Текст книги "Не знает заката"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Что же касается собственно новостей, то начались они с показа дома, рухнувшего в Краснодольске. Это стало у нас незыблемым правилом: новости начинаются либо со взрыва, либо со столкновения поездов, либо с падения самолета: «никто из пассажиров и членов экипажа не выжил», либо, как тут – с обрушения здания и пожара. Скучать зрителю не дают. Каждую секунду напоминают, что жизнь коротка. И лишь после того, как машины «скорой помощи», завывая, отъехали, а мэр города, сделав скорбное и ответственное лицо, твердо пообещал в монитор, что «помощь всем пострадавшим будет оказана», пошел основной сюжет.

Президент, оказывается, пребывал на Дальнем Востоке. Как он там очутился, если еще вчера вроде бы находился в Москве, простому смертному не постичь. Президент у нас энергичный. Для него семь верст – не крюк. Существенным было то, что он посетил Дальневосточный институт моря, где беседовал с коллективом сотрудников, побывал на рыболовном сейнере – тут как залог процветания вытащили из глубин сеть, полную трепещущей рыбы, а в здании местной администрации встретился с представителями промышленности и бизнеса. Показали фрагмент его выступления: «Правительство уделяет Дальневосточному региону самое пристальное внимание… Богатейший край с неисчерпаемым потенциалом человеческих и природных ресурсов… Не все еще у нас, разумеется, делается так, как надо, но мы надеемся, что здоровые тенденции возобладают»…

Продолжалось это по моим часам около четырех минут. И чем дольше я всматривался в экран, тем более тревожное ощущение меня охватывало. Я, конечно, не специалист про имиджевым характеристикам. Образ, как и большинство людей, улавливаю лишь интегрально. Борис подобные вещи считывает лучше меня. Наверняка у него это все уже отхронометрировано до долей секунд, оцифровано, соотнесено с предыдущими записями. У меня, конечно, такой техники не имелось. Однако «торможение», как мы его между собой называли, было заметно, по-моему, даже невооруженным глазом. Дважды президент как будто с опозданием понимал о чем его спрашивают, также дважды, перед тем, как двинуться дальше, нерешительно замирал, точно пугаясь происходящего, а на совещании промышленников и предпринимателей, в течение которого его почти все время показывали крупным планом, он в середине своего выступления вдруг выдержал паузу – секунд, наверное, на пятнадцать. И не знаю, как остальным, а мне показалось, что он больше не выдавит из себя ни слова. Он словно забыл, какие вообще существуют слова. Кстати, не думаю, что это поняли телезрители. Все заминки его, все его мелкие колебания, вся его осторожность, будто у рыбака, идущего по тонкому льду, вполне укладывались в манеру «естественного поведения». Президент – живой человек, он тоже может сбиться, не сразу что-то понять, где-то запутаться. Ничего страшного в этом нет. Более того, часто вызывает симпатию. И надо очень хорошо знать его «норму», чтобы почувствовать разницу.

Еще сильнее это было заметно в поведении Агапета. Агапетом мы называли советника президента, который отвечал за политические стратегии. Не бог весть какая конспирация, разумеется, ребенок и то расшифрует, но, как сказала Аннет, все-таки затрудняет прослушивание. Тем более, что наименование «Агапет» ему очень шло: плотненький такой, приземистый, тяжелолицый, с мощными складками кожи, стягивающимися вокруг лысины, с брыльями щек, чуть отвисающими на скулах, как у бульдога. Типичный Агапет, лучше не скажешь. Так вот, Агапет был в этом сюжете весьма показателен. Если президент отставал в своих реакциях на окружающее совсем не на много, то «временной лаг» Агапета просто бросался в глаза. Он оставался на месте, когда все начинался двигаться – стоял, будто столп, не обращая внимания на недоуменные взгляды, потом вдруг спохватывался, вздрагивал, догонял, однако походка была у него – как у плохо собранного Буратино. Или когда требовалось куда-нибудь повернуться: все поворачивались и послушно смотрели в нужную сторону, один Агапет, словно нарочно хотел выказать неуважение, демонстрировал губернатору или директору института лысый затылок. Но настоящий конфуз с ним случился у вертолета. Естественно, что на сейнер президент прибыл по воздуху, а не по воде. И быстрее, и безопаснее, и канители меньше. Так вот, когда двинулись на посадку, Агапет неожиданно остановился у трапа. Никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Уперся, как бык, которого тащат на бойню. И ни подсказки, ни вежливые подталкивания не помогали. В ответ Агапет, поматывая головой, лишь нечленораздельно мычал. Впрочем, эту сцену на монтаже явно срезали. О том, что там происходило в действительности, можно было только догадываться.

