Текст книги "Сто осколков одного чувства"

Автор книги: Андрей Корф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Эротический этюд # 11

Вольная импровизация на тему, предложенную Ольгой

Вот вам четыре персонажа. Они живут вместе, в одном доме, и логично начать с того, кому этот дом принадлежит. Вернее, с той.

Ей – за тридцать, но, пролежав полжизни в холодильнике собственного одиночества, она сохранилась великолепно. В сумерках ее принимают за девочку и заставляют трусливо убегать от непристойных откликов. Она умница, хорошо воспитана, умеет следить за собой и не норовит следить за другими. У нее, как у многих возвышенных натур, очень большая грудь и, признаться, талия в ширине проигрывает жопке с разгромным счетом 1:3. У нее кожа цвета хорошей финской бумаги и только на свет в ней можно разглядеть водяные знаки, оставленные временем. Она – учительница музыки в средней музыкальной школе. Есть две категории людей, которым она всегда была небезразлична. Первая – коллеги, в очках и с бородками, толстожопые философы, имеющие каждый по Персональной Неприятной Привычке – один постоянно покашливает в платок, осматривая его внимательнейшим образом, другой заикается и поэтому пытается говорить без умолку. Вторая категория – южные красавцы, овеянные запахом шашлыка и замирающие с шампуром наперевес при виде ее консерваторских прелестей. Надо заметить, что ее не привлекали ни те, ни другие. К первым она относилась с ровным дружелюбием, как к товаркам, ко вторым – с паническим страхом, навеянным воспитанием, предрассудками и сводками новостей. А вот кого она любила – так это своих детей. Особенно мальчиков. Садясь поближе к купидончику в кукольном костюме (как хорошо быть учительницей фортепиано!) она с наслаждением прислонялась грудью к плечу юного дарования, и, если гамма в его руках с натурального мажора вдруг сбивалась на миксолидийский, она в сладкой судороге сжимала бедра, чтобы не запятнать репутацию чопорного деревянного стула. Из этих редких тайных удовольствий и материализовался наш второй персонаж. Ему было не больше восемнадцати, когда он поселился в ее доме. Сейчас ему за двадцать, но только что разменянный третий червонец еще хрустит в карманах свежайшей капустой. В этой ли капусте, или в какой другой, они нашли друг друга и теперь не хотят расставаться. Он решительно ничем не примечателен, этот мальчик. Он не похож на Рэмбо, даже когда надевает повязку-обруч на непокорные черные кудри. Ему не светит слава Гагарина, ибо он ухитряется укачиваться даже в метро, не говоря уж о водном и воздушном транспорте. Ему не стяжать славы того актера из порнухи, (ну, вы-то, конечно, помните), с плечами вепря и кувалдой доброго жеребца. У него в паху растет мизинчик, впрочем, довольно сладкий на вкус и неутомимый в игре любовных тремоло. Самое досадное – то, что ему не светит слава Гиллельса или Рихтера, потому что его руки... Стоп. Его руки и есть то, о чем стоит поговорить.

Вот что пишет по этому поводу Ольга: «...Она видит его руку, продолжение нежно-мужской кисти руки, покрытую волосами – продолжение его джинсовой рубашки. Он курит, стряхивая пепел изящным движением... она неотрывно смотрит на эту мужскую кисть и понимает, что перед ней не мальчик, а молодой мужчина...»

Я бы написал иначе. Что-нибудь вроде: «Ох уж этот Октябрьский переворот!..». Так написал бы я.

Ох уж этот Октябрьский переворот 1917-го, заваривший в генном котле манную кашу будущих поколений. Эти доярки с княжескими глазками! Эти шахтеры с офицерскими манерами! Наконец, эти музыканты, милые дети Сиона с руками грузчиков из Марьиной Рощи!

Так или иначе, придется согласиться с тем, что руки у персонажа номер два были хоть куда и надо полагать, что помимо клавиатуры, в которой они производили больше шума, чем пользы, они находили и продолжают находить куда лучшее применение.

