Текст книги "Из жизни одноглавого. Роман с попугаем"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Наблюдая за ними, я пришел к мысли, что вторые – это как раз те, кем командовали и руководили первые. Даже, возможно, охраняли…

Так или иначе школьники заполняют зал и поначалу так галдят, что лично я вообще не выпускал бы их из вольера. Однако когда дают слово гостю и если это ветеран первого типа, то в сравнении с тем, как горланит он, недавний детский гвалт – просто милое чириканье.

В тот раз выступал именно ветеран первого типа. Как обычно, орал во всю мочь: про нефтепроводы, тайгу и суверенитет страны. Вероятно, понятное волнение, охватившее старика, когда он оказался нос к носу с представителями нового поколения (да плюс еще собственный рев и грохот палки) привело к тому, что у него в голове перемкнулись какие-то нервные окончания. И он съехал с нефтепроводов и суверенитета, принявшись вместо того невнятно и сбивчиво выкрикивать совсем другое: что сначала пешкодралом, а потом уж конвоиром, и что хрен убежишь – пуля догонит, и что коли не догонит, так все равно закон тайга, прокурор медведь. И что все силы на борьбу и корчевание, а он давил и будет давить, потому что для них, сволочей, высшая мера – как сметаной по губам. И не нужно понижать градус суверенитета никчемными мораториями, а его завет простой: безжалостно и до последнего вздоха, потому что сам он сорок лет на важных постах и по служебной лестнице, и сколько подписано – сам не знает, знает только, что подписано во благо Родины.

В общем, он нес с Дону с моря, и все это было бы смешно, когда бы уже к середине его речи все в зале не помертвело: нагнал страху, дети прижухнулись, бросая друг на друга испуганные взгляды, тетка из РОНО вытаращилась и раскрыла рот, а классная руководительница пошла пятнами, стала часто моргать, и очки съехали на самый кончик ее длинного носа.

Тут-то Светлана Полевых и привлекла к себе не только мое, но и всеобщее внимание.

Она поднялась из-за стола с шумом, какой всегда производят выведенные из себя женщины, и с хлопаньем сложила стопку своих книг. Бормоча что-то вроде «Нет, ну вы только послушайте!», недовольно фыркая и так качая головой, будто не могла скрыть того гневного изумления, в какое привело ее происходящее, она стремительно направилась к выходу. Проходя мимо ветерана, глядящего на нее в пока еще немом недовольстве человека, чья речь была перебита в самом интересном и захватывающем месте, она замедлила шаг, чтобы громко и язвительно осведомиться:

– Вы о чем-нибудь человеческом можете говорить?!

После чего еще раз фыркнула, как обозленная кошка, и покинула помещение. Последнее, что я видел перед тем, как дверь с треском захлопнулась, это как она яростно сдувает прядь волос с разрумянившегося лица.

3

Кажется, только женщина-таджичка Мехри равнодушно ждала скорого появления нового начальника (ну и правда, какие перемены ей грозили? – разве что новая швабра), а у всех остальных было чувство, как в очереди к зубному: уж если будут мучить, то пусть бы скорее.

Но прошло две с лишним недели, а место по-прежнему пустовало.

День рождения Натальи Павловны скомкался по совокупности причин. Плакат с портретом и поздравлениями оказалось некуда ставить: треногу заняла фотография смеющегося Калабарова с черной креповой лентой поперек угла. Ее решили не убирать до сороковин, второй треноги не было, да и вообще вся затея обрела несколько иное звучание.

Ввиду новых обстоятельств Наталья Павловна хотела и вовсе отменить торжество, отговаривала: «Девочки, давайте не будем!»

Но девочки настояли на своем: хоть и без особой помпы, но подарили колбасорезку, съели торт, всем коллективом выпили бутылку шампанского и ужасно, ну просто ужасно опьянели.

А зато к вечеру, когда уже и посуду помыли, поступило из Департамента специальное распоряжение: оставить Наталью Павловну, как опытного работника, на прежней ставке с окладом в соответствии с занимаемой должностью. Кое-кто удивился, но в массе расценили как подарок судьбы и искренне поздравляли.

