Текст книги "Тень Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Мартьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Потрогав шрам на левой щеке, Эврих постарался восстановить в памяти разговор с родичами обезноженного айога, состоявшийся через день после того, как тот пришел в себя. Тогда он, помнится, задал вопрос, как относятся родители-айоги к тому, что помимо их дочери у её мужа будет ещё одна или две жены. И с изумлением услышал, что те не только радуются такой возможности, но часто даже помогают зятю собрать выкуп для того, чтобы он мог ввести в свой шатер новую жену. "А как же иначе? – последовало неожиданное, но вполне логичное объяснение. – Если родители любят свою дочь, то, конечно же, не хотят, чтобы, пока её муж пасет стадо, она одна делала всю оставшуюся на её долю работу: собирала хворост и кизяк, готовила пищу, обихаживала детей, прибирала в шатре и обшивала семейство. Много жен, много рабочих рук, да и есть с кем словом перемолвиться, пока супруга нет дома".

Сколь ни поразительны были на первый взгляд чужие обычаи, в каждом из них, безусловно, имелся глубокий смысл. Раз уж матери-мемфи сами ратуют за наказание блудливых дочерей смертью, то какое право имеет вступаться за них чужеземец? Разговорившись об этом с одной из пожилых женщин, Эврих узнал о том, что всем мемфи, да и другим скотоводам известно: у белого буйвола и белой коровы может родиться пятнистый или черный теленок, ежели прежде её покрывал самец такого же окраса. Даже если та после этого не понесла. Но коль скоро это справедливо для буйволов, то почему бы не быть справедливым и для людей? Купив горшок с маслом и обнаружив под тонким слоем его обычную глину, человек вправе разбить покупку и наказать торговца за обман, не так ли? Свадьба же – нечто гораздо более серьезное, чем приобретение горшка с маслом. Это событие, которое празднует все племя, и, стало быть, обманутым тоже оказывается все племя, а не один жених, желающий, как правило, чтобы дитя, рожденное его женой, походило на него самого, а не на шкодливого знакомца...

Афарга вскрикнула, и Эврих, оторвав взгляд от раскаленных угольев, обнаружил двух мужчин, неслышно приблизившихся к костру и остановившихся в кругу света. Один из пришедших – невысокий, кривоногий крепыш в полосатом саронге – походил на зажиточного купца из Мванааке, второй – в маронговом панцире, с кривым мечом у пояса – был, по-видимому, его телохранителем.

– Что угодно почтенному торговцу от скромного чужеземного лекаря? – вежливо обратился Эврих к крепышу, поднимаясь с циновки навстречу пришедшим.

– Меня зовут Гитаго. А это... э-э-э... Литс. Кривоногий изобразил на лице некое подобие улыбки. – Я бы не посмел нарушить отдых уважаемого врачевателя, кабы не имеющееся у меня к нему дело...

– Кто-нибудь из сопровождавших тебя людей занедужил в дороге или я нужен тебе самому? – Эврих сделал Афарге знак принести гостям циновки, но девица не двинулась с места. Уставившись на Гитаго остекленевшим взором, она живо напомнила арранту замершую при виде змеи птицу, и в душе его зародилось смутное предчувствие беды.

– Достойный... э-э-э... чужеземец. Я пришел к тебе, прослышав, что ты выиграл у Зепека рабыню с неснимаемым ошейником. По описанию видевших её людей, девица эта исключительно похожа на рабыню, сбежавшую от меня на этом самом Торжище год назад. – Гитаго вновь выдавил из себя улыбку и указал на Афаргу. – Теперь я собственными глазами убедился, что к тебе попала сбежавшая от меня девка. Она, как видишь, тоже меня признала.

Аррант покосился на девушку. О да, она узнала своего бывшего господина, но это определенно не доставило ей ни малейшего удовольствия, а точнее, перепугало до полусмерти.

Видя, что лекарь все ещё не понимает цели его прихода, Гитаго скорбно сложил брови домиком и перешел непосредственно к делу:

– Согласно законам империи, с которыми ты, чужеземец, знаком, быть может, не слишком хорошо, сбежавший раб должен быть возвращен хозяину вне зависимости от того, сколько времени ему удавалось от него скрываться.

