Текст книги "Сто осколков одного чувства"

Автор книги: Андрей Корф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Эротический этюд # 33

Я позвонил Крысе и сказал, что выезжаю.

Стоял уже в коридоре, когда ключ заскребся в замке – Папик. Больше некому. Ма дома как всегда сидит. И точно. Зашел, дверь притворил – и смотрит. Странно как-то. И пальто не снимает. Пьяный, что ли, думаю...

Тут Ма из кухни приплелась, тоже смотрит внимательно. Но это – обычное дело, она всегда на Папика так смотрит, сколько себя помню. Даже когда он ест, она тоже так смотрит. Как будто сама с собой поспорила – подавится или не подавится...

А меня будто нет. Стоят и смотрят друг на друга... Тут Папик вдруг всхлипнул как-то, потом улыбнулся и говорит:

– Хорошие новости...

– Неужели, – говорит Ма и напрягается. Прям вижу, как напрягается.

– Да, – говорит Папик. – Взяли.

– На испытательный? На месяц? – уточняет Ма.

– Нет. Сразу на год. Контракт.

– Поздравляю, – говорит Ма и улыбается. Хорошая такая улыбка, нежная, всех шуб в доме не хватит, чтобы от такой согреться. Да и шуб-то у нас нет. В общем, стоим, мерзнем.

– Ах, милая моя... – говорит Папик и открывает портфель. Там – банка икры, кусок вырезки, бутылка вина и бутылка водки.

Я звоню Крысе и говорю, что приеду через часок. Давно с предками не выпивал. А тут чувствую – назревает. Крыса говорит, что потерпит, только, мол, не напивайся там без меня...

Ма – на кухню, я – к себе в закуток. Папик переоделся в домашнее – и ко мне. Давно не заходил, я даже обрадовался, но виду не подаю.

Он сел на кровать, глаза блестят. «Чего слушаешь?» – спрашивает. «Депеш мод», – говорю. Он покривился, но лекцию про своих «зепеллинов» читать не стал. Прилег ко мне на кровать, смотрит в потолок.

– Как Крыса? – спрашивает.

– Крыса как Крыса, – говорю. – А ты, правда, работу нашел? Теперь бабки будут?

Это у нас – больной вопрос. Из-за Ма. Мне – по барабану, Папику тоже. Но Ма у нас просто зверь по этому делу. Когда неделю на гречневой каше просидели, она Папику такого наговорила, что я потом заснуть не мог. А ему что? Всплакнул, в сортире бутылкой звякнул – и поехал на «жигуленке» бомбить. А Ма, как всегда, смотрит на него и непонятно, то ли убить хочет, то ли обнять. Такой у нее хуевый характер.

– Будут, – говорит Папик. Потом вдруг добавляет:

– Бабки – говно.

– Да, – говорю. И наушники снимаю. Я, честно, всегда рад с ним по душам поговорить.

– А что делать? – говорит он.

– Да ничего не делать, – говорю. – Прожили семнадцать лет без них, и еще сто проживем...

Тут он встает с кровати, ко мне подходит и кладет руку на голову. Гладит, типа. Странный у меня Папик, так посмотришь, вроде – дурак дураком, а друзья у него – крутые мужики, интересные. А у Ма друзей нет. Она такая, без друзей живет. Иногда и на меня так смотрит, будто жалеет, что аборт не сделала. Хотя – заботится, по врачам водит, сколько себя помню. Добрая она. Однажды бомжиху какую-то в дом притащила, дала отлежаться, накормила, денег сунула. Кто ее поймет, мою Ма... Люблю ее, конечно, хотя крута она с Папиком, ох, как крута...

– Сто не проживем, – продолжает Папик. – А сорок-пятьдесят отмотаем еще... А с бабками, может, и все двадцать...