Только Катя Зонтикова рвала и метала, распространяя непроверенные слухи насчет того, что бессовестная Наталья Павловна дала в Департаменте взятку, а теперь и в ус не дует. Что же касается совести, по которой многим честным женщинам давно уж пора сделаться старшими библиотекарями, а они вместо того бьются как рыбы об лед, – то откуда у нее, толстомясой, совесть?

По поводу взятки все, в общем, соглашались – в том смысле, что в Департамент для того и идут, чтобы на лапу брать. А чуть закрепившись, тянут сватьев-братьев-племянников, и тут уж неважно, чем прежде занимались – варили мыло или торговали готовым. Что же касается самой Натальи Павловны, многие сомневались, указывая на свойственную имениннице робость, – в том смысле, что еще неизвестно, посмела бы она на такое беззаконие пуститься или кишка тонка.

Один я знал, что все так и было, только взятка не денежная. Правда, скоро я стал думать, что и вообще все могло выглядеть иначе. Например, пуганула ее Махрушкина как следует: мол, закон есть закон, как исполнится, лишнего дня не проработаешь! – вот она и заробела. А теперь что ж: заказывали? – получите.

Ах, если бы знать, как я тогда ошибался! Впрочем, боюсь, мое знание все равно не смогло бы направить течение событий в иное русло…

Так или иначе, но, что бы ни стряслось на белом свете, а нам, если уж мы выжили в этой встряске, не остается ничего другого, кроме как жить дальше. Поэтому жизнь, войдя в прежнюю колею, двигалась более или менее по-старому. К девяти являлась только Екатерина Семеновна, замдиректора. Оставив сумку и раздевшись, она вставала у дверей с остро заточенным карандашом и таким выражением лица, будто намеревалась безжалостно протыкать им каждого, кто переступит порог позже назначенного срока. Отбыв минут сорок и выполнив мыслимый ею долг, Екатерина Семеновна покидала свой пост; тогда являлись самые хитрые из опоздавших. Часам к двенадцати утренние заботы вовсе утрачивали актуальность, и персонал разбивался на сообщества по три – четыре человека, чтобы совместно пить чай и закусывать.

Наша компания – Калинина, Плотникова, Коган и Наталья Павловна. Когда мне выпала сиротская доля, Наталья Павловна взяла надо мной шефство: наливает воду и сыплет пшено. Поэтому я тоже принадлежу к этой шайке-лейке.

Пока чайник не закипел, женщины щебечут насухую.

То есть щебечет преимущественно Плотникова – с того самого дня, как случилось несчастье, Валентина Федоровна никому слова не дает сказать.

Обычно ей не много уделяют внимания – женщина она простоватая, даром что когда-то училась в институте культуры. Внешне – точная копия Надежды Константиновны Крупской, где в круглых очках над газетой.

Но ныне настал ее звездный час.

Потому что именно Плотникова все знает в самых подробностях: в роковой момент она случайно оказалась у кабинета и ненароком услышала. Даже кое-что увидела – ведь дверь была нараспашку.

Честно сказать, некоторые акценты я бы расставил иначе. Не «случайно оказалась», а тайком подкралась. И не «услышала ненароком», а нарочно подслушала.

Сам я тысячу раз заставал ее за этим милым занятием. Сотрудниц она боится и в случае чего делает вид, будто уронила скрепку. А на меня внимания не обращает. По ее мнению, я – бессловесная тварь. Каково? Уж я с ней и так толковал, и этак. Не помогает: похоже, и в могилу унесет это нелепое заблуждение.

– Я ж вот этими ушами сама слышала! – в сто тысяч первый раз восклицает она, показывая на уши. – Надулась как гусыня, шею жирную вытянула, аж затрещала вся. И перстнем бриллиантовым в него так и тычет: «Почему безобразите, такие-сякие?!» А Соломон Богданыч послушал-послушал, да как рявкнет. У меня аж душа в пятки. «Дура ты, говорит. Идиотка ты, говорит, проклятая! Пробу, говорит, на тебе ставить негде! У тебя, говорит, небось и родня такая же безмозглая! Чтоб разорвало тебя пополам, говорит, вместе с твоим Департаментом!» Да по матушке ее! Да по матушке!

– Неужели?! – изумляется Калинина.

– А то! И таким ее боком, и этаким! И с одной стороны, и с другой!..