Таковы были мои самые поверхностные впечатления. Я выключил телевизор и некоторое время сидел – стараясь опять-таки ни о чем не думать. Не хотелось мне ни о чем думать. Ситуация, по-видимому, была еще хуже, чем ее пытался представить Борис. Или, может быть, она так просела за последние несколько дней? Ведь записи президента, которые мы смотрели вчера, были, если не ошибаюсь, недельной давности. Там еще ничего подобного не было. Значит, «торможение» прогрессирует, его нельзя считать выдумками врачей. Это реальный факт. Он говорит сам за себя. И последствия могут оказаться такие, что о них действительно лучше не думать.

К сожалению, не думать – не получалось. Я старался и, тем не менее, видел длинные правительственные коридоры, впавшие в немоту, оглохшие кабинеты, где сидят люди, похожие на манекены, глаза у них – плоские, серые, напоминающие раскрашенную пластмассу, движения – словно разрядились батарейки внутри. Никто ничего не понимает. Никто не может ответить ни на один вопрос. И вдруг бесшумно, точно во сне, пол проседает, взбухает облако душной пыли. А когда она наконец рассеивается, выясняется, что нас уже нет.

Конечно, до этого было еще далеко. Счет шел на недели, может быть, даже на месяцы. Небольшой запас времени у нас имелся. И тем не менее, сидя в кресле перед выключенным телевизором, сжимая подлокотники, так что отдавалось в плечах, чуть опустив веки от солнца, которое заполняло квартиру, я слышал, как утекают в небытие последние минуты нашего существования.

От этого и трясла меня лихорадка.

И мое настроение омрачалось еще одним обстоятельством.

Я знал, с кем мне сейчас предстоит увидеться.

Ритуал встречи был выполнен процентов на двести. Мы крепко обнялись, похлопали друг друга по спинам, с размаху пожали руки и долго-долго, будто приклеившись, трясли их, выказывая неподдельную радость. У меня даже хрустнуло что-то в запястье. А потом отступили на пару шагов и как бы заново произвели зрительную оценку.

Димон, над признать, выглядел весьма и весьма. Куда делся прежний тощий энтузиаст, подпрыгивающий от возбуждения и пылающий верой в науку. Не было больше этого энтузиаста. Димон явно поправился, пополнел, посолиднел, облекся в хороший костюм, скорее всего, зарубежного производства, обрел начальственную осанку, позволяющую смотреть на окружающих сверху вниз; горло его стягивала петля галстука, а бледный воротничок рубашки, казалось, был вырезан из пластмассы – такой он был твердый, гладкий, отточенный, без единой морщинки, со строго симметричными уголками. В общем, какой там энтузиаст! Гораздо больше Димон теперь походил на менеджера преуспевающего предприятия, члена совета директоров, члена правления закрытого акционерного общества. Пиджак, впрочем, он тут же снял, но, что характерно, не бросил его небрежно на спинку стула, как сделал бы в прежние времена, а аккуратно повесил на плечики, снял пылинку, убрал в платяной шкаф. Чувствовалась в этом любовь к вещам, которая раньше не проявлялась.

Затем Димон открыл соседнюю дверцу и из бара, блеснувшего отражениями в глубине, достал бутылку, сплошь залепленную этикетками.

– Выпьешь чуть-чуть?

Это «выпьешь», в единственном числе обращения, меня несколько насторожило.

– А ты?

В ответ Димон сделал трагическое лицо и, согнув указательный палец, постучал им по левой части груди.

– Все, моя цистерна закончилась. Уже полтора года – ни капли…

– Что-то рановато она закончилась, – сказал я.

Димон вздохнул.

