Текст книги "В направлении Окна"

Автор книги: Андрей Лях

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Сигрид была среднего роста, то есть дюймов на пять ниже Холла; чуть удлиненный овал лица, карие глаза с густыми ресницами – кажется, она не пользовалась тушью – нос прямой, но острый кончик его творец всего живущего по неизвестной причине заметно приподнял, и эта деталь подозрительно мало вязалась с той чопорной манерой, в которую Сигрид так увлеченно играла. Волосы ее были целиком убраны под ту громоздкую белую штуку, которую Холл окрестил «абажуром», и это сбивало с толку, мешая более точно определить ее годы.

– Полковник, вам правда ничего не известно о судьбе Ральфа Бакстера?

– Ничего. Я даже не слышал о нем.

– Боюсь, с ним что-то случилось. Как у вас дела и надолго ли вы в наши края?

– Это я и сам хотел бы знать. Если завал серьезный, то мы, пожалуй, задержимся дня на два. Послушайте, Сигрид, насколько я понимаю, мы можем перейти на французский.

– Не возражаю.

После двухминутного молчания Холл сказал:

– Дурацкая ситуация. Я много общался с экстрасенсами, но в такой роли первый раз. Боюсь, вы давно догадались, зачем я сюда пришел.

– Боюсь, что да, доктор Холл, и для этого вовсе не обязательно быть экстрасенсом.

– Вижу, вижу, – проворчал Холл. – Раз дело принимает такой оборот, что же, отведаю вашего супа. Но утешьте меня хоть одним, Сигрид – скажите, что пусть немного, но сочувствуете моему невезению.

– Вы хитрите, полковник, и слишком торопитесь судить о том, что такое везение и невезение. Знаете, что это стоит позади вас?

– Какой-то ящик.

– Это алтарь. Вы находитесь в церкви, доктор Холл, я готова вас выслушать. И двигайтесь к столу.

Холл переставил табуретку, в это время кто-то вошел, помнится, старик с котелком в руках, спросил о каком-то рисе, Сигрид ответила; когда они снова остались вдвоем, Холл заговорил так:

– Вы знаете, Сигрид, у меня отношения с богом самые нейтральные и, кстати, в данную минуту – особенно. Он обманул мои ожидания. Возможно, это говорит о моем прагматизме, но война невольно делает человека прагматиком. Я охотно верю вот в эту вашу похлебку и в то, что вы мне нравитесь, а все прочее – кто его разберет. Я не кощунствую?

Однако, опустив ложку в эту самую похлебку, он сменил тон, хотя Сигрид ничего ему не ответила:

– Тем не менее вы правы, у меня есть к вам вопрос. Скажите, ваша Урсула – католическая святая?

– Конгрегация Изабеллы, конечно, отличается от земной, но не сомневайтесь, святая Урсула одна и та же – и на Изабелле, и в Риме. Вы католик?

– Не знаю. Мой друг, его звали Кантор, вот он был католик, и истинно верующий. Сигрид, я слышал, некоторые сенсы могут связываться с тем миром, с теми, кто там, с душами, если есть какие-то души... Я не успел с ним поговорить, мы вообще как-то отдалились друг от друга...

– Вы чувствуете свою вину перед ним?

– Вину?.. Да, наверное, вину. Если бы я не привез его сюда... Я допустил, что он поехал со мной. Если бы настоял, чтобы он остался на Территории, он был бы жив. Я как-то не так думал о нем все эти годы, это трудно объяснить...

Сигрид слушала его внимательно, но отрешенно, как будто без сочувствия, и даже смотрела куда-то на плиту.

– Не обманывайте себя, Хедли Холл, вас смущает совсем не это. Ваша вина в смерти Кантора иная.

– Какая же?

– Вы опять торопитесь. Ешьте и расскажите мне о себе. Все с самого начала.

– Вот уже лет десять я ни от кого не слышал подобной просьбы. Это бобы? Откуда вы их тут взяли... О моей жизни рассказывать особенно нечего. Я родился в Штатах, не знаю, говорит ли вам это что-нибудь...

– Я бывала на Земле.

– Да. Но жил я там недолго и сразу после смерти отца уехал в Европу – мне было четырнадцать. С матерью мы не ссорились, хотя очень и не дружили никогда, ладить с ней было чем дальше, тем труднее, у нее неудачно складывалось с работой и много чего еще. Вам это действительно интересно?

