Текст книги "Тень Императора (СИ)"

Автор книги: Андрей Мартьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Да скажи ты толком, что стряслось, почему его утешать надобно?

– Мхетта у него на руках умерла. Девчоночка махонькая, у которой спинка повреждена была.

– Вай-ваг! Она же вроде на поправку пошла... – растерянно протянул Тартунг. – Вот, значит, оно как. Ладно, пойду погляжу. Не помню я, чтобы Эврих вином злоупотреблял...

Каморка Шайала – старого трактирщика, проникнувшегося к Эвриху дружескими чувствами и едва ли не благоговением после того, как тот, взявшись лечить его внучку, почти полностью избавил её от разрывающего грудь кашля, – располагалась в самой глубине гигантского дома, размеры которого непосвященному невозможно было даже представить. Собственно говоря, это был не один дом, а более полудюжины хижин, соединенных дворами и переходами, примыкавшими к заброшенной в незапамятные времена шахте каменного карьера. В "Доме Шайала" жили многочисленные родичи хозяина, занимавшиеся приготовлением пищи для посетителей трактира, плетением ковров и циновок, изготовлением пальмового вина и рисовой водки; здесь же располагались погреба и складские помещения, где хранились запасы снеди, а также предназначенные для сбыта товары, добываемые гушкаварами не вполне законным путем. Домов, подобных этому, в приречном районе Города Тысячи Храмов было немало, и соратники Аль-Чориль не испытывали недостатка в жилье. Сама же она вместе с Тарагатой и десятком приближенных предпочитала во время наездов в столицу останавливаться у Шайала. По её словам, это было надежное убежище, и, судя по количеству выходов, расположенных в самых неожиданных местах, Шайал и его домочадцы пребывали в постоянной готовности к нашествию незваных гостей. Трактирщик как-то с гордостью сообщил Тартунгу, что городские стражники несколько раз вторгались в его "владения" и уходили несолоно хлебавши.

Поверить в это было нетрудно, ибо за неполные две седмицы пребывания в "Доме Шайала" Тартунг так и не разобрался в его планировке. Стены и перегородки, сделанные из камня, кирпича, досок, стволов бамбука, циновок и натянутой на рамы бумаги, появлялись и исчезали словно по волшебству. Двери возникали в самых неожиданных местах и через день-два пропадали, заставляя юношу искать обходные пути, а сгорбленный временем трактирщик на вопрос, зачем это делается, лишь хитро улыбался и шамкал, что, дескать, жизнь идет, все меняется – чему же тут удивляться.

Пробираясь к каморке Шайала, Тартунг отметил очередные превращения, связанные, вероятно, с вывозом из тайных складов доставленных сюда гушкаварами товаров, и в который уже раз поразился размаху и бесстрашию невзрачного с виду трактирщика. Интересно, как они с Аль-Чориль нашли друг друга? Кто-нибудь из сообщников её со стариком свел? На первый взгляд не слишком-то он подходящая компания для дочери Газахлара, но, если вдуматься, шамкающий хитрец пользуется в столице не меньшим влиянием, чем излеченный Эврихом оксар...

Тартунг не сразу понял, что донесшийся из-за дощатой двери голос принадлежит Эвриху, а распахнув её, убедился, что к арранту, Яргаю и Пахитаку успели присоединиться Аль-Чориль с Тарагатой. Похоже, Афарга была права, гушкавары накачивали его господина рисовой водкой – и весьма преуспели в этом! – с совершенно определенными намерениями, иначе зачем бы сюда пожаловали их предводительницы?

– А, Тартунг! Вовремя пожаловал! – приветствовал юношу аррант, делая безуспешную попытку приподняться с циновки. – Присаживайся к столу, у нас тут оч-чень содержательный разговор завязался.

Слушать бредни подвыпивших мужчин представлялось Тартунгу не слишком приятным занятием, но он не колеблясь принял приглашение Эвриха, полагая, что сейчас тот нуждается в его присутствии и поддержке более чем когда-либо.