– Не от нас это зависит. Как стукнуло микроинфарктом… м-да… прошлой зимой… сразу понял, что надо завязывать… Если, конечно, хочешь еще пожить… Ничего удивительного. Вспомни, как мы с тобой кочегарили…

– Тогда давай – и не будем.

Я не стал ему говорить, что тоже – вот уже более пяти лет совершенно не пью. Правда, в моем случае побудительная причина выглядела иначе. Ни микроинфарктов, ни чего-либо в таком духе у меня, к счастью, не было. Просто, вывариваясь до прихода к Борису в своем хилом журнальчике, где всякие сабантуи, как я уже говорил, устраивались по крайней мере два раза в неделю, я успел насмотреться на тех своих московских приятелей, которые не смогли вовремя остановиться. Зрелище, надо сказать, было весьма впечатляющее. Оно подействовало на меня сильнее, чем все затертые рассуждения о вреде алкоголя. И вот как-то после встречи Нового года, очнувшись в десять утра с головой, как будто набитой горелыми тряпками, я выполз на кухню – Светка что-то пробурчала мне в спину – налил рюмку водки, выжал из пластмассового резервуара остатки чего-то шипучего, глянул на это будто со стороны и вдруг твердо сказал самому себе, что – достаточно. Достаточно, хватит, моя цистерна тоже уже закончилась. Если я в жизни чего-то хочу, эти игры надо оставить. Выпил, помнится, всего передернуло, и на цыпочках, чтобы не разбудить Светку, пошел досыпать. Больше – ни капли, нигде, никогда, ни под каким видом. Сначала, разумеется, было не по себе, потом привык.

– Да… кочегарили будь здоров, – согласился я.

Мы начали вспоминать, как тогда кочегарили. Нет ничего лучше подобных воспоминаний. Димон припомнил, как однажды, таким же летом, когда по случаю отъезда жен в отпуска мы несколько дней весьма интенсивно отмечали это событие, то на вторые сутки свободы я, видимо, окончательно съехав, каким-то образом выбрался на крышу через чердак и во всеуслышанье заявил, что отныне буду здесь жить. Дескать, много воздуха, света, небесный простор. Человек должен жить, видя над собой небо. Изображал Карлсона, добавил Димон. Даже пытался, взмахивая руками, перелететь на соседнюю крышу. А поскольку никакими силами увести меня оттуда не удавалось, Димону пришлось срочно притаранить туда очередную бутылку. И затем, дождавшись, пока я полностью отрублюсь, тащить меня, бесчувственного, как полено, обратно в квартиру. После этого он раскопал в чуланчике колодезную цепь метров десять длиной и весьма добросовестно приковал меня за ноги к радиатору батареи. А когда часа через два побежал в магазин за добавкой, то, возвращаясь, увидел, что я с балкона, гремя цепями, взываю к народу о помощи. Внизу уже собралась небольшая толпа. Слышались реплики. Народ мне активно сочувствовал. Хорошо еще не успели вызвать милицию. В общем, пришлось все это обратно расклепывать.

В отместку я рассказал ему, что в тот же период, когда, по-моему, день на третий у нас кончились деньги, мы, естественно, стали искать заначку, которую Димон как человек хозяйственный сделал еще зимой. Он твердо помнил, что сунул ее под линолеум, это точно, вот только как ни стучал себя по башке, не мог вспомнить – куда. Поскольку в целях усиления безопасности дважды потом ее перепрятывал… У меня Лидка какая? Сквозь бетонную стену видит… В результате мы отодрали линолеум сначала в чулане, затем – в туалете, в ванной, в прихожей, частично – на кухне, и прикидывали уже как вынести мебель, чтобы взяться за комнаты, но тут Думон все же сообразил, что мы делаем что-то не то. Оказывается, он действительно спрятал деньги под листами линолеума, но только под теми кусками, которые оставались после ремонта. Они себе спокойно лежали на антресолях. И потом мы еще двое суток приводили квартиру в порядок.

Далее Димон вспомнил, как я чуть было не употребил казанский пятновыводитель. Уже налил себе и ему, даже успели чокнуться, произнеся что-то возвышенное. Димон буквально в последний момент заподозрил неладное. Понюхал стакан, тут его, к счастью, и вывернуло. А я напомнил ему, что пятновыводитель он все-таки выпил. Это как раз перед тем, как снова побежать в магазин. Хотел, наверное, подкрепиться перед дорогой. Я в то время уже сидел на цепи, не мог ему помешать.