– Да, поверьте, – ответила Сигрид. Она тоже села, положив руки одну на другую.

– Что ж, пойдем по вашему плану. На деньги одного чудака она отправила меня в школу-студию Кармино Галанте, во Флоренцию. Языки и прочее, но в основном из нас готовили художников. Кажется, Кармино пытался вырастить собственную художественную элиту, и тогда, между прочим, это не выглядело смешным... Я считался способным – до поры до времени; определял всех мастеров, по эпохам, мы заключали пари... Возможно, тут-то мое призвание и определилось. Знаете, я все время лазил по библиотекам, составлял собственную картотеку – странная такая игра: я раскладывал свои бумажки на кресле, таком старинном, а сам устраивался на подлокотнике с ручкой и большой записной книжкой... Словом, художником я так и не стал, да и никто из моего и последующих выпусков тоже, а когда-то выставлялись все... Многие сегодня занимают посты... Художниками стали другие – над некоторыми мы смеялись, но они не то что превзошли, они остались, если так можно сказать.

Холл отодвинул миску и теперь смотрел в лицо Сигрид.

– Собственно, вместе с супом мой рассказ кончается. Чудесный, кстати, суп. Я сразу проникся лучшими чувствами к вашему монастырю. Я был искусствоведом, работал у Овчинникова, потом сослан на Территорию, воевал там, теперь, по милости Звонаря, воюю здесь. Вся история.

– Ваша мать жива?

– Нет.

– Вы женаты?

– Моя жена умерла от рака. В шестидесятом.

– Кто же за вас молится, доктор Холл? – в глазах Сигрид он отчетливо различил страх и еще какую-то завесу, а что за этой завесой – не разобрать.

Холл пожал плечами:

– Наверное, за меня молился Кантор, но он умер. Теперь некому. А, понимаю, вы ищете причину, почему я раздружился с Христом? Не так уж и раздружился, тут вы ошибаетесь – я жив, а это много значит.

В нем, оказывается, что-то подспудно копилось, нарастало, и вот вдруг прорвало. Холл поднялся; комната легонько поплыла, он оперся о стол ладонью.

– Знаю, о чем ты спросишь дальше – зачем я поехал сюда, когда там было так хорошо и спокойно. Да еще Кантора потащил. Может быть, теперь бы и не поехал. Нет, все равно бы поехал. Без всякого там долга совести. Там я был заперт в стеклянную банку, Кромвель хотел, чтобы я сгнил среди тамошних игр, а это довольно неприятно – на первый взгляд ты жив, а на самом деле – нет. Поэтому я здесь. В этих дырах я, по крайней мере, снова среди живых. Правда, не сомневаюсь, если я уцелею, меня опять упрячут в какой-нибудь склеп.

Давно он так оживленно не говорил по-французски. Сигрид тоже встала и приблизила глаза к его лицу.

– Ты нарушил устав, когда пошел впереди танка. Ты командир и не имел права этого делать.

– Да, – согласился Холл. Вспышка прошла, он почувствовал ломоту в икрах и сел. – Да, да. Я боюсь смерти точно так же, как и все, но для меня будет во сто крат лучше поставить точку здесь, на Валентине – по крайней мере, я буду хозяином своей судьбы. Я им, похоже, никогда не был. Да, вот теперь я тебя понял. Бог запретил грех самоубийства, а я возжелал, и в результате погиб Кантор. Вы хитрые ребята с вашим богом, но для меня это, пожалуй, чересчур. Я целиком с вами согласен, но давно потерял ключи от шкафа, куда складывают подобные откровения. Спасибо за угощение, я пойду.

Он было приподнялся, но Сигрид сказала «Стой» и, взяв его за плечи тонкими, но сильными пальцами, вновь усадила на табурет. Взгляд ее был ясен, и в нем определенно сквозило нечто недоступное для Холла.

– Твой Кантор тебя ни в чем не винит. А я дам тебе то, за чем ты пришел.

Холл взялся за колено и покачался взад-вперед.

– Поворот событий. Как прикажешь понимать тебя? Я не протестую, упаси бог.

