Текст книги "Из жизни одноглавого. Роман с попугаем"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Принтер негромко загудел, протягивая лист. Я осторожно сложил его вчетверо, унес в прихожую, до поры до времени сунул наверху вешалки под одну из шляп Аркадия Тимофеевича, а вечером, когда Серебров зашел по какому-то делу, выгадал секунду, чтобы затолкать листок в карман его куртки.

***

Утро того дня, на которое было намечено открытие многофункционального торгово-развлекательного центра «Одиссея» с подземной парковкой, лично для меня ничем не отличалось от многих предыдущих.

Позавтракали, привели себя в порядок.

Попутно Наталья Павловна рассказала мужу и сыну, приветливо смотревшим на нее с фотографий, обо всех наших скорбных делах. Дескать, нынче откроется ТЦ, и Милосадов станет его директором. И что Петя Серебров вчера вечером признался Светлане Полевых, как самому близкому человеку, под клятвенное обещание не выдавать секрет, что в день открытия «Одиссеи» намеревается прилюдно съездить Милосадову по роже, а там будь что будет. А Светлана Полевых, боясь за него, тут же раззвонила Наталье Павловне и Красовскому, моля что-нибудь предпринять – да так, чтобы сам Петя о ее предательстве не узнал…

– Ах, Соломон Богданович, вы один, что ли, хотите остаться? – услышал я привычное. – Нет уж, лучше, как шерочка с машерочкой, в библиотеку. Не возражаете?

Пошли «в библиотеку».

Явились в одиннадцатом часу и, как оказалось, очень вовремя.

Весь торговый центр, куда ни взгляни, сиял, сверкал и лучился чистотой.

С обеих сторон неохватного глазом фигурного портала гроздьями свисали где хмурые химеры, где веселые обезьяны, полуспрятавшиеся в гипсовой вязи тропических лиан. В мерцающей глубине неспешно вращались огромные двери. Справа и слева от входа на многие десятки метров топырились, налезая друг на друга, гирлянды цветов и гроздья воздушных шаров. Разноцветные искристые ленты увивали парапеты, горящие медным жаром водосточные трубы и карнизы, плевательницы, столбы уличных люстр и сами люстры – и даже выстроившиеся в несколько строгих каре бесчисленные ряды стальных тележек.

– Наталья Павловна! Дорогая!.. Валя!.. Зоя!..

Собрались все – и Коган, и Калинина, и Екатерина Семеновна, и девушки из пополнения, и девочки из абонемента, и даже таджикская женщина Мехри в праздничном красном платье, подол которого почти закрывал краешки шаровар, застенчиво улыбалась из-под белого с каймой платка, – в общем, все были здесь.

Я все озирался, надеясь увидеть Петю, Светлану Полевых или хотя бы Красовского, – но тщетно.

Большую площадь перед входом захлестывал народ. Металлические ограждения держали только узкий коридор, застеленный алой ковровой дорожкой от автостоянки до входа.

Голоса, нетерпеливые выкрики, детский визг и гудки машин на ближайших улицах складывались в широкий гул, перебить который мог только гром музыки. Присобаченные где-то по стенам ТЦ громкоговорители щедро заливали площадь: то полковые оркестры, то Пугачева, то вдруг мощно запиликал «Танец маленьких лебедей», а когда что-то визгнуло, будто игла проехалась по пластинке, из динамиков тяжело и грозно понеслось:

Забота у нас простая,

Забота наша такая…

В тот же миг показался кортеж.

Я задрал голову к небу, надеясь увидеть в нем все то, что надеялся увидеть.

Однако ясное небо неприятно поражало своей пустотой.

Боже, как я нервничал! И вчера нервничал, и сегодня утром. А сейчас меня просто колотило. Господи, ну неужели опоздают?!

Длинный черный лаковый автомобиль медленно приближался, сопровождаемый роем мотоциклистов в желтых шлемах.

Пока я ходить умею,

Пока глядеть я умею!..

Мотоциклисты плавно и почти бесшумно разъехались право и влево, лимузин остановился у начала ковровой дорожки.