Персонажем номер три в этой небольшой семье был Фредерик Шопен. Фред жил в старом пианино, и по утрам им приходилось мириться с его тихим, по-польски «пшекающим» кашлем. О Шопене говорить нечего. Его и так все знают.

Персонажем номер четыре была их Разница-В-Возрасте.

Назовем ее Светка. Ей было семнадцать лет, это была на редкость вредная девица – самоуверенная, глупая и беспощадная. Она жила в зеркале, и любила наехать на каждого из них с утра пораньше, пока Любовь, которая жила в этом доме на птичьих правах служанки-лимитчицы, не проходилась по зеркалу мокрой тряпкой первой улыбки.

Вот, собственно, и все. Где же рассказ, законно возмутишься ты, мой читатель. Действительно, что за рассказ без действия и сюжета?...

Ну, не описывать же, право слово, их нежнейшие ласки, прерываемые арпеджио Фреда и нахальными выступлениями Светки! Не открывать же, в самом деле, полог над тайнами, которые так хрупки и воздушны, что мое циничное перо снимает перед ними колпачок.

Нет. Оставим все как есть. А Светку я своим магическим жезлом превращу в плоскогрудую пацанку и отправлю на блядки в ближайшую дискотеку. Пусть себе потеет там во славу трех остальных – вечной гимназистки, неуклюжего подростка и старого поляка, соединившего их руки на алтаре клавиатуры, выпущенной фабрикой «Красный Октябрь» в 1964 году.

Эротический этюд # 12

Он шел под дождем.

Белый халат неопрятно торчал из-под плаща, зонтик – как шпага с нелепо съехавшей гардой – качался над головой в такт шагам. Он был мрачен, под стать погоде, и в тысячный раз проклинал весь мир, мелочно останавливаясь на каждой отдельной гадости.

Глупая, толстая, неопрятная женщина, которая ждала его дома... Ее он ненавидел в первую очередь. За то, что она действительно оказалась его библейской половинкой, и в редкие минуты, когда они, обнявшись, оплакивали свою говенную жизнь, он с колючей ясностью понимал, что сидит в обнимку с зеркалом...

Впереди был последний вызов на сегодня. Перед этим он был в очередной лачуге и ушел оттуда, провожаемый перегаром папаши и детским странным, влажным, сильным взглядом, какой бывает у ангелов и убийц...

Подъезд – достойный вход в этот мир и выход из него. Моча, блевотина, мат на стенах. Но больше всего его выводили из себя прожженные кнопки в лифтах... Ему почему-то всегда казалось, что их выжигают не дети, как принято думать, а самые благополучные и респектабельные жильцы. Выжигают, держа вторую лапу в штанах и перекатывая в ладони липкие шарики одинокого, потаенного могущества... Геростраты, бля...

Дверь открыла женщина, миниатюрная и неприятно накрашенная. Это было странно. Обычно домохозяйки не церемонятся перед доктором, выставляя напоказ все свои морщи и прыщины. А эта не только накрашена, а еще и попкой взмахнула туда-сюда, мол, я тебе не Икарус, заноса в один метр не жди, но как не покачнуться лодочке без весла в буйном житейском море...

Соседка, подумал он. Такое бывало. Сейчас топнет ножкой и из пены невидимой стирки явится эдакая Афродита Дормидонтовна – вытаскивать из-под дивана орущее чадо.

Ан нет. Не соседка. Мало того. Он вдруг понял, что это накрашенное чудо и есть его пациентка. Детскому врачу редко достаются такие, но, как ни крути, если ей нет четырнадцати, ее история болезни еще не перевезла свою пыль из детской поликлиники во взрослую.

