Текст книги "Поход за последним «тигром»"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Вишневский тяжело опустился на срубленную пихту, раньше Пепеляева и Андерса понял он: после Лисьей Поляны идти на Якутск невозможно.

– Может, и доползем до Якутска, но там нас возьмут голыми руками. Глупо! Кто это сказал: «Дайте нации хорошую войну – она получит великолепный мир»? Сказано не глупо, но безумно. Мы дали России гражданскую войну, а что в итоге? Мы – дворяне, честь и краса нации, – сидим в тайге, на какой-то Лисьей Поляне. Страшный итог!

Утро было пасмурное от метелицы, по Лисьей Поляне передвигались снежные вихри, метались сосны и пихты. Под стать пасмурному утру было и настроение красноармейцев: в сером свете все обострилось, все стало болезненно ощутимым.

Строд тоскливо думал о том, что лошадиного мяса осталось на пару дней, и нет дров, и нечем сменить подстилку для раненых. Если сегодня пепеляевцы пойдут в очередную атаку, то это конец их обороны. Всю ночь слышал он какое-то движение в стане противника: то ли получили подкрепление, то ли готовятся к наступлению.

Но шли часы, атаки не было. Метель улеглась, опали снежные вихри, в тайге возникла необыкновенная, торжественная тишина, та самая, что иногда называется белым безмолвием севера.

И вдруг это безмолвие лопнуло от далекого, плотного звука, звук прокатился над сопками – властный, беспощадный. Что-то тяжело ахнуло, земля содрогнулась, по тайге пронеслись тысячи угрожающих шорохов.

– Орудийный выстрел! Генерал Ракитин подходит к Лисьей Поляне! – Строд выбежал из юрты, красноармейцы повернулись к нему, ожидая последнего приказа.

– Мы взорвем их и себя, когда они окажутся здесь, – громко сказал Строд.

Орудийная канонада продолжалась весь день, но пепеляевцы так и не пошли в последнюю атаку.

Это было и непонятно, и удивительно. Строд опасался какого-то подвоха и все чего-то ждал, взглядывая на пробитое пулями знамя, что развевалось на вечернем ветру. Сумерки сгустились, и вот из них вылетело четверо всадников, они покрутились на опушке и в карьер поскакали к окопам. Строд поднял бинокль и не поверил своим глазам: впереди мчался Курашов – командир чурапчинского отряда, он ворвался на площадку перед юртой – неожиданный вестник освобождения.

– Байкалов захватил Амгу, Пепеляев отступает в Аян, генерал Вишневский снял осаду, – поспешно, словно торопясь избавиться от своих новостей, выкрикивал Курашов.

Наступило четвертое марта.

В небе – просторном, раскованном, словно отлитом из перламутра, – играло пять солнц: одно настоящее и четыре ложных, косяки еще негреющего света наполняли просторную избу; Строд[1]1
  За героическую оборону Лисьей Поляны И. Строд был награжден вторым орденом Красного Знамени. – Прим. авт.


[Закрыть] наслаждался и светом, и запахом пихтовых лап, и чистой одеждой, в которую переоделся после бани. Еще доставляла наслаждение блаженная тишина.

В избу вошел Карл Некунде-Байкалов с чемоданом в руке. Строд отметил новые глубокие морщины на его лице. «Видно, не сладко пришлось ему в эти дни», – подумал он.

– Как себя чувствуешь? – спросил Байкалов.

– Будто новорожденный, легко и бездумно, – рассмеялся Строд.

– Легко – верю, что бездумно – сомневаюсь, – Байкалов поставил под лавку чемодан. – Это, брат ты мой, «канцелярия губернатора Якутской провинции» Куликовского. А куда делся сам губернатор, все еще не узнали. Среди убитых нет, в числе бежавших тоже.

– А что с Пепеляевым, что с Вишневским? – спросил Строд.

