Текст книги "Сто осколков одного чувства"

Автор книги: Андрей Корф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Эротический этюд # 30

Дождь колотил по подоконнику со старательностью неумехи-барабанщика, производящего тем больше звуков, чем меньше их приходится на нужную долю.

Девочка с глазами сиамской кошки лежала на диване и смотрела в окно. Там от капель зябко вздрагивала липа, и машины, неуклюжие в роли катеров, одна за одной глохли посередине огромной лужи.

В тумане лежал Город, по которому двигались три человеческие фишки. Отсюда их не было бы видно и в солнечный день, а сейчас и подавно. Но двигались они именно сюда, каждый со своей скоростью.

Девочка, не вставая, сняла телефонную трубку и набрала привычный номер.

– Алло... – сказала трубка мальчишеским голосом.

– Привет.

– Привет. Что-нибудь случилось?

– Нет, милый. Просто у меня тут дождь...

– А у меня – нет. Только хмуро и холодно, не хочется нос наружу высовывать.

– Москва – большой город. В одном месте – дождь, в другом – солнце. В одном – уже весна, а в другом – еще зима...

– Или даже осень...

– Да... Как ты?

– Ничего. Соскучился.

– Я тоже.

– И когда ты, наконец, выйдешь за меня замуж?

– Не знаю... Скоро. Но тогда мы не сможем ездить друг к другу из осени в весну...

– Когда мы поженимся – дождь прекратится навсегда. Это он тебя воспитывает...

...Первая фишка – Мельник – появится через час. Он по-хозяйски громко постучит в дверь, натопчет на полу в коридоре лужу и отправится в туалет – отлить с дороги. Потом он усядется в кресле, включит телевизор и примется громко материть говорящие головы в ожидании обеда. Она разогреет ему еду и принесет ее на подносе, вместе с ледяной бутылкой водки. Он нальет полный стакан и выпьет его залпом. Потом будет громко и с удовольствием есть. Потом, если второй стакан придаст куража, развернет девчонку спиной к себе и насадит на старый добрый вертел, как овечью тушу. Она потерпит, конечно. Труднее всего, как обычно, будет с этим его сопением в затылок. Неприятно, что ни говори...

Уходя, он сунет деньги ей в руку и похлопает по тому, что называет «жопкой»...

– Милый... Сколько мы не виделись? Мне кажется, что целую вечность...

– Вечность – колечко на пальце, кусающее себя за хвост. Мы не виделись дольше.

– Как ты там без меня?

– Ничего. Пока не отменят пельмени, холостяки не пропадут...

– А если отменят холостяков? Что будет с пельменями?

– С такой ленивой женой, какой будешь ты, у пельменей есть шанс уцелеть...

– Ладно тебе... Я, кстати, даже шашлык умею на обычной кухне приготовить...

...Шашлык – любимое блюдо Гусара. Это – вторая фишка, он окажется у цели с обычным опозданием. Гусар – душка, он приносит вино и строит ей глазки. Ему нравится нравиться. Он начинает раздевать ее еще в коридоре и часто там же приступает ко второму отделению. С ним приходится чуток напрягаться, вовремя подать голос и выгнуть спинку. Иначе он злится и может наорать ни за что, ни про что. А так – ласков, смешлив, любит подурачиться. Благодаря ему она почувствовала себя дорогой штучкой, потому что все остальное, что он соизволит прикупить, будь то вино, костюм или машина – не только дорого, но и по-настоящему хорошо. Есть только две вещи, которые Гусар делает из рук вон плохо – это секс и пение. Поэтому, обтерев шашку и заправив ее в ножны, он тут же хватается за гитару и поет ужасным голосом, глядя на девчонку растерянными оловянными глазами. Она млеет, как может, дело нехитрое. Не обижать же хорошего человека...

Деньги Гусар кладет под зеркало, глядя на нее с немым ожиданием того, что она откажется их брать. Она, понятно, не отказывается, а то вдруг потом замуж позовет! Поди, откажи такому!..

– Ну, вот и у меня дождь пошел... Не иначе, как ты накликала. У тебя, небось, закончился уже?

– Нет. Это длинный дождь. Как товарняк. Через всю Москву разлегся...

– Что ж. Привет нефтяной капле из пятой цистерны от ячменного зерна из третьего вагона...

– Спасибо, зернышко мое...

– Не за что, моя капелька...

– Господи...

– Что?

– Как же я по тебе соскучилась... Ты там хорошо себя ведешь?

– В третьем вагоне-то? Конечно. У нас тут теснота, не разгуляешься. Когда еще из нас пиво наварят... Ну, а ты там не сгораешь, часом?