– Ой, Валентина Федоровна, ну перестаньте же эти гадкие подробности! – восклицает Наталья Павловна, брезгливо морщась.

– Правда, Валя, хватит вам, – поддерживает Коган. – При чем тут Соломон Богданыч? Разве он виноват?

– Все равно уж ничего не вернешь, – говорит Калинина.

Они на минуту замолкают, и каждая недвижно смотрит на что-нибудь блестящее: на отражение лампы в чашке или чайной ложке…

– Вообще-то странно, – вздыхает Наталья Павловна. – Такая интеллигентная птица. Иногда нарочно книжку какую-нибудь раскрою, позову. Садится рядом, клювиком страницы перелистывает. И ведь что интересно: никогда не перепутает, с какой стороны сесть. Всегда чтобы книжка перед ним правильно лежала, а не вверх ногами.

Вот тебе раз. Не ждал я от нее такого. Как будто я просто так перелистываю…

Вся моя жизнь прошла здесь, в библиотеке, среди книг. Все, что я знаю, дали мне книги. Такие разные и такие живые, в каждой из которых бьется бессмертное сердце ее создателя – пусть иногда глупое, пусть подчас даже черное и злое сердце, – именно они вылепили мою личность…

Ну и Калабаров, конечно, приложил руку. Я всегда тянулся за ним. Может быть, тщетно тянулся: ведь я мог только мечтать о том, чтобы достичь его высот. И все-таки я старался, я видел маяк, указывавший мне верную дорогу. Мы редко говорили по душам, но, даже когда молча сидели в кабинете, его молчание так много значило для меня… Теперь его нет, мне не за кем следовать… И, когда думаю о нем, чувствую горькую пустоту – черный сгусток небытия.

А Наталья Павловна, оказывается, уверена, что это как в цирке. Вроде аттракциона, когда морской лев на носу мячик держит: научили его штукарить, вот и изгаляется всем на потеху. Ну не смешно?..

– Но все-таки иногда мне кажется, что Соломон Богданович и на самом деле читает, – добавляет она. – А иначе отчего он такой умный?

Господи, какое счастье: прямо камень с души.

– Вот-вот, – говорит Калинина со смехом. – Главное, чтобы нового директора с порога дураком не подарил.

– Да уж, – вздыхает Коган. – Вот и жди у моря погоды… Может, такой зверь придет, что небо с овчинку покажется.

– А может, и ничего? – предполагает Плотникова. – Со всякими уживаются…

Все возмущенно на нее смотрят: понимают, что она имеет в виду, но не понимают, как могла такое ляпнуть: все хотят сохранить верность Калабарову, а тут такое…

Надо сказать, несколько дней назад снова заезжала Махрушкина. Как бы между делом. Собрала коллектив, толковала, что с новым начальником дело пойдет куда как весело. Кричала, хохоча: «Что вы! Что вы! Виктор Сергеевич такой мужчина!..»

Никто в ответ не улыбался. Даже замдиректора Екатерина Семеновна сидела с поджатыми губами, хотя ей, по ее должности, тоже могло бы перепасть горячего – если бы Махрушкина сочла, что Екатерина Семеновна могла бы и ярче проявить свою преданность начальству.

«Такой роскошный мужчина! – повторяла Махрушкина. – Как говорится, настоящий полковник! Девочки, держите хвост пистолетом, он еще вас всех полюбит! То есть, хочу сказать, вы все его полюбите!»

В конце концов Геля Хабибулина вскочила, чуть не плача крикнула: «Да как вы можете! У нас траур, а вы такое!..» – и выбежала из зала.

А Махрушкиной, понятное дело, все божья роса. Пожала плечами независимо и сообщила, что она, между прочим, скорбит не меньше других, да только траур трауром, а нужно и дело делать. И что некоторые библиотекари (явно намекая на Гелю), целят в старшие, но увы: у них ни опыта, ни квалификации, чтобы справиться с такой ответственной работой, так что ждать им повышения до морковкина заговенья. В общем, испортила всем настроение – и тут же смылась от греха подальше…

– Ну уж не знаю! – горячо сказала Калинина.

В этот момент хлопнула в холле входная дверь, все вскинулись, стали оторопело смотреть друг на друга, и в глазах читалось одно и то же.

