Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Автор книги: Андрей Воронов-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Постигались на этих сходках и другие «науки». Были среди мальчишек и ребята постарше, с усами, веселые, заливистые в своей простоте и похабной грубости заводилы, на которых мальцы держали равнение. Эти завсегдатые «гренадеры» натаскивали сопляков в умении резаться в карты, играть в «чику» свинцовой биткой на деньги, полоскать зубы дешевым вином и пыхать табак, как взрослые. Они же подталкивали с хриплым смешком перевозбужденных увиденным сорванцов… давать волю рукам.

– Но… это же грех… – неуверенно, с густым смущением говорил чей-то юный рот. – Разве можно?

– Выходит, ага, Колёк? Яйца дело такое… Небось пищат у тебя? Ноют, ровно пнули по ним? Ха-ха! – с пониманием подмигнул долговязый, прыщеватый на щеках Мухин.

Подростки и вправду, глядя на голых, глянцевых от воды и закатного солнца баб, ощущали какое-то странное, инстинктивное, пугающее неуемностью напряжение между ног, в головах теснилась, как горох в стручке, разная чехарда.

– Так ведь грех это… рукоблудие! – вслед за товарищем вторил Митя, округляя невинные карие глаза, в которых при этом уже мелькал бесик зудливого нетерпения и неосознанного желания. – Батюшка в церкви твердит сурово, что сие так… Грозился: руки ослушника струпьями изойдут, а на ладошках шерсть взойдет…

– Как на том нерадивом козле! – гоготнул Мухин, презрительно чиркая слюной сквозь широкие со щербиной зубы. – И будешь ты у нас, Митька, с энтими волосьями вечно ходить, как каторжная морда с клеймом… И волос тот на руках приживется, как знак Каина, чтобы весь крещеный мир мог знать, чем ты, сукин сын, занимаешься! – ехидно передразнивая Кречетова и задавая ему звонкий подзатыльник, глумливо гоготнул Мухин и вдруг, царапнув притихших мальцов взглядом, зло бросил: – Ну, кому еще отвесить «леща», дурни? Тебе прописать, Гмыза, или тебе, Серый? Вона, гляньте. – Мухин сунул под Митин испачканный золой костровища нос поочередно свои широкие мясистые ладони. – Видишь ли чо?

Кречетов, сглатывая полынный ком обиды, украдкой покосился на них и при всех отрицательно мотнул кудрявой головой.

– То-то, тело́к! Уж ежели б твой поп – толоконный лоб – был прав, они у меня, родимые, давнехонько бы мохнатыми стали.

За спиной послышался обидный предательский смех приятелей.

Митя шмыгнул носом, зарделся, словно спелый помидор на грядке, и потупил глаза, а Мухин – дебелый недоросль, болтавшийся все круглое лето у своей тетки, богатой вдовы, – уже не обращая внимания на Кречетова, тыкнул в грудь пальцем стоявшего рядом Ваньку Репьева, сына школьного учителя геометрии, и покровительственно изрек:

– Да не бзди ты, Репей! Чо ты на бабу глядишь, аки на черта? – И, захлебываясь горячим шепотом, стал поучать: – У твоей Дуньки, старшей сеструхи, титьки поболе будут, да и волос на переднице погуще. Уж я-то знаю, мне ваш конюх Лукашка по пьянке шепнул. Ты, глупеня, подсеки ее как-нибудь в бане, по субботе… Я подсоблю! Она у тебя знатная, сеструха-то, Дунька… Вона гляди, Ванька, и вы все глядите, козлы, как надо шуровать… Учитесь, покуда Мухин Вован жив!

И вожак, торопливо скинув на башмаки вытянутые на коленях серые порты и исподнее, достал свое уж совсем по-мужицки стоявшее колом хозяйство и, выбрав прищуренным глазом себе молодайку по нраву, начал суетливо теребить возбужденную плоть, доводя себя до судорожного стискивания зубов, до глубокого вздошья и греховного освобождения.

Кречетов был потрясен до самых корней волос. И даже где-то испуган всем этим действом. Поражало и то открытие, что у Вовки Мухина, который был старше всего на два года, как и у Митиного отца, наблюдалась бойкая растительность, а у него, равно как и у всех остальных присутствующих, напрочь отсутствовала, и лишь легкий прозрачный пушок печалил глаз своей откровенно неубедительной сутью.

