Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Автор книги: Андрей Воронов-Оренбургский

Глава 2

Братья встретились тепло, крепко обнялись, расцеловались по-русски. По обыкновению, прошли в свободный класс, ключи от которого любезно предоставил дежуривший Гвоздев.

– У вас полчаса времени, братья Кречетовы. – Крупное усатое лицо Петра Александровича было столь просто и столь добродушно в сей час, что Алексей не удержался и с чувством пожал его крепкую волосатую руку, едва при этом не обронив: «Гвоздь, милый Гвоздь, уступил бы ты нам, голубчик, еще минут десять-пятнадцать… Ужели жалко? Ведь один черт все классы нынче пустуют…»

И надо же, Гвоздев, будто каким-то чудом или волшебным чутьем ущучив эту мысль и настроение любимца училища, обронил невзначай:

– Ну-с, впрочем, часик извольте клавиши помозолить. Только ключи после того! – снесите ко мне…

– Как водится! Всенепременно! – с готовностью в унисон заверили братья и весело зачастили каблуками по деревянной лестнице.

Когда уселись перед роялем, Алешка протянул руку, взял поданный братом квадратик свернутой бумаги, развернул. Аккуратный черный столбец нескольких четверостиший приятно порадовал глаз.

– Читай вслух, я хочу сам еще послушать со стороны, – подтолкнул его Митя.

– Так ведь нехорошо. Может, ты сам…

– И, вздор какой!

– Так значит, валять?

– Ну же!

Старший откинулся на спинку стула, а младший, напротив, поднявшись, принялся в голос читать:

 
Я пью, друзья, за ваше счастье:
Надежду, Веру и Любовь!
Дай Бог сердцам гореть в согласье,
Лелея трепет нежной страсти,
Пока течет по жилам кровь!
Бегут лета смятенной ланью,
Так скор их неуемный бег!
Душа, остывшая к венчанью,
Судьбою предана скитанью —
Блажен один супругов век!
Судеб заветное слиянье
Вершит алтарь любви святой…
И благочинное деянье
Дарует взору любованье
Прелестной юною четой!
 

Алешка закончил читать. В больших карих глазах его блистали искорки восторга.

– Ну-с, каково? – едва сдерживая триумф гордости, клюнул вопросом Митя. Пальцы его так и ерзали по подлокотникам стула.

– Прелестно! Чистая правда…

– Так значит, нравится? Забирает? Ах, черт! – Дмитрий тряхнул длинными волосами. – Вот, братец, я и сдержал слово. В размер уложился, как заказывал. Бери в свой бархатный альбом, на память. А теперь не томи же, шоркни свой романсик на текст, и вместе споем.

Дмитрий живо поднялся и подошел к шоколадному боку рояля. Во всех его проявлениях ощущалась горячка нетерпения, желание быстрее услышать свои стихи в музыкальной оправе.

Алексей тоже испытывал это хорошо знакомое, зудящее чувство внутреннего ликования. Сев за инструмент, он сдержанно, с некоторой чопорностью коснулся клавиш. Братья с чувством запели, временами поглядывая друг на друга, и в эти волнительные секунды в глазах их светилось счастье разделенности и обоюдной признательности.

Романс был исполнен, но по какому-то интуитивному соглашению начинал звучать еще и еще…

Кречетовым была присуща, увы, не лучшая черта тех творческих людей, которые до оскомины смакуют свои вирши, трещат о них всюду, пытаясь всеми силами влюбить в них окружающих. Особенно ярко и выпукло это случалось у Алеши. Быть может, в силу младости? Митя в таких ситуациях испытывал неловкость и стыд, ругал затем и себя, и братца за проявленную слабость:

– Нет, Лешка, так нельзя, ей-богу. Поверь, кроме раздражения и брезгливости, у людей это ничего не вызывает… Мы не раз уже погорели с тобой из-за гнусного тщеславия, которое пиявкой присосалось в наших душах, а это худо…

Но с другой стороны, бичуя и стреноживая себя этикетом, они очень нуждались в поддержке окружающего мнения, как, собственно, любой творец. И правда, безумно сложно, мучительно постоянно притворяться, ютиться за ширмой равнодушия и независимости от оценки других.