– Я хочу помочь тебе. Не потому, что тебе тяжело сейчас, а потому что в будущем станет гораздо тяжелее, у тебя не будет иного убежища, кроме веры, а сегодня твоя вера в моих руках. Может быть, я слаба для такой задачи, но Он не прислал сюда никого другого.

– Ты хочешь сотворить для меня чудо, как Спаситель? И вернуть заблудшую овцу в стадо? Неужели это единственная причина?

Сигрид улыбнулась, и в улыбке ее проскользнуло явное лукавство:

– Не хочу выглядеть ханжой. Вдобавок ко всему ты мне нравишься.

– Знаешь, когда у меня был нос и оба глаза, я выглядел намного симпатичнее.

Она гневно фыркнула:

– Я могу видеть тебя таким, каким ты был десять и двадцать лет назад; для тебя, наверное, открытие, что женщины ценят в мужчине не только внешность. Между прочим, ты недооцениваешь собственной известности. Я уже не знаю сколько времени сочиняла наш с тобой разговор в разных вариантах.

– Ну и как я тебе в натуральную величину?

– Впечатляешь. О, сейчас тебя позовут наверх.

Холл кивнул:

– Да, я знаю, надо ехать. Жди меня часа через три. Итак, я вдруг снова попадаю в лоно святой католической церкви.

Он оглянулся, пробормотал: «Маленький аванс», шагнул вперед, поднырнул под «абажур» и поцеловал Сигрид, ощутив несомненное ответное движение, потом повернулся и вышел.

Каким-то таким представлялся ему теперь тот их первый разговор, хотя на самом деле он был втрое длинней и куда бессвязнее. Холл тогда еще совершенно не понял Сигрид, но некоторые слова засели у него в голове и впоследствии легко вспомнились. Но тогда он просто думал – счастливый случай, как бы не ударить в грязь лицом, и что бы такое придумать, если подобный конфуз произойдет, и как, интересно, обойтись со всеми этими ремнями и оружием. Что ж, он и сейчас скажет – счастливый случай.

Он вернулся к утру. Горела одна лампа – над столом. Сигрид что-то читала, сидя в кресле, на ней был красно-синий спортивный костюм, волосы уложены в широкую, свободно растекающуюся косу. Посланница монастыря в Фирмине была шатенкой, свет лампы отражался в ее прическе размыто и распыленно – значит, подумал Холл, она умудряется содержать голову в чистоте посреди этой каменной ямы, а ведь сюда вряд ли завезли неограниченный запас сухого шампуня. Какая в Сифоне вода, ему тоже уже было известно. Холл поставил на стол все ту же банку с волощукским компотом.

– Еще раз добрый вечер. Вот, принес деликатес. Лучше ничего не нашлось.

– И чудесно, – ответила она и положила руки ему на плечи. – Как там?

– Роют. Послушай, эта дверь никак не закрывается?

– Сюда никто не войдет, если только Палмерстон... но его сегодня не будет.

Наверное, Холл спросил бы, кто такой Палмерстон, но Сигрид опередила его:

– Не говори сейчас ничего. Дай я тебе помогу.

– Да я...

– Молчи.

Сигрид оказалась неожиданно смуглой и похожей на маленькую аккуратную ящерку – или в этом был виноват отсвет медной лампы? «Где ты успела так загореть?» – хотел спросить Холл, но в горле у него встал ком, и он сказал совсем не это:

– Господи, да сколько же тебе лет?

– Двадцать три.

– Двадцать три, – повторил он. – Святые угодники, двадцать три. Матерь божья. Девочка, прости по крайней мере меня и по крайней мере за то, что могу обнять тебя только одной рукой.

В последнюю минуту он еще успел прошептать:

– Слушай, как-то... мы все-таки в церкви, и ты монахиня?..

Она невнятно ответила:

– У меня разрешение... От канониссы Джоан...

На этом их беседа утратила членораздельность. Через некоторое время Холл произнес:

– Я никогда не был помехой религии. Если выберемся отсюда, выходи за меня, обещаю, скучно не будет. Это правда – то, что ты говорила о Канторе?

– Правда.

– Ну, а вера?

– Что?

– Что она мое последнее прибежище. Или убежище. Ты это серьезно?

Сигрид кончиком языка прикоснулась к рубцу у него на брови.

