Текст книги "Запретная правда о русских: два народа"

Автор книги: Андрей Буровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Попробуйте представить свою прапрапрабабку выкармливающей этого щенка или что ее порют все на той же легендарной барской конюшне. Лично у меня получается плохо: начинает кружиться голова.

Хорошо помню момент, когда водил свою подругу по Тригорскому – имению друзей А.С. Пушкина. Там сейчас исторический и ландшафтный заповедник, и в нем работала экспедиция: раскапывалось городище Воронич, на котором так любил бывать Пушкин. Подруга приехала позже, я со вкусом показывал ей парк, барский дом, излучины Сороти, раскопки знаменитого городища…

– А знаете, я все равно как-то ищу глазами – где здесь была барская конюшня… – тихо уронила подруга к концу дня.

Это было в точности и мое ощущение. Причем я помню историю своей семьи с эпохи Александра I. Крепостными они не были уже в ту эпоху. Подруга – крестьянка в третьем поколении, и ее предки в Тригорском никогда не жили. Так что память эта – не семейная, не кровная. Это память своего сословия. Той части народа, к которой принадлежит интеллигенция или потомки интеллигентов.

Мы – русские европейцы, нет слов… но мы другие, чем дворяне. И нас многое разделяет с дворянами. Даже в XXI веке какой-то камень за пазухой все-таки остается.

Интеллигенция и народ

Но в одном, по крайней мере в одном, дворянство и интеллигенция были глубоко едины – в их отношении к народу. Спор шел только о том, кто же будет руководить этим самым народом: дворянство или интеллигенция? Или один из «орденов борьбы за что-то там»?

Дворянство вело народ к светлым вершинам прогресса, поколачивая для вразумления: выжившие потом оценят, битые научатся.

Интеллигенция может говорить все, что угодно, но делает-то она то же самое. Те же претензии на руководство, на владение высшими культурными ценностями, на знание, «как надо». То же деспотическое требование к «народу» переделываться на интеллигентский лад. То же отношение к основной части народа как к туземцам, подлежащим перевоспитанию.

Глава 4
НАРОД РУССКИХ ЕВРОПЕЙЦЕВ

Пролетарий:

– Я народ! Я трудящийся народ.

Начальник:

– Ничего подобного! Это я народ! Это я трудящийся!

– А я тогда кто?!

– Сказал бы я тебе, кто ты такой…

Подлинный диалог

Все больше русских европейцев

С начала XVIII века русскими европейцами были в основном богатейшие сановники с очень большими властными полномочиями: князья Голицыны и Долгорукие.

К началу XIX века русских европейцев уже больше полумиллиона, 1,2 % всего населения. Все они занимают высокое положение в обществе.

В начале XX века русское европейство стало по-настоящему массовым: порядка 4–5, а то и 6 миллионов человек. В их рядах теперь не только сановники и чиновники; русские европейцы теперь – и учителя, и врачи, и инженеры, и практически все чиновничество, и даже вовсе уж скромные телеграфисты, фельдшера, машинисты и прочие лица даже без высшего образования.

За сорок-пятьдесят лет после реформ Александра II произошел качественный скачок: эти миллионы людей уже по числу достигли численности небольшого народа. Изменилась структура, тоже став структурой небольшого народа, включив решительно все городские сословия. Население Петербурга и Москвы, крупных провинциальных городов – почти поголовно европейское.

По мере того как число «европейцев» росло, а «туземцев» уменьшалось, выходцам из рядов «русских туземцев» отводилось все более скромное положение в обществе, – ведь с ходом лет сам факт принадлежности к европейцам давал все меньшие преимущества.

Привилегия, данная миллионам, – это уже не привилегия. Машинист или фельдшер, конечно, далеко не сельский батрак и не рабочий без квалификации… Но и не человек из категории высокопоставленных и избранных. Положение таких русских европейцев – это положение не колонизаторов, а скорее переселенцев из более культурной страны: немцев в России, русских крестьян в Средней Азии и Закавказье.

А весь народ русских европейцев к 1917 году – это уже не столько колонизаторы, сколько привилегированное национальное меньшинство.