Кто-то из группировавшихся здесь представителей менеджмента подскочил, чтобы распахнуть дверцу.

Первым показался… нет, не Милосадов.

Высунулась нога в брючине и лаковом ботинке… и представитель менеджмента поддержал батюшку, помогая ему выбраться на свет божий и встать на твердую землю.

Батюшка распрямился, ряса расправилась, закрыв и ботинки, и брючины. Он был пузат, широкоплеч, осанист: борода лопатой, ярое сверкание килограммового креста на груди.

Не теряя времени даром, батюшка принялся то щедро рассыпать в толпу направо-налево крестные знамения, то кропить святой водой.

Толпа довольно поревывала.

Задыхаясь от нетерпения, я смотрел вверх. Ну где же, где?

И вдруг увидел краешек серой тучи.

Вот они!

Туча быстро приближалась.

Успеют?

Не успеют?..

Вот и Милосадов неспешно ступил на асфальт.

Высадив его, лимузин тут же начал неторопливо пятиться.

Милосадов встал рядом с батюшкой, так же обращаясь направо и налево и стремясь, вероятно, охватить своим вниманием все пределы и края человеческого сборища; но не крестил, а только ослепительно улыбался (бросая при этом на толпу отблески своих роскошных зубов, какие бывают от электросварки), раскланивался и складывал ладони над головой: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп.

По-доброму щурясь и расплываясь в широкой улыбке, батюшка время от времени оборачивался к нему, к герою дня Милосадову, и обеими руками торжественно указывал на него, как на виновника события. А то еще поощрительно, по-товарищески хлопал именинника по плечу и выбрасывал перед собой правую руку с задранным кверху большим пальцем.

Всякий раз его жесты вызывали в толпе новую бурю аплодисментов и гомон радостных возгласов.

Между тем уже можно было различить, что наплывающая издалека туча не сплошная: рассеченная ровными прогалами, она состояла из каких-то отделений.

Представитель менеджмента с поклоном протянул Милосадову микрофон.

В эту секунду я увидел Петю Сереброва – он торопливо катил кресло со Светланой, что-то быстро повторяя ей на ходу; припарковал возле стены, наклонился, чтобы поцеловать, и, оставив ее там, начал в одиночку решительно протискиваться в первые ряды.

Светлана что-то кричала ему в спину, бессильно сжимая кулаки, – я не расслышал ее слов за гулом и гоготом.

Я мог понять, почему он не слушает ее – потому что, конечно, ему хотелось показать себя сильным мужчиной: сказано – сделано, обещал – получите! Но почему он пренебрег моим предупреждением, подписанным именем самого Зорро?! Сумасшедший!

Красовский тоже был здесь. Он стоял с левого края, взволнованно озираясь и отчаянно морщась. Он не видел Сереброва и не мог знать, с какой стороны тот появится, а Серебров уже настырно продирался сквозь толпу, и у Красовского, даже если бы он его увидел, не было шансов догнать, чтобы помешать задуманному.

Туча приближалась. Уже можно было понять, что ее образуют птичьи стаи. Они мчались быстро, мощно и организованно: поотделенно, поэскадрильно – как, наверное, когда-то советские бомбардировщики летели на Берлин.

– Дорогие друзья! – весело, радостно и солидно сказал Милосадов.

Сизые шли стройными рядами. Ряды строились в каре. Одну эскадрилью от другой отделял узкий промежуток.

Первые эскадрильи начинали снижаться.

– Дорогие друзья, – повторил Милосадов, раскланиваясь и поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, чтобы всех наделить своим вниманием.

Многие в толпе задрали головы.

Кто-то уже показывал пальцем.

– Сегодня большой и знаменательный день, – с достоинством начал он.

Залп!

Совершив бомбометание и отстрелявшись, первая эскадрилья сизых, ведомая своим серым, пошла на крутой вираж, взмывая к солнцу.

Наваливалась вторая.

Залп!.. вираж!..

Я видел, что Петя, пробившись в первый ряд, сделал шаг, означавший, что он стремится к Милосадову.

Однако мощное и удачное бомбометание второй эскадрильи заставило его замереть и сморщиться.