– Пепеляев с отрядом капитана Артемьева отступает на Петропавловский. Вишневский и полковник Андерс бежали на реку Милю. Я отдал приказ Курашову и командиру дивизиона Мизину преследовать пепеляевцев. Надеюсь, отрежут путь на Аян, если опередят беглецов и раньше их дойдут до Нелькана. Надеюсь, но и боюсь: красноармейцы измучены переходами, многие обморозились. Вы совершили невозможное на Сасыл-Сысы, – назвал Байкалов Лисью Поляну по-якутски, этим подчеркивая ее уже историческое для таежной республики значение. – Вы приняли на себя всю тяжесть ударов и не пропустили генералов в Якутск.

Дверь кто-то дернул. Байкалов распахнул ее. В сенях стояли охотник и дрожащий от холода бородатый старик.

– Вот, однако, привел к тебе. Обещался заплатить чистым золотом, если отвезу его на реку Милю, но я привел к тебе. Поговори с ним сам, – сказал охотник.

– Что за человек? – спросил Байкалов, переводя взгляд на старика.

– Перед вами несчастный Куликовский, – озираясь, прошептал старик. – Замерз я, просто ужас какая была ночь!

Байкалов пропустил Куликовского в избу, спросил:

– Где же вы прятались, господин губернатор?

– В стоге сена, – пролепетал Куликовский. – Потерял свой кольт. Боже мой, что за ужасная ночь! Я не смыкал глаз, промерз до самых костей и голоден…

– Вас накормят и напоят горячим чаем. Выспитесь, и мы поговорим, а сейчас один только вопрос: вы царский политкаторжанин?

– Это было давно. Ах, не помню, когда это было! Я не отдаю себе отчета в происходящем, у меня голова кругом…

– Я тоже царский политкаторжанин. Не странно ли, как разошлись пути царских ссыльных?

– Да, да, вы правы. Неисповедимы пути божьи и пути человеческие…

Байкалов вызвал фельдшера Капралова, тот увел Куликовского в лазарет. Байкалов раскрыл чемодан и вынул бело-зеленое шелковое знамя с ликом Христа, пачки этикеток для винных бутылок, сверток бумаг, псалтырь, несколько шприцев, визитные карточки.

На твердых, цвета слоновой кости карточках на трех языках – русском, французском и английском было напечатано: «Петр Андреевич Куликовский – губернатор Якутской провинции».

– Даже позолота с визитных карточек стерлась. Вот она, пыль тщеславия, – усмехнулся Строд.

– Бывший революционер с псалтырем. Оригинально! А что это такое? Порнографические открытки.

– Н-да! Сластолюбивый старец! – крякнул Строд. – А для какой цели винные этикетки?

– Он расплачивался ими с местными жителями вместо денег. Смотри, написано на хересе – двадцать пять рублей, на портвейне – десять. Даже «имеют хождение наравне со всеми денежными знаками» написано. – Байкалов развязал сверток бумаги, в нем оказались письма, незаконченные деловые записки о пароходстве по реке Мае, о строительстве Аяно-Нельканской шоссейной дороги. В письмах Куликовский жаловался нельканским промышленникам на непочтительное отношение к нему со стороны пепеляевцев, на мелкие обиды и насмешки.

– Такому ничтожеству контрреволюция дала власть над судьбами народностей Севера! – воскликнул Строд.

В избу вбежал фельдшер Капралов.

– Куликовский отравился.

– В каком он состоянии? Где он взял морфий? – спросил Байкалов.

– Куликовский умер, морфий ему возвратил боец при обыске. Куликовский сказал, что это сердечное лекарство.

– Жалкая смерть ничтожного человека. Она символизирует собой конец всей партии эсеров, – заметил Строд. – Пойду в лазарет, узнаю, как себя чувствуют раненые и больные бойцы, – сказал он, вставая. – Теперь каждый, кто пережил осаду Лисьей Поляны, мне роднее брата.

Байкалов прошелся по избе, вернулся к столу. Нужно было написать рапорт об амгинской победе, но Байкалов не испытывал особого удовольствия: «Пепеляев разбит, но не побежден, и, хотя панически отступает, нет сил преследовать его».

Он писал торопливо, размашисто, обрисовывая в кратких чертах военную обстановку. Писал и невольно думал о том, что, когда его рапорт дойдет до Якутска, военная обстановка изменится множество раз, но результат один: с пепеляевщиной покончено.