Тут Димон несколько засомневался.

– Но я же – живой, – сказал он, для верности похлопал себя по груди и тяжеловатому животу.

– А что тебе будет? – спросил я.

– Ну, не знаю… Как-то это не очень правдоподобно…

За это время в кабинет пару раз заглядывала молоденькая, лет двадцати секретарша и с извиняющейся улыбкой протягивала Димону бумаги на подпись. Треп-трепом, а просматривал их Димон очень тщательно. Одну даже вернул, сделав в углу пометку карандашом: Это – позже. Здесь надо подумать… – Сказал с неловким смешком: Вот так подпишешь не глядя, потом выяснится, что должен сто тысяч долларов…

Я тоже чувствовал себя неловко. Бог с ними, с бумагами, в конце концов нам всем приходится время от времени подписывать какие-нибудь документы. Возраст уже такой. Такое уже положение, когда от тебя что-то зависит. Но если бы мне лет десять назад кто-нибудь предсказал, что Димон, которому у нас в институте прочили чуть ли не Нобелевку, наденет галстук, солидный костюм, бросит пить и будет в итоге заведовать чем-то вроде Дома культуры, превратится в администратора средней руки, то я счел бы, что меня просто разыгрывают. Я помнил, как незадолго до моего отъезда в Москву, мы с ним поздним вечером прогуливались на заднем институтском дворе. Была какая-то морось, в здании, нависавшем над нами горели всего три окна. Голос Димона был с хрипотцой, только это и делало его немного живым. Не понимаю, говорил он, нахохлившись, засунув руки в карманы. Не понимаю, кому и зачем это нужно. Ну – отдадут площади этому бизнес-центру, ну – аренда, налог. Ну, здание, конечно, отремонтируют. Спохватятся через три года – где взять людей?.. Я все равно ведь не отступлю, – негромко говорил он. Пусть увольняют, пусть опечатывают хоть весь сектор. Перетащу оборудование в гараж, буду работать вон там… Глаза у него были, как у сумасшедшего.

Я знал, что ни в какой гараж он оборудование не перетащил, махнул рукой, пошел консультантом в фирму по экспорту-импорту, фирма потом, кажется, прогорела, что-то еще: чуть ли не книгами с лотка торговал. Затем – в каком-то выставочном комитете. И вот года четыре назад – Центр культурных проектов при администрации города. На самом деле – место для проведения разных мелких мероприятий. Те, которые попрестижнее, повесомей, администрация, естественно, берет на себя.

В общем, это был уже не Димон. Впрочем, и я уже был не я. И мы тоже были уже не мы. И это следовало теперь учитывать при разговоре.

– Так что тебя, собственно, интересует? А я, признаться, когда узнал, что ты приезжаешь, обрадовался. Думал – посидим, вспомним прежние времена.

Надеюсь, что голос меня не выдал.

– Честно говоря, сам не знаю. Буду вести работу Клуба, пока не подберут кого-нибудь из петербуржцев. Что это у вас тут руководители мрут, как мухи? Сначала один, потом – другой?

Димон искоса на меня посмотрел.

– Если честно, тоже – ни хрена в этом не понимаю. Работали, работали, все в порядке, вдруг – бац, выноси тело. Ладно, думаю, в конце концов всякое может быть. Сердце у него, говорят, было не очень. Прислали другого, начал работать, опять – бац, то же самое. Всего одно заседание и провел. Знаешь, ты себя – береги…

– Где они собирались?

Мы вышли из кабинета. Димон, поведя ладонью, сказал, что направо, через площадку, находится Мраморный зал, там – презентации всякие, творческие вечера, встречи с иностранными делегациями. Помещается сто – сто пятьдесят человек. А поскольку в Клубе всего пятнадцать слушателей, им, по согласованию, была выделена Голубая гостиная.