– Куда там... Некогда...

– Бедная...

– Да уж, не богатая...

Третья фишка – Карапуз – появится позже всех. Он посмотрит сквозь Нее на дверь ванной и пойдет туда плескаться холодной водой. Потом, цепко взяв девчонку за руку, по-детски потянет ее к дивану, как к магазинному прилавку. Там он сядет на краешек и будет, бегая глазами, расспрашивать девчонку о том, о сем. Он говорит быстро, по-птичьи неразборчиво, маленькие руки будто обыскивают Ее Полуодетое Высочество. Убедившись в наличии того, за чем пришел, он приглашающе растянется на диване, приподнимая сухую попку, чтобы ей было легче снять с него брюки. Что она и сделает. Потом Она извлечет из этих же брюк ремень и начнет стегать игрушечного дядьку по животу, ягодицам и ляжкам. Его суслик поднимется и поглядит на все происходящее с довольным, немного испуганным видом. Потом лихо, молодецки сплюнет и упадет замертво. Она погладит и облизнет уснувшего зверька, вденет ремень обратно в брюки, а брюки натянет на карапузовы ноги. Через минуту остановившиеся было глазки гостя начнут суетиться снова, руки вынут из бумажника деньги в мятых старых купюрах. Потом, закурив, он вынет телефон и начнет суматошно договариваться с кем-то о встрече. Через минуту его уже не будет в комнате, только по лестнице бильярдным шаром ускачет эхо его шагов...

Ей всегда кажется, что он не заплатит... Хотя из троих он – самый богатый. И, пожалуй, богаче других, которых Она не ждет сегодня.

– Ничего. Кажется, меня берут на работу...

– Правда?

– Надеюсь. Собеседование вроде как прошел...

– Не будем о грустном, милый. Я постараюсь что-нибудь придумать...

– Ты уж прости, что я у тебя такой непутевый...

– Ты – самый, самый, самый... Не смей на себя наговаривать!.. Ой... У меня дождь кончился.

– Странно, но у меня тоже...

– Наверное, он просто сошел с рельс...

– Не иначе как...

– Ладно. Раз дождь прошел, пора и честь знать...

– Как скажешь. Целую тебя, капелька...

– И я тебя, зернышко. Я завтра приеду.

– Ура! Я пошел к двери – ждать.

– До встречи...

Она повесила трубку и, улыбаясь, подошла к окну.

Липа шумела, по-собачьи отряхиваясь на ветру. Водилы курили, сбившись в кучку, возле увязших в луже машин. Из грязной «Волги» неуклюже вылезал Мельник.

Она вздохнула и подошла к зеркалу – поправить растрепанные мысли.

Эротический этюд # 31

Соната соль-минор для фортепиано в четыре руки. Опус 31

Часть первая. Vivo non tanto

...Ну и голос, – подумала Она. – Вероятно, таким будут читать список грешников на Страшном суде. И вся она хороша, эта тумба, запертая на ключ своей воинствующей девственности. А шаги-то, шаги! Акустик Малого зала был и впрямь не дурак, коли сумел придать стенам именно тот насмешливый градус крутизны, когда музыка превращается в свободу, а такой вот мерный топот – в поступь ее конвойного.

Однако стоило выставить ее на рампу для контраста с двумя гнедыми жеребцами, выскочившими на смену. Какие мальчишки! Как разделившийся пополам кентавр, они обходят с флангов черное одиночество рояля, и тот улыбается им во все свои восемь октав в нетерпеливом ожидании.

Наступившая тишина откашливается из последнего ряда, рвется фольгой нахальной шоколадки. Но мальчики не спешат. Они знают свои дело. Они дожидаются той тишины, что заключена в капле сталактита. И, наконец, дают ей упасть на первую клавишу.

Публика еще не здесь. Она потирает троллейбусные мозоли и часто моргает от еще не остывших телевизоров. Но она уже притихла, чудо началось, и даже те, кто оказался здесь случайно, притихают по необходимости, чтобы не прослыть невеждами.

Музыка проходит по рядам, как кошка мимо хозяина, делая вид, что ей и дела нет до его коленей и пледа на них. Она направляется к выходу, умывается там всеми четырьмя лапами, и лишь затем, капризно передумав, возвращается. А коленям-то холодно уже, и никакой плед не заменит это теплейшее пульсирующее брюшко. Но нужно отвернуться, чтобы она прыгнула. И вот все зажмуриваются на резкий аккорд, а когда открывают глаза – у каждого на коленях оказывается по ласковому и нежному... И зал умиленно замирает, боясь спугнуть. Каждый – своего зверя. Каждый – своего...