«Пепеляев поспешно отходит на Петропавловский, с намерением уйти в Нелькан, в Аян, Харбин…

Сейчас формирую группы, чтобы перерезать путь бегства Пепеляева…»

Пепеляева по разным дорогам преследовали отряды Курашова и Мизина, они должны были соединиться на маленькой почтовой станции Аим. Обойти или миновать эту станцию Пепеляев не мог, другого пути к побережью не существовало. Пепеляев опередил красных, прошел через Аим раньше и беспрепятственно устремился к Аяну.

В конце апреля он вернулся в Аян и, не теряя времени, отправил в Охотск Вишневского. Генерал должен дождаться первого парохода, захватить его и прибыть в Аян за пепеляевцами.

Но Вишневский не дошел до Охотска. Он остановился на рыбном промысле в ста верстах от городка. Вишневский махнул рукой на судьбу Пепеляева и «братьев дружинников» и стал ждать шхуну. Он дождался ее.

Глава вторая

События революции уже пятый год захлестывали Охотск, как океанский прилив берега.

Власть Советов на побережье была провозглашена в апреле восемнадцатого года. Уездный совет национализировал золотые прииски и рыбные промыслы охотских богачей. На прииске Благодатном, принадлежавшем золотопромышленнице Бушуевой, рабочие создали горный коллектив. Впервые охотские старатели, охотники, рыбаки почувствовали себя людьми на суровой земле Севера.

Зима девятнадцатого года была не очень тревожной. В России и Сибири шла гражданская война, но Охотский уезд, отрезанный от страны океаном и непроходимой тайгой, продолжал оставаться советским. Только в июле в Охотск прибыла шхуна «Михаил» с отрядом колчаковского полковника Виктора Широких.

Из тридцати пяти лет своей жизни Виктор Широких десять провел в царской охранке. С юношеских лет занимался он слежкой за инакомыслящими, мнимой подготовкой покушений на политических деятелей и своевременным раскрытием их в свою пользу. Умение выдавать себя за тайного охранителя приблизило его и к верховному правителю. Колчак назначил Широких начальником отдела контрразведки в управлении военного полевого контроля.

Это могущественное учреждение в Омске распухло до чрезвычайных размеров. В атмосфере войны, политических переворотов, военной интервенции офицеры-контрразведчики чувствовали себя, как щуки в пруду, переполненном карасями.

Управление полевого контроля пригрело целые табуны старых и новых провокаторов, доносителей, сыщиков, палачей – отбросы общества стекались сюда, как кровавая пена в клоаку. Эти люди прикрывались красивыми лозунгами борьбы за спасение отечества, с врагами народа, свободы, справедливости. В сибирских городках арестовывались не только рабочие или комбедчики, но даже священники и купцы. Их расстреливали и вешали без суда, имущество казненных попадало в руки охранников.

Колчак не проверял деятельность своего полевого контроля. Как-то военный министр пожаловался адмиралу на произвол охранки. «В охранной деятельности государства надо, чтобы чистые головы руководили грязными руками и сдерживали преступную похоть этих грязных рук. У меня же чистых голов почти не осталось», – ответил верховный правитель.

Виктор Широких, ставший по воле адмирала полковником, делал все, что делают грязные руки охранок: незаконно арестовывал людей, присваивал их имущество, расстреливал без суда, насиловал девушек. Все это он творил с уверенностью в своей безнаказанности.

Возможность разгульно жить вскружила голову полковнику. Он зарвался. Адмирал приказал отдать Виктора Широких под военно-полевой суд, но приятели уговорили Колчака снисходительно отнестись к полковнику, его отправили во Владивосток к командующему приморским гарнизоном генералу Розанову. Генерал решил, что полковник – самая подходящая личность для командования экспедиционным отрядом.

– Излечите жителей Охотского побережья от красной чумы, и верховный правитель назначит вас генерал-губернатором Якутского края. Под вашей властью будет страна, вдвое превышающая размерами Европу, ее богатства вошли в поговорку, – посоветовал полковнику Розанов.

Сразу же по приходе шхуны в Охотск к полковнику Широких явился сын миллионерши Бушуевой Федор и вручил список лиц, помогавших или сочувствующих большевикам. По этому списку Широких развернул обыски, аресты, конфискацию золотого песка, пушнины. Девять большевиков-комиссаров были отправлены в Хабаровск, где их и расстреляли.