Он открыл дверь и повернул выключатель. Комната была действительно небольшая, вытянутая в длину, на мой взгляд, довольно унылая. Чтобы представить ее «гостиной», требовалось большое воображение. Этот статус ей придавал лишь эркер на три окна в торцевой дальней части, да еще, пожалуй, лепной бордюр в виде листьев, опоясывающий потолок. Остатки былого великолепия.

– Собирались они два раза в месяц, по четвергам, – пояснил Димон. – Темы заседаний выбирали, естественно, сами. Я в этот процесс никогда не вмешивался. У меня таких семинаров, знаешь, только по официальному плану – одиннадцать штук. Некоторые, правда, давно умерли. А эти… Ну, я как-то к ним завернул, посидел, послушал, вдруг они государственный переворот готовят. Обсуждали что-то такое – насчет структуры истории. Ну, наверное, интересно – кто этим интересуется…

Он опять искоса на меня посмотрел.

Я сказал:

– Борис Аркадьевич просил передать, что за использование помещения мы будем платить по-прежнему. Во всяком случае до конца года, независимо от того – продолжатся заседания Клуба или будет прекращены.

Димон испытал явное облегчение.

– Слава богу, а то я уже начинал прикидывать – не устраивать ли мне здесь какие-нибудь коммерческие мероприятия. Свадьбы, может быть, небольшие, дни рождений… От администрации нашей мы, конечно, определенные льготы имеем. Но ремонт – за свой счет, коммунальные платежи – за свой счет. Вести такое хозяйство, сам понимаешь…

Лицо у него сделалось озабоченным. И мне вдруг пришла в голову мысль, что те деньги, которые ему переводит Борис, идут не в бюджет Центра, а лично Димону. Не знаю, так это было или не так. Если даже и так, меня это не касалось. Я знал только одно: раньше бы мне такая мысль в голову не пришла.

– Пока все сохраним…

Мы договорились с Димоном, что четверги, два раза в месяц, за Клубом так и останутся. Ближайшее заседание будет, скорее всего, семнадцатого июня. Точно я пока сказать не могу, но как только станет известно, немедленно сообщу.

Димон кивнул:

– Конечно, звони.

Он, по-моему, тоже что-то прочел на моем лице.

Тем не менее, ничего не сказал. Напротив, даже вышел на улицу, чтобы меня проводить.

Вот тогда это и произошло.

Место здесь было пустынное. Улица, на которой располагался Центр, расширялась, образуя безымянную площадь. Одним своим краем она выходила на набережную, а по другой ее стороне возвышалось здание Государственной научной библиотеки. Собственно – его боковой фасад; главный вход находился в торце, несколько дальше.

Весь квартал просматривался из конца в конец.

Нигде никого.

Однако в тот самый момент, когда я ступил с тротуара на проезжую часть, между прочим – на «зебру», хотя истертую до почти полной неразличимости, неожиданно прозвучал крик Димона, громкий и бессильный одновременно, а в следующую секунду – надрывный, вонзающийся в сознание скрип тормозов.

Бросились в глаза – серые обводы машины, скошенное лобовое стекло, за ним – размытое до пятна лицо испуганного водителя.

Я даже сообразить ничего не успел.

Бампер сильно ударил в бедро и опрокинул меня на асфальт.

Глава четвертая

На переходе Гелла схватила меня за руку и повлекла через пустынную мостовую, серая гладь которой почти сливалась с таким же серым ночным воздухом.

– Пойдем здесь, – чуть задыхаясь от напряженной ходьбы, сказала она. – Немного опаснее, зато быстрее… У нас мало времени… Надо успеть, пока сфинксы не открыли глаза…

– Сфинксы? – переспросил я.

– Да, сфинксы… Они видят все – сквозь тысячелетия. Если сфинксы откроют глаза – мы погибли…

В голосе ее звенело отчаяние. Он дернула меня так, что я вынужден был повернуть, и потащила вдоль знаменитой решетки с вызолоченными виньетками. Ворота в три человеческих роста были закрыты. Толстая цепь, с которой свисал замок, охватывала собой обе створки.

– Сейчас… Сейчас…

Гелла выставила вперед обе ладони. Пальцы ее напряглись, согнулись. Кончики их подрагивая, словно ощупывая упругую сферу.

Вдруг между ними вспыхнул белесый дым.

Цепь беззвучно распалась.

