Текст книги "Правда о «золотом веке» Екатерины"

Автор книги: Андрей Буровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

АРТЕМИЙ ВОЛЫНСКИЙ

Еще более яркая история: судьба Артемия Петровича Волынского! Потому что Волынский входил в число самых приближенных к Анне вельмож.

Вообще–то уже давно культивируется мнение, что погиб Артемий Петрович из–за того, что чересчур уж хотел реформировать государство Российское.

«Стремился ограничить влияние иностранцев. Вокруг В. с нач. 30–х годов сложился кружок, состоящий из представителей знатных, но обедневших фамилий. На вечерах у В. обсуждались проекты гос. переустройства. В. написаны «рассуждения»: «О гражданстве», «Каким образом суд и милость творить надобно», «Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел» и другие… В. неодобрительно отзывался об императрице и Э. Бироне»

[40. С. 335]

Даже со строк этой краткой и формальной справки предстает патриот, изо всех сил стремившийся отодвинуть иноземцев от трона. Человек, пострадавший от происков всесильных временщиков, облепивших трон и уничтоживших чужака.

Еще лучше о бедняжке Волынском у Н.Н. Дубова:

«Человек это был дарований обширных и на досуге сочинял от себя прожекты о поправлении государственных дел, с разбором об управлении и сословиях, об экономии и прочем. Эти свои прожекты он обсуждал с конфидентами, а потом преподнес на высочайшее рассмотрение самой императрице…

– После этого, – сказал Сен–Жермен, – ей ничего не оставалось, как отрубить ему голову.

– Помилуйте! Значит, вы знали эту историю? Волынскому и конфидентам действительно отрубили голову.

– Нет, не знал. Просто это закономерное окончание всех историй такого рода.

– Но почему же, господин граф? Ведь тут преследовался не личный интерес, а государственная польза, благо отечества!

– Благо отечества выглядит совершенно по–разному, когда на него смотрят снизу и когда смотрят сверху… Правитель владеет державой и управляет ею при помощи слуг, которым он хорошо платит за преданность и повиновение… И вдруг кто–то осмеливается критиковать непогрешимое и предлагать реформы. Из этого следует, что у правителя не хватило ума увидеть недостатки и исправить их, а его слуги – подлые лгуны. Если так, глупого правителя надо заменить умным реформатором, разогнать подлых слуг и набрать новых, честных… Конец подобных реформаторов предрешен. У правителей нет другого способа доказать, что они умнее, им остается только уничтожать тех, кто осмеливается давать непрошеные советы»

[28. С. 172—173].

Итак, мудрый реформатор, наивно пытавшийся добиться мудрых, полезных, но не вовремя предложенных реформ.

У Пикуля с его патологической ксенофобией сильнее другая мысль – о погублении Волынского иностранцами. Иностранцы, правда, не евреи, приходится не клеймить сионистов, как в писаниях о более поздних временах; но ведь и немцы, знаете ли, не сахар! Ходют тут и воображают, что шибко грамотные! Шляпы тут понацепили, Остерманы всякие! 50% описаний у Пикуля – это сцены жестокости, пыток, казней, смакование отвратительных деталей. 50% – описание того, как гады иностранцы «грабют» матушку–Русь.

Волынский же у него беседует с Анной Ивановной, уличая её в разных безобразиях и непреклонно стоя против потока монаршей ярости.

«– Гляди на Неву! – возгласила она в ярости.

А там, снегами заметена, чернея фасами, стыла на кровавом небосклоне крепость Петропавловская.

– Видишь, миленькой? – засмеялась Анна.

– Вижу.

– И не страшно тебе?

– Нет.

– Ого! Может, и не знаешь, что это такое? Ответ Волынского был совсем неожиданным.

– Это родовая усыпальница дома Романовых»

[41. С. 451].

Для B.C. Пикуля прах Волынского с его подельщиками – однозначно, без малейшей светотени,

«…прах российских патриотов»

[41. С. 621]

И уж, конечно, ни слова о том, что Волынский прославился таким стяжательством, что Левенвольд советовал Остерману отправить Волынского в Сибирь: иначе он «разворует всю Россию»… В устах временщика Левенвольда это суждение особенно впечатляет.