Цирк, да и только. Хотя дальше стало еще интереснее. Во-первых, никого больше не оказалось в этой изгаженной чьей-то жизнью хрущевке. Во-вторых, она вдруг повела его в «будуар», который, при некоторой натяжке, мог сойти за запасную комнату для морских свинок какого-нибудь графа из проигравшихся. Там она уселась на край постели, явно родительской, и со зверской улыбкой посмотрела на него.

Он не улыбнулся в ответ, только тоскливо оглянулся по сторонам и спросил: «На что жалуешься?» Она хихикнула и без разговоров распахнула халат: «Кашляю... Доктор...» Это ее «доктор» прозвучало совсем похабно, но махровый занавес халата, раскрывшись, вывел на сцену две таких замечательных актриски в амплуа «кушать подано», что он только молча полез за фонендоскопом. Потом долго выслушивал, как под одной грудью бьется сердечко, а под другой морским прибоем шумит дыхание. И ни единого хрипа, друзья мои, только соски ее вдруг затвердели и будто потянулись к его пальцам. Но ведь это не патология, нет? Вовсе не патология, правда?... Правда или нет, я вас спрашиваю!

Потом она широко открыла рот, и его взгляду открылись две миндалины, которые могли бы стать украшением, если бы не прятались так глубоко. Потом он мял ее животик, достойный куда лучшего обращения. И даже пожалел таки, что он – не гинеколог, хотя строго держал себя в узде Гиппократа, не позволяя ни взгляда, ни намека на странность происходящего...

Она, напротив, вся была – взгляд и намек. Бывает же такое! Удивившись не на шутку тому, что осмотр прерван на самом интересном месте, она тут же придумала какие-то прыщики и боли, и, прежде чем он потянулся за направлением к специалисту, она уже стянула трусики и улеглась на кровати, раскинув ноги широко, как только могла... Он увидел перламутровые створки чудеснейшей из раковин, и, ощутив, что нырнул слишком глубоко, стал карабкаться на поверхность...

Он ска... Нет. Он прокашлялся и только потом ска... Согласитесь, что вы бы тоже не знали, как себя вести в такой ситуации! Так вот, он сказал, что перед таким осмотром должен еще раз тщательно помыть руки. И трусливо скрылся в ванной, раздумывая, запирать ему дверь или нет. Там он занялся тем, в чем давно подозревал респектабельных вредителей, а именно, засунул обе руки в брюки и, боясь расстегнуть их, стал судорожно дрочить, надеясь избавиться от наваждения, не обидев ребенка. У него потемнело в глазах, до спасения оставался миг, когда вдруг рядом... то есть совершенно рядом!.. раздалось всхлипывание.

Она сидела на унитазе, голая, беспомощная, и... плакала. Представьте, она плакала, неся при этом какую-то полнейшую чушь. О том, что ее никто не любит, о том, что у нее прыщи и кривые ноги, о том, что она убьет какую-то Таньку, если та не перестанет отбивать у нее мужиков...

И... И... И... Все прошло. Он с огромным облегчением вдруг понял, что перед ним – обычный ребенок. Раскольник в штанах съежился, а в сердце ворохнулась огромная, обыкновенная, щемящая жалость к брошенному щенку. Он поставил ее под душ и смыл всю дрянь, под которой открылись васильковые глаза и, увы, самые обыкновенные прыщики. Он мыл ее, как дочку, которая могла случиться много лет назад, если бы не суматоха студенческой жизни...

Потом он завернул ее в огромное полотенце, и они пили чай на кухне, которая вдруг показалась ему уютной и чистой.

Потом он поехал домой, порадовавшись тому, что одна кнопка в лифте все-таки уцелела. А еще потом он обнимал свою жену, и она, удивленная, казалась себе молодой и красивой в том небритом сутулом зеркале, которое полагала раз и навсегда треснувшим.

Эротический этюд # 13

Они сидели на берегу озера, Мальчик и Девочка. Все уже было сказано, последний шепот эхом ворочался в складках соседней горы, устраиваясь поудобнее. Оглушительная тишина заложила им уши, только водомерки скользили по зеркалу с кавалерийским топотом.

