Текст книги "Поход за последним «тигром»"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Генерал Вишневский наконец-то дождался своего часа. Еще с вечера он стоял в засаде в двух верстах от Лисьей Поляны, и разведчики аккуратно доносили ему о приближении Строда. Генерал решил напасть на красных перед рассветом, всю ночь держал он в напряжении своих дружинников. Все складывалось так, как хотелось Вишневскому: красные часовые убиты бесшумно, Андерс приближается к юртам. Генерал взглянул на часы: бледные от фосфорического свечения стрелки показывали пятнадцать минут пятого.

Невидимые из-за тумана дружинники окружили юрты, но не заметили одинокую, стоявшую поодаль, в которой были Строд и его товарищи.

Офицеры входили в юрты, вздували камельки, собирали между спящими винтовки, кто-то обнаружил грудку мильсовских гранат, вынес и швырнул в сугроб, словно картофель. Офицеры стали будить красноармейцев, те приподнимали головы, зевали, потягивались.

– Не шевелись, болваны! – с жестяной холодностью в голосе скомандовал офицер.

В юрту вошел полковник Андерс, оглядел проснувшихся красноармейцев:

– Проспали свободу, голубчики! Кто тут командир?

Из-за печки вылез Дмитриев, встал перед Андерсом.

– Я – начальник штаба. Строда здесь нет.

– Где же он?

– А вот где! – Дмитриев ударом ноги опрокинул Андерса и выскочил из юрты, но на выходе столкнулся с другим офицером. Тот выстрелил.

От выстрела в юрте Строда проснулся пулеметчик, вышиб из окна льдину, ударил из «люиса» длинной очередью в ночь. Лисья Поляна заговорила зашумела, задвигалась, сухо защелкали выстрелы.

Всемогущий случай спас от разгрома отряд Строда, сознание воинского долга предупредило панику, но еще никто не понимал, что это сознание предопределено всем логическим ходом событий в последние дни. Уже много дней скитались красноармейцы по снежным лесам севера, спали у костров, ели мерзлый хлеб, постоянно, напряженно ждали встречи с противником. Их даже по ночам не оставляло чувство опасности, они часто просыпались с криками: «Белые, белые! Бей офицеров!»

Было еще одно обстоятельство, подготовившее спасение на Лисьей Поляне, – ненависть к врагу. Красноармейцы так накалились ею, что поверили в необходимость ценою жизни не пропустить противника в Якутск. Победа или смерть – девиз древний, но для бойцов Строда он приобрел особое психологическое значение.

Победа означала спасение себя вместе с революцией, русской землей, утренними зорями, любимыми женщинами; смерть – конец не только для них, но и всему живому. Все это сделало красноармейцев хозяевами положения.

Но пепеляевцы продолжали владеть преимуществом внезапности, Вишневский сам повел их в атаку. Строд не видел их, но слышал прерывающееся дыхание, тяжелый шаг. Кто-то швырнул гранату в один из стогов, сено вспыхнуло, кровавый фонтан пламени раздвинул мглу. При неожиданном свете Строд увидел Капралова с гранатой в руке, потом черную цепь пепеляевцев. Строд оглянулся, ища пулеметчика, тот колдовал над своим «люисом», перекосило патрон, и пулеметчик зубами пытался выдернуть его из ленты. В спешке сломал зуб и хрипло дышал, выплевывая в снег кровавые сгустки.

– Сейчас, сейчас, подождите, я сейчас, – бормотал пулеметчик, но открыть огня на успел.

Пуля попала ему в плечо. Строд кинулся к пулемету, но Капралов опередил его. «Люис» в ловких пальцах фельдшера заработал нервно и торопливо, пылающие стога хорошо освещали пепеляевцев.

– Так, так, так! – бессмысленно, с ненужной усмешкой повторял фельдшер.

– За мной! – прокричал Строд, ему показалось, он кричит изо всех сил, но почему-то не слышит своего голоса.

Что-то толкнуло в грудь, обдало жаром, он хотел бежать, ноги не повиновались, хотел выстрелить, маузер выпал из ладони. Строд покачивался, не сдвигаясь, вместе с ним раскачивались стога, туман, бойцы, рваные пятна взрывов, потом все искривилось и рассыпалось, Капралов подхватил его под руки, куда-то повел, он затряс головой, словно хотел вытряхнуть из нее горящую боль.

