Текст книги "Этнограф Иосиф"

Автор книги: Андрей Хомченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 6

Жизнь в третьей столице шла заведенным чередом: в Летнем саду вечерело.

На востоке лежала варварская мгла, солнце валилось с ног, горели к западу горизонты.

– Пора по домам, – поняли вдруг сидевшие на скамеечке Носов и Курицын, сердечно простились друзья и разошлись.

По Гоголевскому бульвару текла толпа, будто где-то открыли шаровый кран, а из водопроводных труб полилась не хлорированная в соответствии с санитарными нормами жидкость, а хлынул людской поток: шляпки, кашкеты, банданы, бейсболки, – это если смотреть по верхам. Сарафаны, блузы, футболки с портретами Че Гевары, – если глядеть чуть ниже. И, наконец, джинсы и шорты – зрелище для мужчины не интересное, – и юбки по моде этого лета, в облипку обтягивающие ягодицы, – туда и пялились все, туда и пялился Носов. И таки да, там было на что поглазеть: Рая и Клавдия вершили впечатляющий променад.

Взгляды всех игнорировали красавицы, но пламенные взоры писателя не оставили без внимания, – обернулись и воскликнули радостно:

– Ба, кого мы видим!

Видели они неистощимого выдумщика и фантазёра, искромётного шутника, милейшего человека, старинного своего приятеля Носова.

– Откуда идёте, дамы? – спросил Сергей Анатольевич.

– С работы, – ответили девушки.

– Куда направляетесь?

– На заработки.

Рая и Клавдия работали в краеведческом музее искусствоведами, а зарабатывали, танцуя стриптиз в ресторане «Африка».

На них ходили.

Их шоу пользовалось неизменным успехом.

Бывало, в чём мать родила повиснут девушки на шесте и вопрошают у зрителей с большим драматическим талантом:

– Отчего люди не летают как птицы?

и многие в зале порывались ответить им на этот вопрос, и волновался кабак, и владела публикой ажитация.

Лишь литератор Курицын феноменально спокойный сидел в уголке, не делал резких движений, пил в одиночку горькую, твердил, как заезженная пластинка:

– Мне не пишется, мне не пишется, мне не пишется.

Переглянутся тогда подружки, эротично раскачиваясь на пилонах:

– Обожаю Курицына, – сообщает Рая.

– Люблю его, – информирует Клавдия.

И соскакивают стриптизёрки с шеста, бегут в гримёрку и наряжаются в разного рода вещички. Будто королевны становятся девушки: неотразимо хороши. И подсаживаются они к литератору, и звонко смеются, и пьют с ним вино, и вскоре забывает Курицын, что ему не пишется, забывает, что он Курицын, забывает всё на свете, напрочь выветривается из него наносное: он младенчески чист, он беспомощно улыбается, он забавно агукает и струйка слюны появляется в уголке рта.

– Милый, любимый наш Курицын опять напился, – констатируют девушки факт, подхватывают под руки литератора и ведут домой: Рая к себе, на кровать в спаленку; Клавдия к себе, в зал на диван.

А квартиру одну на двоих снимают подружки, парадиз у них поелику.

Про парадиз – Цветикова выражение, любит Алексей заковыристые обороты, направо и налево сорит фигурами речи, так и норовит щегольнуть словцом.

Цветиков поэт; поэт, какого ещё не было…

Громогласный трибун был, рыжеволосый задира, озорной хулиган и гуляка тоже. В бакенбардах и с ментиком замечены стихотворцы, и со всяким фасоном бород…

Но такого, как Лёша, – толстого и румяного – история ещё не знала.

Вот и он, кстати, идёт и бормочет себе под нос:

– Полярная, Полярная, Полярная…

(авторская реминисценция на строчки Иннокентия Анненского «Среди миров, в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…»)

– Привет, Лёха, – кричат ему Носов, Рая и Клавдия.

– Здравствуйте, здравствуйте, друзья, – радуется встрече Цветиков, и энергично жмёт руку писателю, и целует дам в любезно подставленные щёчки.

– Quo vadis, Алексей Дмитриевич? – интересуется у приятеля Носов, ненавязчиво демонстрируя ширь познаний и академическую образованность.