Пора было целоваться. Это знали и Мальчик, и Девочка. Оба слегка побаивались этой минуты, потому что она могла спугнуть и тишину, и ту невесомую паутину откровений, в которую они запеленали друг друга. Девочка встала и пошла к воде. Тихо зашла в нее по колено, поежилась, села на корточки и, оттолкнувшись, поплыла прочь. Надо остыть, подумала Девочка. Хорошо бы, подумал Мальчик и, откинувшись на спину, закрыл глаза.

В утреннем полусне он и ждал ее возвращения и боялся его. Но больше, конечно, ждал, и даже соскучился, считая удары собственного сердца. Он набросил на голое тело плед, чтобы роса не смела прикоснуться к нему первой.

Наконец, плеснуло, и легкие шаги догнали его убегающие видения. Она легла рядом, мокрая, и молча положила руку ему на щеку. Он вздрогнул, не открывая глаз.

Ее рука прикоснулась и отпрянула по-детски. Так школьники, вчера таскавшие друг друга за волосы, сегодня вдруг жмутся к стенкам и боятся прикосновения, как удара то-ком. Он лежал, не двигаясь, и ждал продолжения. Рука вернулась и свернулась клубочком у него на шее. «Спишь?» – спросила рука. «Нет...» – вздрогнули ресницы. Тогда пальцы-пилигримы отправились в странствие по его телу, и он удивился, как много им предстоит пройти. Они наступали легко, шли молча, их короткие шаги отдавались кузнечным боем в его ушах. Он знал, куда они бредут, и навстречу им поднималось раскаленное солнышко его невинной плоти.

Потом вдруг подул ветер – теплый, пахнущий хлебом и вином. Он узнал ее дыхание и понял, что ее лицо – совсем рядом. Прежде, чем ее губы коснулись его щеки, он почувствовал в этом месте ожог. Но вместо губ по ожогу прошелся целебный язычок, отстраняя боль, как случайное воспоминание. И только потом пришли губы, от прикосновения которых по телу пошли круги, как от брошенного в озеро камня. Пилигримы покачнулись на волнах, но не замедлили свой шаг и продолжали двигаться к цели.

Он еще крепче зажмурился, боясь взглядом спугнуть происходящее. Его руки и ноги застыли, как залитый в форму металл, только в паху сладко пульсировали удары крови.

А она вдруг вся отстранилась, оставив его тело в зябком сиротстве – и тут же вернулась, будто повзрослев и разозлившись на свою взрослость. Ушли пальцы – пришли ладони и обшарили его от головы и до пят, будто он украл и спрятал что-то, принадлежащее только им. Кожу заштормило, по поверхности прокатились валы колючих мурашек. Его сознание барахталось в волнах, но пах встречал их каменным молом, о который разбивалось все – шторм, волнение, страх...

Потом вернулись пилигримы, прошли по выжженной земле окончательным маршем, прикорнув ненадолго у цели своих странствий, и, наконец, ушли насовсем, через зеленую равнину Памяти – в снежные пустыни Беспамятства.

В его мозгу коротко полыхнули видения: огромная мама, кусок белой стены, нищий старик на ступеньках, фотографическая вспышка от снежка, попавшего в глаз...

Тем временем ее тело, как туча в зной, надвинулось откуда-то сбоку, сверху, со всех сторон. Ему на щеку упали первые капли. Наверное, она плакала. Он не знал этого и не хотел знать, зажмуриваясь все сильнее и сильнее. Его жар отступал в тени ее тела, такого легкого и сильного. Она накрыла его целиком, как трефовая дама – червонную шестерку. Но червонная шестерка знала, что сегодня – ее день.

День червей.

И, в козырном порыве перевернув мир навзничь, он оказался сверху.