Европейцы без привилегий

Очень полезно бывает посмотреть на фотографии 1920—1930-х годов. Например на классическую, вошедшую в учебники по «Истории СССР», фотографию: «Молодой рабочий учит крестьянку работать на токарном станке». Фотография, конечно, сугубо пропагандистская, цель которой показать, как рабочий класс и крестьянство вместе проводили социалистическую индустриализацию. Но есть у этой фотографии другая ценность: на ней по-городскому, вполне современно одетый парень показывает станок девушке, как будто пришедшей из этнографического заповедника.

Этот бритый парень в пиджаке и в ботинках выглядит как представитель другого народа рядом с девицей в темном платье, головном платке и в лаптях. Они противостоят друг другу в той же степени и так же, как изображенные рядом дворянин и купец конца XVIII века или как разночинец и крестьянин в конце XIX. Два разных субэтноса. Почти что два разных народа.

Волны модернизации

Ученые давно обращали внимание на то, что в Российской империи трижды шел один и тот же процесс европеизации, но вовлечены в него были разные слои: сначала дворянство, потом разночинцы, потом «широкие массы». Этот тезис о «трех этапах» европеизации прямо восходит к ленинскому учению о «трех этапах русского освободительного движения». Дворянский этап – декабристы, разночинный этап – народники, а все венчается пролетарским этапом и социал-демократической партией большевиков во главе с самим Лениным.

Точно так же и Г.С. Померанц описывает «три этапа модернизации» – точно такие же, какие насчитывал Ленин. В чем невозможно не согласиться с Григорием Соломоновичем, так это в том, что каждый слой, включавшийся в модернизацию, проходил примерно одни и те же стадии духовного развития. Один и тот же ужас от потрясения основ, одно и то же негодование на тех, кто уже начал жить по-другому.

Достоевский, в ужасе отшатнувшийся от безбожия и беспочвенности Писарева, пережил примерно такой же «апофеоз беспочвенности», но не в 1870-е, а в 1840-е годы, поколением раньше. В лице Писарева на него как бы надвигался его собственный, уже полузабытый, кошмар.

«Западные страны модернизировались в целом, всей системой, переходя от эпохи к эпохе, успевая «просветиться» до низов, до санкюлотов, и поэтому не было надобности повторять пройденное. Действительно, второго Просвещения во Франции не было… Напротив, в России было дворянское просвещение (Радищев и декабристы), потом разночинное… а на рубеже ХХ в. – нечто вроде третьего Просвещения, захватившего национальные окраины и городские низы (в «Мастере и Маргарите» оно пародийно представлено фигурами Берлиоза и Бездомного). Каждый раз новое Просвещение сталкивалось со старой интеллигенцией…»

И в результате «сталкивается это развитие как бы со своим собственным прошлым», с волнами движений, возникших на периферии общества и повторяющих заново то, что в центре уже было пройдено…

…Нигилисты 60-х казались Достоевскому дьявольским кошмаром именно потому, что он сам прошел через нечто подобное» [30. С. 158–159].

Одни и те же трудности роста

Очень точно подмеченная и очень точная деталь: «русские европейцы в первом поколении» конца XIX века в чем-то удивительно похожи на гораздо более малочисленных и несравненно более богатых, сановных «европейцев первого поколения» XVIII века. Каждая волна модернизации России, каждая новая волна образованных людей первого-второго поколений в чем-то повторяет более ранние. Это видно даже по внешним проявлениям: по стремлению «новой интеллигенции» слепо копировать европейские нравы, манеры, даже одежду. Тогда как «старая интеллигенция» более сдержанна, спокойна… попросту более интеллигентна.

Или возьмем хотя бы использование иностранных слов, нечеткое и невнятное.

«…Все члены общества пользовались этим наделом в самой минимальной миниатюре. А потому я диаметрально лишен возможностей» [31. С. 262].

Но чем отличается «диаметрально лишен» от того жуткого смешения французского с нижегородским, над которым потешались русские европейцы в третьем поколении – в том числе братья Жемчужниковы и А.К. Толстой, создатели Козьмы Пруткова? Хотя бы всевозможные «…на фрыштыке в пятьдесят кувертов» из «Гисторических материалов Федота Кузьмича Пруткова (деда)» [17. С.138]?

Да ничем!

Крестьяне в таком восторге от реформ Столыпина, что во время визита Аркадия Петровича в Новороссию выпрягают лошадей и на себе везут Столыпина с вокзала в гостиницу…

Но и это очень напоминает судорожные восторги дворян XVIII века по поводу «Манифеста о вольности дворянской».