– Что ни говори, а это вообще противно человеческой сути – жить в обществе и быть вне его, – часто повторял Митя и просил у Создателя помощи.

Впрочем, в ту встречу они еще долго упивались своим новым детищем. Обсасывали каждую мелочь, каждую деталь встреченных ими трудностей.

– А знаешь ли, лицедей, – по-братски хлопая по плечу Алексея, наваливался на него Дмитрий, – как чертовски непросто было отлить необходимые рифмы?..

– Думаешь, мне с неба свалились ноты? – в свою очередь начинал ершиться Алешка. – А поиски гармонии? Ведь необходим был свой цвет. А модуляции?

Дмитрий при таких разговорах с интересом смотрел на младшего: на его восторженный блеск в глазах, на длинные волосы, что сорочиными перьями были разбросаны по плечам, и ощущал, как сам молодел, как пил необходимую энергию и бодрую веру в их общее дело, и чувствовал, как в груди ширился близкий к родительской нежности порыв к Алешке, к его бесконечному желанию понравиться ему.

В младшем брате действительно жила и пульсировала какая-то тайная сила, которая притягивала к нему Дмитрия. Она выплескивала на него неиссякаемую любовь, преданность и родственную теплоту, скопившуюся за долгие годы возрастного разрыва. И право, не зная, как объяснить, как передать даже для самого себя свою радостную взволнованность при виде старшего брата, Алексей при этом твердо знал, что любит его как никого другого на свете.

«Умереть за ближнего при каких-нибудь исключительных обстоятельствах, – учит церковь, – менее возвышенно, чем ежедневно и втайне жертвовать собою ради него».

И братья жертвовали друг ради друга: осознанно и неосознанно, жертвовали многим, что людям, сидящим в скорлупе своего эгоистического «я», казалось глупостью и несуразным чудачеством. Митя приносил в жертву на алтарь их дружбы свое финансовое благополучие, частенько отказываясь от заманчивых предложений, а Алексей свои большие-маленькие мечты, поиски своей незнакомки и совместные похождения с Гусарем.

– Митя, – Алексей исподлобья посмотрел на пребывавшего в прекрасном расположении духа брата, – обещай мне вперед, что ответишь…

– Что за фокусы? – Дмитрий приподнял брови.

– Нет, прежде пообещай.

– Дак… не принято так?

– И все же…

– Да господь с тобой, пусть будет по-твоему… Обещаю. Что?

– Отчего ты ни разу не был ни на одном спектакле с моим участием?

Дмитрий поначалу даже растерялся, затем рассмеялся натянутым нервическим смехом, после чего неторопливо подошел к молчаливому брату и, положив ладони на его тренированные жесткие плечи, глядя в лицо, заметил:

– Скажу, как и обещал… Но не сейчас.

– Но почему? – Глаза Алексея потемнели, голос обиженно дрогнул натянутой струной.

– А тебе все так и выложи, все так и скажи вдруг, – неловко пытаясь свести разговор на шутку, вновь механически рассмеялся Митя и, неожиданно крутнувшись на месте, изрек: – Ба! Да ты, дорогой мой, только взгляни на часы. Нам стоит поторопиться! Давай, давай. Шевелись!

С этими словами он заботливо прикрыл белоснежный оскал рояля крышкой, сунул в карман листок со стихами и деловито направился к выходу.

Уже за воротами училища, отдав ключ вышедшему проводить до дверей Гвоздеву, Митя, приобняв за плечо Алексея, крепко встряхнул его:

– Будет, будет тебе, братец, киснуть. Ты краше полюбопытствуй, куда я тебя поведу. – Он загадочно подмигнул Алешке и, окликнув рысившего мимо извозчика, дернул за рукав брата: – Бежим, а то перехватят!