Часть вторая. Andantino

...Боже, да не улыбка ли мелькнула за готическим фасадом этой музейной пифии?...

С Черным Она познакомилась месяц назад. Черный – это тот, что сидит за роялем ближе к залу. Его хозяйство – верхние октавы. Арпеджио, гаммы, капель нечаянных радостей и малых бунтов против лада.

Таков он и в жизни. Суматошный гений, бьющийся током от кончиков пальцев. Все, что происходит с его участием, театрально и воздушно. Немыслимое знакомство, ссора со второй фразы и вечный мир с третьей, потом опять ссора, примирение, ссора. Слезы, улыбки, стихи, музыка, музыка, музыка. Ночной город, пустые подъезды... «Я умру, если ты не прочитаешь мне что-нибудь из Мандельштама...» «А я – если ты меня не поцелуешь». «Сейчас?» «Сейчас...» «Хорошо...» «Я тебя поцеловал, где мои стихи?...». Восковая Пречистенка, заброшенный монастырь на Рождественском... «Нет, ты посмотри на эту фигуру!..». «Нехорошо заглядывать в окна...» «Это не окна, это – книга, а вот и персонаж...» «Сам ты персонаж...» «От персонажа слышу!..»

Смех, обои октябрьской листвы на стенах маленького Большого мира, снова слезы, уже от счастья. Любовь, болонкой лающая на прохожих...

«...Я буду любить тебя здесь...» «На балконе?!..». «Да, где же еще! А ты улыбайся тому старику, ему это очень нужно, как ты не понимаешь...» «Я понимаю...» «Нет, ты не понимаешь... Ты – это все, что у него осталось... У него жена на Ваганьковском, пойдем туда ночью, я буду любить тебя там, пусть улыбнется и она...»

Очень Старый Балкон, все это были его штучки. Черный умеет слышать шепот камней, знает, как перевести его на человеческий язык...

Вот и сейчас, Она слышит потрескивание электрического ската на глубине клавиатуры. Он, как всегда, расслышал старое дерево, и чужие пальцы титанов растут у него из манжет.

Ах, Черный... Моя нежность, вечная юность моей бедной блядской души... Как хорошо, что ты всегда рядом, всегда расслышишь камень, которого вчера коснулся мой стоптанный башмак...

Часть третья. Lento sempre...

...Ах, каналья... Да она еще и подмигивает! И из-за фасада консерваторского динозавра вдруг проглядывает веснушчатая физиономия Амаретты, сдобной трактирщицы из Саронны, познавшей всякое...

Белого почти не видать. Он, плотный, коренастый, врос в клавиши всеми десятью корнями. Ему нельзя отвлекаться. Его удел – басы и темп. Даже в своем нынешнем lento sempre он должен следить за каждой каплей, падающей на сталагмит давно онемевшего зала...

Он пришел позже, всего две недели назад. Она просто не могла не познакомиться с напарником и лучшим другом своего сумасшедшего любовника, что и произошло на одной из репетиций. Поначалу он показался Ей редким занудой, эдаким крестьянином от музыки, неторопливо тянущим свою борозду на пятиполосной пашне нотного стана.

Только оказавшись дома, Она с удивлением поймала себя на мысли, что думает о Белом и не может остановиться. Он был – как вид из окон поезда на проносящиеся мимо унылые деревни средней полосы. Покосившиеся избы и некрашеные плетни, на которых развешено сушиться все бесконечное российское небо... Да. Неба в нем было много. Поэтому Она сразу назвала его Белым.

Позже, впустив его в себя, в свою жизнь, Она показалась себе солдатской женкой, жалмеркой с Дона, ставящей заплаты любви на лоскутное одеяло житейских забот. Небывалые образы, какие-то коровы и коромысла, маячили у нее перед городскими суматошными глазами. Стоило ему появиться – и Она готова была замереть где стояла с виноватым взглядом нерадивой служанки...

Такой была и его музыка. Каждая басовая нота отзывалась поминальным звоном колоколов на деревенской церквушке, пушечным дулом колодца с пыжом родниковой голубизны на дне, еще каким-то страшным, безымянным, колдовским эхом...

Черный, как всегда, оказался на высоте в своих определениях людей и предметов...

– Солдат, – коротко сказал он о Белом, и зачем-то добавил:

– Пятый егерский полк... В живых осталось две дюжины... Без него...

Часть четвертая. Presto stringendo...

...Почему без подноса со своим сладчайшим, пережившим тебя на века, старая сводница?... Кого ты надеешься обмануть своим стеклянным голосищем...

