Текст книги "В направлении Окна"

Автор книги: Андрей Лях

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Шериф выслушал эту речь, и его прошиб пот.

– Стивен, это правда? – севшим голосом спросил он.

– Правда, – ответил мэр.

Опрокидывая фикусы и гортензии, шериф вылез в окно и, все еще не выпуская винтовки, подошел к Холлу.

– Представительство непременно выплатит вам премию, – сказал учитель. – Надеюсь, вы пожертвуете малую толику на нужды школы. А сейчас скажите что-нибудь людям, видите их сколько, даже ваша жена.

Весенний день с солнцем и всем очарованием распахнулся для шерифа, мысли перепутались, предохранители сгорели, и страж закона произнес такую фразу:

– Наша администрация своим руководством всегда была оплотом демократии, и таковым останется вовеки.

Холла избрали в муниципалитет и приходской совет, ему поручили силы самообороны, с шерифом с тех пор он был в наилучших отношениях. Кантор закатил страшнейшую истерику, хотел все бросить и уйти, несколько дней отказывался разговаривать, но потом успокоился.

Однако чудеса памяти Гэвина на этом отнюдь не закончились. Несколько позабытая в суматохе Сабина Ричмонд сделала свои собственные умозаключения и тоже приступила к действиям. Во вторник, после занятий, она – с вымытой шеей, в желтой майке, джинсах и откуда-то взявшихся босоножках на шпильках – остановилась перед Холлом, сидевшим за столом и с вызовом спросила:

– Учитель Холл, вы это сделали ради меня?

Неудачник Ричмонд беспрестанно изобретал то ли инерционную мельницу, то ли стандартный вечный двигатель, а к этой породе Холл относился с недоверием. Он отложил ручку и ответил так:

– В общем – нет, но в частности – да, из-за тебя.

– Вас могли убить, – продолжала Сабина в том же тоне.

– Меня и сейчас могут убить, – он и в самом деле уже стал жалеть, что прорубил в этом учебном сарае столько окон. – Слушай, чего ты хочешь?

– Хм! – сказала она. – Я, может быть, хочу вас отблагодарить.

– Интересно, как же?

– Как пожелаете.

Холл задумчиво посмотрел в сторону. На прославленной кафедре лежали ветки, на которых он сегодня демонстрировал малышам типы листорасположения. Плотники, работавшие на пристани, могли с удивлением наблюдать необычную сцену – из школы с визгом вылетела ныне легендарная героиня, а за ней по пятам гнался учитель, хлеща ее хворостиной. Убежав от Холла в кусты, Сабина со смертельной обидой закричала оттуда:

– Дурак длинный! Я же тебя люблю!

Холл, ничего не ответив, вернулся в школу. На следующее утро, когда они с Кантором еще не встали, в бойницу, изображавшую окно в коблиевой храмине, обрезав солнечный луч, просунулась загорелая рука и выпустила из пальцев блестящий мешок.

– Учитель Холл, – проворковал знакомый голос с вкрадчиво-издевательскими интонациями. – Мадридский двор посылает вам кофе для вашего завтрака. Если ваша светлость соизволит захотеть, я сама его сварю.

– Я тебя застрелю, рыжая холера, – пробормотал Холл.

Кантору он велел:

– Я уезжаю с Барком в Джефферсон, эту сумасшедшую гони и вообще никого не пускай.

Но Сабина твердо решила поднять свой социальный статус, и первое, что увидел Холл, открыв по возвращении дверь, была юная Ричмонд в фартуке у плиты. За столом сидел Кантор в рубахе, которой у него отродясь не было, и что-то ел с настоящей фаянсовой тарелки.

– Так, – зловеще произнес Холл, поставив сумку на пол. Кантор сжался, как ртутный столбик термометра, и смущенно развел руками. Холл подошел к Сабине, взял за подбородок и посмотрел в глаза. В глазах светилось шальное счастье.

– Ты, чучело, – сказал он. – Ты несовершеннолетняя.

– Ха. Мне через полгода восемнадцать.

– Все равно я не могу на тебе жениться.

Сабина приподняла кончиками пальцев край фартука, сделала реверанс и промурлыкала:

– Можешь не жениться. Можешь так. И, между прочим, пастор Левичюс меня одобряет.