Кречетов хорошо усвоил со слов матушки и отца, что Мухин – дурной сосед, и доброго, порядочного от него ожидать не приходится. Однако когда он с дружками-сверстниками оказывался в компании Вована, то против воли и желания подчинялся ему, как магнитная стрелка компаса, и не смел уйти домой, боясь прослыть между своими трусом, а что еще хуже, маменькиным сынком. А между тем у Вована завсегда водились деньги, московские важные папиросы и пахнущие дорогими духами славные батистовые платки, а также много разной другой, по его меркам, ценной всячины, которая из-за бедности была недоступна многим и вызывала в душах подростков глубокое уважение.

Женщины тем временем, как нарочно, закончив купание, потянулись на берег и стали шумно выходить из воды. Одни склонялись у мостков обмыть от зеленого ила ноги, другие, подойдя к оставленным вещам и косам, которые охраняла молчаливая жилистая старуха с белым платком на голове, начинали не торопясь промокаться длинными рушниками или отмахивались от докучливых, оживших к вечеру комаров.

Засевшие в кустах узколистого ивняка мальчишки тоже были варварски жалены комарьем, но времени расчесывать укусы, которыми пестрели их пыльные загорелые руки и шеи, не было, как не было его и для «сраженья» со звонким крылатым облаком.

У Мити вдруг замерло дыхание, точно его кто-то схватил за горло и крепко сдавил незримыми пальцами. Две незамужние девки, легкие и ладные, как струганные из белой липы рукой умельца ложки, резво подбежали к кустам, где схоронилась их стайка и, весело посмеиваясь чему-то своему, девичьему, принялись расчесывать широкими и густыми крестьянскими гребнями распущенные волоса.

Предсумеречный закатный свет сквозь ветки ивы дробился и дрогло ложился чудным узором из золотых и багряных капель на белую кожу. Их поднятые руки с темными полосками еще не просохших волос под мышками натягивали и без того тугие окружности грудей и вздергивали стянутые вечерней прохладой темные бутоны сосков.

Митя, вбирая эту красоту, позабыв обо всем на свете, открыл в непосредственном изумлении рот. Похоже, в этот момент он даже смутно не осознавал, что смотрит впервые на обнаженные девичьи тела. Раньше ему никогда и в голову-то не приходила мысль коснуться рукой до сей непонятной и восхитительной прелести, но сейчас… Ласковые объятья маменьки, нечаянные, жаркие от раскаленной печи шорканья грудастой кухарки Феклы, что старательно подкладывала ему на тарелку пышных пирожков, в расчет решительно не шли. Здесь было иное, совсем новое, совсем неизвестное… То, о чем Митя не знал и даже не мог догадываться. Позже он не раз вспоминал эту картину: стройные крепкие спины, упругие ягодицы, икры, лодыжки и освещенные нежным багрянцем груди. Но интересно и более значимо было то, что ни сам Митя, ни его притихшие приятели, ни Вовка Мухин со спущенными до колен штанами, ни даже сами крестьянские девки, всецело поглощенные своей болтовней и расческой волос, не ведали, что совершенно бессознательно открывали им тайну прекрасного и желанного, молодого, здорового женского тела.

Часть 3. Гусарская рулетка

Глава 1

С тех далеких пор утекло немало воды. Дмитрий уже и не помнил, как получилось, что их обнаружили пойманные ими врасплох бабоньки. Помнил только, что без памяти зайцем петлял и скакал через кусты и крапиву, что-то кричал с другими – веселое, глупое, дерзкое, справа и слева поплавками мелькали вихрастые головы его товарищей, а вослед им неслось высокое заполошное, бабье: «Ах, бясстыжие черти! Чтоб вас перекосило, поганцев! Расстрели вам в животы сердце! Экие болячки! Ну, дознаемся!..»