* * *

Еще с 1822 года в Саратовской губернии стояла дивизия гусар, четыре полка: Иркутский, Павлоградский, Изюмский и Елизаветградский; первый имел счастье квартироваться в самом Саратове, второй в Аткарске, третий в Петровске и четвертый в Вольске и их уездах. Ах, что это были за удальцы – богатые и красивые офицеры! Яркие алые, синие, белые, зеленые мундиры на них блистали золотым и серебряным шитьем. В каждом полку было по шесть эскадронов. Почти каждый год летом, когда в яблоневых садах пели еще соловьи, все полки съезжались в Саратов на маневры. С каким восторгом и удовольствием смотрели на них горожане! Зрелище воистину было захватывающее дух… У офицеров, да и у рядовых, лошади были самые лучшие, стройные, статные. И ими тоже нельзя было не любоваться. За рысаками два раза в год ездили по воронежским и тамбовским конным заводам, внимчиво выбирали лучших и пригоняли в Саратов, где их распределяли по эскадронам. В губернском центре проживали генералы Леонтьев, Будберг, Глазенап; полковники Ланской, Муравлев[37]37
  Старый Саратов. Изд-во журнала «Волга», 1995.


[Закрыть] и другие… Эти начальники, большие охотники до лошадей и их почитатели, завели себе правило: внезапно, как снег на голову, примчаться в часть, нагрянуть в конюшню и, вынув из кармана белоснежный платок, ревниво пробовать, как чищены скакуны. После таких визитов немало голов поплатилось за свою нерадивость, кто был посажен в карцер, а кто и разжалован, – отцы-командиры шутить не любили.

Между тем лошадей подбирали по мастям, и каждый полк имел свою «рубашку». Саратовцы и гости города сразу примечали, что за кавалеристы проезжали по пыльным улочкам, будь то изюмские или павлоградские гусары. На вороных одни, на серых в яблоко – другие, на караковых со светлыми гривами – третьи и т. д.

В эти летние поры у полков чуть ли не каждый день случались ученья: разводы пешие и конные под барабаны и флейты, а в отдельных торжественных случаях с полковым оркестром. Возле гауптвахты, которая помещалась в доме близ Александровского собора, игрались зори, на этой же площади делались и разводы. Кавалерийские маневры большинством происходили на площади напротив дома господина Панчулидзева. Не застроенная ничем на пространстве в длину до Лысой горы, что около двух верст, а вширь – более версты, она представляла собой прекрасную арену для конного действа.

Саратовцы знали и видели, что генералы, полковники, эскадронные командиры и офицеры были людьми богатыми, жившими на широкую ногу, даже с крикливой роскошью, в особицу по зиме, когда в город стягивались офицеры из уездных городков. Тут почти каждый день устраивались званые вечера, давались балы, и какие! Уж сколько после этого велось трескотни по всему Саратову… Гусары любили и гордились своими холеными лошадьми, но еще крепче они любили молоденьких барышень, с которыми крутили романы и устраивали проказы. Скандальных случаев было сколько угодно: кто-то у кого-то дочь увез, обесчестил чью-то невесту, а того пыльче – отбил у мужа жену. Или другой трагикомичный курьез: такие-то весельчаки-офицеры частенько наведывались в гости в деревню к известной помещице, и один из них, добившись, сосватал у ней заневестившуюся дочь… Но вот беда! Когда обвенчались – жених на поверку оказался простым солдатом. А то был уговор за картами промеж бесшабашных гусар, составленный прежде в насмешку над ревнивым помещиком-отцом.

Именно поэтому суровые отцы благородных семейств строго-настрого запрещали своим дочерям даже показывать нос у гауптвахты, куда стекалось изрядно зевак всех сословий, исключая лишь женского пола благородного звания. Зато хватало других дам разнообразного толка, среди которых непросто было бы разобраться даже и местному Ги де Мопассану. Эти юбки и шляпки уверенно оттесняли барынь хорошего тона и довольно ловко подделывались под их порядочность, приличие и видимую недоступность, и, право, следовало иметь особенный зоркий глаз и изощренный нюх, чтобы суметь отделить зерна от плевел, а иными словами, разделить грешных козлищ от смиренных и целомудренных овечек. Прежде, как сказывали бывалые «ходоки до женских прелестей», делать это деление было значительно проще: так называемые «несемейственные» дамочки робели объявляться публично, и если уж отваживались выйти «на мир», то стыдливо и конфузливо жались в стороне и держались в кругу себе подобных.