Вечерело, на шоссе загорелась разметка. Начало шестого, до Варны еще три часа, он успевает только в притык. Холл запросил обстановку на автостраде, и компьютер милостиво разрешил ему увеличить скорость на пять, запятая, семь километра. Может быть, и не стоит гнать, ведь никто не обещал, что его сразу пропустят через Окно – вполне могут еще и подержать несколько дней, устроить еще одну накачку, в зоне, скажут, возмущения... Что ж, погуляет по Варне.

У гэвиновской истории было еще одно следствие, сказала бы Анна. Подруга Гэвина. Про нее ты не вспоминаешь.

Нет, я не забыл – эта писательница в длинной коричневой юбке и неизменных сапогах. Сумасшедшая истеричка с тягой к театральным эффектам. Тут уж ничего поделать было нельзя. Она бы полцеркви перестреляла, пока добралась до меня. Как бы ты поступила на моем месте.

Хватит о Территории. Прошло первое и второе лето семьдесят третьего, наступила осень, похолодало, потом закружились первые, еще неуверенные снежинки, и в этот день прилетел Звонарь. Смеркалось, ни Сабины, ни Кантора не было дома, Холл убирал у поросенка, когда раздался лай Кесаря и чуть позже – рокот и свист двигателя. Холл натянул меховой балахон с вязаным воротником такого свойства, что из него надо было выглядывать, словно василиску из колодца, автоматически поддел большим пальцем ремешок кобуры, толкнул дверь пристройки и выглянул.

Растопырив полозья, над площадкой у гаража снижался «ирокез». Холл смотрел не шевелясь, пар от его дыхания садился на холодные доски, схваченные металлическими скобами. Дверца отъехала, на землю спрыгнул человек и направился к дому.

Это и был Гуго Сталбридж, или, согласно старинному прозвищу, Звонарь – композитор и национальный герой Валентины – с непокрытой головой, коротко остриженный, в распахнутой канадской куртке с подбоем из волчьей шкуры и черном свитере, из выреза которого поднималась колонна его шеи. Ему было тогда где-то около пятидесяти, но время, подумал Холл, течет мимо таких людей, как Звонарь, как вода вокруг скал, ни десять, ни двадцать лет не меняя их облика.

«Что за черт, старик, неужели ты?» – «О, вот это бородища!» – «Откуда ты?» – «Сейчас все скажу». – «Сколько мы не виделись?» – «Пять лет?» – «Восемь, считая с переговоров». – «Знакомься, это Лен, хозяин нашей керосинки, ну, показывай свои хоромы».

Они вошли в дом, поделенный теперь надвое стеной, Холл и Звонарь уселись по обе стороны стола, пилот, не раздеваясь, дошел до печи, повалился на лежак и закрыл глаза.

– Ну ты как? – спросил у него Звонарь и подмигнул Холлу. Пилот вяло отмахнулся в ответ. – У нас сегодня нашествие гуннов, не обращай внимания. Слушай, ведь я к тебе на одну минуту. В этом доме чувствуется женская рука. Ты почему мне в последний раз не ответил?

– Когда?

– В мае... нет, постой – в июле, вот когда.

– Я ничего не получал, но неважно, как ты здесь очутился?

В те времена, когда они впервые встретились в овчинниковской Программе Контакта, Холл мало интересовался историей жизни Звонаря, зная о нем только то, что он считается корифеем современной джазовой оперы. Помнились какие-то обрывки: родом Звонарь из дремучей феодальной глубинки, на Землю попал в начале тридцатых годов и неведомыми путями достиг немалого авторитета в международной мафии – что для Холла, знавшего Гуго как человека крайне миролюбивого и к людям бескорыстно доброго, звучало абсолютно неправдоподобно – ив пятидесятых привлек к себе внимание вездесущего и всеведущего маршала Кромвеля.

Еще Холлу было известно, что Звонарь присутствовал на «тайной вечере», где Кромвель запродал свои флоты Программе и тем начал Криптонскую войну. Уже через месяц после этого события Звонарь отбыл на Валентину с баржей добровольцев и в течение всего военного трехлетия командовал восьмисоттысячной партизанской армией. Популярность его на Валентине была громадна. И уже в те времена джазмены всего мира знали его имя.