Начались расстрелы и в самом Охотске. Групповые убийства вошли в историю города под короткими, но мрачными наименованиями: «Расстрел тридцати», «Казнь пятидесяти».

Мастеровой люд и рыбаки бежали в тайгу, удалось скрыться и большевикам Кузьме Паршенкову, Алексею Унжакову. Паршенков был строителем уникальной по тем временам охотской радиостанции.

Паршенкова и Унжакова укрывали те самые тунгусы и якуты, которым полковник Широких предлагал денежные награды, если доставят ему головы коммунистов.

В охотской тайге появились партизанские отряды, самым крупным был отряд Унжакова.

Декабрьской ночью девятнадцатого года повстанцы под руководством Унжакова, Перминова, Горще-рука напали на Охотск, разоружили карателей, захватили в плен самого Широких. На Охотском побережье была восстановлена власть Советов.

Охотский Совет создал военный трибунал для суда над карателями. Трибунал приговорил к смертной казни полковника Широких и группу его подручных. Удалось избежать народного гнева только миллионерше Бушуевой и ее сыну Федору: они укрылись на японских рыбных промыслах.

Враги трудящихся получили по заслугам, но трибунал допустил ошибку, освободив от наказания золотопромышленника Ивана Яныгина, двух братьев Сивцевых – якутских купцов. Вместе с Яныгиным они собрали банду авантюристов и устроили свое логово в поселке Булгино, на другом берегу Кухтуя.

Однако, Советы в Охотске просуществовали недолго. Японцы всячески поддерживали колчаковцев, семеновцев, каппелевцев, помещиков и торгашей, бежавших из Центральной России в Приморье.

Весной двадцатого года Охотский Совет получил из Иркутска радиограмму от уполномоченного Совнаркома по иностранным делам Сибири. «Передаю директивы Центра воздерживаться от столкновения с японцами. Советская Россия хочет установить мирные отношения со всеми народами, а также с Японией… Отношение Москвы к временным буферным образованиям на Востоке доброжелательное. Примите это к руководству».

Охотчане собрались на митинг. Он был шумен и разноречив, но главенствовала в нем одна мысль: если придут японцы, вступать с ними в бой или нет? Как быть, что делать? В конце концов восторжествовало мнение – при появлении японцев уйти в Якутск.

Как только море очистилось ото льда, в Охотск пришел военный японский корабль. Японцы обстреляли берег из орудий, но Охотск безмолвствовал: члены Совета, штаб партизанских отрядов, рабочие, сочувствующие большевикам, ушли в тайгу.

Японцы высадили десант, который, по словам очевидца, «гулял по казенным зданиям, в радиостанции оставил только кучу мусора, мрамора да стекла».

Через несколько дней на рейде бросил якорь пароход «Астрахань». Из Владивостока прибыл уполномоченный Приморской земской управы эсер Сентяпов. Новый земский правитель называл себя социал-революционером, но был высшей пробы черносотенцем. Вскоре установил он связь с бандой Яныгина, и Охотск оказался во власти мародеров и спекулянтов.

В это время горстка большевиков, возглавляемая Паршенковым и Ситниковым, создала в Охотске уездный комитет РКП(б).

В апреле двадцать первого года уком РКП(б) решил арестовать Сентяпова и ликвидировать банду Яныгина, но те узнали об опасности.

Яныгин решил сам напасть на Охотск. В густом тумане июньского предрассветья бандиты переправились через Кухтуй, напали на большевиков и рабочих, пришедших с приисков. Рабочие отступили, но положение спасли коммунисты во главе с Анти-пом Ситниковым.

Потеряв двадцать человек убитыми, бандиты бежали, но недешево обошлась победа и рабочим. Был смертельно ранен Антип Ситников, в рукопашной схватке погибло восемь большевиков. Уком отправил в Якутск нарочных за помощью и начал укреплять оборону города. Рабочие создали оружейную мастерскую, занялись литьем пуль, картечи, изготовлением бронзовых гранат.