Это он, типа, пошутил. Я показываю, что понял, улыбаюсь. А он все гладит меня по голове, странно это как-то, приятно, что ли. Все-таки, Папик ведь, помню его таким большим, как приход от афганской травы, когда он надо мной нависает и будто со всех сторон защитить норовит. Это когда мне было лет пять, раньше ничего не помню. А позже еще много чего помню.

Поплакать, что ли, думаю... И ком глотаю... Я рад, что Папик работу нашел. И Ма, наверное, рада... Еще бы. Она только об этом и думает. Только сам он, похоже, не больно рад... Ну да ладно. Такой он у меня, Папик. Несчастный по жизни... Ма зовет с кухни, говорит, еда уже на столе. Мы поднимаемся и идем, по дороге звоню Крысе и говорю, что задержусь еще на часок.

Давно мы так не сидели. Стол ломится, ну и бутылки, ясное дело, его не портят. Папик наливает Ма вина, а нам с ним – водочки. Кристалловскую принес, молодец. Мясо дымится со сковороды, красота. Ма и салатик какой-то сотворить успела, в общем, сидим, как в ресторане.

Па говорит тост за то, чтобы все получилось. Он у меня такой, никогда без тостов не пьет. Они чокаются с Ма и со мной, потом мы едим, и Ма спрашивает у Папика, как прошли переговоры. Он какую-то пургу гонит про директора, как они там поладили, ну, не сразу, конечно, но нашлись какие-то общие знакомые, туда-сюда, в общем, работу получил.

Ма радуется. На нее вино всегда так действует, один глоток – и готова. Разрумянилась, глаза блестят, смотрит на Папика по-хорошему, так, что шубы уже не нужны. Давно так не смотрела. Да я на месте Папика по пять раз в месяц на работу устраивался бы, чтобы Крыса на меня так смотрела. Правда, она и так меня любит. По крайней мере, говорит... Позвать ее, что ли, думаю... Потом смотрю на предков и понимаю, что им не то, что Крыса, а и сам я – помеха.

Ну, нет, думаю. Еще по одной мы все-таки накатим. Только потом я вас, голубки, оставлю.

Папик разливает. Очередь тоста – за Ма. Она тосты говорить не умеет, тушуется, как корова в голубятне, бормочет что-то про деньги, конечно. Они выпивают, а мне приходится тянуться к ним, чтобы чокнуться. Забыли, сукины дети... Как по врачам водить – не забывают, а как посидеть по-человечески – так им, вроде, никто и не нужен, начиная с меня...

И опять Папик начинает петь песню про своего директора, и как они там поладили. Ма ушки развесила, сидит румяная, видно – боится счастью поверить. Тоже мне, счастье, бля... Лучше бы со мной чокнулись нормально, по-взрослому.

Папик наливает по третьей, моя очередь тост говорить... Ну, думаю, сейчас я вам загну, голубки... И вспоминаю про все сразу. Тут тебе и первая ангина, и книжка на ночь, и песенка поутру, и зоопарк, и цирк, и планетарий, и то, как я потерялся в Сочи среди чьих-то ног, и первая двойка, и ночное страшилище, и Крыса, будь она неладна... Сейчас я им скажу...

– За твою работу... – зачем-то говорю я, подняв рюмку.

Ма улыбается мне, и я понимаю, что угадал. Папик сутулится, вздыхает и выпивает. В конце концов, тост как тост, само вырвалось. Волосы на голове поднимаются дыбом в том месте, где Папик их гладил, я понимаю, что водка начала действовать. Начинаю злиться, сам не понимаю на что, встаю и ухожу. У меня под диваном – еще бутылка такой же «кристалловской», ну их на фиг, этих предков.

По дороге звоню Крысе и говорю, чтобы приезжала сама. Она отказывается, потому что боится Ма. Тогда я говорю, что задержусь еще на часок и иду в свой закуток пить водку. Втыкаю наушники на полную, наливаю полстакана и начинаю тащиться. Делаю вид, что мне и дела нет до всех этих раскладов. Они там на кухне сидят, едят что-то, выпивают. Разговаривают, наверное. Понятно, о чем.