– Конечно, серьезно. С политикой, я полагаю, ты покончил.

– Скорее, она покончила со мной.

– Неважно. Женщины тоже не для тебя.

– Вот как?

– Я не об этом. Ты знаешь такое слово – катакомбы? Твоя душа после всего, что с тобой произошло – как раз катакомбы, и найти тебя там не сможет ни одна женщина.

– А ты?

– Я тоже. И уже из-за одного этого тебе необходим светильник веры.

– Хорошо, а работа?

– И работа тоже. Нет любимого дела без духовной опоры. Был ты счастлив, занимаясь своим искусством? Твоя душа была покинута и открыта для демона самоубийства. И тебе придется служить вере, потому что для такого, как ты, верить и не служить невозможно.

– Убьют – грош цена моим духовным усилиям.

– Это не так. И, кроме того, тебя не убьют, я это чувствую.

– Как это?

– Я не могу объяснить. Ты как-то больше, чем все здешние случайности, и не исполнил еще своего предназначения, а оно вне этой войны.

О собственной судьбе Сигрид ничего не говорила. Может быть, она знала? Но Холл тогда не спросил об этом, он поддался течению, которое его невольно увлекало:

– Значит, мое предназначение – воевать за веру? Ты хочешь завербовать меня в псы Господни?

Сигрид посмотрела на него широко открытыми глазами, в них встал ужас, и Холл понял, что заглянул дальше, чем следовало. Однако останавливаться он не стал.

– Я вижу, у вас на Изабелле какая-то воинствующая церковная организация. «Опус Деи», я угадал?

Она даже рванулась в сторону и, вероятно, упала бы с кровати, если бы Холл не удержал ее цепкой бугристой рукой:

– Да куда ты? Я не против. Давай, искушай, обращай, совращай, с нами Бог. Или кто захочешь.

Сигрид села, пол-лица ее с гривой спутавшихся волос попало в полосу света, и золото фигурного резного крестика блеснуло и тотчас же погасло в устье ложбинки меж грудей.

– А что может быть выше служения Церкви Христовой? Все проходит, и народы, и государства, а Храм стоит нерушимо. К чему пришла ваша наука, ваша культура? Чем вы обогатили человека за эти тысячи лет? Зубчатым колесом? Законами Эйнштейна? Никто не ушел дальше Евангелия. Да, в своем влиянии мы пользуемся светскими методами – но это ради Его дела, и самый закоренелый грешник может послужить орудием божьим.

– Жаль, не могу устроить овацию, – ответил Холл. – Нет, почему, могу, – и похлопал ее по спине. – Это аплодисменты. Иди сюда. Никто с тобой не спорит. Будем воевать за веру, я согласен.

Сигрид вздохнула и уткнулась носом ему в шею.

– На тебе есть знак, – прошептала она. – Ты придешь к нам. Наша встреча не случайна.

– Да сбудется воля Божья, – ответил Холл.

Таких разговоров у них впоследствии было много, но все напоминали этот, хотя и возникали по самым различным поводам. Зерно упало на благодатную почву, щедро сдобренную холловским равнодушием; сложись обстоятельства иначе, он, скорее всего, пошел бы по тем адресам и позвонил по тем номерам, которые называла Сигрид. Не довелось. А в ту ночь, когда Холл, уже снова запакованный в комбинезон и ремни, мирно спал все в той же кровати, группа проходчиков Баруха часам к восьми преодолев, наконец, завал, вышла в наружный коридор Сифона и через пять минут полностью полегла в перестрелке с тиханской тоннельной службой.

Вряд ли тридцать шесть разведчиков во главе с Холлом смогли бы сколько-нибудь долго удерживать Сифон, но в тот раз тиханцы из каких-то соображений не пошли на прорыв. Они поступили иначе – обрушили вышележащие слои и незамедлительно провели трехэшелонное армирование. Второй раз за время войны Сифон оказался в блокаде, и второй раз тиханский Координационный центр объявил, что убит Кривой Левша, опознавательный индекс шестьсот сорок шесть.

Через полгода они хоронили его уже в третий раз – в Идоставизо, – и с гораздо большими основаниями, а тогда Холл с командой благополучно вернулся в Сифон, убедившись, что с проходчиками все, и выход замурован на совесть. Не дожидаясь связи со штабом, он распорядился срочно расконсервировать все комплекты регенераторов и задействовать локационные станции, прерывая бессмысленное теперь радиомолчание, потом спустился на восьмой этаж.