Они шевелились в такт, полураздавленые тишиной, сбивая с ритма все часы во Вселенной. Орали будильники, астрономы пересчитывали расстояние до звезд, стряхивая ближайшие с окуляров своих телескопов.

Он черным всадником несся на своей норовистой кобыле, из-под копыт летели грязь, пыль, куски мебели, мраморная крошка разбитых вдребезги статуй... Мама, заслоняя уже полмира, вздымалась сзади в немом протестующем крике... Она было страшна, и он скакал все быстрее и быстрее, только бы убежать подальше, навсегда, насовсем, от этого липкого и сладостного кошмара...

Он звал своих пилигримов, но только скрюченные корни колдовского дуба встретили его на месте их последнего привала. И корни эти, равнодушные к земле, выпростались из нее и вцепились в него, вросли с победным чавканьем, поднимая над кроной стаи нетопырей...

Повеяло сыростью, как из погреба. И вместе с сыростью выплеснулось вино – неведомое, горькое, смертельно пьянящее... Сколько лет оно лежало здесь, среди замшелых бочек, дожидаясь первого путника?...

Кобыла гарцевала под ним, недовольная промедлением, и звала вперед, к совсем близкой уже цели... Он вырвал из себя корни вместе с запутавшимся в них сердцем, выбросил пустую бутылку – и понесся вскачь, уже не оглядываясь, уже поняв, что впереди – обрыв и радуясь этому...

...Оглянувшись, Девочка увидела, что спустился туман. Она испугалась немного, но не стала кричать и звать на помощь. Она была очень храброй девочкой. Она сумела вернуться к берегу сама и ошиблась только на метр или два.

Она не стала кричать даже тогда, когда увидела своего Мальчика и поняла, что он мертв. Она просто накрыла его пледом. После чего улеглась рядом и закрыла глаза.

И совсем не удивилась, когда услышала плеск и почувствовала, как чьи-то пальцы-пилигримы отправились в путь, обходя капли утренней росы и, переходя вброд капли воды из тихого, самого тихого в мире озера.

Эротический этюд # 14

Настоящее время.

– Ты неудачник. Посмотри вокруг – люди обустраиваются, живут все лучше. Только мы с тобой, как бомжи, ходим, побираемся.

– Они обустраиваются, а я окапываюсь.

– Ага. Могилу копаешь. И не первый год.

– Да пошла ты...

– И пойду. Вот завтра соберусь и пойду...

– А чего ж завтра? Собирайся и иди хоть сейчас...

– Сейчас я спать хочу. Ночь на дворе...

– Ну так спи. Чего пиздеть-то почем зря?

– Предложи что-нибудь получше...

– Размечталась...

– Очень надо. Уж и не помню, когда мы в последний раз...

– Да вроде, в прошлую субботу...

– В прошлую субботу ты нажрался. Забыл, как тебя кореши твои привезли?

– Ну... (морщится). А потом разве не трахались?

– Ага. Щас. Разве что ручку к нему привязать – тогда, может, и получилось бы...

– Что ж не привязала?

– Зачем? Васька, что тебя привез, потрезвее был. С ним и покувыркались.

– Ах, ты, блядь! (приподнимаясь).

– Ладно, шучу. Нужны мне твои алкаши. Я себе кого получше найду, когда приспичит...

– Пошути, пошути. Давно не получала у меня, сучка...

Два года назад.

– Милый. Ты плохо выглядишь сегодня. Неприятности?

– Устал просто... (улыбается). Которую ночь не спим...

– Я тебя совсем измучила... Но от тебя просто не оторвешься... Ты такой...

– Какой?...

– Ну... Такой...

– Какой «такой»?...

– Классный... Я с тобой просто улетаю, как воздушный шарик...

– Позакрываю окна, чтобы не улетела насовсем...

– Что ты... Я от тебя никогда, никогда...

Настоящее время.

– Ну, ударь меня. Только на это еще и способен...

– Да ладно тебе. Спать охота.