Строд во все глаза смотрел на странные оранжевые цветы, что поблескивали студеным сиянием. «Где я, что со мной?» – подумал он, любуясь цветами. Они померкли вовсе, и Строд увидел узорчатый лед, вставленный в черную раму окна.

В углах слоилась мгла, за оленьими шкурами слышалось скрипение снега, чьи-то негромкие голоса. Строд не мог понять, о чем говорят.

В юрту вошел фельдшер Капралов.

– Очнулся, Иван Яковлевич?

– Где мы? Что с нами?

– Сидим на Лисьей Поляне. Вы тяжело ранены.

– А где пепеляевцы?

– В тайге зализывают раны. Потеряли убитыми больше сотни человек.

– А сколько у нас?

– И мы потеряли многих…

– Нельзя ли поточнее, фельдшер?

– Пятьдесят пять человек потеряли мы.

– Еще одна такая победа – и мы погибли.

В юрту ввалился Дмитриев, его обросшая бородой физиономия заиндевела, иней окольцевал и воротник полушубка, в беспечных прежде глазах теперь затаилась тревога.

– Здравствуй, Иван! Хорошо, что оклемался. Генерал Пепеляев ультиматум прислал, – Дмитриев вынул из-за пазухи конверт.

Пепеляев – Строду

«Вы окружены со всех сторон Сибирской добровольческой дружиной и повстанческими отрядами. Сопротивление бесполезно. Во избежание напрасного кровопролития, исключительно в интересах сохранения жизни красноармейцев, предлагаю сдаться. Гарантирую жизнь всем красноармейцам, командирам и коммунистам».

– Не рано ли празднует победу генерал? Прежде чем ответить, я хочу осмотреть наше место. Дайте-ка доху, – попросил Строд.

Дмитриев и Капралов вывели его из юрты. Строд зажмурился от морозного солнца, снежного света, глубоко вдохнул настоянный на пихтовой смоле воздух. В глубоком небе плыли облака, под ними невозмутимо – темная на голубом фоне тайга. Строд горько подумал: «Природа равнодушна к страданиям и бедам своих детей и даже не заметила того, что здесь произошло вчера».

Строд – Пепеляеву

«Обсудив всесторонне ваше предложение о сдаче, вверенный мне отряд пришел к следующему заключению:

Вы бросили вызов всей Советской Сибири и России. Вас пригласили сюда купцы-спекулянты и предатель эсер Куликовский. Народ не звал вас. С оружием в руках он встал на защиту Советской власти…

Сложить оружие отряд отказывается и предлагает вам сложить оружие и сдаться на милость Советской власти, судьба которой не может вершиться здесь. Ваша же авантюра закончится в Якутии.

Помните, что народ с нами, а не с генералами».

Строд перечитал ответ, подписал его, поставили свои подписи Дмитриев, как начальник штаба, и военком Кропачев.

– Это все, что можем сказать Пепеляеву. А теперь, пока он не начал новой атаки, надо воздвигнуть вокруг юрт ледяные валы, сложить во дворе провиант и боеприпасы. Раненых собрать ко мне в юрту, легче за ними ухаживать, – распорядился Строд. – Парламентером пойдет пулеметчик Пожидаев. Пусть говорит Пепеляеву все, что угодно о бедственном положении нашем, все равно тайны не выдаст. Пепеляев знает, что мы долго не продержимся.

Строд замолчал, собираясь с мыслями.

– Разъяренный генерал может поставить Пожидаева к стенке, – сказал Кропачев.

– Я не боюсь смерти. Пусть будет, что будет, – ответил Пожидаев.

Дружинники задержали Пожидаева на опушке и привели к полковнику Андерсу.

– Парламентер? С ответом? Завяжите ему глаза и тащите за мной.

В юрте, около железной печки, сидело пятеро офицеров, шестой стоял, заложив руки за спину. Был он в красной вязаной фуфайке, оленьих камбузах, черная курчавая борода придавала ему внушительный вид.

– Мне нужен генерал Пепеляев, – сказал Пожидаев.

– Я Пепеляев. Здравствуйте! Парламентер от Строда? Прекрасно! Вы коммунист? – спросил он Пожидаева.

– Я? Нет.

– Давно не видел живого коммуниста. А Строд?