– Вот поэтому, судари мои, эти бабочки полусвета завсегда были заметны и «отличительны». Теперь, увы… Совсем не та порода, не та… Цивилизация и прогресс докатились и до нашего медвежьего угла!

Так в какой-нибудь бильярдной комнате, в сизой завесе сигарного дыма, разглагольствовал хлыщеватого вида знаток и, назидательно постукивая ореховым кием по зеленому сукну, выдавал рулады:

– Нынче сии гетеры гордо, что кобры, приподняли головы и повели себя открыто, я бы сказал, даже бравируя своим ремеслом… Нынче господа, блудницы умудряются одеваться едва ли не богаче дам приличного круга! Да, да, друзья мои, верьте Кислицыну, иная Магдалина, покуда не откроет своего алого рта, легко может запудрить глаз любому из вас… да что там, даже тертому ценителю и знатоку бульварных дам…

Впрочем, объектом кощунственных гусарских осмеяний, циничных штук были отнюдь не только доступные женщины. Эти истории в горячих сердцах вызывали мало азарта. Другое дело – добиться победы у истинных недотрог. Бывали случаи. Когда после развода офицеры и юнкера сбивались до кучи у гауптвахты, пыхали трубками, шутили о том о сем, травили анекдоты, подкручивали усы и если в это время случалось по незнанию проходить какой-нибудь благородной даме в сопровождении горничной или мальчика, то офицеры тут же держали пари, подстрекая молодых офицеров, чтобы кто-то из них, плюнув на этикет, решился приблизиться к идущей даме и выкинуть с ней шутку. Ну, скажем, поцеловать ее при всех в губы или по-свойски хлопнуть по пышному заду, словом, что-то «соленое», из ряда вон, что в гусарских полках почиталось за невинные шалости. И, как водится, отыскивались «смельчаки», что легкомысленно нагоняли идущую незнакомку, с достоинством кланялись ей, начинали какой-нибудь незначащий разговор и вдруг, поймав ее за талию, откровенно прижав к груди, уж совсем неприлично, так, чтобы видели все, целовали ее в губы или куда успеется. После этого такой удалец спешил, как герой-победитель, в смеющийся круг друзей, и за здоровье триумфатора наполняли бокалы.

Несчастная, как правило, не успевала одуматься, отдышаться от внезапно происшедшего с нею и, не могши дознать в лицо дерзкого насмешника, возвращалась домой в оскорбленном состоянии духа, где с сырыми глазами отчитывалась о случившемся с нею… Тем, собственно, дело и кончалось. Пробовать же приносить жалобу, отстаивать и отыскивать свою претензию не было никакой вероятности, оттого что пострадавшая даже не ведала личности своего обидчика… Вышестоящие командиры всегда старались скрыть это недоразумение, потому что как зеницу ока берегли честь полка, потому что так было от веку заведено их прадедами, да и просто потому, что сами прежде были молодыми, балагурили и учиняли подобное гаерство… Посторонних же, случайных лиц, которые могли бы выступить свидетелями, никогда не находилось… Урядники тоже предпочитали на все смотреть сквозь пальцы – с гусарами спорить себе дороже… Вот и получалось: обратись с бумагой – выйдет пустая никчемная жалоба к тайной улыбке обидчика и к собственному конфузу истца.

Глава 3

Извозчик круто свернул с промелькнувшего проулка на улицу, которая широко и вольно бежала к Александровскому собору. Там, на предхрамовой площади, стояли, клубили на морозе паром – мордами на дорогу, возками к тротуарам – запряжки легковых извозчиков. На многие морды лошадей были вздёваны кожаные торбы или попросту подвешены на оглобле холщовые веревочные мешки, из которых желтыми пучками небрежно торчало сено. Взопревшие савраски кормились, покуда их «владыки» согревались в ближайших чайных и блинных крутым кипятком или, закутавшись до бровей в овчинный ворот тулупа, пыхали мирно цигарками. Вокруг заиндевевших мохнатых лошадей безбоязненно вспархивали и шныряли сотни наглых воробьев и сизарей, быстро подбирая и выклевывая из утоптанного снега овес.