Неделю назад Она узнала, что Черный и Белый – любовники. На следующий день она предложила всем перестать валять дурака и объединить усилия по постижению Тайного. Мальчики согласились, и настала первая ночь, когда они оказались втроем.

Черный, как водится, был в верхних октавах и звенел по всему ее телу своими колокольцами. Белый же привычно оседлал басы и распахал Ее, ставшую музыкой на один краткий миг, вдоль и поперек. Вороны непрошеных сомнений и стыда держались подальше от этой кипящей страды. Оставив Ее, уснувшую, как земля на зиму, они привычно занялись друг другом.

Мне нечего добавить. Мое перо может сколько угодно освежаться в чернильнице, повторяя извечный акт Природы, но разве оно в силах описать хоть малую толику пережитого в ту ночь?...

Нет. Не в силах.

Часть пятая. Grave

...Мама, ну хватит уже, наконец. Как хорошо, что ты сегодня на даче...

Не было никакого концерта. И музыки не было. И на роялях играют другие люди. Ты же спишь, Белый, сладко посапывая, а ты, Черный, как всегда куришь у окна, дожидаясь, пока я засну. А я лежу перед вами голая, новорожденная очередной раз, и мне тоже стыдно и сладко знать, что все происходит так, как происходит...

Но кому, черт меня побери, не захочется хоть раз побыть Музыкой, сыгранной в четыре руки?...

Эротический этюд # 32

– Видите ли, дружище, – сказал тот, которого мне приспичило назвать Панургом. – Женщины есть не что иное, как другой биологический вид существ.

– Вот как? – удивился собеседник. Назовем его Пантагрюэль.

– Представьте себе. Поэтому смешно пытаться искать объяснение их поступкам, а тем более судить их. Никому ведь не придет в голову судить паучиху за то, что она поужинала собственным супругом. А человеческую самку Клеопатру, делавшую то же самое, до сих пор валяют в пуху господа комедианты, – Панург сделал большой глоток пива и крякнул от удовольствия.

– Странно. Однако, позвольте, как быть с биологами, которые объединили мужчину и женщину на одной таблице в учебнике анатомии?

– Господи, да побрейте обезьяну и поставьте ее рядом с хозяйкой моих пенат – и, уверяю вас, любой биолог примет их за двойню.

– Ну, хорошо, – Пантагрюэль улыбнулся маленьким ртом. Он вообще был мал ростом. – Вы убедили меня в том, что внешние признаки не имеют значения. Но как одна и та же мать, замечу в скобках – женщина, может родить двух особей разного вида?

– Вы опять зовете на помощь науку, я же призываю вас парить в метафизических сферах, перед которыми сама наука снимает шляпу, показывая свою золоченую плешь.

– Эк вы про науку...

– Да шут с ней, с наукой... Я говорю о женщинах.

– Ах, да...

– Так вот. Любой женщиной руководит простейшая природная задача – родить и выкормить детеныша, а лучше – нескольких. Для выполнения этой задачи женщина проходит непростой путь, готова вытерпеть лишения и страдания, но Природа мудро и бережно ведет ее к цели. Можно сразу сказать, что Природа – союзница женщины, не случайно эта плутовка на всех языках обозначена женским родом.

– Какую же роль Природа отводит мужчине, по-вашему?

– Простейшую. Греться на солнышке и радоваться тому, что не родился пауком.

– Однако я не знаю мужчин, которым это удавалось бы.

– Вы когда-нибудь видели евнухов?

– Не случалось. Мне всегда было жаль их.

– И напрасно. Только они способны на то, о чем я говорю. Впрочем, мне доводилось встречать и счастливых стариков, которых еще щадят хвори, но уже не мучают эти адские чернильницы – наши семенные железы. Именно их опустошением и приходится заниматься всю грешную мужскую жизнь. В противном случае они выплеснутся в душу и измарают ее дочерна, до безумия, до смерти.

– Но ведь их сотворила Природа, чтобы заставить живые существа продолжать самое себя!

– Разумеется. Только нам, мужчинам, не повезло стать подневольной стороной в этом извечном процессе. Рабы своих прожорливых самок, мы вынуждены кормить их, и, если это нам не удается, сами становимся для них кормом.

– Позвольте. А как же наши матери? Нет на свете существ бескорыстнее и добрее!

– Ха! – Панург расхохотался. – Так для них-то мы – не мужчины, а детеныши, дружище! Детеныши! Зато поглядите-ка на своего истаявшего отца!

– У меня нет отца. Он покинул этот мир три года назад.

– Простите меня... Но позвольте спросить... Вы ведь бываете на кладбище?

– Разумеется.