В напряженном ожидании прошло девяносто дней: бандиты не решались на новое нападение, но и Охотск не получил из Якутска помощи.

Октябрьским утром из непрерывного дождя вырисовался силуэт парохода «Свирь». В полдень рядом со «Свирью» встал на якорь «Кишинев» – из Владивостока прибыла новая военная экспедиция есаула Бочкарева. К Бочкареву немедленно явился Яныгин, и они сговорились о совместном нападении на Охотск.

Большевики не могли оборонять город: уком решил со всеми красногвардейцами уйти на прииск.

Высадившись на берег, есаул Бочкарев передал якутам и тунгусам свое обращение: «Инородцы, если вы хотите есть, мы накормим вас. Бросьте заниматься политикой. Вешайте и убивайте коммунистов. Восстанавливайте старую власть на прежних основаниях».

Бочкаревцы разграбили Охотск, а за ушедшими в тайгу бросились яныгинцы. Первую группу они настигли на таежной почтовой станции Амга. Там измученных голодом, обмороженных людей перекололи штыками. Другая группа попала в плен на станции Аллах-Юнь. Пленные после зверских пыток были расстреляны.

Чудовищную расправу учинили яныгинцы над третьей группой большевиков и красноармейцев. Из Охотска ушло сто человек, но по пути до станции Атырдах половина погибла от голода и мороза, утонула на переправах через Алдан. Остальных захватили яныгинцы. «Бандиты вспарывали еще живым коммунистам животы, вытаскивали кишки, развешивали их по стенам станции. Потом убитых сожгли», – рассказала единственная уцелевшая от гибели свидетельница Екатерина Нарицына.

На старинном тракте погибли все покинувшие город Охотск.

А в городе Бочкарев и Яныгин установили кровавую «демократию», и, словно укрепляя их владычество, в сентябре двадцать второго года в Охотске высадился отряд пепеляевцев под командой генерала Ракитина.

Он собрал в тайге несколько сот охотников и с ними отправился на помощь Пепеляеву, но Яныгин отказался от похода.

Якутский поход окончился полным фиаско, Ракитин вернулся в Охотск и стал готовиться к отъезду, отбирая у местных жителей золото и пушнину.

На побережье пришел холодный пасмурный май двадцать третьего года.

– «Где вы, что с вами? Где вы, что с вами?» «Ставрополь», дайте ваши координаты. Сообщаем пункты Охотского побережья, в которых расположены отряды пепеляевцев…» Радист Иван Полыгалов торопливо записывал радиограмму, страшась пропустить хотя бы одно слово, а приглушенный расстоянием голос повторял: «Говорит Владивосток. Перехожу на прием…» Рация засвистела, защелкала, далекий голос ослаб, снизился до шепота, растаял совсем.

Полыгалов спрятал радиограмму в карман, вышел на площадь.

Над почерневшими купеческими домами и бедными лачугами возносила зеленые купола церковь – единственная на тысячи верст Охотского побережья. По краям просторной площади теснились фактории, лавки с крупными вывесками: «Представительство торговой фирмы «Олаф Свенсон»», «Контора «Гудзон-бей»», «Торговый дом братьев Сивцевых». За церковью виднелись гофрированные крыши складов «Фирмы П. А. Холмса», «Аянской корпорации Пюргентона», японской промышленной компании «Арай Гуми».

Полыгалов направился к бревенчатому домику корабельного мастера Василия Бозова. Постучал трижды в ставень, дверь тотчас открылась.

– Новости принес? – быстрым шепотом спросил Бозов, пропуская в комнату Полыгалова.

– Перехватил радиограмму из Владивостока, – Полыгалов подал радиограмму.

– Теперь ясно, идут наши. Но где они находятся, сколько их, как связаться с ними? Этот «Ставрополь» отвечает на позывные Владивостока? – обрадованно спрашивал Бозов.

– Пока не принял никакого ответа.

– Жаль, очень жаль! Нам надо установить наблюдение за морем, но генерал Ракитин не должен знать ни слова о «Ставрополе».

– Шила в мешке не утаишь.

– Будь с генералом осторожен, малейшее его подозрение – и нам крышка.

– Что ты меня предупреждаешь, чай, не дитя, – обиделся Полыгалов.