– Хм!.. – Эврих поморщился и, дабы выиграть время, пробормотал, что действительно недостаточно хорошо знаком с законами Мавуно.

– Ты можешь поверить мне на слово, но, если его окажется недостаточно, я приведу к тебе полдюжины купцов из Мванааке, которые подтвердят справедливость сказанного мною. Они засвидетельствуют также, что девка эта принадлежала мне ранее. Хотя последнее вроде бы в подтверждении не нуждается.

На мгновение аррантом овладело искушение махнуть на все рукой и, во избежание грядущих неприятностей, вернуть Афаргу её бывшему хозяину, но лицо девушки при последних словах Гитаго выразило такие ужас и отчаяние, что он прикусил язык и с надеждой поглядел на Тартунга. Парень пожал плечами, то ли не желая ему помогать, то ли не зная, чем тут можно помочь.

– Я выслушаю твоих товарищей-купцов, но прежде переговорю с высокочтимым Газахларом, прекрасно знающим все законы империи, – сухо промолвил Эврих, только теперь наконец уяснив, почему Зепек стремился во что бы то ни стало избавиться от Афарги до приезда на Торжище купцов из Города Тысячи Храмов. Как ни крути, а ранталук обвел его вокруг пальца, и карканье Тартунга следовало признать пророческим.

– Очень хорошо. Я знал, что арранты – цивилизованный, законопослушный народ и мы сумеем легко уладить это дело. – Гитаго впервые за весь разговор улыбнулся вполне искренне и хотел уже было распрощаться с Эврихом, когда в разговор неожиданно вмешался Тартунг:

– Я был рабом и знаю кое-что о законах, по которым их продают и покупают. Один из них гласит: если раб, потерявшийся или сбежавший от своего господина, целый год проживет у нового хозяина, то прежний теряет право требовать его обратно.

– Э-э-э... – Гитаго нахмурился, пожевал губу и, метнув в Тартунга испепеляющий взгляд, изрек: – Закон такой имеется, однако Афарга не прожила год у этого ранталука...

– Разве? – усомнился Эврих, с некоторым запозданием сообразив, что видит перед собой жулика, человека, глубоко убежденного в том, что лекарей, художников, ученых и прочую не относящуюся к торговому сословию братию можно и должно обманывать при всяком удобном случае.

– Разумеется, не прожила! Кроме того, этот... Зепек не житель империи! И следовательно нельзя считать, что Афарга находилась у него в рабстве!

– А где же она находилась? – поинтересовался аррант, от души наслаждаясь неуклюжей изворотливостью кривоногого купчины. – И с каких это пор Красная степь перестала быть частью Мавуно?

– Но сам-то Зепек себя подданным империи не считает, и, значит, на него наши законы не распространяются! – выпалил Гитаго очередную несообразность.

– Тогда эти законы не распространяются и на меня, – заметил Эврих, отчетливо сознавая, что купец по какой-то причине страстно желает заполучить Афаргу обратно, и разговор этот – всего лишь проба сил перед настоящим поединком.

– Ну что ж... Мне... э-э-э... говорили, что арранты – редкостные крючкотворы, и напрасно я этому не верил, – проблеял Гитаго, меря Эвриха с ног до головы уничижительным взглядом. – Сдается мне, однако, что я знаю средство, способное восстановить попранную справедливость. Афарга, ты скоро вернешься в мой шатер и продемонстрируешь мне все то, чему успели научить тебя ранталуки, – многозначительно пообещал он и, отвесив Эвриху издевательский поклон, двинулся прочь от костра. Безмолвный телохранитель растворился во тьме следом за своим господином.

– Говорил я: не кончится это все добром! – буркнул Тартунг. – Погляжу-ка, где этот кривоногий остановился, послушаю, что о нем люди толкуют.

Не дожидаясь согласия Эвриха, парень поспешил вслед за ушедшими и, прежде чем аррант успел его остановить, истаял во мраке, обступившем костровой круг света.