– На канал Грибоедова, – отвечает Цветиков, намекая при этом, что и сам он не лыком шит, латынью в тупик не поставишь. – Буду любоваться, как бурлят меж гранитов пенные воды, хочу набраться лирического настроения.

– Отличный план, – не мог не согласиться энциклопедист Носов. – Дело к вечеру, самое время набраться. Только откуда в канале бурление? Там затхлый запах и квакают жабы, не будь с нами дам, я выразился бы, куда решительнее.

– Это да, запашок ещё тот, – не стал возражать поэт. – Не будь с нами дам, я сказал бы, там скверно пахнет.

– Не будь с нами дам, я сказал бы, оттуда воняет. Но дамы на счастье с нами, нет нужды принюхиваться к потокам сомнительного происхождения. Пошли лучше с девчонками в Африку, вот где бурление, вся пена города там.

– И правда, идёмте, ребята, с нами, – загорелась идеей Клавдия. – Ещё и Курицына позовём.

– Да-да, – подхватывает Рая. – Давайте звать Курицына.

И первая начинает:

– Ку-ри-цын!

И смеётся, да так заразительно, что тут же всех заражает, все хохочут и дружно зовут литератора:

– Ку-ри-цын!

На зов никто не является, но это не останавливает искусствоведов:

– Есть запасной вариант, – сообщает Клавдия.

– Да-да, – подтверждает Рая. – Не отчаивайтесь, товарищи. У нас имеются специальные устройства, можно разговаривать на расстоянии.

– Да ну? – не верят мужчины.

– Точно вам говорим, сейчас мы всё быстро уладим.

Порывшись в сумочках, дамы находят мобильные телефоны.

В списке контактов у девушек есть Пуся – начальник налоговой. И Дуся – инвестиционный банкир. Есть Зая, Кабан и Леший. И только Курицын записан как Женечка: любят искусствоведы Курицына, дня не могут прожить без литератора, обожают его.

Жмут кнопку в девайсе подружки, играет бравурная музыка, связи нет.

Нахмурился Сергей Анатольевич Носов, сделал озабоченное лицо:

– Я видел сегодня Курицына. По-моему он снова хочет писать роман.

– Тот самый? Биографический? – с округлившимися от ужаса глазами переспросил Цветиков.

– Да! – выдохнул Носов.

– О, боже! – только и смог вымолвить поэт, румянец сдуло с него, щёки стали мертвенно серыми, губы мелко дрожали.

Сжались сердца девушек в нехорошем предчувствии:

– Что? Что? Что случилось?

Полным безнадёги голосом Сергей Анатольевич стал рассказывать:

– Когда-то Евгений, будучи совсем ещё юнцом, взялся писать роман. Известное дело, для безусого юноши нет важнее в мире персоны, чем он сам. Вот и Женя… абзацами он строчил о себе, любимом. Всякая мелочь в ход идёт, любой вздор годится: услышит ли анекдот, произойдёт с ним история, познакомится с кем, – всё сюда, всё в текст. Неисчислимое множество друзей и приятелей в той или иной степени оказывались персонажами произведения. Мы вот, с Лёхой, попали…

– Ой, как интересно, – восклицают девушки.

И Клавдия мечтательно произносит:

– Я бы хотела стать героиней романа.

И Рая закатывает глаза:

– Я бы тоже не прочь залететь, – и тотчас же объяснилась. – В книжку имею в виду, музой.

Мрачно глянул на них Носов:

– Остерегайтесь, девушки, очутиться в романе Курицына, этот текст обладает неизъяснимой магической силой, странные вещи происходят вокруг него. Мужчины куда ни шло, видимо, иммунитет, но прекрасный пол – все поголовно: стоит появиться какой-нибудь красавице в повествовании, – всё! считай, что она обречена. И недели не пройдёт, исчезнет та, с которой писался образ, – вещь-то, напомню, биографическая, у каждого персонажа существует вполне реальный легко угадываемый прототип.

– Вернее, существовал, – поправил Цветиков.

– Вернее, существовал прототип, – поправился Носов. – Три десятка девиц. Теперь их нет никого, пропали.