После войны Гуго вернулся на Землю, стал вице-президентом «Олимпийской музыкальной корпорации» и, как писали, реформатором джаза. Он помогал Холлу в подготовке музыкальных блоков по Программе Контакта, и за довольно короткий срок они очень сдружились. Овчинниковская смута со всеми ее последствиями Звонаря никак не задела, и вот теперь он сидел напротив Холла, положив на не очень-то складно сколоченный стол свои музыкальные руки. Впрочем, долго сидеть Гуго не любил.

– Неси стаканы, или что там у тебя, и нож. У вас тут такого еще не гонят.

Закатав рукава лохматого свитера, Звонарь принялся открывать консервы. Под мышкой у него пристроилась порыжелая «сандалета» с шестнадцатизарядным; Гуго на три четверти головы был ниже Холла, но шире в плечах и гораздо массивней, черты лица его были грубы, но правильны, лоб скошен, но велик, подбородок тяжел, но формы классической, взгляд внимателен, но добродушен и как будто постоянно ожидал от собеседника то ли радостного известия, то ли шутки.

Холл тоже выставил кое-какую снедь и посмотрел на дремлющего пилота.

– Твоего парня будить?

– Не надо, пусть спит, поесть он успеет. Давай, со встречей.

– Ты как сейчас, употребляешь?

Тут Холл, надо сказать, затронул весьма деликатную тему, но Звонарь, сумевший в титанической борьбе победить алкоголизм в самой его тяжелой, запойной форме, ныне достаточно спокойно воспринимал подобные вопросы.

– Да в общем нет, хотя мне положено по штату, я нынче вербовщик. У меня бумага от Серебряного Джона, – Звонарь кивнул в сторону лежавшей на скамье куртки. – Грамота. Могу набирать ссыльных, да и кого захочу – хоть каторжников, хоть смертников; хотел найти своих лесовиков, но что-то плохо – и тех, о ком знал, нет, а многие и вовсе как в воду канули.

– Для чего это?

– На Валентину. А ты что же, не слышал? До вас не докатилось?

– Нет.

– Война, брат. Тихана. Да, ты только не подумай, что я тебя зову. Тебе там делать нечего, с тебя хватит. Из вас тут, как я понял, собираются сделать округ, я говорил со Свантесоном, тебя прочат в губернаторы.

– Погоди, какой губернатор. Я здесь действительно ничего не знаю, я твоего «Макбета» месяц назад услышал, летал за кассетой в Монтерей. Овчинников еще говорил о конфликте с Тиханой. Что это теперь?

– Твой Овчинников – пророк. Картина такая: Тихана второй раз объявила по Системе – через полгода. Завтра – или уже сегодня? я тут у вас запутался – открывается Вторая конференция. Нидаль, Кромвель, этот леонидянин – Савориш, ну, и вся компания – подписывают соглашение. Военный союз. Такие дела.

Причины войны остаются загадкой и по сию пору, несмотря на то, что все тиханские архивы попали в руки землян практически нетронутыми. Единственный найденный документ на эту тему – буквально несколько строк из переписки заштатного ведомства на Тихане-Второй – можно было истолковать в том смысле, что тиханцы воспринимали уничтожение земной цивилизации как некую рутинную санитарную акцию. Похоже, что на Тихане считали земное сообщество чем-то вроде злокачественной опухоли, подбиравшейся к Системе, и недоумевали, как сами земляне могут не понимать необходимости собственной элиминации.

Система. Как тут не вспомнить Овчинникова. Система – это вся Вселенная с ее проспектами и перекрестками, закоулками и тупиками; как представлял себе Холл, нечто наподобие многожильного кабеля, бегущего по космосу благодаря непостижимой физике от точки к точке мистического нулевого сопротивления, и каждая жилка отдана какому-то миру, какому-то народу, получившему право на обмен со Вселенной информацией, товарами, любовью и агрессией.

Ни у Земли, ни у Дархана, ни даже у Леониды не было такого права. Возможности выхода в Систему добивался Овчинников, и этого же так боялся Кромвель. В сущности, правы оказались оба – Контакт стал неизбежен, и Контакт оборачивался войной.