Сколько же было модернизаций?

Но кто сказал, что волн модернизаций и «просвещений» было всего три? Как будто, их гораздо больше. Посчитаем?

1. В XVII веке европеизируется придворная аристократия – боярские кланы, которые вовсе не хотят расставаться со своим особым положением в стране.

Стоит умереть Петру, и эти люди пытаются навязать Российской империи свою конституцию, в интересах своего круга – буквально нескольких сотен, чуть ли не десятков людей.

2. Начиная с 1762 года в этот процесс втягиваются широкие слои дворянства – уже десятки тысяч человек.

3. Начиная с конца XVIII века идет «просвещение разночинцев» – сотни тысяч людей. К эпохе Николая I, как бы ее ни оценивать, «русских европейцев» становится по-настоящему много – уже примерно 2 или 3 % населения. Остальные – все еще туземцы.

4. К 1850-м, может быть, даже 1840-м годам относится самое начало «просвещения горожан» – тех, кто не имеет к разночинцам никакого отношения, но участвует в создании новой, индустриальной России – предприниматели, мастера, рабочие с высокой квалификацией.

5. В 1860-е годы множество крестьян сорвалось с места, получив свободу. В деревне реализовать себя они не имели никакой возможности, но «зато» могли теперь уйти, и стали в городах извозчиками, рабочими, купцами, содержателями харчевен и так далее.

Этот слой вместе с теми, чьи предки начинали поколением раньше, к концу XIX века насчитывает сотни тысяч человек, в XX веке – до полутора миллионов.

6. В конце XIX века, а особенно с 1905 года начинается «просвещение» самого большого сословия России.

Об этом надо поговорить отдельно.

Модернизация крестьянства

Вообще-то, всякая принадлежность к европейцам всегда определялась просвещенностью.

Скажем, в 1862 году именитые петербургские купцы направили царю ходатайство «о предоставлении равноправия» всем окончившим гимназию, потому что гимназисты «не могут же не считаться людьми, получившими европейское образование» [32. С. 158].

Так вот, в XX веке к крестьянам тоже пришло просвещение. «В царствование Николая II народное образование достигло необыкновенного развития. Менее чем за 20 лет кредиты, ассигнованные Министерству народного просвещения, с 25,2 млн рублей возросли до 161, 2 млн. Сюда не входили бюджеты школ, черпавших свои кредиты из других источников (школы военные, технические), или содержавшихся местными органами самоуправления (земствами, городами), кредиты которых на народное образование возросли с 70 миллионов рублей в 1894 г. до 300 миллионов в 1913 г. В начале 1913 года общий бюджет народного просвещения в России достиг по тому времени колоссальной цифры – полмиллиарда рублей золотом» [33. С. 9—10].

Первоначальное обучение в 1860 году было бесплатное по закону, а с 1908 года оно делалось обязательным. С этого года ежегодно открывалось 10 000 школ. В 1913 го ду их число превысило 130 000.

Где открывались новые школы? В основном в деревнях, в том числе в самых медвежьих углах. И вот результат: «Анкета, проведенная Советами в 1920 году, установила, что 86 % молодежи от 12 до 16 лет умели читать и писать. Несомненно, что они обучались грамоте при дореволюционном режиме» [33. С. 10].

86 % молодежи? Но в 1913 году крестьянство составляло 83 % населения России. Большинство этой молодежи 1920 года были детьми крестьян.

Высшее образование тоже было очень демократичным.

В 1910–1913 годах плата за обучение в высших учебных заведениях США и Британии колебалась от 750 до 1250 долларов в год, а в Российской империи – от 50 до 150 рублей, то есть от 25 до 75 тогдашних долларов. При этом многие неимущие студенты освобождались от платы за обучение.

По количеству женщин, которые обучались в высших учебных заведениях, Россия в начале XX века занимала первое место в мире.

Это все тоже очень облегчало путь из крестьянства в интеллигенцию. И изменение сознания самого крестьянства, даже без изменения его внешнего положения.

Скажу откровенно: мне было очень трудно простить Григорию Соломоновичу одно из его уже приводившихся высказываний – о «неолитическом крестьянстве» России, дожившем до XX века.

Заинтересованного читателя я могу отослать как минимум к двум книгам, написанным выходцами из крестьянства, – к работе В.А. Солоухина [34] и П.А. Жадана [35] для того, чтобы он сам судил, насколько русское крестьянство к XX столетию было похоже на неолитическое.