– Вспомните мрачные фигуры старух, сидящих над могилами. Вот где бродит искреннее раскаяние об руку с тайным торжеством!

– Все они когда-то были большеглазыми влюбленными девицами. И не говорите мне, что они притворялись.

– Ни в коей мере, дружище! Они были искренни, как рысь на охоте! Однако, там, где рысь честно использует клыки и когти, дамы берут на вооружение глаза и губы...

– Но эти глаза не лгут! Такое не под силу самой Музе Притворства!

– Конечно! В них отражается самый искренний голод. Девица сразу честнейшим образом предупреждает, что не может без вас жить и хочет вас больше всего на свете! Почему глупец мужчина никогда не принимает эти слова в их буквальном смысле? Ведь не далее, чем утром, за завтраком, он говорил те же слова свежеиспеченной котлете! Почему у него не достает ума увидеть очевидное сходство?

– Действительно. Почему?

– Ха! Да потому, что он приписывает избраннице собственные чувства, которые по сравнению с ее страстями невинны, как меню вегетарианца. Чего хочет он? Освободить чернильницы – и вернуться к своим игрушкам, не причинив никому никакого вреда... Мужчины ведь любят свои игрушки, сами знаете.

– Иногда и женщины разделяют с нами эту любовь...

– Нет! – вскричал вдруг Панург и встал во весь свой ужасный рост. – Нет, нет и нет! Страшной ошибкой будет думать, что женщина способна понять нашу страсть к игрушкам! Будь то музыка или театр, война или наука – они топчут все наши увлечения с одинаковой брезгливой гримасой. Они согласны терпеть то, чем мы живем, только если это приносит барыш, способный обернуться кормом для них и их детенышей...

– Вы все время говорите – «детеныш». Похоже, дети вам неприятны?

– Хотите еще вина? Эй, кто-нибудь! Принесите нам вина!

– Они так быстро растут. Вчера оно еще ходило, держась за стены, сегодня говорит первые слова на своем странном чудесном языке, а завтра впервые поцелует вас в щеку, и вам покажется, что вы умираете от счастья...

– Вы совсем не пьете, дружище. Это меня рас... расстраивает. – Панург заметно опьянел и грузно облокотился на стол. – Напомню вам, что мы говорим о женщинах!

– Ах, да... – Пантагрюэль по-птичьи клюнул свой бокал, едва замочив губы. Его глаза блестели во мраке, как оброненные кем-то мелкие монеты. – И все-таки, признайте хотя бы, что женщины красивы. Они – как цветы...

– Растущие на навозе наших благих намерений...

– Их нежные пальцы...

– С мертвой хваткой...

– Их лучистые глаза...

– Как маяки на рифах...

– Их нежнейшие ушки...

– Пропускающие мимо все, что не касается денег...

– Их певучие голоса...

– Умеющие просверлить дыру в самой крепкой башке...

– Их игрушечные носики...

– Всегда чующие, чем можно поживиться...

– Их персиковые щеки...

– Не краснеющие от самой гнусной лжи...

– Их сочные грудки, стройные ножки, наконец, их...

– Знаете, что, дружище. Сейчас я набью вам морду, – Панург поднялся с треском, как истаявшая льдина, и навис над крохотным Пантагрюэлем.

– Ой, – сказал Пантагрюэль и добавил:

– Ой!

– Набью, как пить дать. Встаньте. Я не буду бить сидячего.

– Хотите, поспорим, что не набьете, – вдруг улыбнулся тщедушный Пантагрюэль, – после того, как я скажу одну-единственную фразу...

– Это какую же?

– Так спорим или нет?

– Нет... А впрочем... – Панург от души хлебнул вина из горлышка и уселся обратно на стул. – Спорим. Ставлю бутылку вина против вашего синяка на лбу, который не замедлит появиться, если ваша фраза не сработает.

– Можно говорить?

– Валяйте.

– Извольте. Выйдет так, что вы ударите меня из-за женщины.

– Да? – Панург почесал в затылке. – А ведь правда ваша. И получится, что они снова нас одурачили?

– Точно так.

– Ха! – Панург расхохотался так, что стул под ним с треском рухнул. – Ваша взяла. С меня бутылка. Эй, кто-нибудь! Принесите мне еще вина, да не с прилавка, канальи, а из подвала!

Инцидент был исчерпан, как и весь разговор. Панург сам выпил бутылку, проигранную в споре, и уехал на извозчике к знакомой актрисе. Пантагрюэль вздохнул, посидел в тишине за опустевшим столом, собрал в котомку остатки еды и пошел пешком домой – к толстой красивой жене и четырем чадам, которых так и не сможет никогда назвать детенышами.