Но оказалось, это вовсе не новый директор, а всего лишь Владик, сын Плотниковой – огромного роста и веса жирный мужчина в джинсовом костюме. Поверх джинсовой же рубашки золотой крест, и если прибавить цепь, то общим весом не менее килограмма.

– Добрый день, – неожиданно писклявым для его комплекции голосом говорит он.

Плотникова вскакивает и отходит с ним к дверям. Недолго толкуют, после чего Владик вручает матери три пустые матерчатые сумки, вежливо прощается (так же пискляво) и пропадает.

Все понятно. Сейчас Плотникова допьет чай и пойдет к Екатерине Семеновне отпрашиваться.

С благословения не то епархии, не то Патриархии Владик издает церковную литературу. Я склонен относиться к нему с определенным уважением: делом человек занят, все вот этими, как говорится, руками: сам готовит тексты (по сообщению Плотниковой, скачивает из мировой паутины), сам в типографию, сам потом развозит тиражи по магазинам. До Белинского и Гоголя руки не доходят, но молитвенники и жития разлетаются, как горячие пирожки. Иногда, запарившись, он, как сейчас, просит мать заняться сбором выручки. Отпросившись на полдня, Плотникова заваливается к вечеру совершенно без сил и едва таща сумки, битком набитые деньгами.

Сейчас она садится на свое место у чайного стола, смотрит на часы и говорит недовольно, но с затаенной гордостью:

– Совсем обалдел. Я говорила? – опять в долги влез по самые уши.

Все давно знают, в какие долги Владик влез и по какому поводу. Но почему-то не прочь послушать еще раз. Наверное, слушательниц греет мысль, что кто-то еще, кроме них самих, влезает в долги.

– Умом нерастяжимо, – горестно кивает Плотникова. – Мало ему все, мало. Теперь вилла эта, будь она трижды проклята. Уж боюсь спрашивать, сколько стоит. В Москве шесть квартир, в Черногории четыре. Говорю: Владик, да ты бы здесь дачку присмотрел. «Нет, мамочка, – отвечает. – Мне на границе Франции с Италией как-то спокойней». Подумать только! Опять гонит мать-старуху по магазинам мотаться… Разве ему растолкуешь! – Она безнадежно машет рукой. – Как об стенку горох.

Чайник закипел.

– Ужас, – соглашается Коган и приступает к разливанию кипятка.

Чай, понятное дело, из пакетиков. Калабаров был последним в библиотеке (а может, и в природе) человеком, который пользовался заварочным чайником. Чашки разнокалиберные. Женщины называют их то стаканами, то бокалами; на мой взгляд, ни то, ни другое не может быть правильным, ибо стакан – он и есть стакан: граненый или чайный, а бокал – это нечто возвышенно-винное. Должно быть, следует называть эту громоздкую посуду кружками.

Калинина принесла кулек с домашним печевом, Коган высыпала магазинные баранки, Наталья Павловна тоже выложила какие-то пакетики. Мармелад в кульке с прошлого раза. Или даже с позапрошлого. Потому что все, независимо от возраста, следят за фигурой и сладкого не едят. Но как ни стараются, женщина-таджичка Мехри все равно права относительно «толстых» теток. А сама она комплекцией примерно как рукоять своего производственного инструмента, то есть швабры.

– А можно мне на дорожку сушечку? – льстиво спрашивает Плотникова.

– Да ради бога, – пожимает плечами Наталья Павловна. И так же сухо, как сами сушки, предлагает: – Мармелад берите…

Плотникова набивает рот, хрустит и произносит невнятно, но с достоинством:

– Вы уж извините, что я сегодня ничего не принесла. У меня даже хлеба дома ни крошечки.

Сегодня! – усмехаюсь я про себя. Ладно у меня ничего нет – ни печений, ни плюшек; это и понятно – в магазин одного не пускают. Но и у Плотниковой вечно шаром покати. Вот все толкуют о нашем брате, о птицах: дескать, не прядут, не жнут. Честное слово, обидно: лучше бы на библиотекаря Плотникову посмотрели.

Калинина, Коган и Наталья Павловна привычно переглядываются. Калинина сухо спрашивает:

– Валентина Федоровна, как же так! Позавчера же была зарплата.