Конечно, эскадрильи целили в главный объект. Но если взять во внимание высоту, с которой они пускали свои грозные снаряды, и порывы ветра… Это, конечно, не ковровая бомбардировка, но все же в радиусе пяти, а то и десяти метров от Милосадова лучше было не оказываться.

Батюшка понял это слишком поздно…

За второй шла третья… четвертая!

Все происходило фантастически организованно и ошеломительно быстро.

Милосадов закричал, воздымая руки и закидывая голову с распяленной и еще блистающей ультрафиолетом пастью.

Зря он это сделал.

Боже!..

Какой ужас…

Я невольно восхитился – молодец Вороной, не подвел. Да как точно!..

– А-а-а! – кричал Милосадов. Трудно сказать, чего было в этом вопле больше – самого вопля или того густого бульканья, что заставило меня вспомнить слесаря Джин-Толика…

Минуту назад ничто не могло быть чернее его смокинга и белее его манишки.

Теперь он стоял почти по пояс в гуано.

На голове образовалось что-то вроде сочащегося сталагмита.

Даже если бы подобный удар обрушился на Ficus altissima, и то не знаю, насколько для него это было бы полезно.

– Бру… бру… – сказал он кому-то известковыми губами на сплошь обызвествленном лице.

Что имелось в виду, никто не понял. Да, похоже, на понимание он и не рассчитывал.

Проигрыватель был запрограммирован на время и включился, когда расчетное время церемонии подошло к концу. Возможно, впрочем, что и сам оператор, обезумев от ужаса увиденного, зачем-то щелкнул тумблером.

Так или иначе, замолчавшие на время динамики снова торжественно грянули:

И снег, и ветер,

И звезд ночной полет!..

Эпилог

Выяснилось, что в тот злополучный день, с которого все началось, Наталья Павловна действительно звонила Вере, жене Красовского, а вовсе не Махрушкиной. Мне стало это понятно, когда чета Красовских явилась к Наталье Павловне на день рождения: стоило самому выйти из комнаты, как они принялись щебетать о его дурных привычках и о том, что если бы в роковой день Наталья Павловна набрала нужный номер часом ранее, все могло бы обернуться как-то иначе.

Светлана Полевых вышла за Петра Сереброва. На свадьбу меня не позвали, да и свадьбы-то как таковой не было – так, посидели в кафе с приятелями. Наталью Павловну тоже не пригласили: она объясняет это дурным воспитанием современной молодежи. Теперь Петя с помощью Красовского собирает деньги на операцию: может быть, удастся поправить Светлане позвоночник, и она будет ходить.

Милосадов царит в многофункциональном торгово-развлекательном центре «Одиссея» с подземной парковкой: мечта его сбылась – он управляет финансовыми потоками. Об этом подробно рассказывала Плотникова, она кое-что знает благодаря сыну Владику: тот организовал при многофункциональном центре небольшую типографию и обтяпывает делишки в области культуры и подъема с колен. С Владиковых же слов известно, что дела Милосадова в последнее время несколько пошатнулись: высох, помрачнел, то и дело мотается в Германию на лечение и прикупил шикарный участок под мавзолей на Перепечинском. Денег ему хватает, но увы: есть дела, на которые деньги не могут оказать существенного влияния. Может быть, и вообще отойдет от дел по состоянию здоровья на неопределенный срок. Но свято место пусто не бывает, вроде как уже есть кандидат ему на замену: тоже отставник, но, говорят, не полковник, а генерал-майор.

«Что делать, что делать!» – вздыхала иногда Наталья Павловна.

Сам я начал собираться в дальнюю дорогу. Осень окончательно и твердо вступила в свои права, и, кроме зимы, ничего здесь ждать не приходилось.

В раздумьях насчет подходящих попутчиков я вспомнил веселую компанию московских Luscinia luscinia. Когда-то я крепко дружил с одним из них. Он даже научил меня выколачивать трели до десяти колен, а сам, понятное дело, легко брал заветные двенадцать, приводя в восхищение поздних посетителей Летнего сада… К сожалению, однажды мой друг пропал – говорили, пэтэушники убили из рогатки. Но кое-какие связи в среде Luscinia luscinia остались, я вышел на руководство и договорился о взаимопомощи.