Несравненно более реалистично описан Волынский у Лажечникова [42. С. 42—48], но и там отсутствуют многие пикантные детали его карьеры, а главная причина падения Волынского объясняется все же происками Бирона и желанием Волынского расправиться с этими гадкими приблудными стяжателями–немцами.

Но пора обратиться и к фактам.

Волынские известны, по крайней мере, со Смутного времени. Артемий же Петрович, появившись на свет в год прихода Петра к власти, в 1689 году, выдвинулся в последние годы его правления. В 1719—1724 годах он губернатор в Астрахани и сыграл выдающуюся роль в организации Персидского похода 1722– 1723 годов.

Бесспорно, администратор он выдающийся, тут слов нет. Но в большинстве биографий этого замечательного человека как–то не упоминается, что ещё он прославился фантастическим казнокрадством. Таким фантастическим, что даже видавшие виды восточные люди, татарские беки и мурзы и персидские купцы огорчались и, поскольку Волынский был им симпатичен, старались предостеречь, мол, будешь так себя вести, начнут тебя обижать… Не якши будет, секим–башка делать будут…

Но Артемий Волынский, поддерживая с восточными людьми самые лучезарные отношения, продолжал воровать в таких же фантастических масштабах. И в 1724 году царь Петр I отстранил Артемия Петровича от губернаторства, и… собственноручно его высек. Следствие продолжалось, следствию было чем заниматься, и похоже, что Артемию Волынскому угрожала уже не порка, а смертная казнь, но после смерти Петра влиятельные покровители Волынского – например, Меншиков – сумели прекратить расследование его дел.

Тут я хотел бы обратить внимание на два обстоятельства. Первое – Меншиков никогда не старался задаром. Если помогал Артемию Волынскому – то не за «спасибо», это совершенно точно.

Второе. Артемий Волынский, может быть, и «птенец гнезда Петрова», но смерть Петра избавила его от многих неприятностей, и очень может статься, что от казни. От смерти Петра он явно выиграл.

В 1725—1730 годах Волынский – казанский губернатор. Иногда уточняют, мол, был он казанским губернатором пять лет «с небольшими перерывами». Но вот чем вызваны «перерывы», обычно тоже не уточняется. А вызваны они такой прискорбной вещью, как аресты Волынского – все за то же неискоренимое воровство. В конечном счете «радетеля за Россию» от должности отстранили, но от серьезных последствий ему опять удалось уберечься и тем же способом – взятками, поклонами влиятельным покровителям, «чистосердечным признанием».

Между прочим, больше всех помог ему Эрнст Бирон. Когда Анна Ивановна пришла к власти, Волынский находился ещё под следствием и уж, конечно, хорошо помнил времена, когда помог ему другой временщик – Меншиков. Кстати говоря, Бирон очень многим выгодно отличался от Меншикова – и тем, что был вполне грамотен по–русски и по–немецки, да и латынь плохо, но знал. И тем, что понравившимся ему людям он иногда помогал вполне даром, – вот за светлейшим князем таких озарений не водилось…

На каких условиях Бирон помог подняться Волынскому и сделал его членом Кабинета (с 1733 г.), мы не знаем. Вот что известно совершенно точно, так это что Волынский был к Эрнсту Иоганну очень почтителен, дарил ему лошадей, и Бирон всегда одобрял эти подарки. Известно, что Волынский не раз в доме Бирона напивался до полного безобразия и в таком виде плясал и пел матерные частушки, всячески потешая временщика. А на должности обер–егермейстера двора, ведающего царскими охотами, он организует известную уже читателю «охоту» Анны Ивановны – пальбу чуть ли не в упор по пробегающим мимо животным. Одновременно Артемий Петрович проявляет ну просто трогательное внимание к тому, чтобы выписать из–за границы как можно больше породистых лошадей, а в самой Российской империи завести конные заводы. При этом, как вы понимаете, он руководствуется вовсе не желанием выслужиться перед Бироном, а исключительно интересами развития в России коневодства.