Медленно, точно открывая путь в неизвестность, створки разошлись, взбороздив землю. Стала видна уходящая в никуда широкая, присыпанная песком аллея.

Смыкались над ней черные листья.

Мерцали статуи, поднятые на постаментах.

– Только не смотри им в лицо!..

– Кому? – спросил я.

– Никому не смотри… Тогда они нас не увидят…

Гелла, как тень, заскользила посередине аллеи. Она будто не шла – плыла над землей, едва касаясь ее краешками ступней. У меня же, напротив, при каждом шаге скрипел под ногами песок. Даже не скрипел, а как-то слабо постанывал.

Более – ни звука, ни дуновения.

Словно мы находились по ту сторону жизни.

– Сюда!.. – приказала Гелла, сдаваясь налево.

Мне показалось, что статуя, возвышающаяся над купами мертвых кустов, поворачивается нам вслед.

– Только не смотри, не смотри!..

На Гелле было странное одеяние: газовая, почти прозрачная ткань, стекающая с плеч как туника. Складки ее чуть-чуть развевались. На ногах – сандалии, поднимающие плетеные кожаные ремешки почти до колен.

– Я сплю? – спросил я.

– С чего ты взял? – Гелла, остановившись вглядывалась в темноту. Кажется, она не могла решить, куда двигаться дальше. – Может быть, наоборот, это раньше ты спал, а теперь – проснулся…

– Не могу отличить сон от яви…

– И не надо их отличать, – сквозь зубы сказала Гелла. – Все равно для вечности разницы между ними нет, между прошлым и настоящим, между выдуманным и подлинным. Все одинаково. И то, и другое – реальность…

– Где мы? – спросил я.

– Мы – там, где время превращается в вечность, но при этом по-прежнему остается временем, изменчивым и текучим…

Ладонь, которой она сжимала мое запястье, явственно обжигала. Но не огнем, скорее – ослепительным холодом. Или – огнем и холодом одновременно.

Я вдруг увидел среди травы множество белых кувшинчиков.

Они поднимали головы.

– Это – асфодели, цветы забвения…

И в это мгновение статуя, нависающая над нами, действительно повернулась. Ее мраморная рука вытянулась в мою сторону.

Будто намеревалась схватить.

– Не смотри на нее!..

Предупреждение опоздало. Инстинктивно отпрянув, я увидел во мраке бледное, будто из сыра, лицо, толстые губы, выпученные глаза – как две страшных сливы.

Все это сминалось в гримасе ярости.

И сейчас же кусты впереди нас ощутимо дрогнули, листва их затрепетала, и оттуда, из мрака небытия, шагнула на песок дорожки фигура, одетая в складчатый, колеблющийся балахон. Я успел заметить под капюшоном – пустые глазницы, костный оскал челюстей, выставивших мертвые зубы.

Фигура подняла руки, и материя балахона заструилась, как дым, стекающий от фаланг до острых локтей.

– Вернись, потерянная душа… – Голос был точно шелест, идущий со всех сторон. – Остановись, пока ты не расточилась во времени…

Гелла выступила вперед и тоже подняла вверх ладони.

Так же заструилась газовая накидка.

– Прочь с дороги, Каледон!.. Я не отступлю… Ты меня знаешь…

– Ты тоже меня знаешь, царица… Я – страж двух миров… Я лишь выполняю свой долг…

Тогда Гелла повела ладонями в сером воздухе, раздвинула их широко, снова сомкнула, и одновременно фигура ее сместилась вправо и влево, качнувшись наподобие маятника.

Каледон повторил движения, будто в зеркале.

– Царица!..

– Уйди с дороги!..

Со стороны казалось, что они танцуют некий согласованный танец – перемещаясь на цыпочках, подскакивая, кланяясь и распрямляясь. Руки их непрерывно двигались, выписывая замысловатую графику, а напряженные пальцы подергивались, точно соединенные между собой волшебными ниточками. Развевался черный балахон Каледона, вздымались и опадали газовые складки туники. Не знаю, сколько это продолжалось. Может быть, секунд тридцать, а может быть, четверо суток. Времени больше не существовало. У меня плыла голова, и в висках был шум сталкивающихся тысячелетий. Я ничего не соображал. И, наверное, потому пропустил момент, когда Каледон сделал ошибку. Впрочем, что это была за ошибка, я тоже не знаю. Я лишь увидел, как на ладонях у Геллы вспыхнул уже знакомый мне сияющий дым – устремился струйкой вперед и, как змея, ужалил Каледона в середину груди.