Выпиваю полстакана, потом еще полстакана, в общем, вертолет уже на подходе, понимаю, что пора закусить, чтобы потом было чем блевать... Иду на кухню, надеюсь еще по тосту пропустить заодно с ними... Куда там! На кухне пусто, только моя тарелка полна еды. Мясо еще дымится, как бычок в пепельнице. Понимаю вдруг, что есть не хочу. Вертолет уже рядом с головой, скоро начнет стрелять по наземным целям...

Возвращаюсь к себе, по дороге заглядываю в комнату. Так и есть – продолжают о чем-то пиздеть мои ненаглядные, хоть бы кто в сторону двери посмотрел. О чем? А то непонятно...

У себя наливаю еще полстакана, ставлю папиковских «зепеллинов» и врубаю на полную в наушниках... Наливаю еще полстакана... Позвонил бы Крысе, но жаль останавливать кассету – хорошо пошла...

Жалко, Интернета нет, говорят, по нему хорошо пьяным ползать, всегда есть с кем пообщаться...

Да какой тут, в жопу, Интернет... Недавно еще на гречневой каше... А, я об этом уже говорил...

Короче, сижу, выпиваю... Потом взял старый альбом с фотками – полистать.

Одно расстройство, конечно... Ма такая молодая там, красивая лялька, я бы за такой и сам не дурак приударить... И Папик ничего себе, без лысины еще. Сидит с гитарой у костра, Ма сзади его обнимает, в глазах – искры... Или показалось... Шут его знает, как говорит Папик...

Ма добивалась Папика два года. А он, кобель хренов, упирался, натурально... Только когда я уже зашевелился, он уступил. И ничего. Лет пять жили хорошо, говорят... Еще бы не хорошо, если Папик сразу в какую-то контору подался бабки зарабатывать... И было бы, наверное, хорошо, но переклинило его на своих песенках, работу бросил, машину запустил, выпивает помаленьку... Какое тут, в жопу, счастье... Я их теперь понимаю... А Ма, конечно, ходит, в соплях путается. На песни ей давно уже насрать, да оно и понятно, когда гречневую кашу... Да, я уже говорил об этом...

Ну, а у Папика своих соплей навалом. Он у меня поэт, всю жизнь в мальчишках проходил и вырасти так и не собрался... А Ма, похоже, с пеленок во взрослых ходит... Как они вообще живут?...

А они там, похоже, любовью занялись, предки ненаглядные... Того гляди, сестренку мне сейчас сделают. Ма стонет знатно, не так, как Крыса... Та только попискивает, а Ма уж как заведет свой патефон, так чертям тошно станет... Надо же... Давно уже не трахались... И мне вздрочнуть, что ли... А почему нет? Вот и картинка хорошая, говорят, в Интернете таких навалом...

Вот только еще полстакана, позвонить Крысе, что не приеду сегодня, и отлить, глянув по дороге в их комнату...

Полстакана, звонок, отливаю, прохожу мимо...

Ма стоит посреди комнаты, большая, голая, грудастая и жопастая... Как скифская баба. А Папик при ней – стоит на коленях, обнял, шепчет что-то... Давно не виделись, бля... Кажется, плачет даже родитель мой, горемыка. А Ма над ним, вечная, страшная, стоит себе молча... Вот такая картинка...

А я что... Сходил на кухню, съел холодный кусок мяса, и к себе – выпивать да дрочить. Дело нехитрое. Уехал бы, но Крыса уже не ждет. Наорала на меня, дура, в последний раз... Тоже, поди, вырастет и станет как Ма. А где я ей деньги найду?...

Выпил еще, «зепеллины» попели... Предки угомонились, кажется... Ма сходила в сортир, потом Папик там пузырем своим звякнул... Потом я заснул, не помню, что дальше было.

Утром Ма готовит завтрак, глаза опять такие, что непонятно – глотать или подавиться тут же, не сходя с места...

– Что, Папик на новую работу ускакал? – спрашиваю.