– Строд? Не знаю.

– Правда ли, что он латыш?

– Говорили – да, а так ли – не скажу.

– Латыши упрямы разуму вопреки, но бывают обстоятельства, перед которыми упрямство становится глупым и вредным. Где ваше письмо?

Пожидаев передал пакет. Прежде чем вскрыть, Пепеляев похлопал им по ладони с апломбом военного, ожидающего весть о безоговорочной капитуляции противника. Прочел ответ, скривил губы в едкой усмешке:

– Братья офицеры! Строд предлагает сдаться на его милость…

Офицеры дружно рассмеялись.

– Ну и наглец этот Строд! Переговоры закончены, начинаются военные действия. Кстати, какой чин у вас?

– У красных нет чинов.

– Я и забыл. У нас ведь тоже отменено чинопочитание: «брат солдат да брат генерал» – вот как мы разговариваем друг с другом. А Строд рехнулся, так и передайте ему, – сказал Пепеляев. – Не надо завязывать парламентеру глаза, пусть видит, сколько у нас солдат и пулеметов.

Строд сидел на лавке, – кутаясь в оленью малицу, было больно говорить и больно дышать, но сознание ответственности за бедственное положение отряда превозмогало боль.

– Пепеляев уверен в победе, но мы лишим его уверенности, – Строд прислонился к заиндевелой стенке юрты, проследил за солнечным лучиком, проникшим в пулевое отверстие в кожаном верху, лучики, словно бледные линии, разрезали темный воздух, передвигались по измученным лицам раненых.

– Следует немедленно оповестить о нашей трагедии командующего войсками, – сказал Кропачев.

– Напиши письмо Байкалову, отправь с ним в Якутск Алексея Вычужина, он не заблудится.

– Лучше послать двоих. Погибнет первый, дойдет второй.

– Хорошо. Пусть идут Вычужин и Мирушни-ченко, они– охотники, и лишь смерть помешает им добраться до Якутска, – согласился Строд.

Поздней ночью, прикрываясь туманом, Алексей Вычужин и Сергей Мирушниченко обошли стороной пепеляевцев и выбрались на Охотский тракт. Теперь только от их быстроты, выносливости и мужества зависела судьба красного отряда на Лисьей Поляне.

А Строд, полулежа на скамье, ожидал новой атаки. За тонкой стенкой скрипел снег, потрескивал мороз, раздавались шаги красноармейцев, но все эти звуки гасли в предостерегающей тишине.

– Почему так тихо? – удивился Кропачев. – Может, Пепеляев снял осаду?

– Хоть бы скорей они начинали! – простонал кто-то из раненых.

– Лучше ужасная смерть, чем ужас без конца…

Строд хотел возразить, но передумал, бывают положения, когда слова не имеют цены. Он приподнялся на локтях и своим движением разбудил военкома. Кропачев провел ладонью по заиндевелым волосам:

– Даже башка к юрте примерзла! Сегодня пепеляевцы из тайги и носа не высунут.

– А ты все же проверь караулы, – приказал Строд.

Кропачев оделся и вышел из юрты, за ним выскочил Капралов. Морозная завеса повисла над Лисьей Поляной, скрывая не только окопы, но и тайгу. Военком вздохнул и, словно обожженный, сплюнул, слюна звякнула ледышкой у его ног.

– Такой мороз якуты называют звездным шептанием, – вспомнил Капралов. – Дышать больно, а тут, словно на смех, шепот звезд.

– Скоро утро, но позабыл какого дня. Какое сегодня число? – спросил Кропачев.

К удивлению своему, Капралов тоже не помнил ни числа, ни дня.

– Вторая половина февраля, – неопределенно ответил он.

Морозную тишину разорвал резкий неприятный звук, потом еще и еще, из тумана появились человеческие фигуры. Часовые открыли пальбу, распахнулась дверь хотона, чьи-то руки выкатили пулемет.

Дружинники шли медленно, тяжело, проваливаясь в глубокий снег, их невольной медлительностью воспользовался Кропачев: пулеметы в упор стали расстреливать атакующих.

Атака захлебнулась, красноармейцы сразу почувствовали и железный мороз рассвета, и голод и жадно посматривали на лошадиные туши, раскиданные по Лисьей Поляне.

