Текст книги "Запретная правда о русских: два народа"

Автор книги: Андрей Буровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Спор западников и славянофилов в 1830—1850-е годы… В то время мало кто не из дворян мог принимать участие в серьезных интеллектуальных спорах. Лидеры славянофилов: П.В. и И.В. Киреевские, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, А.С. Хомяков – все помещики, служилая знать.

Они сделали много полезного: например, начали собирать русский фольклор (как делали это Андерсен в Дании и братья Гримм в Германии). Они поставили проблему, о которой я и пишу в этой книге: о расколе русского этноса чуть ли не на два разных народа.

Славянофилы куда образованнее, культурнее, умнее большинства западников. И гораздо демократичнее, чем их принято представлять. Не зря же многие из них работали в комиссиях, подготавливающих отмену крепостного права.

Но стоит им начать излагать свои взгляды… Ну откуда славянофилы взяли, что русский народ так невероятно предан православию и монархии? Откуда представления об идиллии, царившей в Московии XVII века? С чего они вдруг решили, что русская женщина, по характерной для славянки скромности, не может быть хорошей актрисой?

Выдумки, выдумки, выдумки…

Западники… Тоже почти сплошь дворяне. П.Я. Чаадаев, И.С. Тургенев, Б.Н. Чичерин, Н.А. Мельгунов, А.И. Герцен и другие. Эти-то откуда взяли, что в России необходимо ввести парламентское правление и что крестьяне ждут не дождутся права избирать и быть избранными? К чему эта неумеренная, нелепая идеализация Петра I и всего им совершенного? И какова фразеология!

Виссарион Белинский: «Для меня Петр – моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-то полезным».

В том же духе и Герцен: «Петр, Конвент научили нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый».

Интересно, что большинство западников на самом деле вовсе не интересовались реальным Западом… Поразительные свидетельства оставил Иван Тургенев – он пытался показать В. Белинскому Париж… Белинский же совершенно не интересовался этим, вполне реальным Парижем и все время говорил о вреде крепостного права и самодержавия.

Герцен обожал Европу на расстоянии, сидя в России. Но стоило ему туда попасть, как он тут же начал культивировать некие причудливые гибридики социализма и патриотизма: как бы так показать прогрессивность русской крестьянской общины?!

Энгельс писал о Герцене так: «…Герцен, который был социалистом в лучшем случае на словах, увидел в общине новый предлог для того, чтобы в еще более ярком свете выставить перед гнилым Западом свою «святую» Русь и ее миссию – омолодить и возродить в случае необходимости даже силой оружия этот прогнивший, отживший свой век Запад. То, чего не могут осуществить, несмотря на все свои усилия, одряхлевшие французы и англичане, русские имеют в готовом виде у себя дома».

Что же тогда все святые идеалы, замечательные благородные убеждения, выношенные дворянской интеллигенцией в годы, когда разночинцы не были в силе, а слово «интеллигенция» не родилось? А ничего!

Все эти «высшие истины» есть не что иное, как благоглупости, сочиненные в салонах, признанные истиной в последней инстанции на сходках единомышленников.

Салоны в Москве 1840-х годов мало похожи на профессорские пятницы солидных питерских интеллигентов, тем более – на легендарные московские кухни советского времени. Но способ осмысливать мир, основные подходы к жизни – те же.

Может быть, таковы только дворяне – идейные борцы? А охранительный лагерь разумнее? Но тогда кто выдумал шизофреническую формулу «Самодержавие. Православие. Народность»? Случайно, не князь С.С. Уваров, министр народного просвещения?

Кто в Казани похоронил по православному обряду анатомический кабинет? Кто предлагал вообще «торжественно разрушить» здание Казанского университета?

Верный сын самых реакционных идей М.Л. Магницкий. Разрушить Казанский университет он все-таки не успел – был уволен со службы за воровство. Но похоронить анатомический театр все же успел, сукин сын.

Кто всерьез рассуждал о вреде образования и предлагал сразу ссылать в Сибирь всякого простолюдина, который станет учиться грамоте? Кто увольнял из Московского университета профессоров, которые не ходили в церковь каждое воскресенье? Кто боролся, как лев, с преподаванием теории эволюции?

Нет-нет, это не интеллигент! В чем не замечен, в том не замечен. Коренной русский дворянин, сын сенатора Д.М. Рунич! Как и Магницкий, он выгнан со службы за вульгарное воровство в 1826 году, за 36 лет до рождения самого слова «интеллигенция».