– Вчера генерал потребовал, чтобы я быстрее исправил моторный катер. Ему не терпится съездить в Аян к Пепеляеву, – сказал Бозов. – Я же все тяну и тяну с ремонтом.

– Я не могу долго скрывать радиограмму.

– Скажи Ракитину, принял-де сообщение из Японии, японцы-де посылают военный корабль за ними. Всякие хитрости нужны теперь, чтобы скрыть приближение наших.

– Тогда пойду к генералу, – согласился Полыгалов.

– Держись с ним почтительно, но и достойно. Он это любит…

Полыгалов шагал по улице, похорошевшей от утреннего света, радуясь появлению солнца: оно предвещало открытое море, рыбалку, охоту, может быть, приход корабля. На побережье кончались продукты, появление корабля было бы как божья милость.

Ракитин радушно принял Полыгалова.

– Радиограмма из Японии, господин генерал.

– Что сообщают наши друзья?

– Радиограмма отрывочна и бессвязна, но, кажется, японцы снаряжают торговую шхуну в Охотск.

– Слава богу, слава богу! Уже надоело сидеть у моря и ждать погоды.

– У меня мурашки по телу от мысли, что вы покинете Охотск.

Ракитин снял салфетку, прикрывавшую на столе бутылку и закуски.

– За славную новость следует выпить. Последний спирт допиваем. Все у нас стало последним: вино, женщины, война. И этот злосчастный поход на Якутск обернулся последним делом. Теперь дай бог благополучно уйти из Охотска. Кстати, про то же пишет и Пепеляев, сегодня нарочный привез его письмо из Аяна.

И он прочел:

– «Полагаю с наступлением навигации, на первых же иностранных судах, пришедших в Аян или Охотск, уехать в порты Китая. Вам приказываю принять все меры к сбору возможно большего количества валюты, необходимой для эвакуации дружины. Минимум – это 150 тысяч золотых рублей».

– Печальные дела, – швырнул на буфет письмо Ракитин. – Надо бы хуже, да некуда. Вот почему так важно знать, когда японцы придут в Охотск. Ловите новые радиограммы, сообщайте о них немедленно…

После Полыгалова к генералу явился капитан Энгельгардт с пышной охапкой мехов, свалил их на стол.

– У кого конфисковал? – равнодушно спросил Ракитин.

– У охотников Кухтуйского стойбища. Дюжина соболей, одна че’нобу’ая лисица, две сотни беличьих хвостов.

– Не бунтовали якуты?

– За ножи хватались, да я их успокоил. Сказал, что конфискуем не только пушнину, но и мясо. Пост’ащал, они и обмякли. Отдали пушнину, я им этикеток с по’твейна насовал пусть бе’егут вместо монеты.

– Якуты уже подмешивают в пищу заболонь, опустели склады «Олаф Свенсона». Нам в самом деле придется у них отнимать последних оленей, а если в июне не будет парохода, голод ликвидирует и туземцев, и нас с вами, брат капитан…

– С одной тысячей даже отчаянных со’ви голов, видно, не завоюешь Якутии. Что мы нашли в Охотске? Голово’езов Яныгина. У них всех-то мечтаний– вино да баба в постели. Низменные ст’асти – опасная за’аза – обожгли и наших солдат. Вот они, – показал на окно Энгельгардт, – стоят у факто’ии и ждут водки. Не выдай им комендант по стопке, фак-то’ию снесут, нас пе’едушат.

– Пепеляеву без нас плохо, но и мы без него пропадем.

– Только бы дождаться судна. Японского, китайского, канадского, какого угодно, я с удовольствием покину область вечной ме’злоты для к’ая вечного солнца…

– Полыгалов поймал японскую радиограмму, с открытием навигации к нам придет пароход.

– Дивно! П’елестно! Что еще сообщают японцы?

– Полыгалов больше не мог установить радиосвязи.

– Я бы взял его в эпистос, поймал бы. Мне не по душе этот бывший к’аснюк. Не дове’яйте пе’емет-чикам.

– От твоего эпистоса он протянет ножки.

– Вы изменяетесь к худшему, б’ат генерал! Вы становитесь гуманистом.