Через час Пепеляев снова пошел в наступление; снег, утрамбованный первой атакой, стал плотным, офицеры шли борзо, в полный рост, без оглядки. Чем безогляднее они шли, тем сосредоточеннее становились красноармейцы.

Кропачев и Капралов с тревогой следили за приближающимися пепеляевцами: уже нечем остановить их, остался лишь небольшой резерв, спрятанный в хотоне. Юрта с ранеными и хотон находились в центре обороны, жалкие эти укрытия обстреливались с трех сторон, пули прошивали юрты, тонкие, сплетенные из краснотала стенки хотона, убивали и калечили бойцов. Люди лежали на земляном полу, Капралов да санитар переползали от раненого к раненому. Санитар сорвал оленью шкуру, прикрывающую вход, и упал сраженный. Капралов выволок убитого из юрты, но тут же увидел Строда.

Строд вышел в тот момент, когда пепеляевцы подобрались к переднему краю окопов.

Красноармейцы, увидев своего командира, бросились в контратаку, под неожиданным их ударом пепеляевцы отступили вторично, а Строда на руках отнесли в юрту. Когда он пришел в себя, то заметил забинтованного Дмитриева.

– Тебя опять ранило?

Дмитриев промолчал.

– Позови Иннокентия Адамского…

– Командир взвода убит.

– Кликни начальника пулеметной команды.

– Он тоже убит…

– Где Кропачев?

– Военком в окопе с бойцами.

– Мы продержимся до прихода Байкалова, если, если… – Строд не досказал своей мысли, но Дмитриев понял ее.

– В тайге, без дров, без хлеба, а Байкалов придет дней через десять. Если только он придет…

– Чего же ты хочешь? – подозрительно и уже сердясь спросил Строд.

– Хочу умереть стоя…

– Избавь от красивых, но глупых слов и следи за Пепеляевым. Помни: предупрежден, значит, вооружен.

Стенания раненых прервали этот разговор, особенно тяжело стонал пожилой боец. Он то вскрикивал, то странно ухал:

– Уу, УУ, уу!…

Уханье надрывало душу всем, хозяйка юрты, молоденькая якутка, вылезла из своего угла и, зачерпнув кружку воды, подала раненому.

Боец отказался от воды.

– Пей! Ты же просил воды! – требовательно сказала на своем языке якутка.

– Он не хочет пить. Он ухает от боли, – возразил фельдшер Капралов, знающий по-якутски, и, повернувшись к Строду, пояснил: – По-якутски, «УУ» значит «вода», вот хозяйка и дала ему напиться. – Наклонившись, Капралов прошептал: – Боец через полчаса умрет. Вынесу его от раненых, смерть удручающе действует на людей.

Строд в знак согласия кивнул. Дверь приоткрылась, свежий воздух обдал леденящим дыханием. Невидимый из-за белого облака пара человек сказал простуженным басом:

– Окоченел я, братья! Позвольте согреть душу.

Строд разглядел бородатого богатыря в сером, из солдатского сукна, френче с погонами фельдфебеля. Вошедший был без полушубка и шапки.

– Садитесь к камельку. Что с вами? – спросил он.

– Под пулю угодил, кровью истекаю, ну да теперь уже все равно. Жил, жил на чужбине, а подыхать придется в медвежьей берлоге, – кашляя и вздрагивая, ответил фельдфебель.

– Перевяжите его, – приказал Строд.

Капралов и санитар сняли с фельдфебеля френч. Плечо и грудь были пробиты пулями. Капралов перевязал раны, накинул на фельдфебеля оленью доху.

Тепло камелька и кружка горячего чая взбодрили фельдфебеля. Собравшись с мыслями, заговорил:

– А для чего все это, господа офицеры? Омск – Иркутск – Харбин для чего? Сколько тысяч верст по России протопали, и России у нас нет, и сами пропадаем на какой-то паршивой Лисьей Поляне, – он рассмеялся злобным смешком. – Да, да, господа офицеры, бывают положения, из которых нельзя выйти с честью, когда свою волю диктуют позор и смерть. Старик, есть бог или нет? – схватил он за руку фельдшера Капралова. – Сколько я таких, как ты, хороших людей на тот свет отправил, подумать страшно, а ты мне раны перевязываешь. Непонятно и странно. Красный ты апостол, что ли, старик? Так есть бог или нет? Если он существует, мне же тыщу лет на кресте висеть, да тыщу в аду корчиться.