– Нет. Он... Он ушел. Совсем.

...Ем, и не знаю, что сказать... И я, и Ма давно этого ждали... Наконец, говорю:

– А работа?

– Он все придумал... Нет никакой работы...

– А зачем тогда?

– Не знаю, – говорит Ма и начинает плакать. И я вместе с ней. А на шее у нее – большой засос, похожий на синяк от удара...

– Он вернется? – спрашиваю, чтобы просто перестать реветь, как маленький.

– Не знаю, – говорит Ма. – Разве можно что-нибудь знать про нашего папу...

Я доедаю завтрак и иду звонить Крысе... О том, что выезжаю...

Эротический этюд # 34

Поиграем словами, дамы и господа.

Но прежде заглянем в магический кристалл и услышим, как с центральной, огромной, запруженной и шумной из-под острых, зазубренных и беспощадных летят жалкие, горькие, истошные, последние-распоследние.

Это литераторы будущего казнят эпитеты. А толпы читателей рукоплещут, и лишь изредка мелькает чье-то рассерженное, недоуменное, плачущее.

А теперь – к делу. Или к потехе, как вам будет угодно.

Тема:

Мужчина и женщина остались вдвоем, не считая часов на стене, сенбернара под кроватью и Города за окном.

1-я вариация (amabile):

Красивый мужчина и красивая женщина остались вдвоем, не считая фамильных часов на стене, сонного сенбернара под кроватью и дождливого Города за окном.

2-я вариация (con dolore):

Старый мужчина и старая женщина остались вдвоем, не считая сломанных часов на стене, плешивого сенбернара под кроватью и мертвого Города за окном.

3-я вариация (malinconico):

Пьяный мужчина и продажная женщина остались вдвоем, не считая торопливых часов на стене, голодного сенбернара под кроватью и горланящего Города за окном.

4-я вариация (funebre):

Мертвый мужчина и рыдающая женщина остались вдвоем, не считая оглушительных часов на стене, скулящего сенбернара под кроватью и равнодушного Города за окном.

5-я вариация (buffo):

Незнакомый мужчина и перепуганная женщина остались вдвоем, не считая дорогих часов на стене, трусливого сенбернара под кроватью и вороватого Города за окном.

6-я вариация (appassionato):

Голый мужчина и голая женщина остались вдвоем, не считая чужих часов на стене, разбуженного сенбернара под кроватью и глазастого Города за окном.

7-я вариация (capriccioso):

Черный мужчина и белая женщина остались вдвоем, не считая электронных часов на стене, похотливого сенбернара под кроватью и чужого Города за окном.

8-я вариация (imperioso):

Молодой мужчина и богатая женщина остались вдвоем, не считая золотых часов на стене, сытого сенбернара под кроватью и продажного Города за окном.

9-я вариация (marziale):

Раненый мужчина и заботливая женщина остались вдвоем, не считая разбитых часов на стене, перепуганного сенбернара под кроватью и расстрелянного Города за окном.

10-я вариация (lamentabile):

Поникший мужчина и безутешная женщина остались вдвоем, не считая жестоких часов на стене, умирающего сенбернара под кроватью и беспомощного Города за окном.

11-я вариация (festivo):

Будущий мужчина и будущая женщина остались вдвоем, не считая новеньких часов на стене, юного сенбернара под кроватью и деликатного Города за окном.

12-я вариация (burlesco):

Зеленый мужчина и оранжевая женщина остались вдвоем, не считая синих часов на стене, красного сенбернара под кроватью и желтого Города за окном.

13-я вариация (maestozo):

Крылатый мужчина и дрожащая женщина остались вдвоем, не считая гулких часов на стене, хромого сенбернара под кроватью и призрачного Города за окном...

И так далее, и тому подобное... Написал бы еще, но некогда – иду с толпой на казнь эпитетов. Действительно – на кой они нужны? Главное ведь что?

Чтобы мужчина и женщина были вместе.

Чтобы часы шли своим чередом.