Конференция, о которой говорил Звонарь, постановила координировать деятельность государств-участников, опираясь на военные структуры Гео-Стимфальского блока. Население планет «дарханской табуретки» – Валентина, Криптон, Дархан, Джаффра-6 – подлежало эвакуации. В первую очередь это касалось, разумеется, Валентины, расположенной в непосредственной близости от рокового входа в Систему – предполагалось, что ее не удастся удержать ни при каком варианте развития событий.

Но тут произошло нечто непредвиденное. Неистовые валентинские кланы, оставив на время буйные распри, неожиданно ответили отказом. Люди, гласило официальное заявление, предпочитают умереть с оружием в руках у могил предков, нежели стать народом изгнанников. Кромвелю оставалось только плюнуть и махнуть рукой. Совет Старейшин Валентины обратился к Звонарю с просьбой – быть в годину испытаний с теми, для кого одно его имя стало символом борьбы за свободу и независимость. Или как-то так.

* * *

– Как там твои ребята? – спросил Холл.

Звонарь достал из бумажника фотографию – молодая женщина и двое мальчишек на фоне старинных домов, все трое смеются. Гуго был женат на Хуаните Монтеро, бывшем руководителе кромвелевской группы сенсорной поддержки. Хуанита была на восемнадцать лет моложе Звонаря, и это был самый счастливый брак, о котором когда-либо слышал Холл.

– Где это они?

– В Галле. Мы ездили этим летом.

Хуанита знала, что все уговоры бесполезны и лишь умоляла взять ее на Валентину – как он взял ее в тот, первый раз, когда она пригрозила покончить с собой, если он откажется. Тогда не было детей, возразил Звонарь. Старшему, Губерту, как раз исполнилось тринадцать, Ричарду – десять. Оба рвались ехать с отцом. «Вот что, парни, – сказал им Гуго, – пока моя очередь. С кем останется мама, если убьют всех троих? Когда тиханцы подойдут к Земле, вот тогда вам браться за оружие».

Хуанита вынесла во двор все из своих нарядов, что было черного цвета, все платья и туфли, облила бензином и подожгла. Звонарь покачал головой: «Латинская Америка», поцеловал жену, напоследок отвез сыновей в школу и уехал на аэродром.

Он вернулся через три года и забрал всю компанию на Валентину, где и камня на камне не осталось. Теперь он там президент и кость в горле у Кромвеля со своим неприсоединением.

– Это что, оленина? – спросил Звонарь. – Есть такой старинный рецепт: оленина запекается в тесте, а перед этим ее тушат с яблоками и вроде с лимоном – вот уже забыл. А помнишь, тогда, на лючке жарили?

Холл со Звонарем виделись последний раз тут, в Колонии" когда валентинские добровольцы, высланные сюда Кромвелем и принявшие дарханское подданство, оказались во время нефтяной склоки между двух огней и обратились к заступничеству своего бывшего командира. Звонарь бросил дела, прилетел на Территорию, но тупоумные братцы Сарчемелия не придумали ничего лучшего, как использовать его в качестве заложника на переговорах. Слишком поздно они сообразили, что откусили кусок не по горлу. Холл руководил поисками Звонаря на границе Северного Шамплейна.

– Послушай, ты ничего не знаешь про Мцхлаури? – спросил Звонарь. – Ты должен помнить его по Колонии. Сказали – работает в Заповеднике, я заезжал – нет его, но где-то, по слухам, в твоих краях.

– Ты забыл здешние масштабы. Заповедник от нас – другое государство.

Звонарь кивнул.

– Я иногда думаю – может, и хорошо, что я их не найду. Не на курорт повезу. А обещать могу только амнистию – тем, кто доживет.

Они молча выпили.

– Холл, – сказал Звонарь, – Я ведь для тебя сделать ничего не могу. Серебряный уперся как вол.

– Ты что же, специально обо мне говорил?

– Говорил. Он боится тебя. Он вообще боится всего, что связано со Скифом и Контактом.

– Я так полагал, что сижу здесь из-за Овчинникова.