– Сто пятьдесят тысяч золотых червонцев требует Пепеляев, – задумчиво повторил Ракитин. – Здорово придется поработать за такую сумму.

– Будем обст’игать якутских овечек.

– Не забывайте, капитан, поговорку: пошли по шерсть – возвратились стрижеными.

Поля заснеженных льдов лежали вокруг «Ставрополя», в белесой искрящейся мгле черным пятном маячил силуэт «Индигирки», и больше ничего не было на горизонте.

Степан Вострецов надел дымчатые очки, сияние снега смягчилось. Он пристально всматривался в далекую «Индигирку», зажатую льдами, потом поднялся на капитанский мостик, спросил у Миловзоро-ва, стоявшего около вахтенного:

– Что нового, Павел Георгиевич?

– Все по-старому, никаких новостей.

– Уже хорошая новость, что нет никаких новостей, – пошутил Вострецов и, наклонившись над судовым журналом, прочитал записи.

«Седьмого мая. Встретил сплошные льды. Лавировали во льду, склоняясь преимущественно к норду, испытывая все время сильные толчки льда в корпус.

Двенадцатого мая. Стоим во льду. Дует свежий ветер, пурга, дрейф на вест.

Тринадцатого мая. Пробовали пробиваться, но безуспешно. В этот день шел снег и дул свежий ост. Вечером снежная пурга с порывами ветра до 8 баллов.

Двадцатого мая. Стояли, затертые льдами…»

Степан полез в карман за трубкой. С минуту они молчали, не спуская глаз с беспредельной пустыни.

– Я читал в лоции, что Охотское море освобождается ото льда в мае, – снова заговорил Степан. – Май на исходе, а мы в плену.

– Такой ледовой обстановки я давно не помню, хотя плаваю здесь не первый год. Если начнется свежий ветер южных румбов, то бог знает, что случится. Сегодня мы шли со скоростью половины узла в час, – сердито ответил Миловзоров.

– И все же нам надо пробиваться вперед.

– Разве я говорю не надо?

– Где мы сейчас?

– На траверсе Аяна, но лед постепенно прижимает к берегу. А это очень опасно, – добавил Миловзоров, поймав недоуменный взгляд Вострецова.

– Во Владивостоке мне говорили, Пепеляев квартирует в Аяне, но это когда было? Не сидит же генерал на одном месте, сложа руки. Какое расстояние от Охотска до Аяна по лоции?

– Миль триста, но там нет удобной бухты.

– Сигналы с «Индигирки», – доложил вахтенный.

– О чем сигналят?

– «Индигирка» получила новую пробоину, лед срезал четыре заклепки…

– Когда комиссар Пшеничный вернется с «Индигирки», пусть зайдет ко мне, – сказал вахтенному Вострецов и ушел в свою каюту, заваленную оружием, теплой одеждой, пачками книг. Сел за столик, взял книгу «Охотско-Камчатский край». Он читал, пытаясь представить себе край, в который забросила его судьба.

Край раскинулся на две тысячи верст. Вся Франция вместилась бы в его пределы, но в них проживает пять-шесть тысяч человек – якуты, камчадалы, тунгусы, потомки русских землепроходцев. В последние годы все больше появлялось на Охотском побережье японцев, американцев, канадцев – золотопромышленников, перекупщиков пушнины, представителей торговых фирм.

Охотск возник на карте мира давно. Основали его русские землепроходцы, когда в целеустремленном своем движении на восток вышли к Тихому океану. Охотск стал морским портом русского Севера.

Здесь строили корабли Беринг и Чириков для своей исторической экспедиции, отсюда отправились они, чтобы открыть Командорские острова и неизвестное море, названное морем Беринга.

Из Охотска уходили на Аляску, Чукотку, в русскую Калифорнию Шелехов, Баранов, Биллингс. В Охотске готовились к новым странствиям и другие русские экспедиции, здесь прозвучали названия дотоле неизвестных островов: Командоры, Курильская гряда, Алеутские острова, Форт Росс. Впервые произнесенные в Охотске эти слова облетели весь мир, оседая в географических картах.