– Как это? – опешили искусствоведы.

– Да вот так. Будто ластиком стёрли, ни следа. Впрочем, рассказ проигрывает без подробностей, начну заново.

Подробный рассказ Носова

Евгений Александрович Курицын родился в одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, в цветущем черёмухой мае, на двадцать четвёртое в ночь.

Из ниоткуда возникает автор:

– Конечно, никакой не Евгений Александрович появился на свет, и даже не Женя, не Женечка.

Все ждали девочку, давно заготовили волшебное имя Оленька, но родился мальчик, 3400, пятьдесят один сантиметр и совершенно счастливый папаша вприпрыжку бегал по городу, рассказывая всем знакомым и незнакомым: Сын у меня, сын!

И ликовал город, услышав весть.

– Поздравляем, – кричали люди, и с чувством пожимали молодому отцу руку, и, обнявши, хлопали по спине, и говорили слово напутствия, и желали здравия мамочке и малышу.

Затем Курицын нёсся дальше, провожаемый радостными улыбками, а те, кто остался, общались между собой:

– Слышь, я не понял, как назвали-то первенца?

– Да покуда никак, сын.

Так что – точности ради – заметим: застав врасплох этот мир, герой наш не сразу приобрёл имя, токмо к исходу третьего дня, отчеством же обзавёлся и вовсе ближе к окончанию института.

Автор собирается уходить, но вдруг, будто бы вспомнив нечто важное, останавливается, присаживается на скамеечку, говорит:

– А не увидеть ли нам в сухих строках биографии южный приморский город? Двухэтажные домики, сложенные из ракушечника, с какими-то пристроечками и надстроечками размерами с голубятню, с дощатыми скрипучими лестницами, с верандами и балконами, во дворах трава и кустами сирень, и деревьями сливы, и развешенное на верёвках бельё. Окна открыты, на кухнях, на балконах и на верандах занимаются готовкой стряпухи: гречанки, еврейки, армянки, хохлушки, встречаются русские, – и плывёт в воздухе запах жареной рыбы, и стоит над землёй дух от крыжовенного варенья, в огромных тазах в вязком тягучем сиропе горят янтарём ягоды, и булькает масло в чугунных сковородах, пучит глаза золотистая камбала. Сейчас не то, не тот фиш, не тот коленкор, не стало рыбы… где знаменитый черноморский бычок? Нет бычка. Только воспоминания и воспоминаниями же ставшие разговоры:

– Куры, куры! Парные куры! Дамочка, идите сюда! Посмотрите, это же не куры, это мечта!

– Я уже подошла. Теперь вы мне скажите: Чем вы кормите своих курей?

– А зачем это вам?

– Как зачем? Может, я тоже хочу так похудеть?

Ах, этот южный приморский город, пышная зелень бульваров и каштановое цветение, аромат лип, платаны и клёны, а вдаль – насколько хватает глаз – безбрежно раскинулось море.

В вышине голуби, белоснежные турманы.

парят, парят, парят… и вдруг из безоглядной синевы вниз, вертящимся колесом, через голову кувырками, раз, другой, третий, перьев клубок, – вывернется ли? успеет ли расправить крыло перед самой землёй, чтобы взмыть вверх по спирали?

не успел:

свистнула гайка, пущенная из рогатки, – и камнем грохнулась птица, прямо в руки рыжего вихрастого пацана, десятилетнего Кольки, ловким движением скрутил он шею добыче, обмазал глиной и в костёр. Полчаса и готово, испёкся трофей. Набил Колька брюхо нежным рассыпчатым мясом и доволен: никаких в голове сантиментов.

Ещё и в подворотню пошёл, мелочь трусить.

Жора со скрипкой в футляре, тёти Дорин, к примеру, сынок, к несчастью своему встретился хулигану. Вывернуты беспощадно карманы, в них обнаружены: чистый носовой платок и рубль СССР бумажный. Платочек милостиво оставлен, сопли утри, хлюпик. А денежку гони сюда… Прощай коржик и яблочный сок, как мыслилось тёте Доре, – завтрак на большой переменке. Прощай набор марок с олимпийской символикой, как мечталось самому Жоре, – ушли капиталы: в момент всё растратил Колька, прокатал на каруселях в парке и мороженое съел. И воды с сиропом – за три копейки стакан – четыре стакана выпил.