– Куда мы все-таки едем? – Алеша еще раз с нарастающим любопытством посмотрел на Дмитрия, но тот, как прежде, не открывался младшему, желая сделать для него не то презент, не то сюрприз, и лишь время от времени ободряюще трепал его по колену, точно говорил: «Дай срок – узнаешь!»

Уже за собором, когда они подъезжали к знаменитой гауптвахте, из арки гостевого дома выбежали две быстроногие подружки-курсистки в меховых шапочках-«таблетках», в одинаковых шубках, подвязанные белыми, с длинными кистями, платками. Девицы хотели было перескочить мостовую наперед, но ахнули, испугались, едва не попав под копыта бойко разбежавшегося коня.

– Поберегись, красёхи! – весело гаркнул в голос возница. А у Алешки екнуло сердце, когда его глаза на скользящий миг встретились с глазами одной из девушек: румянец на щеках, яркие глаза, искрящиеся лукавой улыбкой.

– Никак приглянулась? – Дмитрий слегка торкнул локтем в бок брата, обращая внимание на его порыв.

– Нет… не она… – беззвучно слетело с губ Алексея. Он еще раз оглянулся на быстро удалявшиеся фигуры и с досадой прикусил губу.

Дмитрий не понял, в чем суть дела, только усмехнулся себе под нос и, предвкушая скорое приключение, с сознанием знатока воркующе изрек:

– Да, брат, есть еще у нас в Саратове славные ножки. Не перевелись…

– Тпру-у, дурый! – натягивая вожжи, вновь ожил извозчик и, покренив кудлатый заснеженный ворот к братьям, сказал: – Гривенник с вас, ребята, и копеечку сверху давай… Пойло для лошаденки, знамо, за счет седока.

– Да знаем, не первый год живем. Изволь. – Митя сунул в протянутую засаленную до черноты рукавицу монетки и, откинув холодный полог, стал подниматься.

– Вот ить народ каков пошел проклятуш-ший, – подбирая вожжи, вслух рассудил ямщик. – Чужих, скажем, меня со своим ведром, ни в жисть к фонтану не пустют, а за ихнее маломерное… копейку гони сторожу в будке. А тот дневным наваром с начальством делится. Вот живодеры, одно слово – драчи[38]38
  Драч – человек, занимающийся убоем скота.


[Закрыть].

– Уймись, хватит киснуть тебе! Обиды твои беззубые, – прикуривая длинную папиросу, усмехнулся Дмитрий, пытаясь хоть как-то достучаться до нахмуренного Алексея. – Опять о ней загрустил? О своей ангельской «муфте»?

– О ней, – сухо отрезал младший и поднял узкий ворот шинели.

Сейчас Алешу как никогда раздражала всесокрушающая уверенность и ирония Мити. В сравнении с ним, начиная от обыденной жизни и кончая интимными вопросами, он ощущал себя хрупким, пронизанным неуверенностью и мнительностью. Он интуитивно чувствовал, что во многих вопросах тоньше старшего брата, знал и то, что многое ощущает и видит более сложно и глубже, но данные качества представлялись ему не заслугой, а напротив, бессмыслицей и бесполезным началом.

«Закон, живущий в нас, наречен совестью. Совесть есть, собственно, применение наших поступков к сему закону». И сейчас Алешу истязали угрызения совести. «Как же так: я доверил брату свое сокровенное, свое сердце. А он?.. смеется надо мною, как над последним мальчишкой-сынком, который мал, соплив и глуп…»

Но, рассуждая так, он не мог при этом переступить через порог их братства. Неуверенность и обида, порожденные в его душе подтруниваниями Мити, ввергли Алешку в мрачное настроение, и ему, откровенно говоря, уже никуда не хотелось идти. Но он продолжал следовать за братом, а голову буравила мысль об ошибочности своих внутренних доводов.

Он пытался укрыться щитом чести, исходя из того, что «уважение к самому себе остается лишь до тех пор, пока человек верен выбранным принципам. Лишившись их, он лишается и чести». Так, во всяком случае, говорил месье Дарий. Но это противопоставление очень быстро становилось неубедительным и слабым. На Алексея тут же напирал другой довод, тоже прежде не раз слышанный от маменьки: «Любить значит жить жизнью того, кого любишь». И это ему было гораздо ближе, роднее и доходчивее, так как мечта о своей возлюбленной незнакомке казалась теперь и Алеше призрачным миражом, а ссора с конкретным дорогим Митей была слишком очевидна.