И сейчас, продолжая сидеть на скамейке, выдымливая вторую папиросу подряд, Дмитрий не оставлял трудить себя вопросом: «Что есть плотский грех? И грех ли вообще мои случайные связи, если об этом глаголет лишь церковь, а мир устроен совсем иначе? Ведь ежели по совести подойти, – рассуждал он, – то правда отца Никодима стоит лишь на Библии. Да, в Писании есть заповеди, о коих я знаю едва ль не с пеленок, но так ведь они и нужны, выходит, лишь на экзамене… будь то приходская школа или гимназия. Все окруженье мое крутит амуры с подружками, там ли, здесь… Конец один – постель, и радость от того, и снова поиск. Но если так, то все на свете – падшие люди, кто без греха? Однако сколько мнений, сколько советов, сколько речей я по сему слышал – все сходятся на том, что это жизнь, что это вовсе и не дурно, а вполне естественно, невозбранимо, и более того, весьма полезно для здоровья. Взглянуть для блезиру хоть на наш курс: где взята юбка – там победа! И поздравления за кружкой пива, и почет. Молодечество, наконец… А зачем тогда молодость? Зачерстветь, засохнуть за книгой? Да что там ломать копья попусту, если наше попечительное правительство за этим само заботится и бдит. Взять опять же дома терпимости… Это ли не блуд? Батюшка Никодим об этом и слышать не хочет. Сразу бы уши заткнул и наложил епитимью. А между тем что это, как не государственный, возведенный в закон разврат? Нет, брат, тут ножницы будь здоров получаются. Не все так просто… Ведь кто, скрывая воротом, платком лицо, бежит по сумеркам в парадную под красным фонарем? Разве злодей, каторжник, вор иль убийца? Отнюдь, голубчик: там и купец мелькнет, и офицерский ус, и дворянский цилиндр, и мещанский сюртук, и даже… фуражка гимназиста. Вот и получается: то, что не запрещено, то можно?! Кое-кто из наших бывал там, и не раз, когда в кошельке заводилась шальная монета. Андрей Нефедов говорил, тех кокоток-потаскух врачи под строгим прицелом надзора пасут, чтобы, не дай господи, какой заразой не наградили… Оно и понятно: за этот труд плачены из казны целковики, и говорят, немалые, потому как жалованье доктора при этой богадельне куда как важнее будет, чем щуплое жалование наставника Слова Божия».

И еще пример: Зуев Олег, поимевший свою первую женщину из горничных в четырнадцать лет, на Святки божился при всех выпускниках, что-де знает весьма именитые дома в Саратове, где матери, пекущиеся о своих чадах, по обычаю их сословия, загодя хлопочут, чтобы наследничка к усладам любовного акта приобщила непременно француженка, оттого как в обеих столицах вовсю судачат, дескать, лучшего эликсира в подобных делах не сыщешь.

«Вот и гадай после всего, грех это или нет?.. Ведь, право, сколько лошадь ни бей, ни отваживай – она, один черт, будет тянуться к овсу».

С такими растрепанными и противоречивыми мыслями он наконец поднялся с нагретой солнцем скамьи. И, понукая себя с одной стороны, напутственными словами отче, с другой… увы, так и не мог отказать себе в потребности ловить взгляды-стрелки идущих навстречу девиц. Уже на втором квартале он по обыкновению исподтишка стал заглядываться на хорошеньких милашек, которые, четко ставя ножку, с нарочитой независимостью прогуливались по бульварам той особенной щеголеватой походкой, которой ходят обычно молоденькие прачки и знающие себе цену белошвейки.

Так, двигаясь по направлению к дому, Дмитрий неожиданно для себя вдруг споткнулся о непонятно как возникший вопрос: «А есть ли Бог? Ведь если Он спокойно допускает на Земле Содом и Гоморру, весь этот “правильный”, так сказать, “разумный” разврат и не наказывает за сие людей, как неустанно твердит церковь, то где карающая десница? Где ж Его сила? А может, здесь дело как раз и не в силе, а в отсутствии оной? И отец Никодим, сам того не ведая, как и вся Вселенская Церковь, верует в то, чего просто нет?.. А возможно, он и сам не верит в то, что проповедует своей пастве, и убежден лишь в том, что мы все обязаны заставлять себя веровать в то, во что и сам он, и церковь принуждают верить?.. Господи свят, да что же это я?.. Что говорю, гадина? Грех-то какой великий!»

Митя испугался, что его крамольные мысли могут стать достоянием снующих вокруг людей. Он воровато огляделся – все тихо, народ был занят своими делами и не обращал на него ровным счетом никакого внимания. Однако душевный покой не наступал, и Кречетов ускорил шаг, продолжая говорить сам с собою.

«Это все, должно быть, от слабости моей духовной, от невежества… Нет, нет, так нельзя… Так уж совсем скверно! Что же, я дам погибнуть себе? Так нет же…»

Он судорожно трижды перекрестился и пошел быстрее, чем немало смутил степенно шествующего со своим семейством лысоватого, с моноклем в глазу почтового служащего.