Или вот текст барона Дубельта, который я не буду комментировать: «Не заражайтесь бессмыслием Запада – это гадкая помойная яма, от которой, кроме смрада, ничего не услышите. Не верьте западным мудрствованиям, они ни вас и никого к добру не приведут… Не лучше ли красивая молодость России дряхлой гнилой старости Европы? Она 50 лет ищет совершенства и нашла ли его? Тогда как мы спокойны и счастливы под управлением наших государей» [47. С. 282].

В общем, все русские европейцы хороши – от царей и министров до врачей и телеграфистов.

Глава 7
ВЗГЛЯДОМ КОЛОНИЗАТОРА

Африканцы действовали с обычной для них ослиной тупостью.

Г.М. Стенли, пересекший Африку в 1874–1877 гг.

Всегда поразительна скотская тупость местных мужиков и казаков.

И.Г. Гмелин, в 1733–1743 гг. совершивший путешествие по Сибири

Дураки и сумасшедшие

Постоянный конфликт русских европейцев и туземцев (как и всех вообще туземцев и европейцев) – это конфликт двух культур, двух систем ценностей, двух этических систем. В системе оценок русских европейцев туземцы – это своего рода «глупые», или «недоразвитые европейцы». Нужно им разъяснить всю глубину заблуждений, просветить – и они начнут жить «правильно».

Для туземцев же русские европейцы – это безумцы, просто не понимающие вещей, очевидных даже для ребенка. Например, они не понимают, что земля – Божья, ее нельзя покупать и продавать. С тем, кто этого не понимает, нечего и говорить.

Такого рода конфликт «дурака» и «сумасшедшего» великолепно описывает Ю.М. Лотман, в весьма своеобразной форме: «Человек строит свой образ животного как глупого человека. Животное образ человека – как бесчестного животного…. В «нормальной» ситуации животные совсем не стремятся контактировать с человеком, хотя бы даже с целью его поедания: они устраняются от него, в то время как человек с самого начала как охотник и зверолов стремился к контактам с ними. Отношение животных к человеку можно назвать устранением, стремлением избегать контактов. Приписывая животным человеческую психологию, это можно было бы назвать брезгливостью. Скорее, это стремление инстинктивно избегать непредсказуемых ситуаций, нечто похожее на то, что испытывает человек, сталкиваясь с сумасшедшим» [48. С. 50–51].

Но ведь точно такой же конфликт возникает вообще при всяком столкновении культур разного уровня. Характерно, что для язычника христиане – это «сумасшедшие язычники», которые поклоняются нелепому богу с ослиной головой, зачем-то полезшему на крест.

А для христиан язычники – это «недоделанные христиане», и сама идея проповеди основана на том же, что и поступок генерала Анрепа: на убеждении, что достаточно рассказать язычнику о христианстве – и он моментально «исправится».

Можно сколько угодно осуждать колониализм, но этот спор «дурака» и «сумасшедшего» в нем воспроизводится постоянно, как нормальное положение вещей. Колонизаторы постоянно обнаруживают в традициях туземцев «глупость», подлежащую искоренению… для блага самих же туземцев, что характерно. Туземцы отказываются видеть собственную глупость, но как раз поведение колонизаторов для них бессмысленно до безумия.

«Сумасшедшие» колонизаторы пытаются изменить традиционное общество и помочь «дуракам» стать умнее. «Глупые» туземцы отказываются принимать участие в безумии «сумасшедших».

Так еще галльские друиды отвергали безумие – отказ от человеческих жертвоприношений. А центурионы Юлия Цезаря хотели рассказать «глупцам», как на самом деле надо жить.

Сразу видно!

Русского европейца было сразу видно в XVIII веке; видно даже и в начале XX. Русские европейцы по-другому одеваются, живут в иначе организованных домах, иначе едят иначе приготовленную пищу.

В.А. Гиляровский описывает особые, русские рестораны в Москве второй половины XIX века, в которых меню было экзотическое, русское. Разделение даже забегаловок на «нормальные», не требовавшие особого определения (скажем, «европейские»), и «русские» было в Москве в конце XIX века совершенно обычным делом [49. С. 54].

«С тех пор, как я стал превосходительством и побывал в деканах факультета, семья наша нашла почему-то нужным совершенно изменить наше меню и обеденные порядки. Вместо тех простых блюд, к которым я привык, когда был студентом и лекарем, теперь меня кормят супом-пюре, в котором какие-то белые сосульки, и почками в мадере. Генеральский чин и известность отняли у меня навсегда и щи, и вкусные пироги, и гуся с яблоками, и леща с кашей» [50. С. 261–262].