Все было решено.

Понятно, что в последнюю ночь я спал плохо.

Постель Натальи Павловны белела в полумраке, и мысль о скором расставании не давала мне покоя. Мы сжились, привыкли друг к другу, я взял на себя многие заботы… Каково ей будет остаться одной?

Но увы: ведь она не может лечь на крыло. А я – я решил твердо: улетаю.

Что делать!.. Проживет как-нибудь. Она не совсем одна. Красовские заходят… Подружилась с Петей, со Светланой Полевых…

Дай бог, чтобы у Светланы тоже все было в порядке… Я ничем не могу помочь, но все же: вдруг еще когда-нибудь вернусь? Вернусь – а все живы-здоровы, кресла-каталки нет и в помине… Вот было бы здорово!..

В конце концов я задремал, а потом вздрогнул и проснулся, потому что на пуфике у комода снова сидел Калабаров.

– Ой, – пробормотал я.

– Тише, – предостерег он. – Не хлопайте крыльями.

– Да, да… Хорошо, что заглянули…

– Как не заглянуть! – усмехнулся он. – Ведь вы, я слышал, уже на чемоданах?

– Где слышали?

– Неважно, где… Мало ли слухов по свету ходит. Собрались?

– Собрался, – покаянно кивнул я. – Улетаю.

– В теплые страны?

– Ну да, – вздохнул я. – На берег вечно лазурного моря.

Калабаров покачал головой.

– Будете меня там навещать?

Он хмыкнул, не ответив.

– Наверно, мне там будет одиноко, – пояснил я. – Все-таки, знаете… с рождения. Как ни крути, а Родина здесь. Так заглянете?

– Я бы со всей душой, – вздохнул он. – Да, боюсь, не придется.

– Почему? В пятницу я рассчитываю сесть на пальму. И милости прошу.

Калабаров усмехнулся.

– Интересно будет посмотреть…

– На что?

– На то, как это у вас получится.

– А что, собственно, может не получиться? – спросил я, чувствуя холодок. Опять он меня возмутил: загадки загадками, но нужно и меру знать! – Что вы имеете в виду?

– Нет, нет, ничего особенного! – Калабаров успокоительным жестом растопырил перед собой ладони. – Не волнуйтесь. Просто никуда вы не улетите. Я, собственно, хотел предупредить, чтобы для вас это не оказалось сильным ударом.

– С чего вы взяли?! – Я возвысил голос. – Юрий Петрович, в конце концов у меня тоже терпение не железное! Я готовлюсь к такому серьезному шагу!.. я многое для себя решил!.. на многое взглянул иначе!.. мне бы хотелось, чтобы вы проявили маломальское понимание!.. и я вправе рассчитывать, что после стольких лет дружбы вы!..

Я задохнулся.

– Тише, тише, – поморщился он. – Наталью Павловну хотите разбудить? Тогда не договорим…

– Ну а что вы тогда? – тихо сказал я. Мне на самом деле стало горько. – Юрий Петрович, ну обидно же!

– Не обижайтесь бога ради, Соломон Богданович, – сказал он таким тоном, будто я завел речь о каких-то совершенно никчемных вещах. – Сами говорите: столько лет вместе – и так кипятитесь. Примите как данность – и дело с концом.

– Вы хотите сказать, что все мои мечтания напрасны? – холодно спросил я. – Вы хотите сказать, что сейчас, когда я решил вырваться на свободу, у меня не получится? Мне казалось, вы и без лишних слов меня понимаете! Избавиться от гадкого ощущения поднадзорности! От вечной оскорбленности, какую не может не порождать в душе честной птицы деятельность этого государства! Я не могу ничего сделать с этим – корпорация заткнула все дырки, пережала все артерии, задавила все живое! Единственное, что могло бы поправить дело, это их собственная воля, их собственный стыд и ужас при взгляде на дела рук их! Но нет у них ни стыда, ни ужаса, и сделать ничего нельзя! Да только я – я не хочу в этом участвовать, и я могу уйти!