Господь бог – подлец и преступник, если видит наши преступления и молчит. Как он смеет молчать, когда надо испепелить огнем всех, кто осквернил, испоганил, залил кровью и слезами русскую землю! А может, бедного моего бога еще раз убили? Иуда его предал, Понтий Пилат распял, но он воскрес и две тысячи лет учил любви к ближнему своему. И вот, господа офицеры, его вторично убили и разрушили сердца, в которых он жил, корень божественного человеколюбия вырвали из душ, – рассвирепел фельдфебель, и рыдания сотрясли его крупное тело.

– Успокойся, разбередишь раны, хуже станет, – положил Капралов ладонь на плечо фельдфебеля.

– Мертвому худо не бывает! Я, кажись, в лазарет попал, ни командира, ни комиссара тут нет.

– Я командир. Что надо? – спросил Строд.

– Исповедаться хочу перед смертью. Может, подвернется случай, будете в Ижевске, поклонитесь моему городу. Я ведь из Ижевска, мастер оружейного завода. Жена там, дети, свой дом, а я в тайге по-волчьи умираю. Словно гроза за грозой накатились на меня две революции и выдули из родного гнезда. Первая, Февральская чужими, непонятными словами захлестнула – свобода, братство, равенство, война до победного конца. Не успел уяснить, для кого Февральская революция – для такой голытьбы, как я, или для буржуев, а на Руси большевики появились. Свою революцию совершили. Только у нас в Ижевске они не долго продержались, скинули их эсеры с царскими офицерами, я в ихнюю «народную армию» вступил добровольцем. Три месяца держались мы против красных, потом отступили за Каму. Мне бы опомниться тогда, повиниться бы перед красными, но струсил! Больно страшно про большевиков говорили: и звезды на лбах выжигают, и в кандалах работать заставляют. На беду мою Колчак власть захватил, из ижевцев Особую дивизию создал. Полковник Юрьев ею командовал, артист, ловкач, сукин сын – не приведи бог! Он таким, как я, окончательно затемнил сознание, и дрались мы будто бешеные, и лютовали от Камы до Байкала. Когда бежишь, огрызаешься да снова бежишь, не замечаешь, как лютовать начинаешь. Вот так и бежали, пока не очутились в Харбине, где столпились дворяне, купцы, попы, барыни, царские офицеры да сановники, а среди них я – вятский мужик, ижевский мастеровой. Что делать, чем жить, не знал, а тоска по дому стала такая – словом не выразишь. Два с лишним года проболтался в Харбине, а прошлым летом встретил на улице полковника Андерса. Он с ходу новостями ошарашил: по всей Сибири, сказал, восстания против большевиков. Сибиряки, сказал, обратились к генералу Пепеляеву за помощью, генерал собирает дружину добровольцев и зовет всех, особенно ижевцев, в новый поход. «Я иду! Лучше со славой погибнуть на родине, чем по-муравьиному существовать на чужбине. Я иду и зову тебя», – уговаривал Андерс, соловьем, подлец, разливался…

Фельдфебель опустил голову, прижал почерневшие ладони к завязанной груди, помолчал немного и снова заговорил, но уже прерывисто, тяжело:

– Я согласился не потому, что уговорил полковник Андерс. Нет, не потому, а захотелось взглянуть, как теперь живут там, в России. Сомнения давно душу подтачивали: если большевики – иностранные бродяги, как они смогли весь русский народ покорить? Кучка комиссаров миллионы людей подчинила своей воле. Как? Чем? И я решил из Харбина домой через какой-то Аян, через Амгу какую-то пешком топать! И вот притопал в тайгу, чтобы под красный пулемет угодить. Не в Ижевске, не в Иркутске, а на Поляне Лисьей, в бою с таким же русским рабочим, как я сам, получил в награду семь золотников свинца. Придет весна, и вырастет из моих костей крапива, ну и пусть, ну и ладно, а умирать все-таки надо спокойно…

Фельдфебель покачнулся и чуть не упал на горячую печку. Фельдшер Капралов уложил его на скамью, он вытянулся, только вздымалась и опускалась грудь. Вдруг он поднялся, и стал срывать окровавленные бинты, и швырять их в печку. Фельдшер кинулся было к нему, но он прокричал:

– Не подходи! Умираю, но не страшусь! Стыдно только, что долго обманывал и насиловал свою совесть, а жить на одном обмане нельзя! Проклятые генералы охомутали, взнуздали, пять лет послушно в упряжке ходил. Я! Мастер-оружейник! Золотые руки! Теперь ничего нет – ни рук, ни сердца, ни жены, ни детей! Не там умираю, где надо бы, не за то, за что стоило бы…

Фельдфебель сполз на пол, уткнулся головой в мерзлую шкуру юрты. Несколько минут вздрагивал и всхлипывал. И затих.

