Текст книги "Этнограф Иосиф"

Автор книги: Андрей Хомченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Новости Курицына

– Влюбился я, – сообщил литератор, и голос его при этом прозвучал как-то преувеличенно бодро: будто отыграл в радиоточке гимн и диктор жизнерадостно произнёс: С добрым утром, товарищи.

Обмер Носов, застыл, поражённый громом.

Брови Сергея Анатольевича изогнулись, как коромысла, к которым подвесили глаза, словно полные вёдра, но вода в них была не прозрачная и ключевая, а болотная – по цвету радужки: в дремотной зелёно-коричневой ряске плескалась тревожная желтизна.

Рука писателя потянулась к биноклю.

С помощью цейсовской оптики внимательно и дотошно оглядел Носов физиономию приятеля,

– Не сошёл ли с ума, Евгений? —

Увы, ничего утешительного в облике друга обнаружить не удалось, – осмотр, произведенный с тщанием, не выявил признаков спасительного безумия, Курицын был вопиюще здоров, подтвердились самые худшие предположения: юноша, и впрямь, влюблён.

Обречённо вздохнул Сергей Анатольевич и спросил:

– В кого?

– В Оленьку, – ответил Курицын. – Она такая…

Задумался Женя на миг и мягкая улыбка озарила его лицо, – похоже, предмет обожания литератора нагрянул к нему и воздействовал каким-то особо хитрым гипнотическим способом: ножку явил или ещё чего… – будто сомнамбула, повторил Евгений:

– Она такая…

Понял Носов: это всё, на что сегодня способен Курицын.

Не удивительно, – до ужаса косноязыким и вербально беспомощным становится человек, настигнутый стрелой амура; минимум неделя должна пройти, прежде чем вернётся к нему былая наблюдательность и беспощадная меткость характеристик.

– Судя по всему, – смекает Носов, – нам понадобится чья-то помощь. Какого-нибудь шустрого парня, поднаторевшего в художественных описаниях. Ведь что есть мировая литература, если не обширное и мелочно подробное: «Я думал она такая. А она совсем не такая»?

Чем отличается мировая литература от курицынских потуг, Сергей Анатольевич сразу сообразить не может.

– Не нашего ума это дело, – думает Носов. – Пусть автор выкручивается.

Автор, я вам скажу, не лампочка в проходном подъезде, чтобы выкручиваться, но своим героям на помощь прийти – дело святое.

К счастью, мир театр, все люди в нём, закулисье повсюду, – из-за кулис появляется автор и говорит:

– Нет! Я решительно не согласен с подобной трактовкой сцены, моему выходу грандиозности не хватает. Отчего не сыплется сверху сверкающая мишура? Где фанфары и флейты? Где дамы в коротких блестящих платьях, с павлиньими перьями, торчащими из головы, отчего не поют хором?

И вдруг – внезапно! – посыпались с потолка блёстки.

Финансистки в коротких платьях и бухгалтерши с перьями выскочили на танцпол, орошённые потом лоснились их мясистые ляжки. Ди-джеи врубили на полную звук: истошно заголосили певички: Ани Лорак, Ани Лорак, Ани Лорак, Ани Лорак и Георгий Лепс.

– Не-е-е-ет! – вопит автор. – Немедленно прекратите. Я сомневаюсь во вменяемости исполнителей. У нас тут поворотный момент. Сама судьба, можно сказать, постучала кулаком в дверь, как в пятой симфонии Людвига ван Бетховена…

Кой чёрт! какие перья и ляжки!

Нам нужно иное: форточка хлопает на ветру, сквозняк, тревожно колышется занавеска…

Оленька

Было зябко.

Осень свистела вдоль набережной, и билось море грудью о камни, стыл свинец в небесах, мокли в лужах палые листья…

По набережной шёл человек, – в его присутствии есть настоятельная необходимость: это автор, он нам расскажет об Оленьке.

Хорошо бы, конечно, сунуть руки в карманы, и согреться, и снова очутиться мыслями там, где жгучее солнце и лазурное небо,

– где —

из недр киоска распевал о прелестях шаурмы могучий красавец – араб, и тёк, пузырясь, пахучий сок по сочным кускам мяса,

Хорошо бы, но недосуг… пора говорить об Оле.

Итак, Оленька…

Ну, что мог сказать поэт?

– любимец муз, певец неврозов —

Один: Я помню чудное мгновенье…

Другой: По вечерам, над ресторанами…

И третий: Смешались в кучу кони, люди…

Да-да, так и сказал поэт: Смешались в кучу кони, люди… – а вот крыс не увидел, не разглядел.