– Стрелку из кванге полную чашу! – зычно провозгласил Яргай, Аль-Чориль поморщилась, а Тарагата напомнила Эвриху: – Ты говорил о заморском чародействе, явленном тебе неким великим магом – Тилорном.

– Да-да, вы назвали бы его великим магом, но сам он утверждал, что не понимает чародеев нашего мира, – рассеянно проговорил Эврих, ход мыслей которого был прерван приходом Тартунга. – Он успел научить меня кое-чему, и если бы я был более прилежным и усидчивым...

– Так чему же он научил тебя? – настаивала Тарагата, полагая, что аррант уже достаточно пьян и не станет таиться.

Тартунг пригубил предложенную ему Яргаем чашу, дабы не привлекать к себе внимания отказом, и мысленно усмехнулся. Предводительницы гушкаваров не желали слушать Эвриха трезвого, но готовы были внимать ему после того, как тот выпил полкувшина рисовой водки. Они до сих пор не поняли, что аррант терпеть не может лжи и прибегает к ней крайне неохотно. А это значит, что, даже влив ему в глотку все запасы водки, хранящиеся в "Доме Шайала", они не услышат от него ничего такого, чего он не сказал бы им в трезвом виде.

– Тилорн учил меня помогать своим ближним. Но теперь я понимаю, что не задал ему главного вопроса – зачем? Зачем помогать тем, кто находится на пути к Всеблагому Отцу Созидателю? Вы, как и обитатели Вечной Степи, называете его Великим Духом, саккаремцы – Богиней – Матерью Всего Сущего, соотечественники Тартунга – Наамом, Великим Драконом. Не в названии суть. Так зачем же мешать тем, кто спешит на встречу с ним?.. – вопросил Тарагату Эврих, устремляя на неё затуманенный выпивкой взгляд. – Быть может, палачи и убийцы в самом деле величайшие благодетели рода людского? Кто умер насильственной смертью, будет обласкан Богами. Кого скосила во цвете лет болезнь, придет в их чертоги, не познав тягот старости и неизбежных разочарований, обид и оскорблений. Так к чему становиться на пути этих счастливцев?

– Может быть, надобно помогать не тем, кто умирает, а тем, кто нуждается лишь в облегчении страданий? – глубокомысленно предположил Пахитак. Угощая Эвриха, он не забывал угощаться и сам, а потому ворочал языком с превеликим напряжением. Чувствуя, что силы его на исходе и скоро он утратит возможность принимать участие в разговоре, отважный гушкавар торопился внести в него посильную лепту.

– Ежели страдания очищают душу, то лекарь, исцеляя страждущего, оказывает ему дурную услугу. Зачем же тогда, спрашивается, ученики Богов-Близнецов открыли в Кондаре лечебницу для неимущих? Быть может, прав был мой земляк, написавший: "Человек, любимый Богами, умирает молодым. Блажен, кто, не познав горести жизни и насладившись прекрасным зрелищем солнца, воды, облаков и огня, спешит вернуться туда, откуда пришел, – под руку Отца Созидателя. Проживи хоть два века, все это ты увидишь таким же и никогда не узришь ничего прекраснее. Так зачем скитаться по бесприютному миру, в коем мы всего лишь гости, зачем просить у Всеблагого долгих лет? Дабы сутулиться, дряхлеть и горевать над могилами друзей? Счастливец, уходя первым, пьет чистую воду, оставляя горечь осадка менее удачливым..." – Эврих заглянул в чашу и протянул её Яргаю. – Плесни, почтенный, и скажи, неужто Тилорн ошибся, исцелив меня, Волкодава и многих-многих других?

Никто не спросил его, кто такой Волкодав, ибо Эврих не раз уже рассказывал гушкаварам удивительные истории о своем друге-венне.

– Чародей излечил тебя, чтобы ты мог искупить свои грехи, помогая другим, – заявил Яргай, извлекая из-за спины непочатый кувшин и разливая содержимое его по стоящим на низком столике чашам. – Аль-Чориль, Тарагата!

Под взглядами гушкаваров, Эвриха и Тартунга Аль-Чориль с Тарагатой осушили свои чаши и потянулись к блюду с солеными орешками.