– Вот уж точно, не было печали! – в сердцах проворчал Эврих. – Мало мне всех этих больных и увечных, так ещё купец-хитрец на мою голову свалился!

Постояв некоторое время у костра, глядя на тускнеющие, подернутые сизым пеплом угли, он негромко выругался по-аррантски и полез в шатер, справедливо полагая, что утро вечера мудренее. Кроме того, он искренне надеялся, что Афарга, изрядно напуганная появлением бывшего хозяина, очнется наконец от апатии и, навьючив купленного для неё осла всем необходимым, улизнет из лагеря, избавив его тем самым от необходимости отстаивать свои права на владение совершенно ненужной ему рабыней.

Надежды на лучшее, как водится, не сбылись. Едва Эврих начал погружаться в сон, как Афарга проскользнула в шатер. Подвесила масляный светильник на опорный шест, зашуршала одеждой и тихонько позвала:

– Господин мой, проснись!

Донельзя удивленный тем, что бессловесная рабыня разомкнула-таки уста, аррант открыл глаза. В мерцающем свете он увидел обнаженное тело Афарги и тотчас услышал звон маленьких колокольчиков, выточенных из поющего дерева. Подобные колокольчики скотоводы вешают на шеи буйволов, и чистый, певучий перезвон их не раз привлекал внимание Эвриха. Из поющего дерева следовало бы делать дибулы, лютни и фиолы, и если бы Газахлар надумал продавать его в Аррантиаду, то уже на одном этом сумел бы сколотить состояние...

Гроздья колокольчиков в руках чернокожей девушки запели громче, и все её тело разом пришло в движение. Гибкие руки взлетели над головой, бедра начали быстро раскачиваться, на плоском животе заиграли сильные мускулы. Простой поначалу ритм усложнился. Стремительные, вертящиеся движения сменялись медленными, завораживающими извивами, стройное, масляно лоснящееся тело как будто испускало волны колдовской силы, заставившей Эвриха замереть, вперив взгляд в искусную танцовщицу.

Живот и бедра её между тем ускорили вращательные движения, подрагивание высоких грудей сделалось чаще и призывней. Руки плели сложные фигуры, являвшиеся продолжением изгибающегося, корчащегося словно в пароксизме страсти тела. Розовый язычок то маняще выглядывал из-за белоснежных зубов, то прятался за ними и снова вызывающе касался полных губ...

Попав под воздействие источаемой танцовщицей силы, Эврих оперся на локоть, привстал, потом сел, подобрав под себя ноги, медленно поднялся и протянул руки к девушке, выгибавшейся и вздрагивавшей от переполнявших её чувств. И только тогда увидел странно застывшие глаза, в которых никаких чувств не было и в помине...

– Прекрати! – резко приказал аррант, тщетно борясь с накатившими на него страхом и отвращением. – Довольно! Хватит!

Мягко ступавшие по циновке ноги замерли. Гроздь деревянных колокольчиков с жалобным звоном просыпалась на пол. Афарга качнулась к арранту, призывно раскрывая объятия, горячо и учащенно дыша, обдавая его пряным и душным ароматом незнакомых благовоний.

Эврих отшатнулся от нее, и девушка, видя, что чары её колдовского танца не подействовали, всхлипнула и упала перед ним на колени. Обхватила ноги арранта руками, прижалась к ним лицом, умоляюще шепча:

– Не отдавай меня ему, господин мой! Требуй от меня чего хочешь! Я сослужу тебе любую службу, только не отдавай меня Гитаго!..

Теперь в поднятых на Эвриха глазах чувства было хоть отбавляй. Животный ужас выплескивался из них, словно вода через край переполненной чаши, но вызвал он у арранта не сочувствие, а брезгливость – чувство, в общем-то, ему несвойственное.

Эвриху захотелось отшвырнуть от себя эту утратившую человеческий облик женщину, затопать ногами, выгнать её из шатра, велев никогда больше не попадаться на глаза. Стиснув зубы, он подавил гнев и отвращение и, чувствуя, что голос плохо ему повинуется, яростно прохрипел:

– Оставь меня в покое! Мне от тебя ничего не нужно! Можешь не бояться, я не отдам тебя Гитаго.