И все кончилось.

Каледон сразу застыл, точно окостенев. Из-под одежды его, из черных глазниц, из костей носа, из-за сжатых зубов потек тот же дым, на глазах приобретающий синеватый оттенок. Вдруг вспыхнуло неяркое пламя. Каледон вздрогнул и как-то просел, осыпавшись пыльными ручейками. На песке осталась кучка белого пепла. Дохнул ветер, и она взлетела во тьму. Слабый, почти неслышимый стон прокатился по саду. На мгновение зашумела листва. Как струна, загудел серый воздух.

– У Себта одним слугой стало меньше… – сказала Гелла. – Быстрее!.. Быстрее!.. Теперь они знают – где мы находимся…

Вдруг низко над кронами, почти касаясь ветвей, зажглась яркая переливчатая звезда.

Свет ее пронзил сердце.

– Нам – туда!..

Мы нырнули во мрак боковой аллеи. Она вывела нас к пруду, где по зеркальной воде плыли два черных лебедя. Оба казались сделанными из воска. Статуи, мерцающие сквозь листву, провожали нас мраморными глазами. Я не оглядывался, но знал, что почти из-за каждого постамента, испещренного латинскими буквами, из забвения, из сумрака зарослей, из толщи веков осторожно выскальзывает сейчас фигура, одетая в балахон и, вытягивая костяные персты, бежит вслед за нами.

К счастью, выход на набережную был совсем рядом. Гелла обернулась и, не замедляя шагов, начертала в воздухе размашистый иероглиф. Он тут же вспыхнул до космической белизны и начал мутнеть, словно прогорающая электронная трубка.

– Все, теперь они не пройдут…

Я видел, как к ограждению сада, к чугунной решетке, украшенной бронзовыми щитами, прильнуло изнутри что-то кожистое, забило перепонками крыльев, укусило железный прут.

– Сюда они проникнуть не смогут…

Вода в канале была дымчато-зыбкая. Мы пробежали по набережной и свернули во двор, приземистой анфиладой тянущийся в глубины квартала. Через минуту перед нами вырос задник какого-то здания: массивы грубого камня, прорезанного венецианскими окнами. За их фестончатыми переплетами угадывалось ожидание. Гелла остановилась и, воздев руки, положила их на пористую поверхность. Опять вспыхнул дым. Часть стены будто растаяла, образовав черный проход. Внутри, впрочем, было не слишком темно. Стены буро-коричневого песчаника, испещренные пиктограммами, были подернуты тлением зеленоватых гнилушек. Огненные холодные нити указывали дорогу.

– Осторожно!.. Не задень скарабея!.. – предупредила Гелла.

Навстречу нам по полу из громадных полированных плит неторопливо двигался жук, сделанный как будто из чистого золота; удлиненный панцирь его, голенастые ноги жирно блестели.

Я едва успел поставить ступню чуть дальше.

Коридор открылся каменным залом, очертания которого скрывались в пологах темноты. Запахло сухими травами, экзотическими цветами, ароматными смолами, добываемыми, наверное, в загадочных странах. А посередине зала, на каменном возвышении, вытесанном из гранита, непонятно чем озаренный, поскольку никакого источника света заметно не было, покоился саркофаг с крышкой из хрусталя, и под ней, обхватив плечи, лежала девушка, прикрытая почти до ключиц голубоватым ворсяным покрывалом.

– Вот мы и пришли, – сказала Гелла.

Она по-прежнему задыхалась, как-то вся колебалась – словно плоть ее превращалась в жертвенный дым.

Больше в зале никого не было, однако с мозаичного свода, проступающего во мраке, спускались протяжные голоса:

– Амсет… К-ха… Амсет… Дуамутеф…

– Сах… Сах… Ке-бе-ксе-нуфф… Хапи… Хапи…

– Калеб… Х-хат… Ярофем…

Голова у меня закружилась.