– Выходит, я искупаю свои грехи, оттягивая встречу страждущих со Всеблагим Отцом Созидателем? – удивился Эврих. – Странный и недостойный способ искупления грехов! Я всегда старался вкладывать душу во все, за что бы ни брался, и получал удовольствие от сознания того, что работа выполнена хорошо. Но не заблуждался ли я, занявшись излечением, если это не угодно Отцу Созидателю или Великому Духу?

– К чему эти рассуждения? Ты облегчал людям страдания и раскаиваешься в этом? – не выдержал Тартунг.

– Не понимаю, почему ты считаешь, что наш Великий Дух и аррантский Всеблагой Отец Созидатель – это одно и то же? – Аль-Чориль сделала Яргаю знак не подливать в её чашу, но тот не заметил этого. – Тот, кого вы называете Всеблагим, просто не может существовать. Если он всезнающий, и есть зло, значит, он не всемогущий; если же он всемогущий, и есть зло, значит, он не всезнающий. А если он всезнающий и всемогущий, но зло продолжает существовать, значит, он не всеблагой. Ибо если всеблагой, то откуда зло?

– В самом деле. Откуда же оно? И чем отличается наш Всеблагой Отец Созидатель от вашего Великого Духа? Может ли Творец быть вместе с тем и Разрушителем? – пробормотал Эврих едва слышно, погрузив нос в чашу. – Мне казалось, что добро и зло одинаковы на всех материках. Зачем браться за работу, которую не можешь выполнить хорошо, ибо она не угодна Богам? Если страдания очищают души, то я напрасно убил Зачахара. Вся моя жизнь была ошибкой. А это значит, что заблуждался не только я, но и все те, кого считаю я своими учителями и друзьями. Пастырь Непра, Хрис, Тилорн, Волкодав, Зелхат Мельсинский, Ниилит и многие, многие другие... Стало быть, Гурцат Кровавый – истинный любимец Богов и является образцом для правителей и их подданных...

– Прекрати трепаться! Скажи лучше, почему ты не желаешь использовать свои магические способности нам во благо? – раздраженно прервала бормотание арранта Тарагата.

– Послушай, женщина! – Эврих вскинул голову, и Тартунг с болью отметил, как побледнело его отмытое от орехового сока лицо, углубились незаметные прежде морщины, запали глаза. Видимо, он, как обычно, полностью выложился, пытаясь вытащить Мхетту, и хорошо, что хоть не ослеп, как уже не раз бывало, когда аррант отдавал обреченным свою жизненную силу. Ему бы сразу после этого спать завалиться, а эти придурки водкой его накачивать вздумали!

– Женщина, – повторил Эврих, погрозив Тарагате пальцем, – ты плохо слышишь? Или я плохо говорю на вашем языке? Если Богам угодны страдания, то как можно мешать Кешо? И сколько раз тебе надобно повторять, что я не владею даже основами магического искусства?

– Вай-ваг! Ну почему эти умники всегда оказываются такими занудами и дураками? – вопросил неведомо кого Пахитак. – Ты знаешь притчу о трех слепцах, ощупывавших слона? Первый потрогал хобот и заявил, что перед ним огромная змея. Второй ощупал ухо и назвал слона огромной летучей мышью. Третий попытался обнять его ногу и сказал, что это пальма. Как же мы можем правильно оценить деяния и устремления Богов, не видя всей картины мира?

– Ты хочешь сказать, что злой и добрый одинаково угодны и необходимы Богам для воплощения их планов? – поинтересовалась Аль-Чориль, но Пахитак, вложив остатки сил в последнюю тираду, откинулся к стене, прикрыл глаза и явно не способен был ни подтвердить, ни опровергнуть её предположение.

– Необходимы – да, – ответил за товарища Яргай. – А в то, что угодны, – не верю! Змеи созданы Тахмаангом для наказания клятвопреступников, воров и убийц, но это не значит, что он их любит. Или что я должен их любить. Чаша невзгод, горестей, бед и страданий, которую приходится испить большинству людей, столь велика, что, ежели сумеешь ты уменьшить её содержимое хоть на наперсток, это будет благим делом. Быть может, говорю я не слишком складно, но не кажется ли тебе, что несчастья, выпадающие на долю многих из нас по воле Богов, дают возможность остальным проявить сострадание и таким образом становятся важнейшим испытанием на человечность?