– А я ее всю на карточку положила, – доверчиво поясняет Плотникова. – Мне самой-то ведь и не нужно ничего. Владику надо помогать. Я возьму печеньица?..

– Владику, – скорбно поджимая губы, кивает Анна Павловна. – Разумеется.

– Неразумный он у меня, – невнятно толкует Плотникова, хищно косясь на мармелад. – В долгу как в шелку. Все на последнее. Разве ему объяснишь? Ну все, вот плюшечку только скушаю – и побежала…

***

В начале третьего снова крякнула входная дверь, снова все вскинулись и снова попусту: Петя Серебров.

– Юрий Петрович у себя?

На самом нелюбимом библиотекарями месте – за конторкой у входной двери, которая прежде никак не называлась, а в последнее время Махрушкина велит звать ее «рысепшын» – сидела Катя Зонтикова.

– Нет его, – сказала Катя, нехотя поднимая взгляд от иронического детектива Дарьи Донцовой «Гений страшной красоты».

– А когда?

– Никогда! – каркнула Катя и снова уперлась в книжку: должно быть, на героиню только что напал человекоядный монстр, и ей не хотелось отрываться.

– То есть как это – никогда? – удивился Петя.

Катя все-таки оторвалась и досадливо объяснила.

Петя раскрыл рот.

Худой, чернявый, длинноволосый, с тонкими очками на тонком носу. Птенячий пух на подбородке. В штанах с мотней до колен. (Честно сказать, я этой моды не понимаю). В кроссовках. Приглядишься – так и есть, на босу ногу. Теперь еще и голова поникла.

Опять заныла пружина входной двери, а Серебров опомнился, закрыл рот и тупо спросил:

– То есть семинара не будет?

И тут же в ответ ему раздался незнакомый голос.

– То есть как это не будет семинара? – громко, властно и даже грозно спросил вошедший.

Вроде: а ну-ка отчитайтесь, почему такое безобразие!

Мужчина лет сорока пяти, невысокий, но в отлично сидящем сером костюме и чудных светло-коричневых туфлях-мокасинах, наверняка приобретенных где-нибудь за границей.

В левой руке портфель… или, точнее, сумка… или, если еще точнее, что-то среднее между сумкой и портфелем – кожаное, мягкое, явно чрезвычайно удобное и на ремне. Правую между тем вскинул, чтобы провести по волосам, приглаживая «бобрик» над глубокими залысинами – впоследствии оказалось, что это был привычный для него жест, он то и дело свой бобрик приглаживал, хотя, казалось бы, зачем? – коротко стриженные седоватые волосы, хоть и немного их было, придавали владельцу здоровый спортивный вид.

Лицо открытое, приветливое, на левой щеке шрам в полспички, нос с горбинкой, глаза не то голубые, не то серо-синие и сощуренные: будто их обладатель знает нечто такое, о чем другие не могут и догадываться… ну или собирается узнать в самое ближайшее время. На узких губах улыбка… то есть вроде как улыбка… хочется сказать: змеится улыбка по узким губам… да ну, вовсе никакая не улыбка – какая же улыбка, когда губы в ниточку? Или все-таки улыбка? – а иначе откуда выражение общей приветливости, что я сразу отметил. Ну и зубы, конечно, – плотные, хорошо сидящие ровные зубы, какими проволоку перекусывать, и лишь едва заметный фиолетовый отлив наводит на мысль, что они, должно быть, искусственные.

В общем, это было такое лицо, что чуть его подправь, и можно лить на медалях: честное, мужественное, по-мужски красивое и выразительное. Однако если бы речь зашла об изображении в полный рост, явившийся вряд ли подошел бы на роль модели – он был широк в бедрах, но плоскозад, а ноги переставлял чуть врастопырку, как если бы шарнир между ними был взят не по размеру.

– Здрасти, почему! – недоуменно и даже с некоторым возмущением ответил Серебров, бросив на пришельца взгляд, в котором ясно читалось: да кто ты такой, чтобы в наши скорбные дела лезть! – Калабаров-то… того.