Делая вид, что он поправляет фуражку, Алексей глянул украдкой на брата из-под козырька: тот был бодр, хорош собой и весел. «Вот ведь черт…» – с завистью подумал младший и, не удержавшись, спросил:

– Так ты… по-прежнему считаешь все мои мысли?..

– По поводу «муфточки» на катке? – улыбчиво перебил Митя и, видя по волнительным глазам Алешки, что попал в цель, кивнул: – Ежели угодно, то да. Нет, нет, постой, любезный, не горячись! Я, конечно, верю в твою любовь, вот моя рука, сочувствую, но… но любовь детская, надуманная. Клянусь, это пройдет.

– Дмитрий! – Алеша сжал кулаки, окаменел плечами.

– Да брось ты, ей-богу! Ты так ведешь себя, братец, оттого, что не знаешь человеческой природы. Человеку всегда кажется, что это истина, что в последний раз… что это как раз то… и всегда мало, и всегда не то. Подрастешь – поймешь. Вспомнишь мои слова. Тебе уже пятнадцать, на сцене выступаешь… В твои годы надо по ступенькам вверх идти, а ты все на ковре-самолете мечтаешь летать! Ах ты, Аладдин мой, шут гороховый… ты о другом думай. У нас с тобой одна беда, брат, мы не знатны, но что хуже, еще и бедны. Одно радует, – пряча руки в карманы пальто, подмигнул Митя, – от стерляжьей ухи на пустые щи нам не переходить. И кто только выдумал это сословное зло? Вот тебя взять… Что дает тебе этот театр, мм?.. Одна мечта…

– Нет, это больше, чем мечта. Это моя цель.

– Ай, хватит туманы пускать. Сделай милость, хватит о сем. У тебя ведь в кармане – блоха на аркане…

– А как же тогда наше творчество? – едва не вскрикнул Алексей.

– То святое, не спорю, но то – для души. Хочешь честно? – Дмитрий неожиданно остановился, твердо посмотрел младшему в глаза. – Вот крест. Надоело крутиться, как собаке. За собственным хвостом, бегать сдавать экзамены и прочую ерунду… Один бес, у нас без протекции, без нужного словца, место теплое не получишь.

– Так что же?

– А вот подкоплю деньжат, а то и займу… есть еще крепкие, щедрые люди, – и открою свое дело.

– Но ты же сам мечтал стать юристом? – Алешка слегка побледнел от волнения.

– Да не мечтал я! Кто тебе это сказал? Вышло так… сам не знаю. Кстати, может, и стану юристом, я еще не решил, право. Есть у меня один в знакомых человек… Всего-то на курс и старше – Востриков Васька, та еще пройда…

– И что?

– А то, что у него голова – ума палата – не нам чета. Он и кончил-то всего два курса нашего факультета, а уже переведен в Балашовский уезд, где назначен судебным следователем. А почему? Э-э, брат, это тебе не булки с маком трескать! Все благодаря сметке и умению крутиться в сей жизни. Имел и до сих пор имеет успех у женщин, да не у тех, у кого в амбаре с голоду мышь повесилась… Бери выше! У тех его любовниц знакомства – ого-го-о! Вот тебе и картежник, вот тебе и мот… Плевать он хотел на мораль. Кто на нее нынче смотрит? Разве что из любопытства под микроскопом? А сегодня ему и сам черт – не брат! Жиреет на взятках да на связях, как кот на сметане. Говорят, имеет уже свой личный выездной экипаж, слуг… Дом вот решил закладывать каменный, а там дуб ввезет, бронзу, хрусталь! И все оттого, любезный, что памятливый человек и умеет вести дела, ловчила. Тут, Лешка, комбинация нужна, как в картах. Ловкий ход, понимаешь ли?

Алексей только шмыгнул носом в ответ и кивнул головой.

– Но ты, один черт, за карты не смей садиться ни в горе, ни в радости. Помни, карточный долг кровью пахнет.

– И не собираюсь. Надо больно. Я все же актер, а не сапожник, – снова взбрыкнул младший.