– Хватит спать. И так весь день на диване валяешься.

– А чего еще делать?

– Все. Завтра ухожу.

– Давай, давай... Давно пора...

– Буду жить у мамы. И не вздумай мне туда звонить...

– Ага... делать мне больше нечего...

– Можно подумать, есть чего...

– Есть чего... пить чего... Пива хошь?

Три года назад.

– Можно, я вас поцелую?

– Я уж и не надеялась, что вы когда-нибудь об этом спросите...

– Я вас боюсь.

– Почему?

– Вы слишком красивая для меня.

– Странно... Я то же самое думала о вас...

– Что ж... Давайте пойдем в комнату кривых зеркал и там поцелуемся...

– Давайте...

Настоящее время.

– Давай...

– Держи... Полбутылки оставишь... (мрачно) Да... Жизнь удалась...

– Сам виноват.

– С кем поведешься...

– Ну конечно, конечно... Ой... Ты чего делаешь?

– А что, нельзя?

– Ну, не так же грубо...

– Ты же любишь так... И так... И вот так...

– Блин! Больно же... Ох... Ох...

– Нравится, сука? Давай, давай, покричи мне про неудачника...

– Ай! О-о-о-о-о... Ну что ты... ты... что...

– Покричи, покричи... Обустраиваются, говоришь... Завтра уйду, говоришь...

– А-а-а-а-а-а...

– Ваську вспомнила, блядь... Вот тебе Васька, вот тебе Петюня, вот и первый твой фраерок...

– Любимый... Родной мой... Ну чуть, чуть потише... пожалуйста... я больше не могу...

– Любимая... Родная моя... ну, скажи...

– Не могу... а-а-а-а-а...

– Говори, сука!

– Нет!.. Не уходи...

– Говори!

– Да, да проклятый... Люблю... навсегда... навсегда... мой... мой... мо-о-о-ой!..

Три года и десять дней назад.

– Вы такой талантливый... Даже страшно немножко...

– Отчего страшно?

– Все время боюсь сказать или сделать что-нибудь не так...

– Не бойтесь. Говорите и делайте все, что вам заблагорассудится...

– А если мне заблагорассудится в вас влюбиться?

– Влюбляйтесь...

– Вы серьезно?

– А вы?

– Жизнь покажет...

Настоящее время.

– Ну вот... Теперь все болит...

– Вам, бабам, не угодишь. И так плохо, и эдак.

– Ладно, молчи уж.

– Молчу... (зевает) Пиво-то осталось?

– Опрокинулось, вон бутылка на полу...

– Ладно, хуй с ним. Спим.

– Спим.

Засыпают, крепко обнявшись...

Эротический этюд # 15

Он не раз прогонял ее, не стесняясь в выражениях. Он любил быть один, несмотря на невыносимое количество баб, вечно летящих на него с растопыренными крылышками. Но она оказалась упорнее многих, и возвращалась снова и снова. Она уже устала от разговоров и смотрела на него со скорбным пониманием обреченной. Что заставляло его снова и снова принимать ее? Что заставляло ее снова и снова возвращаться?

Воистину, пожар в доме начинается с антресолей, где тлеют керосином страсти человеческие.

Никто из них не заметил, как банальный роман перешел к надругательству над самим собой.

Поначалу злодейство, которое он учинил над ней, еще носило некий привкус эротики. Во всяком случае, его скандальные акции сопровождались бурной эякуляцией, а ее робкие ответы – потаенными фейерверками во флигеле чувственности, сиротливо стоящем рядом с барским домом немого обожания.

Она канцелярской скрепкой соединяла черновики его бездарных дней. Он катился в пропасть, а она была жалкой стрелкой, неспособной повернуть даже его одинокий, без единого вагона, паровоз.

Вот вам скандальный эпизод. От души, с книжечкой, посидев на унитазе, он звал ее вылизывать Южные ворота своего одиночества, и она, дура, борясь с приступами рвоты, приползала на четвереньках выполнять эту нехитрую роль.