Ни Аль-Чориль, ни Тарагата не ожидали услышать подобное из уст товарища и удивленно переглянулись, в то время как Тартунг едва удержался от улыбки. Высказанную Яргаем мысль он уже неоднократно слышал от Эвриха, хотя облекал тот её в иные слова. И что бы там ни вещал аррант о пользе очищающих душу страданий, какие бы убедительные ни приводил доводы в пользу того, что надобно радостно воспринимать преждевременную смерть близких, проспавшись, он первым делом отправится осматривать находящихся на его попечении недужных и будет из кожи вон лезть, дабы как можно скорее вернуть им здоровье и силы. Так уж он устроен, что будет лечить, писать свои путевые заметки и выручать из беды незнакомых людей, повинуясь порыву и не задумываясь о последствиях. А потом корить себя в безволии и слабодушии, заниматься самоедством, вспоминая человеконенавистнические бредни, выдуманные свихнувшимися умниками и служащие прекрасным щитом для корыстолюбивых, рвущихся к власти или просто равнодушных, самовлюбленных мерзавцев.

– "Испытание на человечность" – неплохо сказано, – проворчал Эврих, стряхивая с себя сонное оцепенение. – Именно так, наверное, и выразился бы Тразий Пэт. Всем нам постоянно приходится делать выбор, но даже Тилорна, кажется, одолевают сомнения в том, верно ли он поступил в том или ином случае, ибо даже сострадание и милосердие могут порой, по его словам, обернуться трусостью и предательством. Поэтому-то он не особенно обрадовался принесенному мною "маячку" и не спешил связываться через него с соотечественниками...

Аррант забыл о присутствующих, поглощенный какими-то своими мыслями, но Тарагату это явно не устраивало, и, неодобрительно покосившись на помалкивавшую Аль-Чориль, она напомнила:

– Ты начал говорить нам о чарах, которым научил тебя этот самый Тилорн. Так почему бы тебе не продолжить рассказ? Ты неоднократно доказывал, что достиг немалых успехов в деле врачевания, но ведь тебе ведома и магия. Без неё бы ты не сумел заполучить перстень Амаши и Афаргу!

– Ну, если уж тебе так хочется послушать про магию, изволь. Я, помнится, уже начинал как-то рассказывать об удивительных способностях Тразия Пэта, который вместе с двумя другими учениками Богов-Близнецов был отправлен Гистунгуром в Мономатану за неким магическим предметом, принесенным в наш мир из иной Реальности. Так вот он-то действительно понимал толк в чародействе, ибо, когда на их корабль напал морской дракон, сумел заставить его убраться восвояси. Нет-нет, мне хватит! – Аррант прикрыл ладонью чашу, видя, что Яргай вновь взялся за кувшин. – С помощью Тразия Пэта, а вернее, только благодаря ему Агеробарб одолел Серый Ужас, о котором вы, без сомнения, слыхали. И Тразий же сразил самого Агеробарба – одного из искуснейших магов острова Толми, когда ему стало ведомо, для каких гнусных целей понадобился Глаз... э-э-э... магический предмет, который им в конце концов удалось заполучить...

С историей Тразия Пэта Тартунг был уже знаком и потому не слишком внимательно слушал рассказ Эвриха, зато не сводил глаз с Аль-Чориль и Тарагаты. От того, как они отнесутся к словам арранта, зависело очень многое. Сумеет ли он зантересовать их, убедить, переупрямить?

Эврих как-то сказал, что любит и уважает женщин неизмеримо больше, нежели мужчин. Ибо, в случае необходимости, лучшие из них проявляют недоступную мужчинам выносливость, отвагу и решительность, предусмотрительность и изобретательность. Когда же юноша попытался оспорить это утверждение, лукавый аррант сослался на самок хищников, которые умудряются выращивать детенышей без помощи самцов в самые голодные годы. Терпение и упорство их поистине восхитительны и сравнимы лишь с терпением и упорством женщин, достоинства коих мужчины склонны принижать отнюдь не от избытка ума.