Ну, ясное дело, если человек «превосходительство», то не может же он есть леща с кашей, как вонючий мужик! Хочет он или не хочет, а должен есть почки в мадере…

Но и «превосходительством» не нужно становиться, чтобы очень четко знать – ты вовсе не часть народа. Для этого достаточно быть фельдшером, и даже скверным фельдшером, которого в конце концов выгоняют из больницы. В другом рассказе А.П. Чехова именно фельдшер, заблудившись из-за метели, выезжает случайно к постоялому двору и оказывается в одной компании с мужиками-конокрадами.

Их кормит, для них танцует дочь хозяина, Любка, и фельдшер любуется красивой Любкой. Он тоже хотел бы поухаживать за ней, но ведь ему нельзя: он образованный человек, фельдшер!

«Он жалел: зачем он фельдшер, а не простой мужик? Зачем на нем пиджак и цепочка, а не синяя рубаха с веревочным пояском? Тогда бы он мог смело петь, плясать, обхватывать своими руками Любку, как это делал Мерик…» [51. С. 337].

Впрочем, примеров можно собрать сколько угодно, вплоть до восхитительного «Лодырь из господ, только все же из наших» [52. С. 64]. Но, по-моему, и так все уже ясно.

Среди дураков и дикарей

Русские европейцы постоянно чувствовали себя окруженными со всех сторон дураками и дикарями. Это отношение очень хорошо прослеживается во всей интеллигентской литературе конца XIX – начала XX веков. Профессор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца» – попович, а отнюдь не дворянин. Но под его эскападами о людях, которые взялись решать проблемы человечества, а сами на триста лет отстали от Европы и не научились уверенно застегивать штаны, под требованием стать «полезным членом социального сообщества» подписались бы многие дворяне XVIII столетия.

Когда в начале XX века маленький Лева Гумилев, сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой, начинает интересоваться «дикими», некая дама, подруга его знаменитой матери, недовольно заявляет мальчику: «Да что ты все с этими дикими?! Они же такие же, как наши мужики, только черные».

Ну, и чем позиция этой дамы отличается от ставшего классикой «…и крестьянки любить умеют?!». Н.М. Карамзин написал «Бедную Лизу» в 1796 году, и меня всегда равным образом восхищало и смущало пресловутое долготерпение русского народа… Поразительно, что собственный кучер не двинул по башке Николая Михайловича за эту чудовищно оскорбительную фразу. Или он просто не умел читать? Наверное, кучер просто не знал, что и он сам, и его жена для барина – те же людоеды из Центральной Африки или с Сандвичевых островов, только белые. Но ведь и приятельница Анны Ахматовой говорит Левушке Гумилеву то же самое…

Сначала дворянство, потом и интеллигенция чувствуют себя европейцами, эмигрантами если не по крови, то по духу, живущими в туземной стране и окруженными дикими туземцами.

Великолепен образ чеховского «злоумышленника», тупо выкручивающего гайки из полотна железной дороги – на грузила [53. С. 360–364].

Не менее великолепен «интеллигентный мельник» М.А. Булгакова, сжирающий сразу все лекарства, полагающиеся на месяц, – чего долго мучиться, слопать их, да и все… [54. С. 524–546].

Меньше всего я сомневаюсь, что нечто похожее вполне могло быть! Но интонации обоих рассказов (и множества других! И не только Чехова и Булгакова!) таковы, что сразу видно – их авторы чувствуют себя колонизаторами среди диких туземцев.

Эти туземцы имеют белую кожу, носят одежду, похожую на европейскую, нательные кресты, ходят в христианские храмы и читают книги… но это видимость. Ведь слова барыньки, недовольной пристрастиями Левы Гумилева, имеют и обратную силу. Если негры – такие же мужики, только белые, то ведь получается – интеллигентов окружают туземцы, такие же, как негры и индусы, только белые.

Характерно название рассказа М.А. Булгакова: «Тьма египетская». Ассоциация и с тьмой в головах, и в глазах интеллигентов, уставших от дикости народа.