– Это большое несчастье, – сказал гость, ставя свою сумку-портфель на кушетку рядом с Серебровым. Скорбно покивав, он заметил философски: – Да ведь жизнь не остановишь. Семинар-то не умер. Разве один только Калабаров мог его вести?

– Кто ж еще? – буркнул Серебров.

– Меня в расчет не берете? – простодушно спросил тот и развел руками: мол, не сочтите за выскочку, но все же как смолчать, если вопреки справедливости не берут в расчет. – Тогда позвольте для начала представиться. Виктор Сергеевич Милосадов. Новый директор библиотеки.

Катя Зонтикова вскочила, уронив стул. Прежде она просто молчала, а теперь, судя по всему, онемела.

– Вы? – недоверчиво спросил Петя. – Вести поэтический семинар вместо Калабарова?

Между прочим, меня не покидало ощущение, что этот явившийся минуту назад и понятия не имел ни о каком семинаре, но так ловко построил разговор, что простодушный Петя с первых фраз самую суть ему и выложил.

– Почему же нет? – смеясь, Милосадов развел руками. – Я и в Департаменте этот вопрос поднимал. Пусть противники наши отнекиваются. Нет таких высот, которые не покорили бы… как там дальше? – спросил он, глядя на Петю с заинтересованным прищуром.

– Не знаю, – недоуменно ответил тот. – Подождите, какие противники? Вы ЛитО Раскопаева имеете в виду?

– Минуточку, – остановил его Милосадов. – Вот давайте соберемся, тогда и ответим на все насущные вопросы.

И он дружески похлопал собеседника по плечу: с одной стороны, явно выражая свою приязнь, с другой – показывая, что Милосадов человек занятой и до вечера торчать в дверях не собирается.

– Тогда давайте по вторникам, как раньше, – просительно сказал Петя.

– По вторникам? – Виктор Сергеевич озабоченно задумался, но тут же махнул рукой, идя на уступку: – Ну что с вами делать… По вторникам так по вторникам.

Петя просветлел.

– А вот Юрий Петрович перед каникулами говорил, что в новом сезоне обсуждения как-то по-новому хочет проводить. И обещал писателя Красовского привести…

– Вас как зовут, простите? – уже совсем холодно улыбаясь, поинтересовался Милосадов. – Так вот, Петя, вы не волнуйтесь ни о чем. Обзвоните всех и подтягивайтесь. В смысле – приходите.

Тут он повернулся, и его серо-синий взгляд наконец-то упал на меня.

Я невольно приосанился, но Милосадов сказал совсем не то, что представлялось бы мне уместным.

Прижав ладони к щекам, он по-бабьи ахнул и дурашливо воскликнул:

– Боже мой! Пингвин!

***

Все знают этот дурацкий анекдот. Я, во всяком случае, отлично знаю. Суть такова. Попугай надоел своими воплями, и его посадили в холодильник. На другой день кто-то открывает дверцу: «Ой, кто это?» А тот, весь в сосульках и изморози, отвечает хрипло: «Пингвин, твою мать!».

Но Кате Зонтиковой, вероятно, не доводилось слышать сей идиотской истории. Поэтому она кокетливо объяснила:

– Виктор Сергеевич, какой же это пингвин? Скажете тоже, правда. Это библиотечный попугай.

– Библиотечный, – хмыкнул Милосадов. – Это что же, порода такая?

– Ах, ах, ах! – сказала Катя Зонтикова, выгибаясь. – Ах, Виктор Сергеевич, вы шутите!

– Ну а что не пошутить, пока молоденький? – удивился Милосадов, одновременно охватив ее всю одним цепким взглядом. – А зовут как?

– Соломон Богданыч.

– Господи! – снова изумился Милосадов. – Что за дурацкое имя!

Не хотелось с самого начала портить отношения, а то бы я ему, конечно, врезал.

Лично я своим именем горжусь. И появилось оно не просто так, а, как все в мире, имеет свою историю.

Тыщу лет назад, то есть буквально на другой день после того как Калабаров завел себе двух молоденьких птичек (одна – моя незабвенная Лидушка, другая – ваш покорный слуга), он пошел в баню. И в парилке познакомился с голым человеком без опознавательных знаков. Человек назвался Николаем Ивановичем, а когда стали одеваться, он, к изумлению Калабарова, извлек из шкафчика мундир майора внутренних войск – форму, чрезвычайно хорошо Юрию Петровичу знакомую по временам недавно завершившейся отсидки.