Думал ли так Эврих на самом деле или это был всего лишь один из его "загибов" – одному Тахмаангу ведомо, но сейчас ему предстояло перебороть или хотя бы поколебать то самое женское упорство, о котором он отзывался с таким почтением. То, что ему наконец позволили говорить о Тразии Пэте, было хорошим признаком, но это ещё не значило, что предводительницы гушкаваров разуверились в его собственных способностях. Когда же они узнают о намерении арранта вызволить непревзойденного мага из имперской темницы, ему понадобятся все его красноречие и вся искренность, дабы убедить упрямиц, что это единственный способ добраться до Ульчи. Искренности-то у него хватит, в этом Тартунг ни на мгновение не усомнился, да и красноречия Эвриху, даже после всего выпитого, было не занимать... Но, главное, должны же они в конце концов сообразить, что если бы аррант и правда был магом, то, вместо того чтобы тратить время на уговоры и убеждения, просто внушил бы им все, что сочтет нужным. Хотя нет, зная его щепетильность, трудно поверить, что он стал бы их зачаровывать, и Аль-Чориль, конечно же, об этом догадывалась...

О, Великий Дух, как же все усложнилось с появлением в их жизни дочери Газахлара! И зачем только Эвриху понадобилось вступаться за неё и вообще ходить к храму проклятого Мбо Мбелек? Не иначе как из-за этого-то они и сделались жертвами проделок Неизъяснимого Бога – большого любителя ставить все с ног на голову и весьма изощренно подшучивать над людьми.

Глава шестая.
Любовное зелье

Открыв глаза, Бибихнор Кешо некоторое время лежал неподвижно, силясь сообразить, почему он проснулся в Розовом зале, а не в собственной спальне. Судя по золотящимся краям облаков, плывущих в бледно-голубом небе, сейчас то ли позднее утро, то ли ранний вечер. Окна в Розовом зале были высокими и узкими, да ещё и занавесками частично задернуты – сквозь такие много не разглядишь. А ежели Хайтай ещё и цветные стекла в них велит вставить, как давно уже собиралась...

Вспомнив о Хайтай, Кешо вспомнил и все остальное. Ну конечно, он пришел посмотреть на приобретенную ею давеча гигантскую жемчужину, они выпили по бокалу чудного нардарского вина, и девчонка затащила его в постель. То есть затащил её он, но она так умело этого добивалась, что устоять было невозможно. Да и костяные фигурки, доставленные ей с Восточного материка, разбудили его воображение, заставив кровь быстрее струиться по жилам. Пять чудесных статуэток из слоновой кости – каждая размером с ладонь – изрядно позабавили его. Редко доводилось ему видеть столь изящные изображения влюбленных пар, в которых дивным образом сочетались страсть и нежность, вожделение и целомудрие. Без сомнения, косторез был великим искусником и Хайтай не зря оставила эти статуэтки напоследок, ни словом не упомянув о них, приглашая императора в свои покои. Жемчужиной – с горошину она или с вишню – обитателей Мванааке не удивишь, а изделия этого... Батара, кажется? – поистине редкое и радостное приобретение. Надо будет спросить Хайтай, нельзя ли достать ещё какие-нибудь созданные им вещицы.

Император приподнялся на локте и взглянул на спящую подле него женщину. Осторожно погладил обнаженное плечо. Черная с баклажанным отливом кожа её была мягкой и бархатистой, густые волосы блестящей волной разметались по розовому шелку подушки. Кешо вздохнул, подумав, что возлюбленная его совсем ещё девчонка – недавно ей исполнилось семнадцать лет, а ему перевалило за сорок. И что с того, что седина не коснулась пока его висков, а лицо не избороздили морщины? По сравнению с Хайтай он старик и порой думает о ней, как о дочери, которой так и не наградил его Тахмаанг, несмотря на щедрые дары и горячие молитвы.