– Как будто я не понимаю! Уж такие вы мне свежие новости сообщаете… – Он вздохнул. – Ладно, не будем ссориться. Может быть, я и ошибаюсь на ваш счет, кто вас знает… В любом случае, Соломон Богданович, желаю удачи. Улетите – я вас там найду. Не улетите – здесь встретимся. В общем, не прощаюсь.

И медленно растворился в наплывающем из окна рассвете.

Наталья Павловна весьма кстати удалилась в аптеку. Последнее, чего бы мне хотелось, это подвергнуть ее доброе сердце муке прощания.

Я порхнул в форточку и принялся решительно расхаживать по оконному карнизу, поглядывая на часы над порталом соседнего дома.

Душа трепетала.

Передо мной расстилалась Москва. Я зажмурился на мгновение: вот сейчас раздастся молодецкий посвист, и вороные кони взовьются над вечным городом… Но не слишком ли просто жить, если бы удавалось обернуться каким-нибудь литературным персонажем, – и не слишком ли пресно, если все известно заранее?

Нет, каждый уходит по-своему.

Но хоть и по-своему, а все же еще час, два, три – и Москва скроется, растворится в дымке, потеряется в прошлом. А стая Luscinia luscinia будет все так же лететь! – и лететь! – и лететь! – тревожа быстрыми крыльями голубой воздух… и я буду мчаться с ними – чтобы через несколько дней с победным возгласом усесться на какую-нибудь пальму на берегу никогда не стынущего моря.

Да, так и случится.

Я улечу в теплые страны.

Здесь скоро пойдет снег… ветер потащит белые пряди по асфальту.

Здесь настанет зима, а там – там тепло!…

По золотому куполу монастырской церкви прошлась быстрая рябь – это россыпь моих друзей Luscinia luscinia беспокоила воздух. Стая приближалась, чтобы взять старика в свою компанию…

Сердце мое заболело. Заныло, затрепетало, сжимаясь от страха, – как будто его вот-вот должны были вырвать из груди.

Старший отважно спикировал. Ловко затрепетав крыльями, присел на карниз.

– Здравствуйте, Соломон Богданович. Уж извините, на тридцать четыре секунды задержались. – И привычно пошутил: – Чертовы пробки.

– Да ладно, – ответил я. – Пробки в потолок! Разве дело в секундах?

– Тогда на крыло?

– На крыло, – кивнул я. – Летим!

Вот и все…

Воздух принял меня, поддержал!.. я набрал высоту, лег на курс!.. и полетел, с каждым взмахом крыльев оказываясь дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось позади.

Ветер скручивал воздух в полупрозрачные воронки и подгонял меня, и подхватывал. И дружные Luscinia luscinia летели рядом: я всегда мог рассчитывать на их поддержку, на помощь в том дальнем пути, что нам предстоял.

Все было хорошо.

Но сердце! Бедное мое сердце!

С каждым взмахом крыльев оно болело все сильнее.

Да, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось за спиной, – и, вероятно, мое несчастное сердце было привязано к нему каким-то нервом, или жилкой, или кровеносным сосудом; эта привязь мучительно растягивалась, принося мне все новые страдания… И вдруг я понял, что когда она порвется (а она порвется, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался все дальше, и на всей земле нет ничего столь прочного, что смогло бы выдержать этот страшный натяг!), – когда она порвется, я умру.

– Дорогие Luscinia luscinia! – закричал я в страшном, судорожном испуге. – Я возвращаюсь, прощайте!

И тут же нырнул и кувыркнулся, а потом, уже взяв обратный курс и оглянувшись, помахал им крылом.

Вероятно, они посчитали невозможным расстаться со мной вот так, на лету.

От главной стаи отделилась малая горсть дорогих сердцу птах: догнали и полетели рядом, твердя, что, раз уж я решил вернуться, непременно должны проводить меня до прежнего места.

Скоро я, переводя дыхание, опустился на карниз.

А они сделали круг – и окончательно растворились в курчавом воздухе.