Дмитрию вдруг представился сухой перст попа, который удивительно странно сразу напал на нужную страницу Евангелия и указал ему должную строку: «Верую, Господи, помоги моему неверию». И тотчас же он до самых мелочей вспомнил золотое шитье на ризе священника, плоские вытянутые звенья его цепи, тяжелый крест на груди, серебряную величавую бороду и щербатые в двух местах зубы. Вспомнился амвон, рядом с которым стояли дьякон и певчие, вспомнились и строгие лики святых, и икона, на которой был изображен сам Христос в терновом кровавом венце, и ему сделалось страшно. Казалось, вся кровь прилила к сердцу и замерла. Он не мог вздохнуть. Лицо его теперь было красно, на щеке мелко вздрагивал мускул. «И все-таки! Неужели… Неужели это открытие принадлежит только мне? Неужели положительно никто об этом не думал, не доходил умом?..» – пугаясь своей догадки, но одновременно преисполненный волнительным торжеством момента, он бросился уж бегом вниз по улице. Насилу добравшись до дому, он вновь присел у ворот на просевшую от времени лавку: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного… дай силу…» – через краткие паузы повторял он не только тайно, но и, сам того не желая, наружно шевеля губами.

Время к сему сроку уж было обеденное. Солнце стояло в зените, и больно было смотреть на освещенные им крыши домов, закованные листовым железом, но еще не покрытые краской; зато радостно и покойно было глазеть в соседний проулок, сквозь пустынное жерло которого виднелась синяя грудь могучей реки и узкая, с зеленцой, полоса противного берега, как всегда, старавшегося слиться с бескрайней водой. Неподалеку мерно квохтали куры, по-хозяйски рылись в спекшихся от жары конских яблоках, оставленных на пыльной дороге, а рядом, гордо раздувая грудь, потряхивая спелым, как арбуз, гребнем, смешно вытягивая лапы со шпорами, вышагивал желтый петух.

– Митенька, то что же домой не идешь, мой хороший? Давно из церкви? – Озабоченный голос маменьки из раскрытого окна перелистнул страницу его состояния.

– Да, щас я буду! Что вы как всегда, ей-богу, мама… – еще не вполне уверенным голосом раздраженно откликнулся он и механически сунул руку в карман за картонной коробкой с гильзами папирос.

* * *

То был год выпускных экзаменов в гимназии, теперь же он заканчивал третий курс института, и Дмитрию исполнилось девятнадцать. Сомнения, мучительные поиски истины ныне им были оставлены и благополучно забыты. И он с легкой, отчасти смущенной улыбкой вспомнил то наивное время, когда терзался бессонными ночами мыслями о своей исключительности, всерьез полагая, что результаты его раздумий действительно представляют значимость и общественный интерес. Ответ на богоискательство теперь был для него один: Бог есть, потому что Он есть, а следовательно, надо верить и не морочить себе голову.

Между тем на дворе стояли роковые шестидесятые годы, и Дмитрий, как, впрочем, и все, кто в России мог видеть мир не только через дно рюмки, все ярче и очевиднее подмечал различные проявления укрепившегося нигилизма и расцветающих махровым цветом безбожия и отступничества.

– И где ж Он, твой Боженька-то? – частенько приходилось слышать Дмитрию обрывки подобного рода спора. – Ежели я ему кукиш, а Он мне с неба в ответ лишь одно молчание? Стало быть, послабку даёть? – прощение и согласие…

– Так на то Страшный Суд есть…

– Э-э, старая песня. То все для дураков вроде тебя, что в корзинах щи варят. Ты только присмотрись, глупая твоя голова, нонче смута в умах гуляет не только у молодых… Нонче, почитай, и пожилые, нашего года люди во всем разуверились. Эх, какими нонче снами живет Россия, ужас голимый!.. В церкву-то по привычке ходют… Ну-с, разве нет? Из одного неудобства, чтоб разве соседи не осудили… Ведь так, сосед, так… А ведь допрежде все как есть на стариках держалось. Ить гранитной основой веры и щитом православия оне были… То-то, смекай.