– Ладно тебе фыркать барином. И не такие садились за стол, ежли судьба пригибала…

– И все же, Митя! – горячо выдохнул Алексей. – Все это довольно неприлично… «Связи», «взятки», ловкие махинации… Разве тебе самому от всего этого не мерзко? Разве не гадко? Разве тебя не мучает совесть? Маменька не переживет, если…

– Маменька переживет. Если ты сам ей не разнюнишь нашего разговора. Тоже мне святой! – прикрикнул Дмитрий. – Сам за гривенниками побираешься, а туда же обижаться… А насчет совести я тебе вот что скажу: совесть – это всего лишь страх перед расплатой. Если нет внутренней свободы, нет и внешней.

– Но тебе и осталось-то… всего ничего… Закончи институт. – Младший только покачал головой, слов уже не было, но все-таки он их сыскал: – Что же скажет отец на твою затею?

– А что он может сказать, сам-то подумай? – Старший протянул младшему папиросу, жестко чиркнул спичкой и сам ответил: – Скажет: «Стоило бы благословить тебя оглоблей через лоб. Не сметь спорить с отцом! Не сметь перечить! Знай место!» То ты, не ведаешь? Ему аргумент – он тебе два. А наговоришь с отчаянья дерзостей, того и гляди потащит силой на съезжую высечь за непочтение к дорогому родителю.

– Разве квартальный… не усовестит его? Ведь ты теперь тоже и кормилец, и поилец в нашей семье. Студент. Взрослый совсем. Ужли посмеет батюшка срамить тебя?

Алексей прерывисто вздохнул, отчетливо представив высоко занесенную руку папаши в минуты запальчивого гнева, и по спине его, как в детстве, пробежала мелкая дрожь.

– Ну его… с этой водкой мозги совсем набекрень, – нервно сшибая выросший столбик пепла, ответил Митя, смахнул с лица минутную тень обиды, посветлел взором и, хлопнув по плечу застоявшегося Алешку, заявил: – Доколе мерзнуть будем да время убивать? Ждут нас. Идем же скорее!

– Да куда? – скажешь наконец?

– Ну и репей ты, милейший. «Куда? Куда?» На кудыкину гору, ха-ха. Иди, иди, не моргай. Два шага осталось. Вон в тот дом. Красный, с кружевным балконом, видишь?

* * *

Обширный двухэтажный особняк, на который указал Дмитрий, принадлежал полковнику Ланскому. В свои приезды в Саратов полковник предпочитал квартировать именно здесь, в непосредственной близости с Александровским собором и площадью, где происходили парады и разводы городских полков. «Я, знаете ли, благоволю к мирному звону колокола, равно как и к звону мечей…» – склоняя голову для поцелуев руки дамы или поднимая искристый фужер с шампанским среди друзей, любил шутить полковник. Тут же неподалеку находилась и достославная гауптвахта, пестревшая подъезжающими экипажами и мундирами снующих туда-сюда кавалерийских офицеров.

Между тем у графа Николая Феликсовича Ланского в адъютантах ходил молодой корнет Андрей Белоклоков – славный и расторопный малый, второй год по предписанию служивший в Павлоградском полку.

Корнет, которого полковник кликал не иначе как «голубчик», служивший при Ланском безотлучно и в полку, и в «свете», был ладный и крепкий молодой человек, одних лет с Дмитрием, с весьма смазливым, несколько романтично-задумчивым лицом, которое, впрочем, от ситуации момента могло препросто меняться от преданно-восторженного на плацу до жизнерадостно-хамского за серебряным ведерком с пуншем. Он был всегда общительный, бесшабашно-веселый, азартно-вспыльчивый, но при этом исправный до педантизма, проворный и ловкий, собственно, как и все предыдущие адъютанты Николая Феликсовича.