То есть было, конечно, всякое. В XX столетии крестьяне были очень разными и выбирали самые разные судьбы. Были и жутчайшие типы, начисто отвергавшие вообще всякое просвещение, любое изменение действительности. Но ведь и то крестьянство, которое описывает Владимир Алексеевич Солоухин: читавшее книги, с совершенно городским бытом, вступавшее в браки с горожанами и даже с дворянами, – оно было, и не в таком уж маленьком числе.

Просвещение крестьян было первым в Российской империи по-настоящему массовым «просвещением», в которое оказались вовлечены миллионы, очень может быть – десятки миллионов людей. Уже в силу масштаба событий это было самое судьбоносное, самое значимое из «просвещений». Чем бы оно ни окончилось, этому «просвещению» суждено было определить судьбы страны на века.

Получилось так, что «просвещение крестьянства» завершилось не полной европеизацией страны, а попыткой вырастить на месте России некую диковинную утопию. О причинах этого можно гадать сколько угодно, выдвигая разнообразнейшие предположения:

– Россия пала жертвой масонского заговора;

– Россию погубили евреи;

– накопилось слишком много деклассированного элемента;

– страна, проходя критическую точку развития, не смогла удержаться в рамках естественного развития;

– сказалась славянская привычка «сигать в утопии»;

– угнетаемое большинство прогнало помещиков и капиталистов и стало строить счастливую жизнь.

Независимо от того, какой из предложенных вариантов любезнее сердцу читателя, приходится признать: европеизация, модернизация страны – этот естественный, если угодно – «естественно-исторический» процесс в России протекает в совершенно неестественных исторических условиях. Почему столько этапов «просвещения»? Зачем несколько раз подряд выращивать слой, который смотрит снизу вверх на тех, кто начал раньше, а сам повторяет на новом витке духовные искания, важные поколением раньше?

Почему Россия не могла, как западные страны, «модернизироваться в целом, всей системой, переходя от эпохи к эпохе, успевая «просветиться» до низов, до санкюлотов»? Так, чтобы «не было надобности повторять пройденное»?

Я могу увидеть тут только одну закономерность: хроническая модернизация, искусственное сдерживание развития в тех слоях, которым по воле русских европейцев суждено было навеки оставаться русскими туземцами.

Малочисленность слоя

«Россия незадолго перед Катаклизмом была многообразна и многогранна… Была Россия студенческая и офицерская, морская и таежная, пляшущая и пьющая, пашущая и бродяжья» [36. С. 77]. Все верно… но сильнее всего Россия разбивалась на Россию туземную и Россию европейскую. Сам строй понятий людей этих Россий был различен, различались даже основные категории, в которых они осмысливали сами себя и жизнь.

Наверное, будут сторонники считать русских туземцев и европейцев вообще разными народами. Я так не считаю.

Во-первых, тогда особым народом русских европейцев может считать себя каждый европеизированный слой, – сам по себе, без всех остальных. И дворяне, и интеллигенция, и городское мещанство конца XIX века порой претендуют именно на это: быть «народом», а всех остальных считать просто быдлом, подножием для своего величия. И ведь различия действительно есть – в том числе между всеми этими «народами».

Во-вторых, каждый этот слой жил в тесном общении с другими, не был отделен от них непроницаемой гранью. Не было никаких причин не дружить, не работать вместе, не вступать в браки, не понимать друг друга.

С 1905 года сословный строй ослабел, никто, кроме придворных кругов, не держался круга «своих», не коснел в снобистских предрассудках. И началось такое смешение сословий, такое перетасовывание и перемешивание всех групп русских европейцев, что о каких-то гранях смешно было и говорить.

Семейная история сохранила память о людях, пришедших из разных сословий. Академик Гришко происходил из крестьян. Сама община послала его, умненького подпаска, учиться – и не прогадала. Профессор Гоф – из немецкого мещанства. Член-корреспондент АН СССР Федоров – из поповичей. Товстолес – из коренного украинского шляхетства, с большим имением под Черниговом. Профессор Бородин – из мелкого, никогда не имевшего собственных имений дворянства. Все эти люди сходились в доме моего прадеда, Василия Егоровича Сидорова – из мелкого провинциального купечества, ели за его столом и пили вишневую наливку, которую мастерица была делать его жена, Елизавета Николаевна – из крупного питерского купечества.