Откинувшись на подушки, император прикрыл глаза, вспоминая, как впервые увидел Хайтай на Большом базаре, лет пять назад. Двое стражников, сопровождаемые старостой базара и гомонящей толпой горожан, тащили ободранную, покрытую ссадинами и кровоподтеками девчонку к помосту для наказаний, и он остановился, чтобы узнать, в чем её обвиняют, – повелитель империи не должен быть безразличен к нуждам, бедам и радостям своих подданных. Избитую пигалицу уличили в воровстве. Маленькая мерзавка не придумала ничего умнее, как стянуть нитку бус с лотка ювелира, и была, конечно же, немедленно схвачена. Если бы она стащила лепешку, нож, горшочек меду – Кешо не стал бы вмешиваться. Голодной нищенке отсчитали бы положенное число ударов палками по пяткам и отпустили с миром. Но за кражу редкостных малахитовых бус, на которые не позарится ни один опытный вор – кто же не знает, что ювелирные лотки зорко охраняются? – полоумной девке должны были отрубить правую руку.

Скучавший на помосте палач не стал бы медлить, получив приказ старосты базара, а тот уже выслушал показания пяти свидетелей неудавшейся кражи и не видел причин нарушать "Уложение Бульдонэ", в коем было подробнейшим образом расписано, какие кары ждут совершивших или пытавшихся совершить те или иные преступления. В том же "Уложении", кстати, указывалось, что император – буде возникнет у него такое желание – может изменять меру наказания преступника по своему усмотрению. У повелителей Мавуно редко возникали желания подобного рода, но девчонка выглядела уж очень затравленной, и к тому же Кешо стало любопытно, почему она позарилась на ожерелье, а не попыталась срезать кошель у какого-нибудь зеваки или каким-либо иным образом завладеть монеткой-другой. Ведь ожерелье это ей не только украсть, но и продать бы не удалось, и не знать этого могла лишь совершеннейшая дикарка.

Словом, он взял Хайтай во дворец и не раскаялся в содеянном. Она оказалась славной и смышленой малышкой, имевшей, правда, одну удивительную особенность. Прекрасные вещи завораживали её, лишали сна и покоя. Ради них она готова была на все, но в глазах Кешо это не было недостатком. Во всяком случае, если речь шла о его юной наложнице. Напротив, это было несомненным достоинством, ибо избавляло его от необходимости ломать голову над тем, чем порадовать и привести в хорошее расположение духа свою крошку. Слава Тахмаангу, он мог позволить себе удовлетворить любую её прихоть, более того, делал это с охотой и удовольствием, поскольку очень скоро понял: Хайтай наделена безошибочным чутьем на вещи по-настоящему красивые. Сами по себе её не привлекали ни золото, ни драгоценные камни, ежели не прошли они через руки искусных мастеров, вложивших в них часть своей души и превративших в сверкающее чудо, стоимость которого несравнима с ценой использованных материалов...

Почувствовав взгляд Кешо, Хайтай зашевелилась, длинные ресницы её задрожали, она раскрыла глаза и улыбнулась.

Кешо улыбнулся ей в ответ, ласково хлопнул пониже спины и сполз с ложа. Вонзил зубы в сочный персик, бросив второй девушке, не спешившей одеваться и покидать постель. Взглянул на клепсидру и с сожалением произнес:

– Придется мне тебя ненадолго покинуть. Амаша, надобно думать, уже заждался меня.

– И как только ты терпишь подле себя этот мешок свинячьего дерьма? – нежным голоском поинтересовалась Хайтай, позволявшая себе, оставаясь наедине с императором, вспоминать прежние манеры. – Рано или поздно он, конечно, захлебнется собственным жиром, но я бы на твоем месте удавила его, не дожидаясь этого счастливого момента.

– Не понимаю, за что ты его так не любишь? – спросил император, от души забавляясь словами девушки.

– У него улыбка харимдаху! И столь же ядовитые речи и взгляды!

– Первый раз слышу, чтобы каменные скорпионы умели улыбаться. Да ещё и ядовитые речи вести! – подзадорил Хайтай император, заканчивая одеваться. – К тому же скорпион, жалящий моих врагов, – весьма полезная зверушка.

– А не боишься, что он когда-нибудь ужалит тебя самого?