Чтобы за окном был хоть какой-нибудь Город.

И чтобы под кроватью сидел сенбернар.

Хотя бы такса. На худой конец – шпиц.

Эротический этюд ## 35-41

Венок этюдов

Эротический этюд № 35
Подснежник

– Выпьем за чистоту! Что вам налить? Вина? Яда? Воды из-под крана?

...Море шевелилось перед ней, толпилось воспоминаниями, мелькало барашками будущих дней. Сотни голосов сливались в одно невнятное бормотание, порой угрожающее, порой – одобрительное. Но чаще всего – мудро безразличное ко всему людскому, начиная с этой маленькой несчастной девочки, которая бросает в волны камень за камнем, привязав к каждому по одному слову, одному взгляду, одному прикосновению своего Любимого и Ненавистного.

Ни слова, ни взгляды, ни тем более прикосновения тонуть не желали и качались на волнах слепыми солнечными бликами. Девочка, не в силах смотреть на это, крепко зажмурилась. Ей было очень плохо, честное слово...

Она родилась на свет чистой, как снежинка. Только ветер смел касаться ее своим дыханием. Она всегда сторонилась мальчишек, особенно влюбленных, потому что ждала того единственного, который не даст ей упасть на землю, а подставит свои ладони.

И дождалась, конечно.

Она узнала его по руке, протянувшей билет в трамвае для передачи на компостер. Увидев эти пальцы, она захотела прижаться к ним щекой, но это было бы неловко, поэтому она просто взяла билет и передала его дальше. Билет вернулся простреленным навылет и мятым. Она передала труп билета Руке, и ей показалось, что Рука взяла его с жалостью. Так или иначе, но, увидев эти пальцы еще раз, Она только укрепилась в мысли, что Рука – та самая.

Она поглядела на лицо. Лицо оказалось юным. Черные брови, мальчишеский чуб, девчачьи губы. Хороши были также и глаза. Хотя посмотрели они удивленно, что вполне понятно.

Она улыбнулась этим глазам своими – лучистыми, как и полагается у снежинок. И направилась к выходу. В трамвае ей было делать больше нечего, ведь то место, куда она ехала, уже не имело никакого значения.

Он, разумеется, вышел следом и побрел по другой стороне улицы, чуть позади. Она недовольно оглянулась, не понимая, почему он не спешит подойти. Он смутился и отстал еще больше. Тогда она перешла улицу, и сама решительно направилась к нему. Он остановился и стал разглядывать цирковую афишу. Он так дрожал от волнения, что воробьи по соседству перестали драться из-за хлебной крошки и удивленно уставились на него.

Она подошла и сказала то, о чем думала всю последнюю четверть часа:

– У тебя очень красивая рука.

Он посмотрел на свою руку, потом на другую, пытаясь понять, почему красивой названа только одна из двух. Обе имели сейчас довольно жалкий вид, пальцы предательски дрожали. Он поспешил опустить их с глаз долой.

– А тты... вы... вся красссивая! – выдавил он, как испорченный огнетушитель, заправленный до отказа. То есть до полного отказа.

Она мимоходом взглянула на себя в ближайшем окне и подумала, что он прав.

– Куда идешь? – спросила она. – Пойдем вместе!

– Никуда не иду, – глупо ответил он.

– Ну, значит, мы никуда не идем вместе, – Она оглянулась, будто привыкая к новому дому.

Ей понравились стены, а на потолке были нарисованы облака. Заметим в скобках, что дело происходило на Чистопрудном бульваре. Чугунный «горе-умница» стоял с унылым видом театрального администратора, окруженного толпой контрамарочников – собственных персонажей.

Они постояли еще минутку. Толпа образовала вокруг них пенные бурунчики. Воробьи, ошалевшие от удивления, потолкались, было в ожидании хлеба, но быстро разобрались, что к чему, и перелетели на бульвар к знакомой старухе с половиной батона в руке.