Если бы изолировать каждый такой народец «русских европейцев» и друг от друга и от туземцев – вполне возможно, родился бы и новый народ. Но в исторической реальности ничего такого не произошло.

Русские европейцы порой даже в первом, а уж тем более во втором-третьем поколении становились похожи друг на друга – порой совершенно неотличимо.

Русские европейцы состоялись скорее как субэтнос – то есть как часть народа, как почти отдельный народ… но пока не осознавший себя и вовсе не желающий отделяться. Но в то же время отлично осознающий и свою особость, способный в случае общественного катаклизма отделиться от русских туземцев.

И вот еще что надо очень четко оговорить: даже и к началу XX века «русские европейцы» были маленьким народом, численностью примерно в 5 или 6 миллионов, не больше; а очень может быть, что и в 4. Таких народов в Европе несколько, и не все они такие уж незначительные. Норвежцев живет на земле порядка 4 миллионов человек, шотландцев и каталонцев – порядка 6 миллионов, португальцев – 3,5 миллиона.

Русские европейцы даже в начале XX столетия – это как раз такой небольшой народец, где все знают если и не всех, то всегда можно найти общих знакомых.

Читатель может считать мои слова признанием в снобизме, в какой-то исторической извращенности, склонности к измене… как вам, почтенные мои, будет угодно. Но вот появилось у меня несколько лет назад такое развлечение: стал я перечитывать русскую классику в поисках своих семейных знакомых. И знаете, очень даже удается отыскать! Последний раз я развлекался таким образом позавчера: взял книгу Н.Н. Берберовой «Люди и ложи», о русском масонстве [37]. В этой книге приведен длинный список русских масонов начала XX века. Читаю этот список… Так, готово!

Вот знакомая фамилия – это дед старого друга нашей семьи. Вот еще одна – отец нашей недавно умершей знакомой. Если первый – из мелкого украинского шляхетства, то второй – из крупного титулованного дворянства, из придворных кругов. Я часто прикидываю – а если бы не революция, сиживал бы я за их столом или нет? Вряд ли…

Третья знакомая фамилия – этот из немецкого прибалтийского мещанства, известный специалист, друг одного из моих прадедов. На снимке 1903 года, изображающем профессуру Лесного института, есть лица и его, и прадеда.

Четвертая фамилия – известный петербургский профессор. Я был знаком с его внучкой, а в конце 1970-х даже чуть-чуть ухаживал за его правнучкой.

Ну вот! Коротенький список – и сразу четверо семейных знакомых. Тесен круг русских масонов, страшно далеки они от туземцев. Круг интеллигентов если и шире – не намного. Тесен потому, что всех «русских европейцев» очень мало.

Помню, летом 1993 года, незадолго до расстрела Белого дома, какой-то журналист зашелся в заполошном крике: Хасбулатов лично знает чеченских мафиози!!! Он сам видел, как Хасбулатов подавал кому-то из них руку!!! Не оправдывая Хасбулатова (будет нужно, он сам оправдается), позволю себе только пожать плечами. Сколько на земле всех вообще чеченцев?! Тысяч 700, не больше. Все знают всех, а родственные связи каждого охватывают процентов 5 или 10 всего народа. Так каким же образом, расскажите вы мне, Хасбулатов мог НЕ знать всех чеченских мафиози в лицо?! И каким он образом мог не здороваться за руку с пятиюродным братом, с соседом троюродного дяди или с троюродным братом мужа восьмиюродной сестры, который к тому же сосед пятиюродной тети?! При чем тут мафия?! Обычнейшие родственно-дружеские разборки внутри маленького народа.

Мы, русские европейцы, тоже состоялись как совсем маленький народ. Наша судьба сложилась трагически, как и судьба большинства первых анклавов модернизации. Несколько миллионов наших братьев и сестер были попросту физически уничтожены, убиты во время Гражданской войны 1917–1922 годов, а потом во время пресловутых «репрессий». Численность русской эмиграции 1920-х годов определяют по-разному – от 900 тысяч до 2 миллионов.

Но если бы даже наша судьба сложилась более благоприятно, если бы нас даже не истребили и не рассеяли по свету коммунисты, нас все равно было бы мало. Очень мало.