– Зачем бы ему? Он и так имеет все, что пожелает, кроме моих забот, – проворчал Кешо, видя, что девчонка и не думает шутить.

– Затем, что скорпион не может не жалить!

– Ox и язычок же у тебя острый! Похуже скорпионьего жала будет! – Кешо нахмурился. Он и сам недолюбливал Душегуба, и предстоящий разговор с ним его отнюдь не радовал, но Хайтай не следовало говорить о начальнике тайного имперского сыска в таком тоне.

– Тебе не нравится мой язык? – Нахальная девчонка показала императору хорошенький розовый язычок, затем медленно провела им по пухлым губам. – А кто-то ведь совсем недавно клялся, что он источает мед!

– Тьфу на тебя, хитрюга! Вели приготовить бассейн и позаботься о том, чтобы нам не было в нем скучно.

– Будет исполнено, мой повелитель. Я придумаю что-нибудь необычное, – томным голосом пообещала Хайтай и вонзила зубы в солнечный персиковый бок. Несколько мгновений Кешо с удовольствием наблюдал за тем, как брызнувший сладкий сок течет по её круглому подбородку, падает на высокие пирамидки девичьих грудей, потом нарочито громко вздохнул и направился к выходу из Розового зала.

Выйдя из Западной башни на открытую галерею, император остановился и, прикрыв рукой глаза от вечернего солнца, окинул взглядом стоящие в гавани суда. Число их росло с каждым днем, и, после того как подойдут последние корабли из Аскула, можно будет приступить к отправке войска в Саккарем. Барбакаи Керджик и Номар рвутся в бой. Стянутые в Пиет дромады копейщиков, лучников и мечников ждут лишь приказа. Приведенные Газахларом слоны пребывают в отличной форме, и, если они хорошо перенесут путешествие по морю, это сильно упростит стоящую перед его воинами задачу...

По пути в Бронзовый зал, где дожидался его Амаша, император позволил себе помечтать. Он представил входящие в гавань корабли, груженные вывезенными из Саккарема сокровищами: золотом и серебром, драгоценными каменьями и прекрасными тканями. Бочками с виноградным вином, мешками с мукой, сильнорукими рабами и искусными рабынями, которыми он будет расплачиваться с купцами и оксарами, помогавшими ему строить корабли и снаряжать войска. Награбленным в Саккареме добром он заткнет глотки недовольным, народ станет прославлять его, и, быть может, тогда он перестанет злиться и выходить из себя в ожидании очередного разговора с Амашей. Надежды на это, впрочем, мало – толстомясый скорпион умеет накопать грязи как во дни поражений, так и во дни побед. Ведь даже торжества по поводу взятия имперскими войсками Аскула ухитрился отравить, притащив во дворец посланцев Гистунгура. И сейчас, разумеется, напомнит об их требованиях, хотя знает, сколь неприятны они повелителю Мавуно.

Предчувствия не обманули императора. Почтительно поприветствовав его, начальник тайного сыска быстро покончил с мелкими делами и обратился к Кешо с давно уже наболевшим вопросом: казнить ли доставленного из Аскула чародея прилюдно или отдать посланцам Гистунгура?

– Мы ежедневно поим его одурманивающим зельем, дабы он не мог применить против нас свои чары. Однако долго это продолжаться не может. Ученики Богов-Близнецов предупреждали, что постоянное употребление полученного из хубкубавы снадобья быстро превращает человека в идиота. По их мнению, Тразий Пэт не является в этом отношении исключением, и потому надобно как можно скорее решить его участь. – Уютно расположившийся в глубоком кресле толстяк сложил на животе короткопалые пухлые ручки и, казалось, наслаждался затруднительным положением, в котором оказался его повелитель. – Нам-то, понятное дело, все едино, казнить сумасшедшего или одурманенного, а вот посланцев Гистунгура устроит только маг, пребывающий в своем уме...