– И не без Овчинникова. Я, конечно, не знаю всех ваших дел... впрочем, это бог с ним. Думаешь, Кромвель не знал о заговоре? Знал. Он с таким расчетом и ушел в Окно, чтобы дать Овчинникову развернуться.

– Твой Серебряный пошел на такой риск?

– А он рисковый старик, вы его плохо знаете. Но ты для него – неизвестность, а неизвестность – всегда угроза. Он ни за что не отделается от мысли, что вы с Овчинниковым – а может быть, и со Скифом – затевали что-то такое, о чем и сказать нельзя.

– Ты, кажется, читал мое досье.

– Да, читал.

– Хорошо, почему же я в таком случае еще жив?

– Потому что любое, так скажем, что ли, «белое пятно» – это еще всегда и шанс. И Кромвель не хочет его упустить.

Холл молчал, глядя в угол. Звонарь приподнял бутылку.

– Будешь еще? Послушай, дурацкий вопрос, но как у тебя с деньгами? Возьми у меня тридцать тысяч, это еще те, комиссионные. Тебе здесь понадобится.

Холл посмотрел на него, и Звонарь поднял руку:

– Ладно, извини. Хоть ствол-то мой у тебя цел?

– Цел. И прекрати меня жалеть. Это я тебя должен жалеть.

Они снова замолчали, потом Холл спросил:

– Заночуешь? Вон твой авиатор как спит.

– Нет, не получится. Надо лететь. У меня ночью в Парме встреча.

Вновь наступила тягучая пауза. Холл встал из-за стола и подошел к Звонарю вплотную.

– Все это я могу понять, но скажи мне – ты-то зачем лезешь в эту кашу, тебя кто гонит?

– Сам не могу объяснить, – Звонарь взял куртку и вышел на середину комнаты. – Знаешь, скребет что-то вот здесь... Да бог с ним. Лен, дружище, подъем, по машинам.

Они спустились с крыльца, пожали друг другу руки, мотор вертолета зафыркал, и Звонарь, глядя на Холла, и даже не на него, а куда-то вглубь, словно видел в нем какие-то дальние перспективы, сказал:

– Не падай духом. Если мы там провалимся, вам тут все начинать. Сюда они не дойдут. Ну, бывай. Когда еще свидимся.

Оставшись один, Холл стоял в оцепенении, свесив руки, и смотрел на дорогу, ведущую от Эдмонтона к пристани, на гору, покрытую лесом, потом повернулся, взошел на порог, взялся за холодную ручку и на некоторое время уставился в дверь, будто зачарованный, затем разжал пальцы, обошел дом и стал смотреть на закат.

Солнце садилось в дымку, диск его расплылся, сделался багровым, и на том краю равнины, куда он опускался, ему навстречу тянулись не то туманы из лесов, не то низкие облака. Вдалеке стучала пилорама, на противоположном берегу из трубы сахароварни текла тонкая прозрачная струйка.

Нелепое, бесконечное пространство с нелепым названием. Территория. Кесарь потыкался носом в сапоги и улегся рядом. Холл прислушивался к себе, а ему казалось, что он прислушивается к природе, ждет от нее какого-то знака. Но природа ничего не ответила на его вопрос. Холл в сопровождении собаки медленно зашагал к дому.

* * *

Валентина. Валентина. Все рядом, все сторожит, лишь чуть-чуть отпусти себя, чуть-чуть расслабься – и снова яма, из которой тебя год вытаскивала лучшая в мире психиатрия. Холл провел ладонью по теплым тумблерам автопилота-компьютера. Включено. Но нельзя же вовсе не думать об этом, что же за такое проклятие, от собственного мозга не убежишь и не спрячешься. Ладно... Он прикрыл глаза и сразу же увидел разъезжающиеся под тяжестью породы крепежные секции, над ним – двенадцать километров гранитных толщ, Блайя, семьдесят шестой, что-то сдвинулось в недрах, толчок в шесть баллов, сейчас...

Он свернул колонку, а ногой – что там такое? – Господи, ручной тормоз. Черт с вами, все-таки придется. Холл надорвал упаковку и проглотил кисловатую таблетку.