3 апреля 1738 года Волынский стал кабинет–министром, то есть получил право единоличного доклада царице. От начала до конца он был обязан своей карьерой Бирону и только Бирону. Человек Бирона, он откровенно предназначается для того, чтобы ослабить влияние А.И. Остермана, и уже это обстоятельство заставляет как–то иначе посмотреть на тезис о «захвате власти иноземцами». Что–то и среди самих иноземцев всё не так благополучно, как можно ожидать от спаянной дисциплиной колониальной армии. И русского один из иноземцев откровенно противопоставляет другому иноземцу… Так сказать, чужому покровительствует да еще интригует против «своего»… Гм…

Как бы ни были отвратительны карьерные и воровские наклонности Волынского, но составить противовес Андрею Остерману он бы смог – способностей явно хватило бы. Он и теснил Остермана – постепенно, но теснил. И даже Андрей Иванович, человек исключительно умный и в такой же степени хитрый, вынужден был порой признавать превосходство буйного, несдержанного, но яркого и очень умного Волынского.

Волынский и правда написал несколько сочинений и действительно вызвал неодобрение императрицы… Но только ведь вовсе неправда, что только «из «признаний» слуги Бирон и Остерман узнали о вечеринках в доме Волынского, о чтении каких–то книг и о сочиненном Волынским «Генеральном проекте преобразования государства» [43. С. 311].

Это неправда уже потому, что свои сочинения Артемий Волынский давал читать не только близким людям, членам своего «кружка», но и князю Черкасскому (к тому времени освобожденному из ссылки и прощенному), секретарю императрицы Эйхлеру, а также барону Менгдену, Шенбергу, Лестоку. Все эти лица, наверное, тоже были законспирированными русскими патриотами и только притворялись немцами, эдакие штирлицы XVIII века, потому что все они дружно советовали Волынскому подавать императрице его «Генеральный проект».

И тогда Волынский сделал немецкий перевод и отдал его Бирону, а чисто переписанный русский текст отнес Анне Ивановне. Мы не знаем, что сказал по этому поводу Бирон, но императрица вполне определенно была недовольна: ведь Волконский выставил в смешном и непочтенном виде тех людей, на которых она опиралась и кому привыкла доверять. То есть был тут некий косвенный упрек и ей, за неумение выбирать приближенных. Анна прямо спросила Волынского: а кого именно он имел в виду? Волынский отвечал, что имел в виду Куракина, Головина, а больше всего Остермана.

– Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю, – ответила Анна и отпустила Волынского весьма холодно.

Так, выходит, целиком прав Николай Дубов?!

Нет, он целиком не прав. Потому что Анна вовсе не возжаждала крови Волынского и не сочла нужным не только казнить его, но даже отстранить от дел или реже встречаться с ним. Более того – уже после подачи записки и бесед с государыней о написанном Волынский участвует в мирных переговорах с Турцией и получает 20 тысяч рублей за труды. Он распоряжается торжествами по случаю женитьбы царского шута Голицына, – знаменитая история с возведением «Ледяного дома».

И царица позволяет ему организовывать все строительство огромного дворца, руководить колоссальной по масштабу церемонией. Даже после того, как Волынский избивает придворного поэта Тредиаковского – мстит за обидную для него песенку, даже тогда над ним вовсе не сгущаются тучи.

Или вернее – в этот период времени тучи уже сгущаются, но вовсе не потому, что кто–то вздумал вступиться за Тредиаковского. Волынский «подставился» только тем, что испортил отношения с Бироном и потерял его покровительство. Но дело вовсе не в том, что благородный Волынский понял, как отвратителен временщик, и не в том, что Волынский проникся вдруг национальными чувствами. Просто Волынский счел, что уже получил от Бирона всё, что тот в состоянии дать, и больше Волынскому он не нужен.

Уже полгода, как Волынский не бывает или почти не бывает у Бирона. Став кабинет–министром, он по часу и больше разговаривает один на один с Анной Ивановной, но может по неделе и больше не появляться у своего патрона и благодетеля. Разумеется, он завален работой, да к тому же еще и пишет свои сочинения… Но раньше ведь он тоже не бездельничал, а вот время появляться у Бирона выкраивал. И раньше он всем желающим слушать рассказывал, какой Бирон хороший человек, а теперь вот рассказывает, какой Бирон невероятный грубиян – все у него, у Бирона, зависит от настроения. Если в духе – обласкает, если сердит, то начнет непременно ворчать и принимает, словно лакея. И кого, кого?! Самого кабинет–министра!