Пепеляев прекратил лобовые атаки и начал планомерную осаду Лисьей Поляны. Его добровольцы сооружали балбохи – почти не пробиваемые для пуль щиты. Под прикрытием балбох они могли вплотную приблизиться к окопам Строда.

Дмитриев и Кропачев дежурили по ночам, зорко следили за каждым подозрительным движением у белых. Иногда выходил Строд и, пошатываясь, вглядывался в звездную темноту.

С таежной опушки донесся хриплый голос:

– Эй, краснюки!..

– Что нужно? – откликнулся Дмитриев.

– Новостишка для вас симпатичная…

– Пошел ты знаешь куда!..

– Не ругайся. Пусть говорят, – остановил его Строд.

– К нам генерал Ракитин подходит, у него дальнобойное орудие есть. Пальнем из пушечки, от вас мокрое место останется.

– Нет у вас пушек, сукины сыновья! – осатанело выкрикнул Дмитриев.

С рассвета до поздних сумерок пепеляевцы пулеметными очередями били по окопам Лисьей Поляны, пока в ледяных валах не появились большие бреши. Пепеляевцы иногда прекращали стрельбу и торжествующе кричали:

– Вылупим из окопов! Доконаем голубчиков!..

В юрту прополз Кропачев, долго приглядывался, отыскивая среди раненых Строда, зашептал:

– Если не заложим бреши, то конец нам, – в его голосе была такая безнадежность, что Строд откинул оленью шкуру со входа и оглядел Лисью Поляну, усеянную убитыми. В сером свете вечера черные трупы, красный снег, разрушенные окопы вызывали особенно тоскливое чувство.

– Ночью соберем убитых и сложим баррикаду перед окопами. Баррикаду из своих бойцов, из пепеляевцев, – неверным, нетвердым голосом заговорил Строд. – Продержимся ли мы до прихода Байкалова или не продержимся, но Пепеляев еще потопчется на Лисьей Поляне. Все лишние гранаты и патроны сложить в юрте и насыпать на них порох. Когда сделают первый орудийный выстрел, выкинем белый флаг и взорвем их и себя в последний момент…

– Наши посланцы уже дошли до Якутска. Если Байкалов поспешит, то еще может выручить нас, – сказал Кропачев.

– Идет парламентер, – сообщил Дмитриев, просунувшись в юрту.

Строд сидел на скамье: не хотелось, чтобы попе-ляевец увидел его совершенно обессиленным. Парламентер, русоволосый, голубоглазый офицер, отдал честь Строду, заговорил со значительным выражением лица:

– Генерал возвращает вам письмо ваше, посланное командующему вооруженными силами Якутии. Мы перехватили вашего посланца-охотника на Охотском тракте. К письму генерал приложил свой приказ, который сегодня зачитали перед всей дружиной. Пепеляев снова предъявляет вам ультиматум – капитулировать завтра в полдень…

Строд не мог скрыть от парламентера нервного дрожания пальцев, разрывая злосчастный пакет. Вынул свое письмо Карлу Байкалову, пробежал глазами приказ Пепеляева: «Необходимо разбить противника в кратчайший срок, от этого зависит все наше движение» и кинул на угли камелька. Письмо и приказ занялись синими огоньками и растаяли, и Строд спросил:

– Что вы сделали с охотником?

– Поступили по закону военного времени…

– Расстреляли?

– Повесили. Мы расстреливаем только военных, – с особым щегольством ответил парламентер, и голубые глаза налились ледяным блеском. – Что же передать генералу?

– Ответ завтра в полдень. Кстати, с кем имею честь разговаривать?

– Полковник Андерс!