Успокойся, сказал он себе. Это кончилось. Этого нет. Ты жив, едешь в прекрасной машине по прекрасной автостраде, впереди приятная работа, отдых, а не работа. Трясет – ну и пусть себе трясет. Соберись. Как тебя учили. Ты не был трусом. Даже там. Ты был знаменитостью.

Пока не спятил. Как и все.

Нет, давай разберемся. Не все. Звонарь вышел оттуда с ясной головой, старик Кьезе. Интересно, сколько же сейчас Кьезе? В самом начале в разведотделе сектора их было двести сорок два человека, а в семьдесят восьмом, попав как-то в Зиммергласс-Студио, Холл – что-то подтолкнуло – провел радиоперекличку по старому секторному индексу – и отозвался один Кьезе. Вот как было. Три года ждал смерти, все вокруг сменились, все погибли, только он, как заговоренный, зная, что по всем законам следующая очередь – его.

Нет, так тоже нельзя. Не все же на Валентине было кошмар и безумие, была там и своя логика. Да, люди сходили с ума от клаустрофобии, но воевали. Надо начать с этого. Как вышло, что они забились в эти норы, и война пошла по вертикали?

«Нас загнали в эти пещеры, – подумал он, – вот как мы там очутились». Впрочем, заранее было известно, что так будет. Если на Земле карст – достаточно редкое явление, то на Валентине редкое то место, где его нет, три четверти суши пронизаны ходами и пустотами, как сырная головка; кроме того, есть еще какое-то интрузивно-химическое выветривание, или что-то в этом роде, это тоже как будто карст, только вулканический, разрушаются магматические породы, и под землей остаются обширнейшие полости, простирающиеся на очень большую глубину – такие нижние этажи на тамошнем жаргоне именовались «метро».

Пещеры – это одно. Другое – то, что не то пять, не то шесть тысяч лет назад на Валентине существовала цивилизация, которая тоже чрезвычайно активно закапывалась в землю, сооружая тоннельные системы и подземные города. Почему? Неизвестно, но скорее всего, по той же причине, что и в наши дни – слишком близко располагался выход из Системы. От той цивилизации сохранились только циклопические комплексы на разных глубинах, да геометрические орнаменты на стенах. Ее не спасли землекопные ухищрения, как не спасли бы они и Звонаря с его компанией, если бы Кромвель не вошел в Систему и не взял штурмом Тихану-Главную. Но все эти древности здорово пригодились.

На поверхности они не продержались и двух недель – после двадцатого января, когда ушли последние войска, и отстоять ничего не удалось. За эти две недели погибло более трех миллионов человек – Звонарю предлагали вывезти детей – он отказал. Пусть будут те, сказал он, кто уцелеет. Зато потом мы сможем рассчитывать на это поколение.

Запылали прославленные валентинские леса, спекся в шлаки культурный почвенный слой, пропали города и провинции, и стали сектора. Через месяц, в конце февраля, прекратилась связь – фронты ушли далеко вперед, и три года без малого никому на свете не было известно – что там, на Валентине, да и существует ли она вообще.

Холл закурил. Сигареты кончаются. Впервые он сознательно это допустил до себя и, видимо, дела пошли на поправку, потому что, оказывается, если держать дистанцию, можно думать и о Валентине. А Кантор? Может быть, ему там нехорошо оттого, что его друг не вспоминает о нем?

Я сегодня расхрабрился, подумал Холл. Как бы не сорваться. Что же, попробуем подобраться к Герсифу. Все равно придется рано или поздно.

Герсиф – это город на плоскогорье севернее Халона, там размещался координационный центр. Нет, тогда еще не размещался. Тогда кончался второй год войны.

Шел декабрь семьдесят пятого. Было уже и совсем плохо, было и ничего, потом обстановка до какой-то степени стабилизировалась. Уже сдали Охос, сдали Авейру, полностью был разрушен медицинский центр в Бассете, и врачевание отступило на рубежи многовековых традиций; сгорели три четверти киборгов, которых Звонарь беспощадно гнал в бой, говоря, что лучше учиться на чужих ошибках, и от кибремонтных баз осталась едва ли десятая часть. Бои шли повсюду, но тиханцы быстро и как будто торопливо обживали Валентину – строили свои многоярусные моря, дренажно-регуляционные колонны, даже привезли с Тиханы-Третьей китов. С этими китами мы тоже помучались, подумал Холл, кошмарные твари, дурной сон. Но хуже всех тиханских пакостей давила неизвестность – что там, на той, большой войне.