– Это – кто?..

– Это – я, – прошептала Гелла. – Я жду тебя две тысячи лет… Ну что ж ты, смелее…

Она действительно растворялась, переходила в дым, и он утягивался к ребрам глухого свода.

Миг – и ее не стало.

Заиграла печальная музыка.

Я все-таки сделал шажок вперед.

Веки спящей девушки дрогнули и начали подниматься…

Некоторое время я просто сидел на тахте, вцепившись в простыни пальцами, таращась на окружающее, не понимая, где я, собственно, нахожусь.

Мне было не отделить сон от яви.

Казалось, что утреннее искрение солнца, переполняющее квартиру, сейчас погаснет, стены заклубятся туманом, несущими привкус тысячелетий, поплывут голоса, произносящие древние заклинания, пелена времени распахнется, заскользит по паркету фигура в матерчатом балахоне. Это представлялось вполне реальным. Петербург – создан из сновидений. Не случайно вторым его именем стала египетская Пальмира – город в песках, воздвигнутый когда-то демонами по приказу царя Соломона. Призрак счастья среди пустыни. И не случайно на набережных его, о которые плещет бесцветная северная вода, дремлют сфинксы – ждут неизвестно чего, прислушиваются к шороху времени. Меркнет анемичное небо, шепчут в парках деревья, тронутые умиранием, светлая необыкновенная ясность растягивает перспективу. И надо всем этим, бледный от невообразимого холода, взирая из такой пустоты, которая недоступна пониманию человека, точно напоминание о тщете всего, пылает лик Полярной звезды. Это она указала нам путь через сад. «Не знает заката», как было сказано про нее в одном из средневековых трактатов.

Больше всего я боялся, как бы во все это не погрузиться. Грань между сном и явью бывает настолько неопределенной, что пересечь ее при некоторых обстоятельствах ничего не стоит. Тем более, что по роду своих занятий мне приходилось делать это довольно часто. Ведь что такое концептуальное обобщение? Выход из привычного мира туда, где ничего еще нет. Где только зияющая пустота, «ничто», могущее превратиться в «нечто» лишь актом творческого усилия. Главное тут – не потерять связь с реальностью. Вернуться оттуда, где существуют только собственные представления. Скольким людям это не удалось. Сколько осталось там, где властвуют плотоядные тени. Нет ничего опасней иллюзий.

Я чувствовал, что сон мой – это не просто сон. В нем содержалось некое таинственное предупреждение. Любопытно, а видел ли сны Саша Злотников? А гражданин Ромашин, два года назад начавший эту историю?

И, кстати, снами интересовался Авдей.

Не такой человек Авдей, чтобы беспокоиться по пустякам.

Видимо, я ухватил тут какую-то ниточку. Правда, ниточка эта дрожала, вела в тревожную темноту. За нее рискованно было тянуть. И все же лучше, чем ничего. Теперь я чувствовал себя намного увереннее. Только не торопиться, не делать поспешных шагов. Ниточка эта обязательно куда-нибудь приведет.

Куда-нибудь приведет.

– Приведет куда-нибудь, – дурашливо сказал я.

Одна из главных трудностей при работе в Москве – это необходимость быстро включаться в совершенно незнакомую ситуацию. Сегодня мы, например, свинчиваем проект «Русский ислам», а уже завтра, с утра вдруг оказывается, что срочно нужны наработки по «Непрерывному образованию». Естественно, все бросаешь, начинаешь думать совсем в другом направлении. Вместо метафизики откровения, вместо предельных трансцендентных начал, способных унифицировать матрицы, занимаешься модернизацией поколений, межвозрастными коннектами, сопряжением в едином образовательном модуле гуманитарных и технических знаний. В общем-то, конечно, не слишком сложно. Принцип стратегирования проекта всегда одинаков. Другое дело, что при этом меняется вся фактура, весь исходный материал, вынужден осваивать заново громадное количество фактов. Работа, надо сказать, еще та. Меня это всегда раздражало. Только-только начинаешь что-то соображать, только-только из хаоса противоречий начинает прорастать связная смысловая конструкция, и вдруг – бац, распоряжение руководства, все бросай, разворачивайся на сто восемьдесят градусов.