Строд сдвинул брови. «Так вот он каков, убийца детей. Приятен, спокоен, с незамутненным голубым взглядом».

– Завтра мы ждем ответа на ультиматум, – напомнил Андерс.

Военком осторожно тряс за плечо Строда.

– Что еще случилось? – испуганно приподнялся Строд.

– Вы просили разбудить, когда это будет готово, – тихо, стараясь не привлекать внимания раненых, с особой многозначительностью сказал Кропачев.

– Ах, да, да! – Строд поспешно оделся. – На дворе-то как?

– Морозно, градусов пятьдесят, но светло.

– Дмитриев где?

– Там, где баррикада, – по-прежнему многозначительно, но переходя на шепот, ответил Кропачев.

Они вышли из юрты. В морозном, тусклом и каком-то мохнатом свете все казалось смещенным, сдвинутым с привычных мест: кривыми и приподнятыми были тени деревьев, юрт, хотона, над окопами неподвижно висели лиловые пятна костров, одинокие выстрелы щелкали приглушенно, на окровавленном снегу дыбились опушенные изморозью лошадиные трупы. Весь этот мрачный пейзаж поражал своей нереальностью, особенно же странными казались красноармейцы, переползавшие с места на место. Они ползали на четвереньках по узенькой, не шире сажени, дорожке вдоль окопов. Это была единственная, не поражаемая пулями часть окопа, и Строд невольно ускорил шаги.

И вот он увидел то, что приказал сделать.

За ледяной броней смутно угадывались человеческие фигуры, мороз сцементировал своих и чужих, красных и белых.

Строд стоял перед баррикадой, не отрывая глаз от смутных фигур в ледяной глубине ее, и обрывки мыслей роились в отяжелевшей голове. Они появлялись и исчезали, как дым на сквозняке, странные, необъяснимые, и Строд все сильнее чувствовал угнетенное состояние духа. Эта баррикада и темная стена тайги, и красный снег, и седое небо с волчьими звездами давили на его сознание, он испытывал острую боль за живых и мучительный стыд перед мертвыми, но к боли, к стыду примешивалось чувство сомнения в исходе борьбы.

– Наступает семнадцатое утро на Лисьей Поляне, а так ли необходимы все наши жертвы и наши страдания? – спросил он, с трудом переводя дыхание, обжигая гортань морозным воздухом. Вопрос его был обращен к Кропачеву, Дмитриеву, фельдшеру Капралову, но те молчали, и Строд понял, ответ может дать только он сам. – Мы сделали все, даже невозможное, самые бесстрашные из нас легли на пути противника, но они и мертвыми продолжают сражаться. – Мысль о мертвых, продолжавших борьбу, показалась ему кощунственной, недопустимо мыслить такими категориями, как борьба мертвецов. «Такое мышление обесценивает нравственную красоту жизни, унижает человеческое достоинство. Я должен только просить прощения у мертвых, что не мог иначе поступить…»

В замороженной тишине просвистела пуля, прокатился выстрел, и вот, словно им вызванное, над Лисьей Поляной, над красными, над белыми, над всем ночным таежным миром вспыхнуло северное сияние. Переливаясь, всплескиваясь, оно моментально менялось, только что мелькало зеленым и алым и уже синие, уже белые перья раскачиваются между звездами. Они растут, захватывают небо, но тут же обрушиваются с высоты. Кажется, чья-то невидимая рука швырнула драгоценные камни на Лисью Поляну и подожгла ее живым лихорадочным пламенем. Та же рука одним взмахом выбросила гигантские кольца, они развернулись в струящуюся спираль, распались на багровые пятна, а пятна обратились в косматые гривы дыма.

Северное сияние погасло сразу, будто его выключили во всех точках неба, опять надвинулась ночь – слепая, ледянящая, равнодушная ко всем страданиям человеческим.

Молчали красные, не шевелились белые.

Над тайгой вскипали снежные вихри, ныли деревья, попрятались по берлогам звери, только люди продолжали свое убийственное дело. Время от времени раскатывались пулеметные очереди, плясали в метели кровавые костры.

– Может, это наша последняя ночь, – бормотал Капралов.

– Ты не очень-то каркай, – остановил его Строд. – И без твоих пророчеств тошно, Джергэ сказал бы, не будь многоговорлив попусту. – Строд поправил фитиль коптилки.