Итак, в декабре Звонарь вызвал его к себе в Зиммергласс-Студио – тоннельный «еж», вырубленный в базальтах – и ткнул пальцем в карту.

– Вот примерно здесь, – сказал он. – Герсиф.

Кабинет Звонаря находился в одном из «аквариумов», и сквозь зеленое напыление на стенах было видно, как операторы колдуют за вводными пультами карлойд-схем и компьютеров. На Звонаре был все тот же лохматый свитер, но кобура с дедовским кольтом исчезла – в ознаменование отмены запрета на электронное оружие. Кажется, в комнате были еще какие-то люди, но кто именно – Холл не помнил.

– За последние две недели, – говорил Гуго, – туда прошли пять караванов, два удалось потрепать, но знаешь, как шли? В обход, вот так, через Кассерос. Это они нас уважают. Слушай, обязательно надо нам узнать, что за чертовщину они там затевают.

Холл смотрел на карту, и то, что он видел, ему совсем не нравилось.

– Подгони «Миссури» и разнеси все, что там есть.

– Подгони... Куда подогнать? Кто там что видел? Да и не с руки нам туда соваться, одноэтажное мелководье, залипнешь – ни по каким чертежам не соберут. Тигр, дружище ты мой дорогой, – теперь Звонарь заговорил почти нежно, – ты у нас авторитет, возьми самых лучших ребят, придумай что хочешь, но расскажи, что там творится.

– Опять галерным способом? – спросил Холл. – А по-моему, хватит.

– Хорошо. Не так? А как? Я не знаю. Может быть, ты знаешь?

– Знаю. Сказать?

Зависнув над картой, они с полминуты смотрели друг на друга. Спор был давний. Стратегия, которую повел Звонарь, далеко не у всех вызывала восторг. Холл указал на карту.

– Вот здесь что?

– Саскатун, старый кольцевик. Дам прикрытие.

– На сколько?

– На трое суток.

– Что мне эти твои трое суток.

Сумрачное обаяние, присущее Звонарю, не изменяло ему даже в минуты гнева; в голосе его явственно послышался рваный рык:

– Я тебе сейчас кое-что скажу. Здесь, знаешь ли, война. Они, знаешь ли, уже в Боссоме. Туда сегодня ушла Двенадцатая резервная. И я тебе людей с Марса не приведу. Так что имей уважение к нашей горькой жизни и ступай черпани герсифской водички. Чем бы она там ни пахла. За три дня.

У них тогда был четырехдвижковый «Стормер-12-Г», который за две его кабины – переднего и заднего хода – прозвали Тяни-Толкаем. Экипажа было десять человек – я помню каждого, подумал Холл. Нет. Как звали штурмана? Штурмана не помню. Он был невысокого роста, кажется, откуда-то с юга, его им дали только на это задание.

А водил Тяни-Толкая Ги Сахена, темный и высохший как щепка, бывший трассовый гонщик, бывший чемпион, ему перевалило за шестьдесят, худобой и шапкой седых волос он походил на Кромвеля и сознательно это подчеркивал, хотя вслух никогда не говорил. Еще он носил зеркальные стрекозиные очки, пальцы у него были длинные, нервные, и второго такого механика не было, наверное, на всем Юго-Западном фронте.

Кантор служил в непонятной должности адъютанта, именуемой «подносящий-заряжающий», военные доспехи красили его мало, и он довольно забавно выглядывал из кевларового шлема, словно цыпленок из только что надклюнутого яйца.

В их элитном разведывательном подразделении табель о рангах соблюдался весьма условно. Холл на Валентине стал полковником, а замещал его старший сержант Волощук – обладатель вполне гайдамацкой внешности и любитель всевозможных философствований в поучение молодежи. «К чему, например, – вопрошал он, – мы обвешались этими скорчерами, когда, скажем, у лазера – прицельная дальность? Отвечаю. За каким хреном нам его прицельная дальность в этих свиных закутах? А жрет он сколько? То-то. А из этой батарейки я его прижгу за милую душу».