Испокон веку в Охотске работают корабельная верфь, железоделательный, кирпичный заводики, смолокурни, а шхуны, пакетботы, построенные охотскими корабелами, бороздили просторы Тихого океана.

В этом городе на краю океана каждый русский ощущает и могучее дыхание истории, и трагическую быстротечность жизни, и вечную славу мертвых. С особой остротой представляет он, как землепроходцы в продолжении веков являлись на свидания с историей, запечатлевая имена свои на всех географических картах, делая этот городок символом русской славы…

Вострецов отложил книгу. Нахлынули воспоминания, мешая друг другу, слишком много их было, и, как всегда, мелочи заслоняли самое существенное.

Он вспоминал, слушая, как содрогается корпус корабля, как стучит собственное сердце. В его мужицком теле живет очень нежное сердце, а ум тоскует по знаниям, по все новым знаниям, что накопили люди за многие тысячелетия, но приобретать их нет времени. Нужда была спутницей его с детства, судьба преследует сейчас. Все время за него решают нужда да судьба, ему надо бы учиться, а его посылают в какой-нибудь новый бой.

– Это твой самый последний поход, Вострецов. Ликвидируешь Пепеляева и поедешь в военную академию, лично напишу рекомендацию, а пока – последний поход к берегам Охотска и Аяна, – говорил ему в Чите, в штабе 5-й армии, командарм Иероним Уборевич.

– Мой последний поход, – со вздохом произнес Вострецов.

«Этот человек отлит из стали и золота: сталь – в его руках, золото – в сердце», – с удовлетворением подумал командарм, но не высказал вслух Вострецову своих мыслей о нем.

– В жизни не бывает ни последних походов, ни окончательных привалов, – сказал Уборевич. – Жизнь – это вечный бой, сказал поэт, и сказал удивительно хорошо! Ответь на прямой вопрос: кого, кроме тебя, я могу послать в поход за последним «тигром» белого движения Пепеляевым? Мог бы отправиться сам, но мне не разрешает Реввоенсовет, я надеюсь на тебя, как на самого себя.

Мы помогали друг другу, учились друг у друга. Вспомни, как готовились к штурму Спасска, как дрались за этот Перекоп Дальнего Востока. Генерал Дитерихс с помощью японцев здорово укрепил Спасский военный район, городок был опоясан окопами, блиндажами, колючей проволокой заграждений. А мы взяли его штурмом…

Они вспоминали бои за Спасск, дополняя свои рассказы всякими подробностями, причем Вострецов вспоминал больше частностей, чем командарм. Уборевичу представлялось только общее и главное в оперативном плане наступления Народно-революционной армии.

Иероним Уборевич, двадцатишестилетний литовец, командовавший 9, 13, 14-й армиями, отличался самостоятельностью мышления, глубоким знанием стратегии и тактики, смелостью и оригинальностью в разработке военных операций.

Седьмого октября двадцать второго года Уборевич поставил свои войска полукругом перед Спасском, а в центре, на главном направлении, сосредоточил Сводную группу Степана Вострецова. Командарм знал, что в его армии нет более бесстрашного человека, чем Вострецов, что он бешено ненавидит паникеров и трусов. Красноармейцы рассказывали, что он предупреждал их: «Если ваш командир окажется трусом – убейте его. Если я струшу – расстреляйте меня!»

Перед штурмом Спасска командарм долго беседовал с Вострецовым.

– Надо найти самое уязвимое место врага, – говорил Уборевич.

– Я непрестанно размышляю об этом. Противник укрепился хорошо и надежно, но еще лучше и надежнее наши бойцы, – уверенно ответил Вострецов.

– Трезвость расчета и страсть порыва едины. Ты уделил внимание разведке сил противника, это прекрасно, но результат должен быть только один – взятие Спасска. Смерти не боишься, Степан?

– Смерти не боится только идиот. Не смерть страшна, страшно умирание…

Начался штурм Спасска. Вострецов бросился на спасские укрепления, но лишь вечером восьмого октября его части захватили форт № 3.

Ночь остановила наступление. Девятого числа штурм возобновился с новой силой.

В напряженнейший момент боя Вострецов сам повел в атаку 5-й Амурский полк, а командарм Уборевич командовал Хабаровским полком.