Добавить ли, что подростком свяжется Колька с компанией, пристрастится к вину и курению папирос, по ряду квартирных краж будет проходить свидетелем, но по счастливому стечению обстоятельств и счастливой опять же звезде своей всё минется-обойдётся: станет в порту грузчиком и вся недолга.

Что до Жоры, то вот и он: в белом сверкающем кителе, фуражка с кокардой, с витым золотым шнурком, капитан! вернее, помощник капитана: питание пассажиров, и развлечение, – всё на нём.

Полгода вокруг Европы – неделями в море, где лишь водная гладь да чайки, да сто пятьдесят юных девушек, кормящих булками прожорливых птиц… ни одна девушка не заскучала. Что девушки? Старушки румянились и плясали фокстрот, измученные подагрой пенсионеры веселились, как дети, в его компании, даже хмурые военные отставники – вы не поверите – улыбались.

Что и говорить, умеет Жора зажечь и вся поголовно публика в совершенном восторге от путешествия, и, завершивши круиз, долго ещё вспоминает обаятельного капитана, и не может его забыть.

Только лишь Галочка – жена его – бывает, что и забудет про Жору.

Не мудрено… очень уж оживлённо вокруг красавицы: темпераментные баритоны из оперы и предприимчивые налоговики, все без ума от Галочки, шлют ей розы букетами, зовут кататься на яхтах, приглашают на пикники.

Но и она, – едва замаячит на рейде восьмипалубная громада, едва рыкнет гудок трубным гласом, извещая о приближении мужа, она тут как тут, на бережку: трепетная вся, и взволнованная, в юбке колокольчиком и сжимает платочек в руке.

Швартуется лайнер к причалу, по трапу сходит Жора на берег, шаг упруг, взгляд задорен и весел. Неимоверно привлекательная дама, – его супруга, его благоверная, Галочка, – сигает к нему в объятия, чмок! чмок! чмок! и горит след помады, пламенеет на щёчках морского волка, на устах и, кажется, даже на лбу.

Ах, как звонки эти поцелуи, аж завидно.

И вздыхают баритоны из оперы, и другие впечатлительные натуры из числа ухажёров с поклонниками, и размечтались о чём-то возвышенном, беспредметны их грёзы и в сердце неясная грусть.

Лишь предприимчивые налоговики стоят на своём крепко:

– Поцелуй и нас, Галочка.

Подмигивая весьма недвусмысленно: дескать, кабинеты в ресторанах заказаны, – в чём, в чём, а в этом им не откажешь: настойчивые господа.

Без увёрток отвечает Галочка:

– Сегодня никак не могу. Муж из рейса вернулся, шесть месяцев длилась разлука, хотим побыть дома. Будем есть фаршированную рыбу, а ночью ласкать друг друга.

И смотрит на Жору влюблённым взором:

– Тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю, – обещает лирическим меццо-сопрано.

– А как же мы? – поразились поклонники.

– А вы идите в парк, там ищите любовь.

В южном приморском городе есть парк культуры и отдыха. Для культуры – эстрада и танцплощадка, для отдыха – скамейки и лавочки, для любви – … любовь здесь везде, любовь можно встретить повсюду:

в тенистых аллеях, взявшись за руки, бродят парочки и стайками девушки в ярких платьях, и юноши с нахальными взглядами, и на пруду лодочки, и на лужайках изумрудной травы, где на пледах лежат тела, завязываются знакомства, и в кустах экспансивно продолжаются, и на качелях, счастливо смеясь, взлетает в небеса юность, и с кружкой пива в пивбаре… словом, кто во что горазд.

Так вот, парк.

На скамейках и лавочках сидят девушки, – как правило, одна красивая, другая некрасивая. Но бывают и исключения, где же на всех некрасивых наберёшься? бывает, что и обе сидят рядышком такие, что просто на загляденье. Да вот хотя бы и эти… переглянулись Женя с Лёшкой и подсели к подружкам, Лёша к Клаве, а уж Женя, соответственно, к Раечке.