– Знаю! – прервал Кешо разглагольствования Амаши. – Я не страдаю провалами памяти и хорошо помню, чего хотят эти наглецы! Да и ты не даешь мне забыть о мятежнике-чародее, которого даже помучить как следует невозможно. Этот негодяй неплохо устроился! Его за мой счет поят драгоценным снадобьем, он сутками погружен в сладкие грезы, а мы портим себе кровь, изобретая, как с ним поступить.

– Приставленные к нему тюремщики кормят его домашними бульонами, словно малое дитятко. Мы поместили его в "Птичнике", в сухой, чистой и теплой камере, дабы он не простыл и не издох раньше времени. Соломенную подстилку под ним меняют раз в день, – подлил масла в огонь Душегуб.

– Эт-то ещё зачем? – грозно вопросил император.

– Так он же, будучи в забытьи, под себя ходит. Самим тюремщикам хуже будет, если они не станут его обихаживать. Ему-то без разницы, где лежать, что есть. Не кормили б, так и вообще от истощения помер и не заметил.

Пронзительный голос начальника тайного сыска резал императору слух, а мысль о том, что проклятого чародея, доставившего ему столько неприятностей, приходится содержать как дорогого гостя, раздражала, словно соринка в глазу. Но хуже всего было то, что, отдав приказ доставить Тразия Пэта в столицу живым, сам же он и поставил себя в крайне неловкое положение. Мерзавец этот, оказывается, успел лет восемь назад насолить чем-то лично Гистунгуру – Возлюбленному Ученику Богов-Близнецов, – и тот желал во что бы то ни стало заполучить его для сведения старых счетов. Портить отношения с главным жрецом Храма, являвшимся к тому же – пускай и негласно – владыкой острова Толми, Кешо решительно не хотелось, а ежели не отдать Тразия посланникам Гистунгура, ссоры не избежать. Отдать же его было немыслимо, поскольку в городе и так ходили пущенные какими-то злопыхателями слухи, будто предводителю аскульского мятежа удалось бежать из имперской тюрьмы. Прилюдно отрубив ему голову, посадив на кол или четвертовав, они положили бы конец этим развращающим умы байкам, ибо в Мванааке жило немало людей, бывавших в Аскуле и знавших Тразия в лицо. Но как совместить требования жрецов о выдаче им чародея с публичной казнью?..

– А почему бы тебе, несравненный, не отдать Тразия ученикам Богов-Близнецов на помосте? Отменить в последний момент казнь и...

– Нет, это не годится. Я уже думал над таким вариантом, но ничего хорошего он нам не сулит. Во-первых, в меня вцепятся все местные священнослужители, которые, как ты знаешь, не слишком-то жалуют жрецов с острова Толми. Во-вторых, я не желаю, чтобы о наших сношениях с Гистунгу-ром болтали все кому не лень, да и ему это придется не по душе. Общеизвестно ведь, что я терпеть не могу чужеземцев и жажду крови проклятого мятежника. Недоумение по поводу столь странного поступка вызовет новую волну слухов и совершенно ненужный интерес к ученикам Богов-Близнецов. Наконец, в-третьих, я не доверяю жрецам и опасаюсь, что они могут использовать Тразия против меня. – Император не сомневался, что все эти соображения уже приходили в голову Амаше, и все же довел свою мысль до конца. – Они натравят на меня аскульского чародея, когда им станет выгодно, а причин для ненависти у него предостаточно. Месть его будет самозабвенна и, не скрою, страшит меня.

– Где же выход? – поинтересовался Амаша, прекрасно зная, что ответить ему Кешо не в состоянии.

– Не знаю! – раздраженно бросил император и уставился на украшавшие стены зала бронзовые доспехи, дабы не видеть самодовольной, одутловатой рожи начальника тайного сыска. – Я поручил тебе обдумать этот вопрос и рассчитывал, что ты нашел устраивающее все заинтересованные стороны решение.

Амаша скорбно сложил брови домиком и потупился, делая вид, что признает свою вину. На самом же деле он, безусловно, считал повелителя Мавуно полудурком, отдающим распоряжения, выполнить которые невозможно. Кешо понимал, что участь Тразия Пэта должен решить он сам – в этом Душегуб ему не помощник, – и, будучи не в силах сделать это сейчас, перевел разговор на другую тему: