Текст книги "На пути Орды"

Автор книги: Андрей Горюнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Всего семь баксов. Бери-бери, у меня еще есть!

– Баксы? – брови Игнача удивленно взлетели вверх.

– Зеленые, – кивнул Коля.

– Незрелые? – уточнил Игнач.

Коля только махнул рукой, отчаявшись.

– Добрый ты, вижу, князь, – с теплом в голосе сказал Игнач. – Даже на князя-то там, на воеводу, и не похож вовсе! Видно, година горькая, час испытаний и новых людей – душой набольших – вперед вывела-двинула… Ордынцев, вишь, пожалел! Сердце, видать, в тебе неуемное! – Игнача явно вело после стопки. – …Ну, да и я уж тебя смеховой историей потешу! Будешь доволен… Смеяться начнешь, до вечера не остановишься. Вот, слушай. Встретились как-то во чистом поле Алеша Попович, Добрыня Никитич и русский. И говорит им русский: «Эй, богатыри…». Что ты скривился-то? – осекся Игнач.

– Да знаю я этот анекдот: «Взяли литр без закуски Пушкин, Лермонтов и русский…» Ему лет сто, наверное.

– Ну, ты чего, обиделся, что ли?! Ты же наш, ты ж Николай Аверьянов… Русак! Не какой-нибудь там… Микула Селянинович, Чурила Пленкович…

– Что не ешь? – повернулся он к Олене, чтобы сменить тему. – Не любишь бананы?

– Очень люблю! – горячо заверила Олена и, чтобы не обижать странного князя, попыталась откусить банан, не чистя его.

– Вот так! – показал Коля, очистив банан. – Это едят вот так!

– Очень вкусно! – искренне восхитилась Олена. – Мед!

– Глухомань тут у вас, глухомань… А далеко ли до Хабаровска отсюда?

– Хабаровск? – наморщил лоб Игнач. – А это что? Лог? Распадок? Овраг?

– Город. Большой город.

– Впервые слышу.

– Понятно. А вот я еще спросить хочу, – неужели вас не удивило это самое, на чем я к вам в гости пожаловал?

– Еще бы! – промычала Олена с набитым ртом.

– А чего ж ни одного вопроса не задали?

– Кто ж такие вопросы-то задает? – нахмурился Игнач. – Вот ты, представь, дружинником у князя, разве ж я могу спросить: «А сколько тебе князь платит»? Или купца пытать начать – много ли наторговал? Захочешь – сам скажешь.

– Нет, тут другое.

– Да то же самое! – возразил Игнач. – Что твое, то твое. Вопросы неуместны. Или, думаешь, я в Берестиху приду и начну выспрашивать: «А это что? А это как? А из чего? А зачем? А почему?» О чужом выспрашивать – самая короткая дорожка на сук. – Игнач махнул рукой, указывая на бухту капронового фала на плече ближайшего татарина. – Вот тут и спросишь: «А веревка из чего у тебя? На пеньковую-то не похожа!»

Олена, доев банан, расхохоталась в голос.

– Гостя надо сначала напоить, накормить, в баньке выпарить, а потом уж и расспрашивать! Вот у нас как!

– Видно, это я из диких краев приехал, – кивнул Аверьянов.

– Вот ты меня накормил, можешь теперь расспрашивать, – кокетливо предложила Олена. – О чем угодно.

Повернувшись к ней, Аверьянов встретился с ее взглядом – до того простым, откровенным, озорным и влюбленным до ужаса, что, окаменев вдруг душой, поперхнулся. Все его заранее заготовленные вопросы типа: «Какой сейчас год?», «Чем Антарктика отличается от Антарктиды?», «Какие папиросы курил В. И. Ленин?», «Кто в стране президент?», «Как фамилия первого в мире космонавта?» – которые он хотел было задать прямо, в лоб, вдруг вылетели из его головы.

Он покраснел внезапно, замычал и еле выдавил из себя:

– До реки Амур тут далеко?

– Я такой реки не знаю.

– Понятно, – кивнул Коля растерянно. – Мне все понятно.

– А мне непонятно, – рассмеялась, заметив его смущение, Олена. – У банана всегда шкура слезает легко или только во время линьки?

– Всегда, – ответил Коля, отчаявшись вконец. – У зрелого банана-самца шкура слезает сама!

– Я так и думала! – с восторгом глядя на Колю, кивнула Олена.

«Вот ситуация-то! Вот влип-то! Тьфу!!! – подумал Аверьянов. – Да в прошлом я, в глубоком прошлом… Это ж ежу ясно… А как отсюда выбираться? Туман сплошной. А может, и не в прошлом… А может, прилетят, спасут…»

Но сердце подсказывало – не надейся! Не прилетят и не спасут. Хоть ты и в прошлом. Это верно. Но не спасут, не жди. Не прилетят.

* * *

Не доезжая ворот, Игнач остановился.

– Дальше нам не по пути, – он протянул Коле назад его дар – набор крючков и блесен. – Это слишком дорогой подарок. Не обижайся. Подари людям! – Игнач кивнул в сторону крепости. – А вот коня бы одного я взял бы. Вчера не надо было, а сейчас – пора! Пришло другое время, чувствую. Нужен конь.

– Бери любого.

Помогая Коле перевьючивать коней, освобождая выбранного, Игнач, наклонившись, сказал вполголоса, чтобы только Коля слышал:

– Совет тебе – убейте этих татар… Сразу же.

– Ты что? – изумился Коля.

– Так будет лучше. Поверь, – кивнув, Игнач вскочил на коня и поскакал от Берестихи, в сторону леса.

Проводив его взглядом, Коля повернулся к Олене:

– Кто он?

– Игнач.

– Я знаю. А где живет?

– Никто не знает, – Олена пожала плечами. – Игнач был, есть и будет.

– Не понял?

– Да это просто как… как банан! – нашлась Олена. – Ты кто? Коля. А где живешь? Не знаю! Ты тоже был, есть, будешь. А кто ты, что ты, – как узнать?

– Я старший лейтенант спецназа. Служу в ВЧ-тысяча пятьсот сорок два на юге Новгородской области. Живу там же, при части, в военгородке. Еще есть вопросы? – Коля достал из кармана военный билет, уже намереваясь предъявить.

– Вопросов больше нет, – ответила Олена, хотя вопросов у нее возникло множество. – С тобой все ясно. А он – Игнач, в лесу живет.

– Отшельник, что ль? – подобрал наконец слово Коля.

– Отшельник! – согласилась девушка. – Всегда один. Отшельник. Зверя бьет зимой.

* * *

Медленно распахнулись ворота Берестихи. Люди стояли молча, с оружием наготове… Они уже знали о происшедшем, – подруги Олены прибежали в Берестиху намного раньше каравана. Аверьянов что-то скомандовал татарам, и они мгновенно выстроились по одному.

– Татары, татары… – понеслось со всех сторон.

Но кроме «татары» народ не произнес ни звука.

– Где у вас склад? – спросил Коля огромного мужика, стоявшего ближе всех.

– Чего?! – не расслышал Глухарь, приставляя ладонь к уху.

* * *

Оглобле очень везло в жизни. У него было все, о чем только мог мечтать обыкновенный, простой человек, – дом, скарб, жена, скотина, собака и дочь. Дом был добротный, просторный, жена умная, ученая Оглоблей, и не раз, – как правило, на Пасху, скотина – здоровая, собака – огромная, иноземная, черная с коричневыми подпалинами, всеядная как смерть: жрала даже еловые шишки и репу. Но больше всего Оглобле, конечно, повезло с дочерью: та вышла замуж за странного, болезненно набожного помора и уехала с ним на суровый север. Удача сопутствовала Оглобле и в быту: скупая пушнину у местных промысловиков и продавая его проходящим купцам втридорога, Оглобля возвысился настолько, что князь Драгомир доверил ему изгонять из своей опочивальни княжескую ключницу Сушку, которая частенько, напившись браги, начинала среди глухой ночи творить на ложе князя непристойности, а именно попрекать Драгомира Бориславовича в его неизбывной любви к своей жене, много лет, надо сказать, уже как покойной.

Однако в последние дни неудача отвернулась от Оглобли; его иноземная собака внезапно сдохла, подавившись в амбаре крысой, князь Драгомир уехал в Новгород, взяв с собой Сушку, но оставив Оглоблю, да еще, вдобавок к этим невзгодам, нарисовался зачем-то этот Батый, грозя добротному, просторному дому огнем, а ученой жене и здоровой скотине ножом.

Слава богу, что дед Афанасий, оставшийся в Берестихе за главного, вверил Оглобле берестихинскую церквушку, так как единственный местный священнослужитель, дьяк Василий, уехал в Новгород вместе с князем. Заодно дед Афанасий поручил ему, Оглобле, сосчитать все оставшиеся после отъезда князя богатства, передав ему тем самым обязанности слинявшей с князем Сушки вкупе с ключами от амбаров и княжеских хором.

Зайдя в полутемный сарай, содержавший самое ценное, что было в Берестихе, – оружие, сельскохозяйственную утварь, съестные припасы, зерно, Оглобля принялся за дело.

Дело, конечно, пошло, но пошло медленно, плохо: пытаясь пересчитать жгуты вяленого мяса, Оглобля все время сбивался со счета, – уверенно он мог считать только до дюжины.

В голове крутилось: а вдруг дура-дочь с набожным помором своим в гости нагрянет? Да еще, может, и с внуками, внучками, если родила там кого за прошедшие семь лет? Ведь хватит ума-то! Не занимать. Пришла беда – отворяй ворота! И псина крысой подавилась, и дочь с помором своим – тут как тут! Может такое случиться? Легко! Чего тут? Одно к одному. А мяса почти не осталось. Вот так.

Оглобля посмотрел на бересту, усеянную им множеством царапин-черточек, сплюнул и начал считать вновь: а-раз, два, три…

Остановился, утирая лоб: с неимоверных трудов-то как не запариться?

Внезапно его насторожила мертвая тишина, повисшая там, за стенами склада…

– Татары… татары…

Ужас перекосил лицо Оглобли. Он затаился…

Наружи какой-то татарин громко, не таясь, запел веселую, как показалось Оглобле, свадебную песню: в голосе, в интонации поющего отчетливо пробулькивало торжество праздника, сила молодости, жажда горячей взаимной любви.

– Ну, где вы ценное храните?! – услышал Оглобля какой-то незнакомый голос, говоривший по-русски, но с каким-то странным, новым для Оглобли акцентом… Это было страшно вдвойне, – уж кто-кто, а Оглобля-то за жизнь перевидал купцов со всех краев земли Русской!

В ответ – тяжелая тишина…

– Оглохли, что ли?! Где ценное храните, спрашиваю! – громкий, начальственный крик того же совершенно незнакомого голоса прозвучал теперь как бы с открытой угрозой.

– Там!!! – Оглобля узнал голос Глухаря, действительно довольно глуховатого мужика.

– Татары, татары… – снова на разные голоса…

Тот же незнакомый русский голос, что кричал на Глухаря, расспрашивая про ценности, вдруг зычно и строго крикнул что-то по-татарски – гортанно, истошно, – явно отдавая приказ своим.

Опять тишина непонятного оцепенения… На свете нет ничего ужаснее страха ожидания неизбежного.

Дверь в сарай медленно заскрипела, открываясь. В дверном проеме нарисовалась фигура огромного татарина с каким-то незнакомым оружием на правом плече – деревянная рукоять, сразу бросающаяся в глаза своей сказочной, совершенно нереальной гладкостью, и стальное, сияющее, вспыхивающее на солнце полукруглое лезвие на конце…

Оглобля, никогда не видавший спецназовских саперных лопат, совершенно не похожих на привычные ему лопаты XIII века, от ужаса сжался в комок, приняв лопаты за холодное оружие: наверно, вот этим самым татары и рубят ключниц и русских завхозов…

– Не погуби!! – Оглобля столь ретиво бросился в ноги татарину, что тот от неожиданности даже отступил…

– Не бей, стой! Все покажу, все отдам! – Оглобля, распростершись ниц, пополз к татарину, пытаясь поцеловать ему голеностоп. – Рабом буду, не погуби! Ноги мыть, воду пить! Верней собаки буду!… С одной миски есть…

Оглобля полз за отступающим в недоумении татарином и выполз наконец на свет божий…

Татарин, отступавший с десятью лопатами на плече, полностью перестал ориентироваться в ситуации: справа от него маячил Аверьянов, готовый быстро и сурово наставить любого из них на путь истинный, слева высился берестихинский кузнец Глухарь – под два метра ростом и косая сажень в плечах, сзади «княжеский сын», войдя в раж, беспрепятственно пел в полный голос о своих чувствах откровенно сексуального характера, спереди седой и толстый русский старик пытался облобызать его грязные сапоги…

Ведь бред, такого не бывает!

Ордынец даже представить себе не мог, что потребуется еще триста лет татаро-монгольского ига, чтобы его далекие потомки врубились наконец-то в окружающую их обстановку, – да и то только слившись с ней, утонув вместе со своими калошами, кумысом и малахаями в ее березо-ситцевых глубинах. Но это придет через триста лет. А сейчас татарин не понимал ничего, ощущая себя в каком-то заколдованном царстве.

В отличие от несчастного ордынца, народ берестихинский, безмолствующий вокруг, понимал, увы, все – от корки до корки…

– Коня мыть буду! …Собак мыть буду… – продолжал гундеть Оглобля, ничего не замечая.

– А наших собак будешь мыть? – насмешливо спросил Шило, опираясь на плечо своего закадычного друга Жбана…

Оглобля поднял голову и выпучил глаза, постепенно стал осознавать весь ужас своего положения.

– Он-то мыть будет! – кивнул Жбан, отвечая на вопрос Шила. – Только собака моя брезгливая…

Народ стал улыбаться, отпустило слегка…

– Да я… да видишь… – Оглобля, вставая, пытался объяснить. – С утра же тут, в темноте, считаю, считаю… Отколь ж мне знать, что вы татар пымали? Я думал, он мене рубить пришел… Сейчас обману его, думаю…

– На брюхе если – враз обманешь… – язвительно кивнул Шило.

– Да он ж зарубить грозился!

– Это – лопата, – вмешался Коля. – Копать…

Сняв одну лопату с плеча татарина, Коля показал… Обведя взглядом наблюдающих, Коля почувствовал безмерное удивление толпы вперемешку с плохо скрываемым восхищением… Больше всех обалдел Оглобля.

– Этим копать? – он почтительно взял саперную лопату на обе руки, как принимают младенцев после крещения. Поняв, что у него в руках простая лопата, Оглобля восхитился ею, как произведением искусства. – Этим – копа-а-ать?

– Ну не руками ж?!

Почему-то именно восхищение Оглобли произвело на Аверьянова особенно убеждающее впечатление. Он уже совершенно не сомневался, что его, затащив, выкинули где-то в далеком прошлом. Однако, увидев, как Оглобля обрадовался саперной лопате, ее гладкой, выточенной на токарном станке и отшлифованной ручке, ее отполированному до зеркального блеска титановому штыку, Николай почувствовал, как что-то внутри его оборвалось, смялось под натиском этой сценки, ничего, в сущности, не значившей для ума, но предельно убедительной для сердца!

Однако поверить в перенос по времени было настолько страшно, вернее тревожно, что Николай решил сопротивляться до конца:

– Телефон у вас где?

– Чего?

– Телефон! У меня сотка не оплачена! И ноль-один, ноль-два, ноль-три не берет, аккумулятор – сел… Есть у вас сотки-то, – ну, у кого-нибудь?

В душе уже не теплилась вера в то, что кто-то скажет нечто вроде «нам ретранслятор в нашей дыре только на будущий год поставить обещали», он просто как бы выполнял формальность….

– Какие сотки? – изумился Глухарь. – Лето еще не началось! Откуда ж в ульях соткам быть?!

– Ну полный дурдом! – не сдержался Аверьянов, отворачиваясь в сторону от народа, – как-то неудобно было смотреть в глаза этим искренним, простым как дети, но беспредельно диким, темным людям. Внезапно он почувствовал, как кто-то осторожно взял его за лацкан…

Петровна, немного щурясь, с восхищением рассматривала строчку.

– Стежок к стежку, стежок к стежку – ровнехонько! – восхитилась она. – Вот мастерица-то шила! А это… это что ж?

– А это карман называется, сударыня. В него мелочь всякую кладут. Во, носовой платок, к примеру!

Петровна осторожно развернула чистый носовой платок и ахнула от узора.

– Красота! – Она повернулась к бабам.

– Неописуемо!

– Немыслимо… – заголосили бабы наперебой.

– Полный дурдом! – Коля качнул головой и, указав татарам на открытую дверь сарая, скомандовал: – Туда. Разгружайтесь. …Картина Репина, «Приехали»!

* * *

Очередное, седьмое гнездо опять не развалилось. Ему полагалось бы разлететься в брызги от одновременного попадания десятка стрел, но это гнездо осталось, утыканное стрелами, на месте, в той же развилине веток, где было.

Готовя место, выбранное Батыем для своей ставки, охрана сбивала с деревьев все гнезда в ближайшей роще. Хан ненавидел птиц, даже охотничьих ястребов, но особую ненависть у Батыя вызывали горлицы: их размеренное, регулярно повторяемое воркование как будто отсчитывало бег времени.

Каан Бату знал, что он едва ли проживет еще более пяти весен, – все чаще и чаще во снах он беседовал с давно ушедшими Великими, которых знал. Там, в Царстве Мертвых, Великие уже тосковали по нему. Но Бату не разделял их тоски. Насколько мог доходчиво, он объяснял Великим, что тут, в полунном мире, у него есть еще дело, которое нельзя пустить на самотек, малодушно позволив умереть своему телу.

За оставшиеся годы он должен был решить вопрос о наследнике с крепкой рукой. По закону наследником Батыя являлся его сын, Сартак, но Сартак был недалек умом, чужд сложному и красивому искусству плетения интриг и, на удивление всем, на редкость добродушен, располагая мысли и думы свои исключительно в тихих равнинах благости Небес, вдали от крутых водопадов безжалостных мер и суровых решений.

Батый вспомнил, как много труда и стараний пришлось ему применить лет пятнадцать назад для того, чтобы объяснить шестилетнему сыну значение и смысл слов «коварство» и «вероломство», однако уверенности в том, что Сартак понял его, ни тогда, ни сейчас у Батыя не появилось.

Теперь-то Батый понимал, что сын был испорчен с раннего детства им самим, отцом. Опека и защита могущественного Бату означала немало. Батый с молодых лет знал твердо, что лучше предать смерти тысячу друзей, чем оставить в живых одного врага. Естественно, вскоре ни друзей, ни врагов не осталось: ведь это и есть та цена, которую все владыки платят за власть: «Ты царь? – Живи один».

Конечно, сын золотоордынского хана мог позволить роскошь добродушия.

Батый любил сына и надеялся на то, что судьба его Сартака будет гораздо счастливее его собственной судьбы. В этом-то как раз и таилось зерно всех бед, – никому, даже владыке владык нельзя в этом мире любить и надеяться.

Конечно, передать Сартаку войлок власти еще при жизни, став его советником, не составляло труда, однако Батый знал, что не пройдет и недели после его смерти, как Берке, его родной брат, найдет способ освободить войлок власти от Сартака.

Берке был моложе Батыя на пятнадцать весен, и обезопасить от него Сартака можно было единственным способом – умертвить брата. Но Берке, как и сам Батый, был Чингизидом, внуком Священного Воителя. Просто так, не имея причин и веских оснований, отправить его к праотцам было невозможно: триста лет татаро-монгольского ига были еще впереди, и поэтому Батый не знал того, что через семьсот лет будет знать на Руси каждый ребенок: «Кому много дано, с того много и спишется», «Закон, – что дышло…» ну, и так далее…

«Пусть Берке тропит путь к Новгороду. – подумал Батый. – Потерь будет много. Новгород – не Рязань, не Владимир. Большие потери – вина Воителя. Воитель – Берке. Я – великодушен. Отравить. Все ощутят мою любовь: яд избавил брата от позора казни».

Наконец-то гнездо разлетелось в облако мелких веточек, скорлупы и красных от крови перьев.

«И пусть Бушер сопровождает брата, помогает советами. Никто не знает, что Бушер бессилен в вопросах войны. Одним ударом – от обоих. Персидский мудрец стал слишком прозорлив, „его стало тут слишком много“, как сказала бы покойная Сабира. Надо только, чтобы кто-то объявил мою волю. Не следует это приказывать самому… Но кто?»

Взгляд хана скользнул по свите и остановился на Бушере, бывшем к нему ближе всех. Взгляды их встретились.

– Твой приказ, посылающий лучезарного Берке вперед… и меня вместе с ним, огласит Хубилай, – едва слышно сказал, слегка поклонившись, Бушер. – Я прикажу ему, твоим именем…

– Ты научился читать мысли, старик?

– О, нет, Повелитель! – ответил Бушер. – Это ты разучился скрывать их, Великий…

Батый промолчал, хотя знал, что язык человеку дан именно затем, чтобы скрывать свои мысли: за пятьдесят лет Батый уже устал их скрывать.

* * *

Медведев позвонил по внутреннему Бокову:

– Михалыч, я закончил отчет о ночных событиях, забеги ко мне, прогляди по диагонали, если время есть.

– Здорово! – похвалил Боков, прочтя. – Сам бы не видел, своими глазами, решил бы, ну вот, по рапорту судить – вас еще и наградить надо. Износ оборудования, недофинансирование, недопустимые замены комплектующих… Все знакомо. Полмиллиона долларов спалили спьяну, ну если откровенно? Наоборот: вы, получается, спасли основное – блоки питания и кадровый состав, людей. А в целом, выходит, никто и не виноват!

– Почему никто? Управление виновато. Мало денег дают.

– Это тебе-то мало?

– Конечно! Платили бы людям побольше раз в десять – другие люди бы были, другая дисциплина.

– Ну… – усомнился Боков. – Сколько вору ни плати – он воровать не перестанет. Российская история…

– Да бог с ней, с историей! Меня одно волнует – погибший офицер.

– Да почему ж – погибший? Сам же говорил…

– Ну, пусть живой, не будем спорить. Скажу аккуратней: ушедший из жизни. Ушедший навсегда.

– А куда его, вы не уточняли еще?

– Да в глубокое прошлое, куда-то в интервал от десятого до четырнадцатого, пожалуй, века. Точнее сказать невозможно. Где-то там.

– И что ж, оттуда – никак?

– А как? Откуда там стартовый комплекс, чтобы его назад откинуть?

– Так стартовый комплекс можно туда по блокам послать? И там на месте, в прошлом, смонтировать!

– Ага, – саркастически хмыкнул Медведев. – В придачу с электростанцией… Да и куда? Мы же точно не знаем – не то что в каком году-месяце, но даже век… – Медведев пожал плечами. – А хоть бы и знали, стартовиков кто потом будет оттуда вынимать? Следующих присылать? Там что, база такая появится – вроде международной космической станции со сменным экипажем? Кто ж это разрешит-то в прошлом хозяйничать? В прошлом году хотели было там, сверху, охотнички, перед самым пожаром тысяча восемьсот двенадцатого года слетать, Москву почистить… Все равно ж сгорит! А драгоценности там были немереные! Сплошной антиквариат вдобавок. Ох, сприватизировать-то как ручонки чесались! До президента дошли – не дал! Ты там, в прошлом, собаку пнешь шелудивую, а здесь цены на нефть упадут! Опасно. Очень опасно! Какая выйдет загогулина, кто знает? Да и вообще – кто выделит миллионы, считай, на спасение какого-то там старшего лейтенанта? Гори он огнем!

– Да ты же только что сказал «меня волнует погибший офицер»? – удивился Михалыч.

– Волнует – в другом смысле! Был бы он в составе экспедиции, списал бы я его в расход тем же рапортом, вместе с техникой. Но ведь нельзя! Он во всех списках, еще с Москвы, – отдельно, не в составе! Значит, делать ему на пусковой было нечего. А он там был, понимаешь? И деться тут некуда, признать умершим все равно придется. Он же у тебя в личном составе числится, стоит на довольствии? Да! А по сути это вакансия. Сына он один воспитывал? Один. Отец-одиночка! Как сыну пенсию оформлять по потере кормильца? Как мальчика в детский дом отправишь? Одни вопросы!

– Ну, это вопросы-то юридические. А у меня есть вопрос посерьезней. Что сыну сказать?

Медведев задумался.

– Вы вот что! Ты ничего пока не говори. И не предпринимай. Договорились?

– Это проще всего. Всю жизнь молчу, ничего не предпринимаю. И вот, полковник…

– За неделю, за две утрясем. Я еще посоветуюсь кое с кем наверху, сам подумаю.

– Я тоже подумаю. Событие не из приятных. В полку уже пять лет потерь не было. И на тебе! Надо теперь по-людски, надо готовиться. Пусть все будет по-человечески, раз уж так вышло…

– Пока никому ни звука!

– И так все уже знают, – пожал плечами Медведев. – Как скроешь-то? Приказа о командировке не было, в отпуск не собирался. Есть график дежурств, занятий, начфинштаб, кадры… Не-е-т, надо готовиться!

– Но сыну пока – ни гу-гу! Скажи сыну – в командировке отец. В далекой, в секретной…

– В предельно опасной.

* * *

– Татары! – крикнул дозорный с крыши ближайшей избы.

К Берестихе приближался усиленный татарский разъезд. В первом ряду Аверьянов сразу разглядел татарина в богатой красной шапке с опушкой из рыжей лисицы. В морской тридцатидвухкратный бинокль хорошо было видно его злое мстительное выражение лица.

– Я тебя знаю… – вполголоса произнес Коля себе под нос. – Ты с пруда смылся, – думал, я не видел… Кодлу привел. Своих вытаскивать. Понятно…

Коля опустил бинокль на грудь и повернулся к мужикам.

Внутри крепостишки, вдоль четырехметрового тына, состоящего из вкопанных в землю вплотную друг к другу бревен, стояли наспех сооруженные козлы с настилом.

Защитники Берестихи стояли на «высоте»: острия тына были у них на уровне лиц. Слегка присев или согнувшись, можно было укрыться, наблюдая за противником сквозь щели меж бревнами; стоя же во весь рост, было удобно стрелять из лука. При этом даже стоящий в полный рост высокий боец был надежно защищен от стрел вплоть до уровня солнечного сплетения.

– Что, братцы? – сказал Коля. – Пленных под замок – и до ментов, а диким этим, блатным, – он указал в сторону надвигающегося разъезда, – кренделей дать придется!

– Да где ж кренделей-то взять? – удивился кто-то. – У нас и хлеба не густо!

– До урожая надо дожить!

– Ошибся, – поморщился Коля. Он жестом и мимикой изобразил то, что хотел сказать, не в силах подобрать слово, понятное местным жителям.

– А-а! – закивали мужики, схватывая мысль на лету. – Этого насыпем!

– По самое, по «не балуйся»!

* * *

Оглобля уже стоял с краю толпы, – среди баб, – и изо всех сил вникал в ситуацию:

– И что говоришь, девок наших захапать хотели?

– Ну, так!

– Вот же разбойники, во оглоеды!

– Ироды.

– …Так, так! Этого простить не можно! Никак!

Со стены кто-то зычно крикнул:

– Приближаются, бабы! Давайте-к отсюда!

– Ты, дедушка, – обратился Аверьянов к старику Афанасичу. – Давай, иди татар сторожить, до ментов. Замки у вас здесь отстойные, могут не выдержать…

– Это чего ж я-то? – обиделся Афанасич. – Я не стар, еще и семидесяти весен не прожил… Стрелой – белке в глаз…

– Тогда ты давай! – Коля повернулся к женщине, любовавшейся его трехцветкой. – Петровной звать тебя? Постережешь?

– Еще чего! Я мужу во всех делах помощница…

– Так, верно! – кивнул Глухарь. – Завсегда.

Коля обвел взглядом людей, ища самого слабого…

– А я! – вызывается трусоватый Оглобля. – Постерегу, чего уж… да и накажу…

– Давай, – кивнул Коля, не обратив в пылу накатывающейся стычки на последнее слово Оглобли. – А где же старший-то у вас? – вдруг осенило Колю. – А, мужики?

– Князь? Драгомир Бориславович? Да с дружиной он…

– Еще вчера…

– Во Новгород… Сбежал!

– За каменные стены!

– За старшего у нас теперь Афанасич!

* * *

Подскакав к крепости на расстояние, чуть меньшее длины полета стрелы, татарский разъезд резко сбавил темп, а затем и вовсе остановился. Всадники, что называется, пританцовывали на месте, затрудняя возможность прицелиться в них…

– Их слишком мало для штурма, – сказал Афанасич Коле.

– Я так считаю, что их вовсе нет… – ответил Коля.

Главный татарин, тот, что в красной шапке, что-то истошно и командно крикнул.

– Требует ворота открыть… – перевел Коля. Татарин крикнул еще что-то. – Пленных выпустить… Ну, да – держи карман шире… – подмигнул он Афанасичу.

– Карман? – напрягся старик, вспоминая.

– Раскатал губы… – пояснил Коля.

– А-а-а… – рассмеялся старик. – Остро сказано!

– Требует, чтобы мы на колени встали… Хлебом-солью встретили… – продолжал бегло переводить Коля. – И за это они нас не будут убивать, но зато сделают с нами все что захотят…

– Не понял? – удивился старик.

– Этого и я не понял, – согласился Коля. – Звучит двусмысленно.

Откричавшись, татарин поднял правую руку, словно готовясь, махнув ею, дать приказ к наступлению.

Коля приложил к губам мегафон.

– А хохо – не хохо?…. – прогремело над полем. – Что, чмо, рыло давно тебе не зенковывали? Отфрезерую хлебало-то!

– Что ты ему сказал по-татарски?

– Почему по-татарски? – удивился Коля. – Я по-русски сказал. – Взяв мегафон, Коля добавил: – Не сусоль? По всей морде-то?

– Теперь-то понятно! – обрадовался Афанасич. – Предупреждай, когда по-русски, – добавил дед. – По-нашему-то я понимаю.

Татары, изумленные громкостью ответных реплик, нервно заерзали в седлах… Они явно не поняли смысла ответа…

– Хорошая штука! – восхитился Глухарь, указывая на мегафон. – Я неплохо слышать стал. Как в молодости.

– Буду уезжать – жене твоей подарю! – пообещал Коля.

Брови Глухаря взлетели вверх от невиданной щедрости иноземного князя…

– А теперь по-татарски! – предупредил Коля и выдал в микрофон мегафона довольно витиеватую монгольскую фразу…

Татар словно током ударило. Они взвились, подняв коней на дыбы.

Коля добавил еще…

– Ох, как их забрало! – изумился Афанасич. – Что ответил-то?

– Я сообщил им, что сопротивление бесполезно, что двести шестая часть вторая из УК моей юности, злостное хулиганство, – прямо для них, мне кажется, писана… И еще я приказал им немедленно спешиться и, сложив оружие, сдаться без боя.

– Врет, – шепнул Жбан Шилу. – Я понял, что он им сказал…

– Я тоже, – кивнул Шило. – Вместе ж обучались, когда с купцами до Астрахани бегали…

– Нам-то переведи! – напрягся Глухарь. – Я-то дома сидел, в Астрахань не бегал.

– Это смертельное восточное оскорбление, – объяснил Жбан. – Он сообщил этому татарину в лисьей шапке, что самый тощий и облезлый верблюд его больного чесоткой раба… – Жбан изобразил непристойность, опасясь при женщинах назвать ее словом.

– Трахал, – подсказал Аверьянов.

– Хорошее слово! – согласился Жбан. – Хоть в церкви в проповедь вставь! …В общем, самый тощий и облезлый верблюд его больного чесоткой раба трахал могилу его прадедушки без особого удовольствия.

– Чего? – не понял Глухарь.

– Верблюд. Могилу прадедушки! Трахал! – крикнул Шило, громче мегафона.

– Так ведь трахнуть, и убить ведь можно! – заметил Глухарь.

– «Трахнуть» вот что означает, вот, смотри! – изобразил Шило еще раз, уже куда более интенсивно, чем в первый, не замечая в запале нескольких пар веселых женских глаз, смотревших снизу.

– Да понял я, что это означает! – заверил Глухарь. – Я не понял, зачем ее верблюд трахал.

– Ну чтобы оскорбить!

– Да разве бабу этим оскорбишь?! – Глухарь чуть не упал с настила от изумления.

– Мо-ги-лу!!! – заорал Жбан прямо ему в ухо.

– Да как бы ее ни звали! – отрезал Глухарь. – Ей только дай!..

– Тьфу, дурак глухой!

– А вот это ты зря! – мрачно сказал Глухарь, прочтя сказанное по губам. – Я и наказать могу.

– Татар вон лучше накажи, вон как взвились!

– Все, Коля, верблюда и могилу прадедушки они тебе не простят! Я б не простил.

– А я и хотел раззадорить.

* * *

Внезапно, неожиданно для всех, татары сорвались и понеслись прочь от крепости…

– Уходят? – изумился Глухарь.

– Из-под наших стрел уходят, – язвительно хмыкнул Шило. – Тупой ты Глухарь, как лапоть.

– И слышит он плохо… На твое счастье, – кивнул Жбан, беря в руки лук на изготовку.

Нарастающий, как снежный ком, вал событий все больше и больше не нравился Коле…

Сделав в поле плавный разворот, татары рассыпались и понеслись на крепость, поднимая луки…

– Да это не шпана… – догадался Коля. – Это банда какая-то…

Над головами засвистели стрелы, и Берестиха огласилась человеческими воплями:

– Горим!

– Ироды!

– Пожар!

– Боже праведный!

Одна за другой в деревянные постройки впивались стрелы с горящими наконечниками…

– Конец! – в ужасе крикнул Афанасич Коле в лицо. – Сгорим!