Что ж: есть люди, подверженные вдохновению,

скользят по поверхности темы, многое не замечают, излагают красиво, но сбивчиво, – вкривь-вкось.

Для подробного и точного описания факта существуют прозаики.

Скажем, Оленька.

Была она тем сыром, на который – по обжорству своему – сбегались крысы,

…те, что давно уже пренебрегали хлебными крошками, ибо год был обилен, а люди щедры и уже не ставили мышеловок у нор, а котов кормили сметаной,

те катались, как сыр в масле, и сквозь пальцы – такое выражение, – глядели на крыс, манкируя своими прямыми обязанностями: обязанностями крысобоев,

лишь один Крысобой – Марк – неутомимо расхаживал под палящим солнцем, и солнце не причиняло ему никакого вреда, вскипая расплавленным серебром на накладных львиных мордах,

и даже стороннему наблюдателю было понятно: кентурион в силах ходить так весь день и всю ночь, – словом, столько, сколько будет надо,

– сколько будет необходимо —

пока не умрёт тот, кто висит на кресте.

Ибо собрались на совет фарисеи и положили его убить (Ин 11:53):

ведь предсказано было: умрёт Иисус за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино…

И вот собирая воедино: крыс, котов, баб и сметану, – мы отмечаем факт:

Нимало мы не приблизились в своём описании к Оленьке…

Оленька!

О тебе невозможно рассказывать прозой…

Только поэзией,

– высокой поэзией —

«Я помню… по вечерам… в кучу…»

…

Сильное впечатление произвёл этот рассказ на Носова.

– Ого, – думает он. – Похоже, мы добрались до вековечных проблем: любовь, смерть и прочие трагедии юношества. Не иначе следующая глава будет про свадебку, и называться, скажем, «Женитьба».

– Не вижу препятствий, – заверил автор.

– Почему бы и нет? – соглашается Курицын.

– Что ж, тогда, следующая глава:

Женитьба Иосифа

В тихом омуте черти водятся.

На суше их искать бесполезно, – там их нет.

Поэтому, прогуливаясь вдоль берега Чёрного моря, на что мог Иосиф рассчитывать? – ну, разве на падшего ангела…

Но, – скорее, – на ангела с незапятнанной репутацией.

Ибо, если черти в воде водятся, то на суше сушатся ангелы, во множестве обсыхают они после купания на белых пластиковых шезлонгах, и мгновенно испаряются капельки на их бесподобных телах…

И ещё одно авторское наблюдение,

– сугубо научное —

атмосфера нашей планеты является смесью газов: азота, кислорода, и прочих…

но летом – в августе – есть на Земле место: неземное…

– атмосфера здесь состоит из радостного безделья, —

и толпы беспечных курортников фланируют по набережной южного приморского города, осуществляя неизменный в веках променад.

Но даже на фоне их лиц – сплошь счастливых и беззаботных – выделяется одно: Иосифа.

…вкусив полкило шашлыка, под аккомпанемент отменного Саперави, в самом благожелательном настроении выбрался он на бульвар и видит:

Висит на верёвке ангел,

– за прозрачные крылышки прищеплен бельевыми прищепками, —

сушится…

а, может быть, даже сохнет.

– Вы кто? – вопрошает Иосиф.

– Я та, чья улыбка будет вам сниться ночами.

– Возлюбленная моя что ли?

– Берите выше, Иосиф, я ваша будущая супруга. Но добиться меня непросто, предстоит серьёзное испытание.

– Какое же?

– Необходимо меня снять.

С честью Иосиф справился с этим нелёгким заданием: отыскал стремянку, отцепил прищепки,

– хлоп! —

и свалилось на него счастье: Ольга Муций Сцевола, – и отправились они в ЗАГС.

– Давно не видела такой красивой пары, – призналась в торжественной речи распорядительница церемонии.

Но тотчас растолковала:

слово «красивой» относится исключительно к Оленьке, – на Иосифа же распространяется лишь указательное местоимение «такой».

Да, он такой.

А жена его не такая, – она лучше, умнее, красивее…

Даром что ли её мамаша – тёща Иосифа – возлежала на ложе римского патриция в рамках государственной программы по улучшению стремительно хиреющего российского генофонда? – золотым запасом плачено за этот нос, темперамент и грацию.

…хотя, хотя…

В узком семейном кругу жива пленительная легенда: по возвращению из командировки Анастасия Игоревна слетела с катушек и неделями ошивалась на юге, пылающем в огне гражданской войны… плясала канкан на столах одесских кабаков под взглядами белогвардейских офицеров… в шинели – как наша девушка – ходила горящей Каховкой…

Быть может, не в Римской Империи, а именно здесь – в случайной поспешной постели – мы обнаружим начало некой романтической истории, имеющей своим итогом рождение на излёте двадцать третьего века замечательной малышки.

Или – как знать? – не сбежал ли пылкий патриций вослед за своей пассией,

и это он в мундире с золотыми погонами, мусолит сигаретку, прикипев взглядом к бесстыдным ногам танцовщицы,

или юным красноармейцем стелет шинель на голую землю, и ложатся они оба на грубое колючее сукно, и прижимаются молодыми телами друг к дружке, и шепчут: люблю, люблю…

– Кто знает? —

Темна вода в облацех, она же тиха в омутах.

Но на суше всё просто: здесь обретаются ангелы, – так считает Иосиф.

Он такой.

Глава 19

Сильное впечатление произвёл и этот рассказ на Носова.

Виночерпия Ипсиланти зовёт Сергей Анатольевич, с картой вин желает знакомиться…

– у виноделов своя география, Молдова и Чили на карте имеются, а вот Гренландии нет, и Антарктида отсутствует напрочь, —

Не заботит, впрочем, писателя сей топографический нонсенс, не волнует нисколько, нимало, ни капельки. Главное, чтобы был на Земле Сент-Эмильон: бугрился пышно-зелёным, морщинился живописными грядами…

И ежели это чересчур обременительная просьба, если слишком многого требует от Создателя Носов, – хорошо! пусть не будет жирондийских холмов, пусть останутся лишь к югу обращённые склоны, – без них никак.

Да! эпохи могут кануть в небытие, – пустяк! ничтожная чепуха! – не жалко. Только год две тысячи шестой для знатока имеет значение; истинно благословенный год.

– Да, да, – поддакивает сомелье Ипсиланти и блистают его глаза, счастлив видеть профессионал в нюансах разбирающегося человека. – Всяко бывало на нашем веку, но такого удивительного урожая… кстати, располагаем Шато Пави этого года, пятнадцать тыщ бутылочка.

– О, – восторгается Носов. – Шато Пави! Лишь однажды я пробовал этот божественного вкуса напиток. А восхитительный его аромат…

Зажмурился Сергей Анатольевич, припоминая, потянул в себя воздух, и пахнуло на него весной: цветами, измельчённой чёрной смородиной и малиной, фиалковыми пастилками, – явственно ощутил он запах влажных камней и тонкие едва уловимые древесные тона…

– Незабываемо, – выдохнул Носов, с трудом сглатывая слюну…

…но не было у него, к несчастью, пятнадцати тысяч, денег вообще не было в писательском кошельке, – так, чисто слёзы.

Слёз хватило на пять литров сносного каберне местного разлива и два внушительных антрекота, – на мясо тратился Курицын.

О хлебе насущном также позаботился он, о пучке петрушки и охапке базилика, о помидорах фаршированных брынзой, о минеральной воде Боржоми, – на этом истратился Женечка полностью и успокоился, сидит, внимает неугомонному Носову.

– Если бы мы пили портвейн у первого гастронома, – вещает Сергей Анатольевич, – мы бы кликнули в компанию первого попавшегося забулдыгу. Но мы пьём вино достаточно качественное, и, значит, обязаны разделить его с лучшим другом.

Лучший друг у обоих Цветиков, ему и звонит Носов:

– Лёха, привет. Судя по содержанию крайнего произведения Курицына, у тебя не так много шансов застать его неженатым. Опрометью мчи в «Африку», у нас мальчишник.

Глава 20

Как ни спешил Цветиков, как ни летел на весёлом звонком трамвае, как ни нёсся от остановки, валко зыбая чреслами, на мальчишник он не успел: меж Курицыным и Носовым (мальчишками) уже помещалась финансистка Звонкова, а необъятная Таисия Львовна подпирала писателя мощным своим плечом. Сопя, темпераментная бухгалтерша тёрлась коленом о штанину культуртрегера, – видимо, добывая искру, – статическое электричество потряхивало обоих. Звонкова хохотала, запрокидывая голову, рот её был полон белых зубов, мысль: «какой превосходный дантист пользует эту даму» мелькала у всякого, кто её видел. С десяток таких всяких сидели напротив Звонковой: неотрывно глядели всякие на эти безупречно белые зубы и вожделели всякие компетентного в финансах специалиста – несколько столиков были сдвинуты, они ломились яствами и напитками, пир шёл горой, – в центре восторженного внимания блистала богема. Из облюбованного уголка она провозглашала тост, витийствовала, перевирая поэтов прошлого, орала:

– Виват, Курицыну!

и пьяницы с глазами кроликов сдвигали бокалы:

– Виват, Курицыну!

И вся публика в едином порыве подхватывала с энтузиазмом:

– Виват, Курицыну!

И подходили к Евгению, и жали руку, и поздравляли с женитьбой. Иные, расчувствовавшись, лобызали его в уста, девушки же – те поголовно не могли отказать себе в удовольствии, покрывали литератора трепетными поцелуями, и сидит Женька будто витраж, осиянный солнцем: светится и весь в пятнах: алых, карминных, малиновых,

Со всех сторон шлют ему бутылки вина в подарок, или ананасы с оранжерейной клубникой, – и клубится молва, и летит молва, и в других заведениях города, во всех рюмочных да распивочных уже пьют за свадебку Курицына: никто не спрашивает «Кто такой Курицын?» – если весь город пьёт, значит, человек достойный:

– Виват, Курицыну!

Немедленно подключился Цветиков к процессу – полчаса не прошло, уже Алексей полон упоительного восторга:

– Друзья! – восклицает он. – Мы с вами как три мушкетёра. Нам бы ещё Д’Артаньяна и можно скакать в Англию, за подвесками.

– Нет, – говорит Курицын. – На островах дождь, туман и страшная дороговизна. Лучше поскачем в Париж.

– Что для мушкетёра Париж? – вопрошает риторически Носов. – Всё равно, что не уезжал никуда. Я в Лондон согласен ехать. У меня тут имеется книжечка… – писатель извлёк из кармана путеводитель, полистал и нашёл соответствующую страничку. – Вот. Слушайте, как звучит. Десять дел, которые надо сделать в Лондоне: выпить чёрный чай с молоком, непременно в пять часов пополудни, церемония называется «файф о клок»; посетить парламентские дебаты, по четвергам они открыты для публики; сходить в паб и напиться эля… Впрочем, для этого не обязательно покидать южный приморский город, выпить пинту-другую портера можно и здесь.

В подтверждение этих слов Сергей Анатольевич махнул невесть откуда взявшуюся кружку тёмного пива, сдул пенную шапку со второй и, отложив в сторону брошюрку с банальными до приторности описаниями чудес британской столицы, – бесполезную для эрудита шпаргалку, лишь сдерживающую полёт фантазий, – замечтал, не забывая отхлёбывать из быстро опорожняющейся ёмкости:

– Только представьте парни, прогуляться по Трафальгарской площади… на вас редингот и шляпа, в руках щегольская трость. Над вами высится раненый в голову Нельсон, отлитый из трофейных наполеоновских пушек. Вы знаете, он не уходил со шканцев даже при абордажном бое. В том знаменитом морском сражении с франко-испанской эскадрой при мысе Трафальгар, когда пуля снайпера, пущенная из мушкета, пробила плечо адмирала и застряла в его позвоночнике, смертельно раненый, истекающий кровью, Горацио требовал отчёта о битве до последнего. Он испустил дух, лишь получив доклад: «Милорд, сегодня ваш день». Ещё бы не его… вдребезги разбить превосходящие силы противника: флот Наполеона перестал существовать.

Достаточно пафосно прозвучали эти слова, сей пафос подвиг приятелей выпить. Расправившись залпом с портером, обменялись осоловевшими взглядами Курицын, Носов и Цветиков, во взглядах их муть и уверенность: банкет не закончен.

Собравши волю в кулак, сделав речь почти внятной и членораздельной, Сергей Анатольевич сообщает поэту и литератору следующий исторический факт:

– Чтобы предотвратить тление плоти, а путь на туманный Альбион по тем временам не на один час путешествие… так вот. Чтобы довезти труп в более-менее приличном состоянии, тело Нельсона транспортировали домой в бочке с ромом. Распространена легенда, и, смею думать, не на пустом месте она возникла, что матросы, беззаветно любившие своего командующего, проковыряли в боковике дырочку, и потихоньку, потихоньку, потихоньку весь ром-то и вылакали. С тех пор сей напиток называют адмиральской кровью, —

и, подражая английским морским офицерам, стучит Носов кулаком по столу и требует крови Нельсона.

Вот и ром на столе появился в литровых бутылках, цедит Курицын ром, вливает в себя огонь и грустно Евгению:

Сколько в Лондоне всякого интересного, чай с молоком и портер, и парламентские дебаты. Лишь о подвесках не упоминается в путеводителе. Даже Носов – на что эрудит и умница – и тот всё больше о раненом в голову моряке, ни словом Сергей Анатольевич не обмолвился о подвесках.

Скучно Евгению в мире, где нет подвесок. Прямо взял бы и написал про Париж, да про мушкетёров с камеристками королевы…

– Непременно когда-нибудь напишу, – даёт себе твёрдый зарок Курицын. Сейчас литератору некогда, приближаются к нему ноги, принадлежащие контрабандисту Лейдерману… за ними умопомрачительная грудь приближается, и губки… губки приветливо улыбаются:

– Слышала, вы хотели отправиться в Париж. Я могу вам всесторонне помочь в этом вопросе, с визой решить и с билетами.

В руках у Евгения оказывается визитная карточка, на ней нечитаемыми вензелями вьётся название фирмы, и строгое слово «менеджер», и крупным внушительным шрифтом начертано «Алла Грановская», и чуть мельче какие-то циферки, – телефон.

– Звоните в любое время, – говорит Алла.

Мир изменился, мир очень быстро меняется: до сих пор лишь «И не звони мне больше» кричали Женечке девушки, а тут вдруг такая неожиданная новелла.

Достал Курицын телефон и набрал номер.

В сумочке у Грановской раздалась зажигательная мелодия, – «Танец с саблями» определил литератор, Арам Хачатурян.

Под вихревые, огневые эти звуки появляется в ресторанной зале Яков Моисеевич Лейдерман.

Контрабандист чёрен, как ночь.

Как южная ночь за окном.

Ночь

Ни под чью дудку никогда не плясал Яков Моисеевич Лейдерман, а вот под флейты и трубы Хачатуряна не удержался, рванул в пляс: семенит на носочках, летит орлом. И руки его, будто крылья. Ещё и залихватское АССА старательный толстячок крикнул.

– Надо же, – думает Курицын. – Сколько задора в этом немолодом уже человеке, сколько неуёмной энергии!

Полюбовавшись лихим танцором, обеспокоился вдруг Женечка.

– Отчего это мадмуазель Грановская так долго не берёт трубку? – шевельнулась тревожная мысль.

– Я не могу сейчас говорить, – объяснила Алла.

– А-а-а, – сообразил Евгений и ткнул в экран телефона, отбивая звонок.

Остановился, тяжко дыша, толстяк, пот с него течёт градом и в членах усталости дрожь.

Ничем не напоминает Яков Моисеевич румяного живчика, осунулось, посерело его лицо: думы, чёрные думы охватили контрабандиста. Вспомнил баловень судьбы все сегодняшние обстоятельства, следователя прокуратуры вспомнил и нелицеприятный разговор с последствиями…

– Разорён, – шепчет Лейдерман. – Банкрот, банкрот.

Шум и гам в ресторане, и визг, и хохот. В содоме этом не слышит красавица Алла стенаний Якова Моисеевича, не понимает всей тяжести свалившегося на него несчастья, лыбится, будто дура.

Смотрит Лейдерман на принадлежащие ему ноги, на упругую грудь менеджера, на капризные губки её, и захотелось внезапно мужчине покоя, мягкой без притязания ласки, в тихую гавань захотелось Якову Моисеевичу,

Запел колобок:

– Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, и от тебя, зайчик, уйду…

Чмок зайчика в щёчку и ушёл: скок, скок, скок, поскакал к столику Курицына. Миг – и вот уже его голова покоится на могутних бёдрах Таисии Львовны, и пухлая ладошка бухгалтерши возлежит на его макушке, и нежные женские по-матерински чуткие пальчики неспешно перебирают редкие пряди Яши.

Надулись губки госпожи Грановской, как воздушные надулись шары, как алые монгольфьеры:

– Что же вы не звоните? – спрашивает она Курицына. – Я жду, жду…

Оторопел Евгений, схватился было за трубку мобильника.

Но что-то подсказывает ему – нет, Хачатурян не подходит, не то, не та минута.

Сейчас бы хорошо, если бы Уитни Хьюстон исполнила с негритянской страстью I have nothing.

…возьми мою любовь, я никогда не попрошу большего, только тебя, и всё, что ты делаешь…

– да! было бы замечательно —

И как по заказу на эстраде появляется…

– нет, не ретро-звезда, лучше! лучше! лучше! —

На эстраде появляется несравненная Клара Дымнич.

– РАЗРЫВ ГЛАВЫ —

Сообщим: два предмета есть гордости у владельцев ресторана «Африка»:

Рая и Клавдия, покорившие завсегдатаев заведения гуттаперчевой гибкостью тел, пластикой танца и гимнастическими экзерсисами,

И несравненная Клара Дымнич.

Словно пепельный дым клубятся волосы девушки, чёрная южная ночь зияет в её глазах, репертуар шансонетки составляют шлягеры Любы Успенской и другие песни, неизменно трогающие сердца обывателей.

В частности I have nothing.