Еще у Холла было двое питомцев Звонаря. За свою полную невероятных передряг жизнь Гуго завел дружбу с громадным числом самых фантастических личностей, и значительную их часть ухитрился доставить на Валентину. Среди них попадались немые, хромые, горбатые, какие угодно, и национальность их, как правило, была загадкой; историю каждого Звонарь помнил до мелочей, и практически каждый был ему благодарен за какой-то случай; все верили Звонарю, как оракулу, и все – сколько ни встречал их Холл – неизменно хранили молчание о своем прошлом.

Одного из холловской пары звали Георгий – мастер ножа, человек кошачьей гибкости и грации, до бровей заросший совершенно железной бородой. Кто он, откуда, сколько ему лет – Холл так никогда и не узнал. У второго не было даже имени: он называл себя Сто Первый – это заменяло все. Сто Первый был наделен удивительным даром – он говорил на всех известных и неизвестных мировых языках, но фразы складывал вопреки всяким законам, вернее, по законам, ведомым ему одному, составляя слова на первый взгляд без связи и часто против смысла, однако, сколь ни странно, все его при этом прекрасно понимали, и Холл подчас находил в его абракадабре почти поэтическую глубину. Возможно, Сто Первый был непонятым людьми лингвистическим гением.

Трое ребят, коренные уроженцы Валентины – они пришли из виноградного края, холмистых равнин Хабалоны – их звали Цара, Сапри и Марушан. Царе и Сапри по семнадцать, Марушану было девятнадцать лет, и по этой причине он посматривал на товарищей свысока.

Из Герсифа не вернулись Кантор, Ги и безымянный штурман. Все трое мальчишек погибли через полгода во время бомбардировки в Блайе – на стоянке, возле колонны, там была фабрика, они встретили каких-то знакомых девушек и отпросились у Холла на четверть часа. Тиханцы пробили два вертикальных ствола, взяли колонну в вилку, и те, кто сидел в танках или рядом, остались живы, а от фабрики и боковых ярусов ничего не осталось.

Георгий и Сто Первый были убиты в Сифоне. Хотя нет, что произошло со Сто Первым, неизвестно, может быть, он и сумел уйти, сноровка у него была – дай бог всякому, но скорее всего, расстреляли вместе со всеми в верхнем отсеке или завалило кровлей. Холл этого не видел, он был на маршруте, и когда вернулся, застал уже полный разгром. Он бросился вниз, в «метро», нашел Георгия и с ним еще несколько человек. Похоже, они отстреливались и после того, как накрыло главную шахту. Георгий лежал на самом дне, ниже креплений, еще живой, но страшно обожженный, Холл вкатил ему все, что нашлось в аптечке, но было поздно. Георгий умирал в сознании, он видел Холла и что-то сказал – первое слово едва можно было разобрать, что-то похожее на «Лейла», вероятно, это было имя, второе, похоже, фамилия, его произнес отчетливей – Кочарава; кто это был, что за женщина – мать? Жена? Близкий человек, или враг, с которым не успел свести счеты? Теперь уже не узнаешь.

Волощук. Какая была его судьба? Провал в памяти. Его не убили. Так что же? Напомнить? – спросила бы Анна. Замолчи, бессмысленная девчонка, тебе этого не понять. Как ты можешь судить? В конце концов, ты умирала, лежа в постели.

* * *

Ладно, прости меня. Я помню. Знаю, ты обвиняешь меня в его смерти. Это было в подвалах Пахако, в «общежитии», когда я вдруг свихнулся.

Нет, конечно, не вдруг. Холла сносило куда-то уже, наверное, полгода. Пахако – это просто последний рубеж. Он был тогда болен – скверная примета, люди не должны болеть на войне, – но выздоравливал, в комнате спали сразу две смены проходчиков, вокруг царила тьма, Холл проснулся и увидел, что стоит один посреди космоса, космос был каменный и медленно распадался, в то же время оставаясь на месте, и все это по его. Холла, вине, и приближаются какие-то существа, чтобы его за это судить и казнить.