Старуха же повела себя странно. Вместо того чтобы раскрошить хлебную ассигнацию на воробьиные копейки, она вдруг завалилась набок, как плохо одетый манекен. Хорошо одетые манекены покосились на это и ускорили шаг, проходя мимо.

Но Ее мальчишка вышел из оцепенения и бросился на помощь. Она, ничуть не удивившись, побежала следом. Однако ей пришлось переждать несколько машин, а Он успел перелететь дорогу перед потоком.

Когда она оказалась на месте, все было уже в порядке. Старушка благодарно улыбалась Ее мальчику и даже порывалась закурить, для чего достала пачку «Казбека» и длиннейший мундштук. Мальчишка отговаривал ее, приводя в пример постные изречения Минздрава и не слишком убедительные жесты. Он опять скис после того, как помог старухе, и снова глядел на девочку с трусливым недоумением.

Она же улыбалась и ему, и старушке, и Грибоедову, и даже Молчалину на барельефе, хотя вот уж кто никаких улыбок не заслужил, особенно от снежинок.

Что было дальше, легко представит себе читатель, давший себе труд ознакомиться с этюдом № 16. Для тех же, кто пролистал его, не глядя, я поясню в двух словах, что мальчик и девочка попали на День Варенья к обыкновенной городской фее, одной из многих. Но речь сейчас не о ней, хотя именно благодаря этой доброй женщине оба оказались в обстановке, где вместо дерущихся на асфальте воробьев – воркующие на подоконнике голуби.

Речь о мальчике и девочке, взявших с голубей пример, и, скажу вам по секрету, их первая ночь была удивительна. Девочку не подвел ее инстинкт. Впрочем, инстинкт не подводит никогда, только, кто из нас дает себе волю его послушаться?

Она упала в подставленные ладони, кружась в косом свете фонаря из окна, и растаяла в них целиком, без остатка. В комнате пряно пахло Временем от старой мебели и вещей. А в зеркале отражались два голых ребенка. И две взрослые тени от двух голых детей.

Они трогали друг друга. Человек слеп, пока не познает мир на ощупь. И прозревает только однажды. В первую ночь любви. Что и произошло с обоими. Их руки открыли друг для друга невидимую страну Лиц – и губы слились в одно, как две капли дождя на стекле. Потом руки пустились в путь по океану Тел, чуя под собой головокружительные глубины. Буря была не за горами, но флотилия пальцев двигалась ей навстречу под всеми парусами. Каждый корабль знал, где его гавань. И в порту его встречали салютами...

Потом, за утренним чаем, оба тщетно боролись с головокружением, и бедной старушке пришлось лично проводить их до бульвара. Где они рухнули на первую скамейку, успев обняться раньше, чем приземлились.

Убедившись, что никто из них не попал под машину, фея исчезла быстрее, чем я печатал слово «исчезла». Вдогонку за ней с мяуканьем промчался июнь, следом с лаем пролетел июль – и, наконец, родители увезли Ее на море, несмотря ни на какие безутешные и горькие.

Расставаясь, они наговорили друг другу столько клятв, сколько звучит при принятии присяги воинской частью не меньше батальона. Из города в город летели стаи писем, переводя роман из воробьиной сумятицы и голубиного воркования – в журавлиную чистоту разлуки.

Одно из писем, как ни странно, было написано не им. Оно пришло от подруги, и говорилось в нем, что Мальчик теперь живет с ней. Девочка долго читала это письмо и не могла понять, что в нем написано. Потому что, когда прозревают руки, глаза начинают сдавать.

А когда поняла, то заплакала и пошла на море. Мы застали ее в первый день тоски, когда в ней еще не забродила уксусная горечь. Не будем ждать, пока это произойдет, у нас и своих бед хватает, не так ли. А девочку пожалеет море. И куда лучше нас с вами.

Что же до мальчишки... Гад, конечно, что тут еще скажешь.

Хотя...

Он родился чистым, как квинта. И остался бы чистым навсегда, если б не старые часы...