Вечерок и темнеет, и ах-ха-ха заливается хохотом Клавдия, Лёшка же сыпет анекдотами, и сыпет, и сыпет, уже штуки три рассказал, и не останавливается:

– А вот ещё один, – говорит, и рукой, увлёкшись, по коленке по девичьей хлоп, и ах-ха-ха хохочет Клавдия, а сама смотрит и смотрит на парня, да так, что чувствуется: она уединиться не прочь.

А Лёшка что? уговаривать долго не надо, – встали и пошли с Клавой куда-то.

Вот оно как дело развернулось: остались вдвоём Женя с Раечкой.

Вечерок и темнеет, и сирень – умопомрачительная, колдовская – мы забыли упомянуть: весна.

Неспокойно Жене: и молчать невозможно, и сказать нечего, – мука, мука.

Неспокойно Раечке:

– Неужели девственник? – думает она. – Ой, как интересно.

Словом, роман начала прошлого века, желающим кину ссылку.

И вдруг порыв, берёт он руку её и шепчет, шепчет:

– Какие у вас глаза красивые. Мне кажется, никто не ценит красоты ваших глаз.

– И впрямь, – думает Раечка. – Всем им от меня только одно нужно, кобели.

Ошибается Раечка, не всем…

Женя вот не смог сформулировать, пришлось самой: обняла, прикоснулась нежно губами…

…молодость, молодость, есть что вспомнить…

Переглянулись тут Рая и Клавдия: вспомнить-то есть что, да вот такого что-то не припоминается.

Носов меж тем продолжает:

– А на следующий день пошли в парк Женя и Лёша и не обнаружили на скамеечке этих прекрасных девушек. Ау, Ау, кричали ребята в аллеях, никто не отозвался, – исчезли Рая и Клавдия. Пропали.

– Но мы-то здесь! – воскликнули искусствоведы.

– Кто тут? – спрашивает растерянно Носов. – Кто со мной говорит?

И оглядывается вокруг, и на подружек зрит, будто не видит их, будто пустота перед ним, и ну в этой пустоте руками беспомощно шарить.

Наконец, нащупал у одной нос, у другой грудь с пиететом потрогал:

– О! – просиял. – Да ведь это мои ненаглядные Рая и Клавдия.

Хохочут девушки.

– Люблю Носова, – сообщает Рая.

– Обожаю его, – информирует Клавдия.

И поспешили весёлой компанией в Африку, и стала везде ночь.

Ночь

Лежит на востоке мгла, небо пылает алым, перед открытым окошком сидит автор, перебирает исписанные листочки, смотрит: как там его герои? все ли на месте? в порядке ли их дела?

Вот, плотно отужинав фрикадельками, спит литератор Курицын. Вот Жора и Галочка, эти кушали рыбу, сейчас тоже спят. Да с таким неутомимым усердием, что все соседи завидуют, слушая эти сладкие стоны, эти вздохи и вопли несдерживаемого удовольствия. Эти стоны и жаркие вздохи на лице у грузчика Кольки вызывают понимающую улыбку, под вопли безудержного торжества он в четыре глотка глотает стакан портвейна и со значением произносит:

– Ебанамать.

Зинка-дура, теперь Ильинична, ворочается в постели, ломят, ноют старческие суставы: быть дождю.

Варенька в пачке стоит посреди гримёрки, комната завалена розами, везде и повсюду охапками разбросаны розы, нежно-белые и классического цвета бордо…

– Кто бы это мог быть? – думает Варенька.

Мог бы быть Сергей Анатольевич Носов, но он веселится в компании: две лярвы – Рая и Клавдия – и обаятельный толстячок, поэт.

Мог бы быть начальник налоговой, но он всю ночь напролёт пьёт с инвестиционным банкиром: Дуся подобострастно наливает коньяк в пузатую рюмку, а Пуся щурит бдительный глаз:

– Я вас, сволочей, насквозь вижу.