Но это не помешало их банному приятельству. За пивом разговор вился прихотливо и забрел на ономастику. Калабаров поведал малоосведомленному майору, что есть имена славянских корней – Славомир или Владимир. Много греческих – Андрей, например, равно как и Василий. Встречаются советского извода ранних годов: к примеру, Порес, что расшифровывается как «Помни решения съезда»; Лелюд – «Ленин любит детей» или даже Кукуцаполь, что вопреки явно мексиканской форме сохраняет яркое социалистическое содержание: «Кукуруза – царица полей».

«А остальные преимущественно библейского происхождения, – заключил Калабаров. – Что, еще по одной?»

«Это как же вы говорите – библейского?» – настороженно спросил майор внутренней службы Николай Иванович.

«Ну как. Из Библии».

«А Библию кто написал?» – совсем уж враждебно скрупулезничал майор.

«Библию создавали на протяжении многих веков», – завел было Калабаров, но тот перебил:

«Не надо крутить. Евреи ведь писали, да? – Мне бабушка говорила».

«Ну разумеется, – недоуменно кивнул Калабаров. – Если Библия в своей основе – это история еврейского народа, то кто, спрашивается, мог еще ее написать?»

«И какие же это имена?»

«Пашка да Венька. Захар да Михаил. Иван да Марья. Ну и еще миллион».

Его слова произвели на майора самое неприятное впечатление. Он совсем закаменел и спросил сипло: «Ты что ж это хочешь сказать? Что Иван – еврейское имя?»

«Еврейского происхождения», – поправил Калабаров.

«Мое имя – еврейское?!» – бушевал майор, стуча по столу воблой.

В итоге Калабаров был вынужден отбиваться кружкой, и, по его словам, если б не лагерные уроки, пришлось бы туго.

Вот из какой истории родилось мое имя.

«Еврейского в тебе ровно столько же, сколько во мне, – рассуждал Калабаров. – Но назло глупым антисемитам нарекаю тебя Соломоном Богдановичем. Да сольются в тебе два духа народных, и будешь ты, по сравнению с теми, в ком один, умнее вдвое!..»

***

– Вот уж нашли, – покачал головой директор. – Ерунда какая-то! Могли бы Зорькой, например. Или, скажем, Звездочкой…

– Это же не лошадь, – кокетливо урезонила его Катя, перебирая ключи. – И как же Звездочкой, когда это мужчина? Пожалуйста, Виктор Сергеевич. Вот ваш кабинет.

– Богадельней попахивает, – заметил Милосадов, поводя носом. – Ничего, мы эту казенщину поправим… Вы, Катя, вот что. Обегите всех. Надо же и дело начинать. В половине пятого общее собрание трудового коллектива. Подождите, а попугай-то ваш…

– Соломон Богданыч, – уточнила Зонтикова.

– Вот-вот, Богданыч… Ему в кабинет можно?

– А как же! – удивилась она. – Тут его самое место было. Когда с Юрием Петровичем случилось, после похорон кое-какие вещи жена с дочкой забрали: пепельницу, старую трубку, книги, бумаги, еще что-то по мелочи. Хотели и Соломон Богданыча увезти, но мы…

– Да, да! – нетерпеливо оборвал Милосадов. – Молодцы. Но куда ж он здесь, простите… как бы точнее выразиться…

И пошевелил пальцами, подыскивая подходящее слово.

Но Зонтикова уже поняла суть вопроса и рассказала ему про Ficus altissima.

– Ишь ты! – удивился Милосадов. – Какой разумник!

– Прежде у Соломон Богданыча еще подружка была, – щебетала Зонтикова. – Сколько лет не разлей вода! Бывало, сядут друг против друга на стеллаж – уж и тю-тю-тю, и сю-сю-сю, и головками прижимаются, и целуются, и перышки друг другу чистят. А года три назад недоглядели. Калабаров зашел в кабинет – и прикрыл дверь. Не слышал, что Лидушка за ним во весь дух мчится. Ну и не успела отвернуть – со всего разлета об филенку.

– И что?