Очевидно, Афарга уловила в голосе арранта что-то такое, что понудило её опустить глаза, склонить голову и, отпустив его ноги, отползти на четвереньках в дальний угол шатра. Эврих, ощущая, как гулко и гневно колотится сердце, выбрался на свежий воздух и долго стоял под ясными низкими звездами. Небесные Очи, называемые иногда на его родине Очами Созидателя, были здесь такими же чистыми и яркими, как и в Верхнем мире, хотя, кажется, должны были потускнеть и поблекнуть, из века в век взирая на человечью трусость, глупость, подлость и злобу.

Вид негасимых небесных светильников успокоил арранта, и, когда сердце его вновь начало биться мерно, а ночной холод пробрался под легкую тунику, он вернулся в шатер, твердо уверенный, что заснуть ему удастся не скоро. Прислушался к едва уловимому дыханию Афарги, перевернулся с боку на бок, и тут на него навалилась накопившаяся за день усталость. Веки отяжелели, и перед внутренним взором возник залитый солнечными лучами Фед. Самый добрый и ласковый город на свете, где живут самые счастливые, беспечальные люди, слыхом не слыхавшие о межплеменных распрях, о бегемоте, надвое перекусившем неосторожного озерника, раненом буйволе, распоровшем живот недостаточно быстроногому сакху, и носороге, три дня умиравшем в ловушке на кольях. О спесивых и недальновидных вождях, не слишком умелых, но крайне самоуверенных лекарях-шаманах и прочей жути, с которой ему приходится сталкиваться тут на каждом шагу и рассказам о коей они не поверили бы точно так же, как здешние жители не поверили бы его историям о Верхнем мире, приняв их за дивные сказки, порожденные неуемной фантазией мечтателя-арранта...

Глава третья.
Афарга

Седмица, отведенная под Торжище, была на исходе. По ясному, безоблачному до сих пор небу поплыли редкие пока тучи, и часть скотоводческих племен начала откочевку в Красную степь. Газахлар повел своих людей к Спящей деве, наотрез отказавшись брать с собой Эвриха, и тот, воспользовавшись тем, что поток нуждавшихся в помощи глухих, слепых и увечных изрядно поуменьшился, уговорил Джинлыка взять его на рыбалку. Не на ту, с сетями, которая обеспечивала благополучие озерников и стала возможной лишь после установления торговых связей с Мванааке и другими городами империи, и не на ту, в которой участвуют преимущественно подростки и старики, бродящие по мелководью с плетеными корзинами, – ничего нового в них для арранта не было. Нет, он стремился увидеть рыбную ловлю с гарпуном, процветавшую здесь недолгое время до появления сетей и устраиваемую теперь преимущественно во время свадебных торжеств, дабы жених и его друзья могли продемонстрировать соплеменникам свою удаль и сноровку.

Желающих посмотреть на неё с катамаранов или с долбленок оказалось великое множество, и все же Эврих удостоился чести попасть в число зрителей, коим посчастливилось наблюдать за происходящим из первого, если так можно выразиться, ряда амфитеатра. Как уж этого удалось добиться Джинлыку – одному Великому Духу ведомо, но катамаран, на который пригласили арранта, был среди полудюжины плывших в непосредственной близости от трех скользких бревен, скрепленных в некое подобие крохотного плота, заменившего жениху привычную лодку-долбленку.

Балансируя на носу неустойчивого плотика, Гурьям сноровисто работал двухлопастным веслом, пристально всматриваясь в насыщенную голубизной воду. Справа, слева и чуть позади плыли на таких же трехбревенных плотиках его сверстники. Все они рассчитывали на добычу, но загарпунить первого машшала должен был, естественно, жених. Ему же первому следовало и обнаружить гигантскую рыбину, но, судя по тому, как он временами оглядывался на товарищей, ожидая услышать условный сигнал или увидеть поданный знак, сейчас они высматривали добычу для него.

В отличие от Гурьяма и его друзей, плывущие на двух десятках каноэ – целой нарядно убранной флотилии – совсем, казалось, не интересовались происходящим в глубинах озера. Женщины и девушки, восседавшие на предназначенных для пойманной рыбы помостах, весело болтали между собой и подшучивали над мужчинами, даже не пытавшимися придать своим лицам серьезное выражение. На тех, кто побогаче, были яркие одеяния из привозной ткани, те, что победнее, прицепили к сделанным из табапы юбочкам и передникам пестрые ленты, также доставленные сюда купцами из Города Тысячи Храмов.

Поднимаясь вверх по Гвадиаре, а потом и по Улле, Эврих неоднократно видел, как деревенские женщины изготавливают табапу – материю из особым образом обработанного луба деревьев. Наблюдал за тем, как его вымачивают, отбивают деревянными колотушками и покрывают ярким орнаментом. Из табапы приречные жители делали не только одежду, но и ковры, охотно приобретаемые купцами из Мванааке. От соседей своих осевшие на берегу Голубого озера ранталуки и переняли секреты изготовления табапы, изделия из которой повсеместно заменили здесь плетенные из травы одеяния и циновки кочевников. Полностью, впрочем, с обычаями предков равранталуки, все чаще именовавшие себя озорниками, не порвали, о чем свидетельствовали украшавшие катамараны и сновавшие между ними лодки-долбленки ветки степной акации. Дерево это скотоводы почитали едва ли не больше, чем остальные обитатели империи почитали хасу. И не без причины. Дело в том, что почки на степной акации набухали обычно за две-три седмицы до начала дождей, а близ Голубого озера на этих деревьях уже появились первые мелкие листочки. Как же кочевникам не любить провозвестницу сезона дождей, от которых зависело не только их благополучие, но и самая жизнь?

Кроме того, имелся у степной акации замечательный брат – пылецвет – редкий в здешних местах представитель листопадных деревьев, листья коего распускались лишь в сухой сезон. Видеть это дивное дерево, сбрасывающее листву перед наступлением влажного сезона и раскрывающего почки с началом засухи, арранту ещё не доводилось, но наслышан он был о нем немало. Пылецвет был поистине чудом, ибо единственный оживал, когда все вокруг гибло, давая прекрасный свежий корм диким животным и домашнему скоту. Без него Красные степи на полгода становились бы необитаемыми, и их жителям приходилось бы откочевывать туда, где сохранялись зеленые травы и кустарники. Его-то ранталуки и иные кочевники почитали более всех иных растений, однако возле Голубого озера пылецвет не произрастал, и свою любовь к нему озерники перенесли на степную акацию...

Сидящие на Эвриховом катамаране зашумели, замахали руками, и аррант понял, что начинается самое интересное: жених заметил машшала – рыбину весом и размерами превосходящую порой взрослого человека. Судя по огромным белым хребтам, виденным им на краю рыбачьего поселка, такая добыча попадалась здесь нередко, хотя основной пищей и предметом торговли являлась тилапия, рыба, выраставшая до локтя длиной, которую озерники в больших количествах сушили на высоких решетчатых козлах, сделанных по образу и подобию тех, которые издавна строят на берегу Гвадиары рыбаки Города Тысячи Храмов.

Эврих отыскал глазами Гурьяма в тот самый миг, когда он, бросив между бревнами весло, подхватил гарпун и метнул его прямо перед собой, в невидимую зрителям цель. Увенчанный зазубренным наконечником шест без звука ушел в воду, привязанная к нему бечева начала разматываться, затем натянулась, и крохотный неустойчивый плот стремительно понесся вперед. Жених взмахнул руками, наклонился вперед, с трудом удерживая равновесие. Обретя его, попятился к корме, дабы плот не зарылся носом в воду. Перед связанными бревнами то вскипали, то исчезали пенные бурунчики, и аррант испугался, что смельчак вот-вот кувырнется в озеро. Ничего страшного в этом не было, но кому же охота в день собственной свадьбы становиться всеобщим посмешищем?

– Почему он не ляжет на плот? Смоет ведь парня!

– Э, нет! Так нельзя. Хороший рыбак так не сделает. Иначе люди скажут: рыба победила человека. Гурьям должен изловить машшала стоя, иначе будут смеяться больше, чем если он просто бултыхнется в воду... – принялись объяснять арранту сразу же несколько человек, сидящих на помосте между долбленками.

– А-а-а... Ну тогда конечно, – поспешил признать свою ошибку Эврих.

Между тем плот жениха стал замедлять ход, бечева заметно ослабла, потом вновь натянулась. Теперь уже рыбак тянул свою жертву, и вскоре из воды показалась спина машшала, покрытая крупной золотисто-красной чешуей. Один из катамаранов устремился к Гурьяму, и дюжина рук помогла удачливому рыбаку затащить умирающую рыбину на помост.

Машшал был именно таким, каким описывали его озерники: четыре локтя в длину, могучий и прекрасный. Нужны были на редкость зоркий глаз и твердая рука, дабы разглядеть и поразить с шаткого плота золотистую рыбину в голову, в самое уязвимое место. Ведь если бы Гурьям не попал точно в цель, охота была бы безнадежно испорчена – машшал порвал бы бечеву, мог перевернуть плот, а то и утащить человека под воду...

С одного из плотов, удалившихся от флотилии катамаранов, донесся радостный вопль: кто-то из приятелей Гурьяма обнаружил ещё одну рыбину. Рыбалка, а точнее, охота с гарпуном продолжалась. На этот раз, однако, преследовать добычу ринулись сразу три охотника – рыба-оса считалась неизмеримо худшим трофеем, чем машшал, но добыть её было несколько сложнее из-за удивительной живучести.

Даже после того, как в неё вонзились два из трех брошенных одновременно гарпунов, она довольно долго таскала парней по озеру, и охотникам пришлось проявить немалую ловкость, чтобы не столкнуться друг с другом и не шлепнуться в воду. За перипетиями их борьбы с неутомимой рыбой-осой, темно-серебристая спина которой была усеяна ярко-желтыми полосами и пятнами, а пасть полна устрашающего вида крючковатых зубов, Эврих, впрочем, понаблюдать как следует не сумел. За охотниками на рыбу-осу отправился лишь один катамаран, остальные же сбились в кучу, дабы каждый из сидящих в них мог отведать кусочек вырезки из спины машшала, которая, будучи полита острым, заранее приготовленным соусом, оказалась и впрямь недурна.

Вкушать от добытой женихом добычи тоже было традицией, и оставалось только дивиться, сколько новых обычаев появилось у рав-ранталуков за каких-нибудь двадцать пять – тридцать лет, с тех пор как поселились они на берегу Голубого озера, и как сильно отличались они от тех, которых веками придерживались их предки. Еще глядя на то, как Гурьям метал гарпун, Эврих вспомнил поселок траоре, расположенный на берегу озера Мвализури – Слезы Божьей. Там тоже молодые люди охотились на рыбу с копьями, только кидали их не с плотов, а с прибрежных скал. Пробираясь между утесами и внимательно следя за тем, чтобы тень от них не скользнула по озеру и не вспугнула добычу, рыбаки-охотники всматривались в зеленую гладь Мвализури. Потом, почти не целясь, метали копье и прыгали вслед за ним в воду, чтобы вытащить бьющуюся жертву на берег. Обычаи траоре были более чем своеобразны, ибо в селении, расположенном неподалеку от гигантской морской отмели, жили потерпевшие кораблекрушения арранты, саккаремцы, уроженцы Шо-Ситайна и Озерного края, Мавуно, Кидоты и Афираэну. Однако складывались они на протяжении чуть ли не сотни лет, да и отдельным людям легче отказаться от их привычек, попав в незнакомую обстановку, чем целому племени перестать цепляться за обряды и ритуалы, доставшиеся им в наследство от предков-кочевников...

– Ну как, доволен? Поглядел, как мои сородичи добывают рыбу при помощи гарпуна? – поинтересовался Джинлык у арранта, когда катамаран, на котором тот плыл, пристал к связанному из бамбуковых стволов причалу.

– Благодарю тебя, это и правда увлекательное зрелище. – Эврих бросил задумчивый взгляд на катамаран, с которого озерники сгружали рыбу-осу. Полежав на солнце, она изменила свой цвет: ярко-желтые полосы и пятна поблекли, а темно-серебристая спина сделалась ядовито-синей, так что признать на глазах преобразившуюся рыбину можно было только по угрожающе оскаленной пасти, полной внушающих уважение зубов. Эти-то зубы и напомнили арранту о других водящихся в Голубом озере хищниках. – Скажи, а на крокодилов твои соплеменники тоже с гарпунами охотятся?

– А зачем на них охотиться? – удивился Джинлык. – Разве что в голодный год... Тогда мы их вызываем на берег и попросту забиваем камнями. Вот только видел я последний раз это зрелище давным-давно. С появлением сетей мы начали забывать о том, что такое голод.

– Вызываете крокодилов? Это как же? Козленка на берегу привязываете и заставляете блеять?

– Нам нет нужды жертвовать козленком. Мы знаем особое слово, которому повинуются крокодилы, – сообщил Джинлык и, видя изумление Эвриха, расхохотался. – Знаю, знаю о чем ты сейчас просить меня станешь! Позови тебе крокодила да поведай владычное слово! Есть ведь такие ненасытные, которым всегда всего мало! Поглядел на охоту Гурьяма, и хватит с тебя.

– Врешь ты все! Не знаешь ты никакого слова!

– Ага, на "слабо" решил взять? Не выйдет! Глядя на забавляющегося разговором молодого озерника, Эврих не сомневался: то, о чем он говорит, – не просто треп. Джинлыку, с которым они как-то незаметно успели подружиться, и самому не терпится показать чужеземцу свое умение вызывать крокодилов. И ежели даже примешивается к этому чувству некая толика корысти, то не так уж это страшно.

– Спорим, что нет у тебя власти над крокодилами? На брусок соли, а?

– Спорим! – звонко шлепнул себя ладонями по бедрам юноша. – Нынче же вечером пойдем на Змеиную голову, и ты убедишься в моем могуществе! Да не забудь прихватить брусок соли, ибо без него владычное слово может не сработать.

– Не забуду, – пообещал Эврих, который за пять проведенных на Торжище дней сделался, по здешним меркам, настоящим богатеем. Большинство из тех, кому он сумел оказать помощь, считали своим долгом отблагодарить чужеземного лекаря за избавление от хворей и недугов и присылали кто соль, кто наконечник для копья, кто плащ или искусно сплетенную циновку. Скотоводы, разумеется, предпочли бы одарить своего благодетеля какой-нибудь живностью, поскольку только она в их глазах являлась подлинной ценностью, но, зная, что пришедшим с Газахларом людям предстоит путь к подножию Слоновьих гор, вынуждены были ограничивать свою признательность более удобными для перевозки предметами.

Договорившись с Джинлыком встретиться перед заходом солнца у гигантского, наполовину погруженного в воду камня, прозванного за треугольную форму Змеиной головой, аррант направился к своему шатру, но при выходе из селения озерников был остановлен двумя приятелями Гурьяма, посланными за несравненным лекарем его отцом.

В первое мгновение Эврих не понял, чего надобно от него рослым молодым людям, и едва не принял их за приспешников Гитаго, из-за которого у него произошел не слишком приятный разговор с Газахларом. Опасения его оказались напрасными: озерники просили чужеземного лекаря пожаловать на свадьбу в качестве почетного гостя. Местный кузнец, коему аррант якобы спас зрение, приходился дядей невесты, да и вообще жители поселка желали видеть на празднике заморского врачевателя, о котором на Торжище уже слагают легенды.

Побывать на свадьбе равранталуков было заманчиво, и Эврих с радостью принял приглашение, хотя и испытывал некоторые угрызения совести. Причина их была в том, что помощь, оказанная им купцу, здорово смахивала на шарлатанство и уж во всяком случае проделанный им фокус был по плечу любому здешнему знахарю.

К кузне Абшана он пришел вместе с Афаргой, надеясь, что тот сумеет снять с неё злополучный ошейник. И тут выяснилось, что кузнец сам нуждается в помощи: в глаз ему при ковке попал крошечный осколок железа и вот уже больше суток не выходит, причиняя сильную боль. Осмотрев пострадавшего, аррант припомнил способ, практикуемый в селах Верхней Аррантиады. Заключался он в том, что попавшую в глаз соринку вымывали свежей кровью, пущенной из шейной жилы свиньи, овцы или коровы. Эвриху никогда прежде не приходилось им пользоваться, и он давно искал случая проверить, действительно ли от него может быть какая-то польза.

После первого промывания осколок железа зашевелился в глазу, а после третьего вышел из него, и Абшан заявил, что различает смутные очертания предметов. Но даже окончательно прозрев, он не сумел снять с Афарги ошейник, избавиться от коего ей, по его глубокому убеждению, не удастся до самой смерти.

Воспоминания о походе к кузнецу несколько отвлекли арранта от созерцания свадебного торжества. Мысли его помимо воли вернулись к беседе о ней с Газахларом, потребовавшим, чтобы он каким угодно образом удовлетворил требование Гитаго, успевшего, как выяснилось, нажаловаться уже оксару на несговорчивость и вызывающее поведение чужеземца. "Прав он или нет, но ссориться с ним из-за тебя я не желаю, – морщась, предупредил хозяин "Мраморного логова" Эвриха, выслушав его заверения в том, что тот всего лишь не позволил обмануть себя наглому проходимцу. – С Гитаго я веду дела уже много лет, а рабыню ты себе в Мванааке какую угодно купишь. Денег я тебе дам, когда вернемся. Здесь же любая девка для тебя только обузой будет".

Тогда-то, будучи усталым и раздраженным, аррант и ляпнул: мол, раз уж вопрос спорный, так не спросить ли у самой Афарги, какого хозяина предпочитает она сама. Разумеется, это было несусветной глупостью, услышав которую Газахлар взглянул на арранта как на сумасшедшего и попросил не отнимать у него время и уладить спор с Гитаго по своему усмотрению, но к обоюдному удовольствию. Как это сделать, Эврих не придумал до сих пор, да и что тут можно придумать?..

– О, ты вернулся! Я слишком поздно узнал, что тебя включили в число приглашенных... – Встретивший арранта посреди улицы Джинлык увлек его во двор, где по обе стороны выложенных в ряд циновок восседали на корточках полсотни мужчин самого разного возраста.

– А где же невеста и остальные женщины?

– Тсс... Вопросы задашь вечером, а то из-за тебя и так тут чуть скандал не разразился. Не слишком-то часто на наши празднества приглашаются чужеземцы, – остановил его Джинлык и, ещё больше понижая голос, добавил: – Женщины и мужчины едят отдельно, дабы не смущать друг друга.

У Эвриха вертелся на языке вопрос: если озерники столь же деликатны и в постелях, то каким образом им удается обзаводиться потомством, но он благоразумно промолчал и опустился на корточки на указанное ему Джинлыком место.

Прислушиваясь и присматриваясь, аррант вскоре понял, что приглашен был, собственно говоря, не на саму свадьбу, а на пир, устроенный уже после того, как жених и невеста, совершив положенные обряды, были провозглашены мужем и женой. И значит, охота на машшала не была, как предполагал Эврих, своего рода испытанием ловкости и удачливости жениха, а являлась всего лишь развлечением – этаким спектаклем, от завершения коего уже решительно ничего не зависело. Однако и на пиру он мог узнать об озорниках много интересного, ибо до сей поры, например, не подозревал, что обширным двором, расположенным между четырьмя или пятью хижинами, совместно пользовались все их обитатели. Не догадывался он и о том, что праздничная одежда доброй половины присутствующих на торжестве мужчин сделана из рыбьей кожи. Только приглядевшись к ней как следует и потрогав, он припомнил, что видел нечто похожее на торгах Беловодья. Тогда он был так изумлен, узнав, из чего сработаны чудесные мягкие одеяния, что нарочно отправился в одну из отдаленных деревень, дабы взглянуть на умельцев, о коих не слыхивали ни в Нижней, ни в Верхней Аррантиадах. И не пожалел о проделанном пути.