Вышколенный командиром до «сабельного сияния», он на всю оставшуюся жизнь сохранил тавро сей «учебки» в виде драного в двух местах левого бакена, заметным проплешинам которого, как видно, уж было не суждено зарасти. Однако Белоклоков, будучи урожденным дворянином, ни зла, ни обиды на своего старшего покровителя не держал. Бурый сабельный рубец через глаз, уродливо кроивший лоб и щеку графа Ланского, героя 1812 года, был тому порукой, а более веселый нрав и привычки старого полковника. До тонкостей постигнув крутой характер Ланского, корнет подобрал-таки нужный ключик к сердцу своего командира, да столь разумно и точно, что тот если и серчал по случаю, то крайне редко, а чаще благоволил к своему «голубчику», ловившему его желания с полувзгляда.

Сам же граф не на словах до слез любил Россию, слыл большим охотником до русской поэзии, был недурным ее знатоком и премного почитал: Жуковского, Батюшкова, Измайлова, Вяземского, Пушкина, но пуще, что естественно для его мятежной души вояки, – Дениса Давыдова, с коим, как говорил, был прежде на короткой ноге и высоко ценил их знакомство.

Это обстоятельство радовало, но едва ли занимало корнета, зато приводило в восторг другое. Николай Феликсович, хоть и нес на своих плечах груз шестидесяти девяти лет, однако никто не посмел бы ему дать этого преклонного срока – столь еще он был крепок и моложав. Статный, широкой кости, тяжелый на руку, он на удивление молодости, на зависть старости был полон жизни, мог без передышки битый день находиться в седле, без устали фехтовать офицерской саблей, а когда выпадало время – травить в своем имении лисиц и резвоногих зайцев. При этом он оставался ярым поклонником Бахуса и молодок, чистых лицом. Именно данные пристрастия, неистребимо живущие в Николае Феликсовиче, и были «на ура» встречены молодецкой душой Андрея.

Сам Белоклоков затруднялся с ответом и, право, вставал в тупик, мучаясь дилеммой: что же все-таки было ближе его душе: гусарская жженка, цыганские романсы под семиструнку либо волнующе пахнущие жасмином и ландышем веера, кокетливо скрывающие румяные щечки… И то, и другое, и третье он решительно любил больше, чем самого себя, а потому не гневил выпавший на его долю жребий и был неутомим и горячо истов в исполнении жуирных похождений бравого старика.

«Голубчик! Не будь дичком-нелюдимом! Унылость, сомнение, вялость – к черту эти химеры! Жизнь надо любить как данность. Брать ее, шельму, руками и вкушать, аки спелое яблоко, не боясь моральной оскомины! Все остальное – полная дичь!» – сидя в своем скромном, величиной с платок, номере, адъютант вспоминал жизненный девиз графа.

В этот субботний день Ланской находился в отъезде по неотложным делам со своим старинным приятелем графом Бобринским. Андрей по непонятным для него причинам на удивление не был взят полковником с собою и нынче был предоставлен лишь самому себе. Это обстоятельство радовало и огорчало одновременно. С одной стороны, Белоклоков был редко на целых два дня свободен. Ему не следовало по приказу куда-то лететь с депешей в седле или участвовать в однообразных до тошноты смотрах… С другой стороны, он ловил себя на том, что ревнует Ланского к Бобринскому, по той простой причине, что все «шуры-муры» с дамами и «форс», на который столь щедр был старик, разделятся, увы, не с ним.

– Эх, а так бы посиживал сейчас с душкой на коленях, а то и с двумя… Они бы, нимфы кудрявые, ласкали меня, а я бы зубы вином полоскал… – с какой-то особой «щенячьей» тоской вслух подзамечал корнет и с охватившей его досады раскострил трубку. Сквозь полуприкрытые, густые и чернявые, как у цыгана, ресницы, ему до мелочей припомнилось лицо своего отца-командира: жесткое, бронзовое от несмываемого загара, дубленое ветрами и порохом, оно имело суровый и непреклонный вид. Белоклоков явственно припомнил и то, как оробел и почуял ледок меж лопаток, когда впервые попал под прицел немигающих серых глаз, с резким и холодным, как сталь, блеском, которые взирали на него из-под нависа побитых сединой бровей с выражением какого-то презрительного спокойствия опытного человека, повидавшего на своем веку столько всякой всячины, что Андрей, как всегда ему думалось, знавший себе цену и умевший непринужденно держаться среди других господ офицеров, вдруг ощутил себя мелкой заштатной шушвалью.