Или. Отделываясь от утренней эрекции, он добавлял сомнительных специй в ее утренний кофе. И она, сочтя эту приправу изысканной, выпивала до капельки предложенное зелье. Потом еще просила добавки и высасывала последние капли терпкого эликсира из Северных ворот его одиночества.

Или. Читая на ночь что-нибудь ортодоксальное, с кринолинами и реверансами, он, наверное, по чистой забывчивости, стряхивал пепел сигареты в ложбинку между ее грудок, отличающихся, кстати, примерной формой и сладчайшим содержанием. Бывало и так, да простит меня Общество Ревнителей Кожи, что сигарета тушилась там же, в упомянутой ложбинке, с омерзительным шипением и запахом, который заставлял почему-то вспомнить последний день Помпеи...

И ни разу, ни словом и ни жестом, он не просил ее выполнять то, что она делала. Мало того. Отдадим должное этому подлецу и развратнику. Не раз он гнал ее прочь, только бы снова остаться одному и побыстрее дожить до конца.

Но, что поделать, она возвращалась снова и снова. Она хорошела рядом с ним, многие желали ее и даже влюблялись. Узнай она об этом, удивилась бы изрядно... Но и ум ее, и воля были вырезаны навсегда этим куском отвратительной плоти – ее ненаглядным.

Бывало, он, угостив ею одного из собутыльников, укладывался с ними рядом и, помогая обоим, ласкался, как малое дитя... Она, лишь дождавшись его приближения, сразу взрывалась переспевшим арбузищем, и Гость Бахчи с некоторым недоумением приписывал себе столь бурную победу.

Потом, когда у него почернела и отвалилась Душа, ей стало совсем плохо...

Она попросту превратилась в мебель. Если ее угораздило встать не там, где нужно, он взглядом перемещал ее на новое место. Если она оказывалась на его пути, он отодвигал ее, не обращая никакого внимания...

Вечерами в комнату приходило оглушительное тиканье часов – толстых, брюхатых, очень старых. Эрос с обожженными крыльями тараканом сидел под лавкой. Глаза любимого останавливались, как часы, и тиканье казалось посторонним, лишним звуком там, где уже не было времени...

А бывали дни, когда он плакал, уткнувшись щетиной в ее бедную, обожженную грудь. Она жалела его, потому что так было надо, и каждая его слеза пускала корешок, причиняя новую боль...

Сколько дней прошло в этих сумерках? Она не знала... Он и не хотел знать... Потом она перестала откликаться на свое имя, и он перестал звать ее по имени. Потом они поняли и приняли Луну, выли на нее, когда была охота или просто смотрели в темноте. Потом перестал наступать день, и воцарилась ночь, долгая, как остановка поезда в тоннеле...

Даже когда он ушел в свою непомерную дозу, она не сразу заметила это. Она продолжала ласкать его тело и радовалась тому, что ее не наказывают. Она, никем не остановленная, развернула во всю длину полотнище любви с кривыми буквами на нем. Это были самые счастливые дни в ее жизни...

Потом началась суета, и Гость Бахчи наливал ей водку на кухне, и какой-то белый с добрыми глазами щупал ей пульс и заглядывал в глаза... Потом она поняла, что ее любимого увозят навсегда, чтобы зарыть в землю. Она просилась с ним, но ее не пустили. Тогда она приняла правила игры и отстояла с толпой на кладбище положенное время. Она взяла себя в руки и только плакала, как все, потому что так было надо, чтобы ее не забрал Белый с теперь уже нехорошими глазами.

Дождавшись ночи, она облегченно улыбнулась Луне и отправилась на кладбище. Когда она дошла, уже светало. Но Луна еще успела подмигнуть ей на прощанье, оставляя навсегда в обнимку с дешевым, наспех поставленным камнем.