В юрту ввалился заснеженный Дмитриев, бессонница осады высушила до черноты румяное его лицо.

– Метель-то, кажись, стихает, я все ждал, полезут пепеляевцы или нет. Не полезли. Почему бы это? – Дмитриев осторожно, чтобы не потревожить раненых, пробрался к печке.

– Они ведь тоже не железные, – ответил Строд.

– Люди крепче железа, я уверовал в эту истину, – сказал Дмитриев.

Строд – Пепеляеву

«Генерал! Вы думали в феврале взять Якутск, а весной форсированным победоносным маршем пройти всю Сибирь, но суровое лицо жизни – железная действительность, а не роман, не сказка из «Тысячи и одной ночи». Не приходится говорить о Москве, Иркутске, даже Якутске, если вы не можете своими силами взять небольшой отряд. Вторично предлагаем вам сложить оружие».

– Вот и все, и на этом точка. Нам больше глупо толковать с генералом. Иди, Пожидаев, передай наш ответ Пепеляеву.

Пожидаев, проваливаясь по пояс в сугробы, снова побрел к пепеляевцам. Он шел, хмелея от белого снежного света, от крепкого смолистого воздуха. Метель замела все следы, но Пожидаев мысленно видел окровавленные окопы, груды поломанных винтовок, стреляные гильзы. Видел и страшную баррикаду, и, хотя старался не думать о ней, мысль упорно к ней возвращалась. Стало не по себе, Пожидаев поспешно поднял над головой белый платок.

Его заметили, на опушку выскочил офицер. Пожидаев признал Андерса. Полковник осклабился в усмешке.

– Здорово, приятель! Сдаваться пришел? Ах, ответ на ультиматум! Генерал сейчас в Амге, но мы домчимся к нему быстрехонько…

Через час Пожидаев сидел в просторной чистой избе, Пепеляев мрачно ходил от окна к двери, скрывая раздражение под напускным равнодушием.

– Ваш Строд – фанатик и думает, что умереть за идею возвышенно и благородно. Или надеется на помощь Якутска? Ждет, когда Байкалов пришлет войска? Я оборвал все его надежды, генерал Ракитин взял село Чурапчу, в котором находился отряд Курашова. Бойцы перешли на мою сторону, сам Курашов бежал. Строду надо бы сдаться на мою милость, он же пишет какой-то вздор: «Суровое лицо жизни – не роман, не сказка из «Тысячи и одной ночи»», – язвительно говорил Пепеляев.

Пожидаев, глядя в передний угол, молчаливо слушал. Пепеляев остановился перед ним.

– Завтра я разнесу в пух и прах все живое и мертвое на Лисьей Поляне! Хотел сохранить жизнь коммунистам, но теперь уничтожу всех этих интернациональных бродяг, как волков. Так и передайте Строду…

Генерал Вишневский приготовился к новому штурму Лисьей Поляны, но все же послал к Строду своего парламентера.

– Мы ждем последнего ответа, – сказал парламентер.

– Вот наш ответ! – Строд повернулся к Дмитриеву. – Поднять знамя!

Над обледенелыми окопами, похлопывая на ветру, пламенея и вспыхивая, поднялось красное знамя, на бруствере появился боец с гармонью – и звуки «Интернационала» зазвучали в воздухе. Слова гимна подхватили хриплые, болезненные голоса, и сразу словно что-то изменилось на Лисьей Поляне.

Генерал Вишневский и дружинники сперва слушали растерянно и недоуменно, потом просто осатанели. Они долго били по багровому полотнищу из пулеметов, наконец пошли в атаку с искривленными от ругательств ртами. Осажденные закидали их гранатами, и дружинники отступили. Вишневский сказал полковнику Андерсу:

– Скачите к Пепеляеву. Скажите ему – они знают, что Ракитин послал к нам орудие, что мы расстреляли их посланцев, и все-таки не сдаются. Выбросили красный флаг, поют «Интернационал». Они сошли с ума, а что же делать нам? Мужество этих безумцев подавило волю наших дружинников, даже я чувствую какой-то необъяснимый трепет…

– Сегодня я понял: есть вещи выше человеческого понимания. Не знаю, чем такое называется, но бессмысленная защита красными Лисьей Поляны приобретает символический смысл, – полковник Андерс занес ногу на стремя, метнул свое тело в седло.