– Ох, да за такие речи-помыслы… не сносить головы, как наши речные бают: «за шею да на рею…», гляди, друже, гляди, чешуи от тебя не останется… Грешно живем, не по совести. Уж лучше прикуси свой голый язык…

Впрочем, все эти пересуды и обстоятельства не бередили сознание Дмитрия, он просто не трудился понимать сего, потому как новые искательства и анализ происходившего вокруг представлялись ему неблагодарным, бесполезным занятием, а попросту пустой тратой времени. Он меньше всего думал об осуждении неверия и уж совсем не разделял тех, кто с этим угарным поветрием собирался бороться радикальными мерами.

Возможно, именно благодаря такому взгляду на жизнь старший брат и был по-своему счастлив. Так, в частности, для Алешки в этом заключался один из источников обаяния Мити – в его редкой способности уметь радоваться жизни, уметь наслаждаться настоящим, а не томиться угрызениями прошлого или ждать эфемерного веселья от будущего.

Однако при всей своей карусельной неугомонности, поверхностности в отношениях и откровенной лени к насущным, рутинным делам учился он весьма сносно, на удивление родителям и самому себе. Солидные, углубленные труды он, конечно, читал по случаю, больше по необходимости, никогда не рвался на серьезные театральные постановки, зато питал незатухающую слабость к вину и веселым артисточкам из кордебалета. Весьма благоволил к легкой музыке Оффенбаха, Легара, Штрауса, Зуппе, словом, к тем опусам, где был прозрачный мотив, задорная медь оркестра и те слова текста, которые без особых затей сами брались в память и радовали своей безоблачной сутью.

Тем не менее он вовсе не являлся глупым, не знающим жизни желторотым птенцом. Еще с малых лет во всем, что имело для него значимость и смысл, Митя преуспевал. Он всегда хотел не зависеть от кошелька отца, и он не зависел. Он стремился хорошо закончить гимназию и поступить в институт, и он поступил, хотя многие сомневались в этой затее, называя ее «самодурством» либо «самонадеянной блажью». Он жаждал иметь успех у студенческой молодежи, у женских сердец, и это тоже ему удалось на славу. Ко всему прочему, Дмитрий весьма ловко выучился танцевать игривую польку и вальс, веселую кадриль и бесшабашный гопак, что на большинство неглубоких ветреных девиц действовало магически и неотразимо. Он мог на спор перепить и уложить под стол почти любого из своих собутыльников, отчаянных выпивох, при этом отнюдь не страдая, не проклиная поутру ужасного похмелья, о котором имел счастье просто не знать, а посему колко и обидно трунил над теми, кто со стоном мучился этим тяжелым недугом.

* * *

И сейчас, радуясь морозному синеокому дню, памятуя о дружеской деликатности, что установилась между ним и Алешкой, Митя торопился не опоздать на встречу со своим младшим братом.

Разница в возрасте в три года – невелика, но случается, и она долгое время способна лежать пропастью между родными людьми. До старших классов гимназии Митя вообще серьезно не воспринимал младшего брата. Он уже бегал на бульвар слушать военный оркестр, глазеть на девчонок, а Алеша едва-едва перестал играть в солдатики, и родители собирались определить его в частный пансион госпожи Галины Кирсановой. Алешка играл в лапту, рысогонил с друзьями по берегу Волги с луками и стрелами, строил шалаши в тростниках, а Дмитрий, напомадив волосы, с букетом цветов спешил на свидание. Младший лишь стал ощущать тайную несхожесть девчонок с мальчишками, а старший уже сдавал экзамены в институт.

Казалось, дистанция в три года не могла быть преодолена братьями. Они любили друг друга, но одновременно были чужими и страшно далекими… Неизвестно, как сложились бы их отношения в дальнейшем, если бы не зародившаяся в Алеше страсть сочинять музыку. Позже, не раз роясь в памяти, он убеждался, что послужило их сближению – творчество. Но удивлялся более тому, что творчество явилось лишь следствием. Истинной же причиной зарождения желания созидать оказалась его первая любовь.

Дмитрий с интересом, правда, не без изрядной толики скептицизма, откликнулся на просьбу Алеши сложить вирши на его музыку. Шло время, после первого романса был написан другой, за ним еще и еще. Братья радовались своим маленьким удачам, своему союзу, и он теперь магнитом тянул их друг к другу.

Творчество для всех едино. Оно не ведает разницы в годах. Творчество, пожалуй, является единственным напитком, которым невозможно пресытиться, который всегда остается желанным.