Волынский мало того, что перестал оказывать патрону уважение, он ещё и начинает делать о нем разные нехорошие высказывания – за глаза, разумеется. Разговор ры эти рано или поздно передаются Бирону, но пока Волынский высмеивает способ, которым Бирон стал чем–то вроде государя, его внешность или грубость, Бирон переносит это стоически. Или, может быть, помнит время, когда Волынский прогибался перед ним и оказывал разнообразные услуги?

Решительные действия Бирон предпринимает, только когда Волынский выступает против него в Кабинете, то есть от лакейских сплетен и демонстрации неуважения переходит к открытым боевым действиям. В тот день в кабинете обсуждалось, надо ли давать вознаграждение за счет казны полякам, владения которых потравили русские войска, когда шли к Данцигу через области Речи Посполитой. Бирон считал, что вознаграждение давать необходимо, но это тоже было убеждение далеко не бескорыстное: как герцог Курляндский Бирон формально оставался вассалом Речи Посполитой. Реально Польша очень мало влияла на положение дел в герцогстве, но при желании могла вмешаться очень сильно, и Бирон старался не раздражать без необходимости страну–сюзерена…

А вот Волынский был против того, чтобы тратить казну на каких–то там полячишек, и во время заседания Кабинета сказал с полной определенностью: поскольку, мол, я–то не вассал Польши и не имею владений на её территории, то и не вижу причин задабривать народ, исстари враждебный Российской империи. Эти слова, разумеется, были переданы Бирону и привели его в страшную ярость: ведь реально что заявлял Волынский? Что Бирон, уже почти десять лет кормящийся от России, остается для неё чуждым элементом и не блюдет её интересов, а только свои собственные…

По существу дела Волынский прав, Бирон и правда ничего другого отродясь не делал, как использовал русскую казну для решения своих собственных проблем. Но именно потому, что это правда, эта истина и становится самой страшной тайной Бирона. Чем–то вроде иглы, которая спрятана в утке, а утка в зайце, а заяц в ларце на Дубе… И самого себя, и всех окружающих он изо всех сил уверяет, что приносит Российской империи самую непосредственную и притом очень большую пользу, что Россия чуть ли не погибнет, как только Бирон отступится от её дел. Сказать, что своими частными делами Бирон приносит вред России, значило начать снимать ларец и пытаться достать ту самую заветную иглу….

Зачем Волынский, опытный интриган и царедворец, делает такую редкую глупость? То есть вообще раздражать Бирона глупо; уж если стал у него реже бывать, если Бирон порой рычит, что Волынский сам теперь все может, недаром же он часами разговаривает с Анной… Даже в этой ситуации человек с опытом Волынского должен был уже насторожиться, уже принять меры к тому, чтобы не потерять доверия всесильного Бирона. А тут какие–то мальчишеские выходки! Ведь Волынский действует вовсе не из принципа, не по глубокому нравственному убеждению; и он прекрасно понимает, что, вякнув на заседании Кабинета, он не прикончит Бирона, а только приведет его в ярость. Артемий Петрович слишком опытен и умен, чтобы этого не понимать.

На мой взгляд, это невозможно объяснить рациональными причинами. Уходить от Бирона – глупо и, говоря откровенно, еще и немного непорядочно. Раздражать Бирона – смертельно опасно, и действия, которые совершает Волынский, не вызваны никакой необходимостью. Тут я вижу две вполне иррациональные причины, которые коренятся в особенностях характера Волынского.

Одна из них – крайнее самомнение. Волынский ни минуты не сомневается в том, что он умнее всех и в любом случае сумеет всех обмануть, использовать в своих интересах, сделать своими верными сотрудниками и исполнителями…

Смертный грех гордыни неизбежно сопряжен с другим и тоже смертным грехом – грехом отчаяния. Уже потому, что, впадая в грех гордыни, человек постоянно сталкивается с несоответствием своего самомнения и реальности. И окружающие оказываются умнее, чем ему это кажется, и сам он менее значителен…

Так и Волынский. Он думал, что, добившись постоянных аудиенций у царицы, сразу же сможет её обаять, подчинить себе, стать главным среди временщиков, а потом, глядишь, и единственным… Это не удается; царица ценит Волынского, но числит его лишь одним из многих приближенных. Волынский начинает отзываться о ней не лучшим образом; в том числе многое позволяет в присутствии своих доверенных дворовых людей. Это не умно – в той же мере неумно, как и уверенность, что императрица сразу же падет, сраженная блеском его ума. Но это вытекает из особенностей характера Волынского, что тут поделаешь.

Так же неумно недооценивать Бирона, глупо наносить ему мелкие, заведомо не смертельные уколы. Но Артемий Волынский так возомнил о своем уме и таланте, так чувствует себя выше всех, что уже считает себя неуязвимым. Он начинает действовать неосторожно. Гораздо в большей степени неосторожно, чем подсказывают ему и ум, и опыт жизни. Но он уже буквально не может удерживать в себе торжество, не может не демонстрировать превосходства. Неумно? Вне всякого сомнения, Волынский ведет себя вызывающе и глупо. Объяснить его поведение можно только чисто иррациональными причинами: ну очень ему хотелось хвастаться, очень было нужно, чтобы все видели – он тут самый умный, а не какие–то там!

…И в этот–то момент «какие–то там» и наносят могучий удар. Бирон пишет императрице донос: мол, в своем «Генеральном проекте» Волынский указывает на преступления приближенных императрицы. Пусть–ка он назовет всех, кого он имел в виду, и докажет их преступления! А заодно – неплохо бы выяснить, так ли уж чист сам Волынский! Если проверять всех – то, конечно же, и его за компанию со всеми.

А второй мотив доноса – это избиение Тредиаковского – теперь пришло время класть в политический пасьянс и эту карту: ведь Артемий Волынский избил Тредиаковского в его, Бирона, дворцовых покоях! Если не пресечь такого рода поступки, то это оскорбление окажется только первым в ряду множества других оскорблений, и бедного Бирона скоро останется только тихо похоронить…

Бирон требует проверки, суда, разбирательства. Во–первых, уж он–то, вытащивший Артемия Волынского и вознесший его на вершину власти, знает точно: стоит копнуть его нового врага хорошенько, и что–нибудь обязательно отыщется.

Во–вторых, у него нет оснований не верить ведомству Ушакова. Он знает – достаточно спровадить туда человека, а там он сам расскажет, в чём виноват. Как вот и князь Черкасский сознался в государственной измене, не успев попасть в руки палачей.

Что интересно – Анна Ивановна вовсе не торопилась отдавать Волынского под суд. Наверное, и она понимала не хуже Бирона: стоит завертеться колесам страшной машины – и обратного пути уже не будет, Волынский падёт жертвой личной вражды Бирона. Между любовниками состоялось несколько скандалов, для которых они даже не считали необходимым уединяться. Анна плакала и кричала, что Бирон её больше не любит. Бирон кричал: «Извольте выбирать – он или я!» и грозился выехать из России, если Волынского не отдадут под суд. В общем, всё дело сразу перешло в пласт личных отношений: если любишь меня, принеси мне на блюде голову Волынского.

Характерно, что, когда Волынского «прижало», он моментально растерял всю свою «крутизну» и кинулся искать поддержки и у Миниха, и у Эйхлера… Везде, где только было можно. Но и поведение политической проститутки уже не спасало, потому что к тому времени Волынский ухитрился обидеть, оскорбить и восстановить против себя буквально всех.

Трудно сказать, что это было – готовность всё–таки отдать голову Волынского любимому человеку, или императрицу все же убедили во враждебности Артемия Петровича? Во всяком случае была «наряжена комиссия» во главе с Андреем Ушаковым, 12 апреля 1740 года Волынскому объявили домашний арест, и колеса машины сделали первый оборот…

На очень многие вопросы по поводу своего «Генерального плана» Волынский при всем желании и не может ничего сказать; например, не может ответить на вопрос:

«Кто обманщики, кои стараются себя наибольше в кредит привести и показать якобы особливую верность и усердие, хотя ничего такого нет?»

На этот конкретно вопрос Волынский отвечает, что

«написал об одном Остермане, а по каким именно делам таким образом Остерман поступал, он, Волынский, не упомнит».

И такие же беспомощные ответы дает Волынский на остальные вопросы комиссии, или даже заявляет, что

«…поступал все против них (Бирона, Куракина и Остермана. – А. Б.), думал, что министр, и мыслил, что был высоко умен, а ныне видит, что от глупости своей все врал от злобы своей».

При этих словах он становился на колени и кланялся до земли, униженно просил ему верить.

А колеса знай себе вертелись, дело шло, и вот уже схватили слуг Артемия Волынского, подняли на дыбу его дворецкого, и тот «сознался» в «страшных поносных словах», которые говорил Артемий Петрович про императрицу. «Сознались» и некоторые «конфиденты», то есть доверенные лица Артемия Волынского. В какой степени они говорили правду, в какой – оговаривали себя и других под пытками, уже не имело значения. Члены комиссии уже и не вспоминали об избиении Тредиаковского и прочих «мелочах». Как это и бывало обычно в ведомстве Ушакова, «заказчики» получали грандиозное политическое дело, прямо целый заговор!

«Государыня у нас дура, и как ни докладывай, резолюции у неё никакой не добьешься». От Бирона «государство к разорению прийти может»,

– говорил эти слова Волынский или все–таки не говорил? Сейчас невозможно утверждать это с уверенностью. Такие показания давались, это определенно. Считать ли такие слова страшным преступлением (если они были сказаны)… это пусть судит читатель.

Архитектор Петр Еропкин под пытками показал даже, что Артемий Волынский хотел захватить трон и сам стать императором, но вот это–то откровенное вранье. Интересно, что оправдан был только человек, державшийся лучше других и никого не оговоривший – президент Коммерц–коллегии Платон Мусин–Пушкин.

22 мая стали пытать и самого Волынского. Сравнительно с другими пытали его недолго, полчаса, и дали «всего» тридцать ударов кнутом. Отдадим должное Артемию Петровичу Волынскому – он не оговорил никого.

Но колеса всё равно крутились, машина рявкнула, заработала на полную катушку, и ничто не мешало произнести приговор, отдающий средневековой жестокостью: «…живого посадить на кол, вырезав прежде язык». Вообще–то вырезание языка очень ясно свидетельствует – Волынского всё–таки боялись. Что–то будет он кричать в толпу, сидя на колу? Когда лояльность уже не имеет ни малейшего значения? Вот правительство и приняло «нужные» меры.

27 июня состоялась публичная казнь. Артемия Волынского вывели, обвязав нижнюю часть лица красной тряпкой. А Анна Ивановна по свойственному ей милосердию и ангельской доброте смягчила приговор: велено было отрубить Артемию Волынскому правую руку, которой он писал всякие глупости, а потом сразу и голову, не продлевая мучений. Может быть, Анна Ивановна продолжала хорошо относиться к Артемию Волынскому, – в меру своих представлений?

Одновременно отрубили головы Еропкину и Хрущеву, а Соймонова, Суда и Эйхлера били кнутом и сослали в каторжные работы в Сибирь. Как видите, в число конфидентов Волынского входили и русские, и немцы, и немцев точно так же, как русских, били кнутом и ссылали в Сибирь.

Конечно же, Артемий Петрович совершенно не заслуживает репутации знамени национального сопротивления. Еще меньше можно увидеть в нем принципиального врага Бирона и бироновщины; глубоко порядочного человека, возмущенного творящимся безобразием и пытающегося ввести более разумные порядки. Все эти сказки о Волынском стали рассказывать позже, когда начала формироваться легенда об иноземных захватчиках–немцах, которые захватили Российскую империю и против которых боролись национальные герои. Скажем вполне определенно – героем Артемий Петрович никак не был, а по своим нравственным качествам совершенно соответствовал режиму бироновщины.

Интересен он скорее как раз тем, что для режима–то он был своим. Так расправились с человеком, который был не просто лоялен к бироновщине, а который сам был ее крупным функционером. Человеком, который, и став на место Бирона, вряд ли много бы изменил и уж, конечно, был совершенно не опасен. Это был человек, вызвавший личный страх и личную неприязнь Бирона и нескольких других временщиков, и только.