Кто же тогда? – автор и сам не знает. Он смотрит в окошко: там неистовствует черемуховый май, и пылает небо, непреложно свидетельствуя: в городе есть металлургический комбинат, опять плюнули в атмосферу какую-то гадость.

Мир необъятен, его сложно вместить в роман, но автор попробует.

Агломератчик, загрузчик шихты, плавильщик. Лаборант химического анализа Тома. В конторе сидят бухгалтерши. Директор завода Стрекалов, заложив руки за спину, наматывает километры вокруг своего трёхэтажного домика: назавтра Фёдора Кузьмича вызвали к следователю, надо бы объясниться с органами по поводу тендеров.

Бережно складывает автор листочки, завтра хлопотный день, пора ложиться спать.

Автор ложится. Какое-то время в голове его звучит бессвязное бормотание, это финансовый аналитик рассказывает, что цены на нефть будут демонстрировать волатильность. Потом появляется прекрасная девушка, она щиплет на арфе струны, под эту волшебную музыку автор начинает дремать, – последняя мысль: странное прозвище «Фрина», с греческого означает «Жаба»… засыпает автор, и снятся ему цветные и сладкие сны.

Глава 7

Спит Носов и снится ему:

Перстами пурпурными трогает его за лицо златокудрая Эос, щекочет в носу и, в бороду пятерню запустивши, за волосы теребит.

Проснулся и видит: никакая это не Эос, это Рая и Клавдия, дурачась, за щёчки гостя тетёшкают:

– Подымайтесь, Сергей Анатольевич. Труба зовёт.

Мычит писатель в ответ нечто невразумительное, наконец, и по-человечьи смог вымолвить:

– А сколько время?

– Восемь уже, – отвечают искусствоведы. – Нам пора, мы спешим, мы убегаем бескорыстно служить Отчизне.

– Служенье муз не терпит суеты, – торопыжкам напомнил Носов. – На поприще ступайте величаво.

Не торопясь, ушли в музей девушки, а Сергей Анатольевич полежал, поплевал в потолок да как гаркнет вдруг на себя:

– Вставайте, граф, вас ждут великие дела, —

и встал.

Первым из великих дел положил граф покушать.

В холодильнике у Раи и Клавдии – как в кегельбане, шаром покати. Но на столе в кухне нашёл он свежую булку и масло, оставленные для ночевальщика заботливыми хозяйками, а в банке с известным брендом цейлонских сортов чая крупнолистовой купаж обнаружил.

Жуёт Сергей Анатольевич бутерброд, чаёк прихлёбывает, думает:

– Интересно, а что там Курицын делает?

Литератор Курицын завтракал манной кашей и мыслит он, следовательно, существует:

– Не заняться ли мне вплотную творчеством?

Следует заметить, давно уже Курицын писал роман, – это, во-первых. А во-вторых, давно уже Курицын не писал роман. И то, и другое – правда, но не главная правда, второстепенная.

Соль тут вот в чём: книжка Евгения Александровича не какие-то там выдумки, книжка его биографического свойства, на реальных событиях основанная литература, – с надрывом, с неразделённой любовью, с судьбой, с разговорами.

У каждого действующего лица есть реальный легко угадываемый прототип, все друзья и приятели персонажами фигурируют в тексте: ходят, беседуют, веселятся, то там промелькнут, то сям.

И летел роман, будто на крыльях, но потом – внезапно! – застопорился.

С героинями возникла загвоздка: при всей общительности литератора исчерпались возможные кандидатки, кончился список, иссяк.

Варя в пачке и Галочка.

Зинка-дура – надписью на стене.

Рая с Клавдией, пусть и в виде рассказа Носова…

– Эх-хе-хе, – вздыхает Курицын. – Плохо дело, заглох процесс.

Смотрит в окошко юноша, там безумствует май: синь в небесах, на верёвках трепещут кальсоны.

И вдруг осенило Евгения.

– Шурочка! Шурочка Тойтельбоген! Её в романе ещё не было.

Схватил Курицын лист бумаги, схватил шариковую ручку и давай писать.

Писал-писал, перечитывает:

– Что за чертовщина? опять про этнографа рассказ получился.

Ну, делать нечего, выкладывает его в сеть.