– Да что, – вздохнула Зонтикова. – Они ведь нежные. В руки возьмешь – господи, в чем душа-то держится. Что им надо: чуть стукнулась, – и готово.

– Елки-палки! – сказал Милосадов. – Что ж такое у вас: куда ни сунешься, всюду покойники.

Катя Зонтикова развела руками и вышла, напоследок с улыбкой оглянувшись.

***

Ровно в половине пятого Милосадов вошел в читальный зал, где, по его разумению, должен был собраться коллектив вверенного ему учреждения.

Он еще не знал, но на самом деле общие собрания происходили в другом помещении: чтобы неизбежный шум-гам не препятствовал отважным читателям бороздить книжные моря; а комната хоть и меньше зала, но все прекрасно рассаживались.

Каково же было удивление Виктора Сергеевича, обнаружившего зал почти совершенно пустым: только за одним из столов сидела девушка над книгой.

– Что за безобразие! – громко сказал Милосадов. – Где же остальные?

Девушка подняла на него взгляд карих глаз и ответила растерянно:

– Я не знаю.

– Ах, вы не знаете! – иронично воскликнул Милосадов. – Фамилия!

– Полевых, – пролепетала девушка. – Светлана Полевых. Но я…

– Немедленно пригласите всех работников библиотеки! – отчеканил Милосадов. – Я не потерплю такого разгильдяйства. Сказано: в половине пятого, значит, в половине пятого – и ни минутой позже!

Но, когда она поднялась, прижимая к груди руки и испуганно на него глядя, Милосадов переспросил совсем другим тоном:

– Как, вы сказали, вас зовут?..

И смотрел вслед, пока она поспешно выходила со своим неожиданным для нее поручением.

4

Я проснулся под утро – с тем тревожным чувством, что возникает, если не можешь понять причин своего пробуждения.

Было темно, только в щель между неплотно задернутыми шторами проникал фонарный свет, оставляя на стене что-то вроде известкового потека.

Легкий гул – это машины шумят на Третьем кольце. Шелест – листва двух тополей под окном. Какой-то едва слышный звон, легкое потрескивание – они всегда обнаружатся, если напрячь слух в пустой комнате.

И вдруг:

– Кхе-кхе!

Я чуть не свалился с жердочки: в кресле сидел Калабаров.

– Соломон Богданович, бога ради, если пугаетесь, то не так театрально, – сказал он со снисходительным смешком. – Это я.

– Да, – пролепетал я. – Но…

– Тихо, тихо! – оборвал он. – Не стоит хлопать крыльями. Не хочу вас обидеть, однако мне более или менее известно, что вы собираетесь сказать. Дескать, своими глазами видели, как в могилу сыпалась земля. Ведь так?

Вообще-то в этой, мягко говоря, экстраординарной ситуации угадать было нетрудно. Я пожал плечами и буркнул:

– Очень надо!

– Не обижайтесь, я понимаю ваши чувства, – ядовито сказал он. – Люди тратят массу времени, чтобы в стотысячный раз жарко потолковать о том, что всем известно. В то время как я, бесчувственный человек, не позволяю вам высказаться насчет того, что неизвестно никому.

– Ох, Юрий Петрович! – ответил я с укором. – Вам бы все язвить. Уже и удивиться нельзя. Сами посудите: ведь не каждый день такое.

– Это вам только кажется, что не каждый день, – загадочно сказал он. – Ладно, что мы о глупостях… Расскажите-ка лучше, как тут у вас.

– Да как у нас! – Я вздохнул. – Помните, песенку напевали?

– Я разные напевал…

– Одну из неприличных: «Но встретились ей мальчики, лихие атаманчики…»

– «И жизнь ее по-новому пошла», – хмуро закончил Калабаров.

– Именно. Вот и у нас примерно так же.

– А что? Милосадов чудит?

– Вы и фамилию знаете?

– Я теперь, Соломон Богданович, много чего знаю такого, что и не снилось вашим мудрецам, – усмехнулся он.

– И про телевизор знаете?

– Нет, про телевизор не знаю. Что нового можно знать про телевизор? Этому изобретению сто лет в обед.

– Нового ничего, – ответил я, решив взять такой же тон: иронический и холодный. – Но всем известное старое прежде к нам было неприменимо.