Очень любопытен рассказ А.П. Чехова, отличающийся от приведенного только одной буквой: «Злоумышленники» – то же слово, но во множественном числе [55. С. 310–314]. Объем такой же, пять страниц убористого текста, сюжет крайне прост: население провинциального городишки обвиняет астрономов в том, что они устроили затмение солнца. Забавно? Наверное. Чехова ведь принято считать забавным, веселым писателем. Но интонация рассказа, все это столкновение цивилизованных, чистоплотных, приличных интеллигентов с местными дикарями, с их обсиженными тараканами, грязными и темными домами, их первобытными нравами таковы, что даже Киплинг и Стэнли писали об Индии и Африке в более уважительном тоне.

Эта колонизаторская позиция ничем не отличается от политики дворянства. Она даже хуже, потому что дворянство по крайней мере не только зубоскалит, но и пытается цивилизовать народ. Как? Колонизаторскими средствами.

В 1830-е годы правительство заставляет крестьян сажать картофель. Именно так – заставляет! Попросту говоря, государственным крестьянам выдают мешки с картофелем – но ни как сажать, ни что собирать, ни что есть – не объясняют. Дают картошку, и все. А потом требуют, чтобы мужики собрали урожай, и сделали это правильно. Отказываются?! Местами «дикари» стали есть ягоды картофеля и отравились?! После этого начался бунт – баре нам подсунули отраву?!

Ничего по-прежнему не объясняя, правительство вводит войска и массовыми порками, стрельбой по людям и захватом заложников заставляет сажать картошку.

В Соловецком лагере особого назначения в 1929 году висел плакат: «Железной рукой загоним человечество в счастье!». Почему бы не повесить этот или такой же плакат над правительственным учреждением, где несчастным мужикам всучивают эту самую картошку?!

Как видно, присущие интеллигенции черты не меньше характерны для дворянства. Ведь в Российской империи 1830-х годов было ничуть не меньше хихиканья и подсмеивания, потешек над «серым дурачьем» и «дикарями», чем в Российской империи 1900-х годов, во времена «Злоумышленника» и «интеллигентного мельника».

И заставляя сажать картофель под дулами артиллерийских орудий, и рассуждая о «темноте непросвещенного народа», и отказывая «народу» в праве самому решать, что для него хорошо, а что плохо, дворянство и интеллигенция последовательно ведут себя, как колонизаторы в туземной стране.

Очень многие из эксцессов, описанных во 2-й главе, не были бы возможны, считай дворянство крепостных хоть в какой-то степени ровней себе. Своих единоплеменников не расстреливают забавы ради, не запарывают насмерть, не формируют из них гаремы; новорожденных детишек СВОЕГО народа не топят.

Но дворянство вовсе и не считало крестьян представителями СВОЕГО народа, что поделать. Еще в 1730 году, формируя проекты конституции, оно выразило это очень ясно, заявляя о себе, и только о себе, именно как обо всем народе [5].

Позже интеллигенция вполне усвоит этот взгляд, а кое в чем даже его усугубит.

Взглядом колонизатора

Оба эти слоя, дворянство и интеллигенция, не считают себя частью народа своей страны, а на народ смотрят стальным взглядом белого сагиба из-под серого пробкового шлема. В конце концов, в Индии жили и работали не только вице-король Индии, второй человек после короля в Британской империи, не только генералы, высокопоставленные чиновники или богатые плантаторы. Р. Киплинг вывел образы рядовых солдат или мелких чиновников, вплоть до потомка ирландского волонтера О’Хара, который вырос в Индии и после смерти отца почти перестал отличаться от индусов: и внешне, и по поведению [56].

Индусский раджа может быть очень богат: настолько, что он может купить в Англии замок или целый завод. Бедный клерк или солдат не имеют и тысячной доли богатств раджи, восседающего верхом на слоне, в тюрбане с алмазами. Но бедный клерк или рядовой смотрят на раджу тем самым взглядом из-под пробкового шлема, поглаживают затворы скорострельных винтовок и обмениваются замечаниями по поводу «бесхвостых павианов» и «черных макак», не знающих цивилизации.

Уездный телеграфист беден и зашуган; бедного фельдшера даже и полноценным-то интеллигентом не считают. И они, и даже мелкий чиновник могут быть несравненно беднее хуторянина, купца или оборотистого подрядчика. Студент настолько беднее иного крестьянина, что если мужик его накормит – сделает доброе дело.

Но все они смотрят на мужика тем же нехорошим взглядом колонизатора, и чем «сиволапое дурачье» лучше «бесхвостого павиана», мне, право же, трудно понять.

Россия, Русь – это только их страна! И когда в огне Катаклизма исчезла их Русь, Русь европейцев, они таки поняли, что «Русь слиняла в два дня… Поразительно, но она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей… остался один подлый народ» [57. С. 5]. А этот «подлый народ» кто? Не русские?

Российская империя, а потом СССР справедливо гордились, что в них не было бытового расизма. Но поразительное дело! К концу просвещенного XIX века в речах русских европейцев начинает сквозить самый натуральный расизм, причем по отношению к своему же собственному народу.

«Перед присутствием по воинской повинности стоял низенький человек с несоразмерно большим животом, унаследованным от десятков поколений людей, не евших чистого хлеба, с длинными вялыми руками, снабженными огромными черными и заскорузлыми кистями. Его длинное неуклюжее туловище поддерживали очень короткие кривые ноги, а всю фигуру венчала голова… Что это была за голова! Личные кости были развиты совершенно в ущерб черепу, лоб узок и низок; глаза, без бровей и ресниц, едва прорезывались; на огромном плоском лице сиротливо сидел крошечный круглый нос, хотя и задранный вверх, но не только не придававший лицу выражения высокомерия, а, напротив, делавший его еще более жалким; рот, в противоположность носу, был огромен и представлял собой бесформенную щель, вокруг которой, несмотря на двадцатилетний возраст Никиты, не сидело ни одного волоска…

– Обезьяна, – сказал полненький живой полковник, наклоняясь… к члену земской управы, – совершенная обезьяна.

– Превосходное подтверждение теории Дарвина, – согласился член управы, на что полковник одобрительно промычал и обратился к доктору.

– Да что, конечно, годен! Парень здоровый, – сказал тот.

– Но только в гвардию не попадет, ха-ха-ха! – добродушно и звонко закатился полковник» [58. С. 130].

Таковы же многие оценки из «Окаянных дней» И.А. Бунина. Порой просто страшно читать: «Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem [6]6
  Осторожно: вор ( лат.).


[Закрыть].» На эти лица ничего не надо ставить – и так все видно» [59. С. 35].

И далее в том же духе: «Какие-то мерзкие даже по цвету лица, желтые и мышиные волосы» [59. С. 43]. «Все они (эти лица. – А. Б.) резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и вся» [59. С. 63]. «Глаза мутные, наглые» [59. C. 78].

Это он исключительно о красных? Не совсем… Если в повествовании Бунина появляется студент – то это не «сахалинский тип», а изможденный, сжигающий сам себя фанатик. Его скорее жаль, этого нелепого юношу. Ни одного слова, где восприятие любых «русских европейцев», даже Ленина и Троцкого, выглядело бы по-колонизаторски, в духе «павиана бесхвостого».

Пишет и о «глупости, невежестве» образованных людей, проистекавших «не только от незнания народа, но и от нежелания знать его» [59. С. 56]. Пишет о том, что русские европейцы «страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали о его патриотическом подъеме даже тогда, когда и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела» [57. С. 57].

Но все это – про ошибки, глупости, нелепости. «Свои» не вызывают дрожи омерзения. У них не бывает мутных глаз, ни у одной интеллигентной барышни не может быть волос мышиного цвета.

А вот крестьянские повстанцы на Украине, ведут войну с красными, разрушили железную дорогу и прервали связь с Киевом: «Плохо верю в их «идейность». Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как «борьба народа с большевиками» и ставиться на один уровень с добровольчеством… А все-таки дело заключается больше всего в «воровском шатании», столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей» [59.С. 88].

В общем, если интеллигент примыкает к Добровольческой армии Краснова – это светлый подвиг, и дело тут никак не в «охоте к разбойничьей вольной жизни», которой «охвачены отбившиеся от дому, от работы и всячески развращенные люди». Но если то же самое делает крестьянин – бросает дом и работу и идет воевать с большевиками – это уже не герои, а разбойники и воры.

Иван Бунин объясняет: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря» [59. С. 56]. Как всегда в таких случаях, возникает вопрос: а как их различать, Русь и Мерю? По цвету глаз? По форме половых органов? В ком конкретно Русь, а в ком Меря? Надо ли сравнивать форму их черепов, носовые хрящи или состав крови? Was noch? Извините, невольно заговорил по-немецки – очень уж вспомнился Геббельс.

Но как бы ни разделять «Русь» и «Чудь», по каким бы признакам – все равно ведь расизм получается.