В церкви – сейчас не было сомнений, что это именно церковь – шла служба за упокой душ павших воителей и во дарование спасения; Сигрид священнодействовала, были расставлены скамьи и даже что-то курилось. Ни одного лица не помню, подумал Холл. Совесть, сказала бы Анна. Если бы не вы с Палмерстоном, эти люди, возможно, остались бы живы, продержались бы как-нибудь на синтет-концентратах. Нет, вспомнил одного человека – старуха с квадратной челюстью и глубоко утонувшими в черепе глазами. Она стояла возле дверей.

Палмерстон появился ночью – правда, понятие дня и ночи для Холла и его людей утратило смысл, и они в своем быту присоединились к сорокавосьмичасовому жизненному циклу обитателей Сифона, так что на самом деле трудно сказать, день это был или ночь. Холл проснулся и увидел, что Сигрид не спит, а смотрит перед собой застывшим взглядом. Он мгновенно повернулся, подняв перед собой пистолет.

В ногах постели стоял Палмерстон, похожий на злого духа Сифона – длинный, зеркально-лысый, большеголовый, с маниакально-напряженным взглядом исподлобья. Совиные глазищи, окруженные темной сеткой складок, были разнесены настолько широко, что пространство между ними привлекало внимание само по себе. Палмерстон постоянно был погружен в одному ему известную думу, и взгляд его отрешенно фиксировался на любом случайном предмете, однако .бывали редкие моменты, когда в его глазах была видна то ли дымка любопытствующего сострадания, то ли просто отвращение ко всему на свете. Позже Холл заметил, что вид гибнущих тиханцев зажигает в его лице смутный интерес. Может быть, Палмерстону нравился сам процесс убийства?

В тот раз в глазах его был приказ. Он не сказал ни слова, но Холл сразу понял, чего тот хочет от него. Палмерстон вообще никогда ничего не говорил, и Холл так и не услышал, какой у него голос; военный союз двух сумасшедших проходил в полном безмолвии. Холл влез в сапоги и сбрую с «ройал-мартианом», и они пошли.

Жизнь в Сифоне и так походила на сон, а появление Палмерстона превратило этот сон в бред. Они с Холлом понимали друг друга превосходно, но никакой близости между ними не возникло, ибо никакие внешние события не в силах были нарушить глубокой сосредоточенности Палмерстона на его непостижимом внутреннем мире, а Холл к тому времени уже и сам основательно утратил ощущение реальности, и если бы ему сказали, что он весь свой век бродит по подземельям в компании отказавшегося от дара речи безумца, и ничего другого в мире нет и не было, он бы, наверное, поверил и согласился.

Палмерстон ухитрился отыскать в нижних этажах, в провалах «метро» крайне труднопроходимые лазы сквозь трещины, по которым из Сифона можно было выбраться в близлежащие галереи тиханской зоны. Туда они и выходили вдвоем, кружили по заброшенным ходам, добирались порой до поверхности, выжидали – иногда сутками – и стреляли, и взрывали все тиханское, что подставляла ситуация. Приходилось подолгу отлеживаться в разных дырах и завалах, и часто возвращаться поодиночке. Вернувшись, они заходили в любое жилище, хозяева молча выставляли им еду, они так же молча ели, пили и уходили. Холл, как и Палмерстон, понемногу утратил желание разговаривать, и бояться его стали так же, как и Палмерстона – все, даже Сигрид. Задумывались ли они над тем, какую судьбу готовит Сифону их помраченный эгоизм?

Почему он не посвятил в это никого из своих людей – хотя бы Волощука? Да и где был Волощук все это время? Кто знает. Мироздание сжалось до пределов маршрута – Сифон, путь по коридорам, серия выстрелов, снова коридоры, и снова Сифон.

В тот раз он шел один, без Палмерстона. Возвращался, миновал ручей, по которому надо было идти на четвереньках и по ноздри в воде, потом протиснулся в щель, напоминавшую по форме двугранный угол – из нее уже можно было увидеть свет нижних ярусов. Света не было. Холл переполз через зазубренный край, съехал вниз и высунулся из-под края карниза. Темнота, на экране шлема в инфракрасном изображении рисовалась противоположная стена, а ниже – непонятное цветное месиво. На войне Холл отвык от эмоций, он не охнул и не выругался, а размотал шнур, зацепил карабин за вбитую в скалу скобу и, не спеша переставляя по веревке свой зажим, завис под карнизом, потом зажег фонарь, думая о том, что если наверху засел кто-нибудь не слепой и не глухой, то есть все шансы в пять секунд превратиться в дуршлаг.

Пятно света быстро обежало пространство под ногами Холла. Там должен был быть нижний ярус, но его не было, вместо него на примерно двадцати метровой глубине раскинулось нечто похожее на мусорную свалку. Хаос обрушенных креплений, труха, обломки мебели, закопченные останки систем регенерации, развернувшиеся, словно бутоны, газовые баллоны и то, что не увидишь ни на одной свалке – мертвая рука, торчащая из-под фанерных щитов, и дальше – чье-то тело, придавленное трубами в треснувшей облицовке. В Сифон пожаловали тиханцы.

Холл спустился, пробрался в нижние штреки и нашел там Георгия и еще несколько человек – тиханцы не смогли выковырнуть их оттуда и сожгли какой-то мерзостью вроде напалма. На обратном пути, у излома одного из перекрытий, Холл увидел кресло Сигрид. Оно лежало на боку, упираясь двумя ножками в камень стены, вся обшивка сгорела. Холл присел рядом, открыл банку с концентратом и, не сводя с кресла глаз, стал есть. Потом разыскал в развалинах несколько батарей для «мартиана» и снова ушел в щель.

Что происходило в последующие месяцы, он мог припомнить с трудом. Если верить автору «Нулевого эшелона», в это время Холл для тиханцев окончательно сделался фигурой легендарной, демоном смерти подземелий, на него даже устраивали именные облавы. Он проходил по местам боев, оставленным базам, и с подзарядкой оружия особых трудностей не испытывал, зато с едой... Какое-то время удавалось кормиться возле одного заброшенного транспорта, но позже тиханцы его заминировали. Пришлось уйти. Что дальше? Дальше... В памяти сохранилось одно странное чувство – он вдруг перестал бояться смерти и, случалось, шел посреди какой-нибудь магистрали во весь рост, паля из «мартиана» со спокойствием лунатика, неизвестно почему полагая, что тиханцы его не убьют, а будут ловить, чтобы использовать для медицинских экспериментов. Таким ли уж это было безумием, думал он теперь. Но, похоже, холловский фатализм и впрямь действовал на врага гипнотически – или Бог хранил, как хранит он детей и пьяниц?

Холла подобрал возле Пахако саперный батальон из состава Второго Южного фронта, там Холл неожиданно встретил Волощука и, вероятно, под влиянием этой встречи в голове наступило временное просветление. Волощук спасся так: он дежурил у рации, и когда началась заваруха, здраво рассудил, что ни на каком танке тиханцев в одиночку не остановишь, и успел отогнать «Ямаху» в один из радиальных «пальцев», венцом обрамлявших верхнее колено Сифона. По его словам выходило, что и столп языкознания, Сто Первый, нырнул в какую-то боковушку, но что с ним стало в дальнейшем – неведомо. Ни разу потом Холл о нем не услышал. Подобно многим и многим. Сто Первый сгинул и впоследствии не был найден ни среди живых, ни среди мертвых.

Затем все потекло быстро и сумбурно. Еще некоторое время Холл водил группы на Поверхность, уже в Сухом Секторе, в районе Идоставизо, где тиханцы не тронули природной дикости высокогорных пустошей и не стали устраивать ни двух-, ни трехэтажного, ни еще какого-нибудь моря; там он еще раз был ранен, там ему привиделась Анна, и в январе семьдесят седьмого его свалил вирус одной из тогдашних многочисленных эпидемий. Лежа на койке в Пахако, он прослушал победный репортаж Звонаря о штурме Тиханы, пережил всеобщее, тонущее в усталости ликование, глядя на него из той глубины, в которую погрузился его мозг; вечером температура спала. Холл заснул, и с этого момента потерял способность отличать реальный мир от болезненных иллюзий.

В Пахако была квадратная комната с низким потолком, сплошь уставленная лежаками, на них спали, разговаривали во сне и храпели разные люди; стояла духота, поднимались запахи пота, сырости, пластмассы и самодельного спрея – Холл ничего этого не замечал. Над ним начался суд, его обвиняли в гибели Вселенной, он страшился и этой гибели, и собственной вины, плющившей душу словно паровым молотом, но сами невидимые обвинители вызывали у Холла ненависть и отвращение – они сбивали с толку, они были врагами и, следуя за причудливым извивом кошмара, он вытянул из кобуры свой «ройал-мартиан».

Неизвестно, во что это обошлось – Холлу никто никогда не говорил, – но его взяли живым, и стерегли, и ухаживали за ним все оставшееся время до прорыва блокады – ведь война не кончилась в тот вечер, хотя финал ее уже был вполне определен.

Координационный центр был захвачен как раз тогда, когда Холл, покинув сожженный Сифон, бродил, как сомнамбула, по тиханским коммуникациям; проникли в Центр через ту самую шахту, в которой погиб Кантор. В руках Звонаря оказался канал прямой связи с Системой и Тиханой-Главной – Гуго с товарищами видел тиханский операционный зал, а тиханцы на своих экранах могли вдосталь налюбоваться на их физиономии. Неизвестно почему, но эту линию не отключили, и до все более тающей и почти уже потерявшей надежду частицы человечества, запертой в недрах Валентины, наконец-то начали доходить вести извне.

Обнаружилось, что Бог по-прежнему правит миром, что тиханские полчища остановлены на рубеже Стимфал – Талеж – Изабелла, что Кромвель, Волхонский и Ромодановский организуют, направляют и не собираются падать духом, что героически держатся Леонида и Англия-8. Естественно, о похороненной в дальних вражеских тылах Валентине никакой речи не шло.

Одиннадцатого января семьдесят седьмого года, оставив позади только что занятый Дархан, группа армий Запад-1 под командованием Ромодановского оттеснила тиханцев от входа в Систему и закрепилась в Терминале. Спустя десять часов началась новая эра: в Систему вошел ударный авианосец «Минск», за ним – САБ-3 с авиаполком «Нормандия» на палубах. Тот и другой благополучно выпали в космос в виду Тиханы-Главной, выстроились в боевую сферу и в течение полусуток удерживали Терминал-2. Двенадцатого января в четыре часа десять минут в государственное пространство Тиханского союза началось вторжение кромвелевских армад.

Бросив гео-стимфальские фронты на Ромодановского, державный основатель пожаловал на головном фрегате со всеми присными – Волхонским, Брусницыным, Маккензи и прочими, чтобы лично руководить самой грандиозной десантной операцией в своей жизни. Через два дня к Тихане, отрезанной от ее армий, подошли шесть флотов, и Кромвель приказал открыть палубные створы. После недельного штурма Тихана-Главная была занята полностью, и десантники ворвались в помещение Телецентра.

Когда Кромвелю сообщили, что на связи Сталбридж, это прозвучало, как дурная шутка. Окруженный запаренными брусницынскими чертоломами. Серебряный Джон прошел по развороченным залам и остановился у экранов, глядя на лицо Звонаря. Оба молчали, потому что не знали, что говорить.

– Ну вот, мы здесь, – произнес, наконец, Кромвель. – Теперь только время. Как вы там?

– Да спасибо, ничего, – ответил Звонарь.

Через месяц после этого разговора Маккензи, прорвав тиханские боевые порядки и заслоны, привел на Валентину первый караван – в него входил флагман Сэйлор-Госпиталя полуторатысячник «Гуппи», чьи палаты и операционные были оснащены по последнему слову медицинской науки. Валентинские раненые начали прибывать в Стимфал.

Интересно, это так только кажется, или вечера здесь действительно с каким-то зеленым оттенком? Так, это что такое? Компьютер включил радио.

– Датсун ДС-44811-М?

– Да, – отозвался Холл.

– Добрый вечер. С вами говорит главная линейная диспетчерская автоинспекции города Варны. Вы предпочитаете английский?

– Да, если можно.

– Мы рады приветствовать вас в нашей курортной зоне. Просим ответить на несколько вопросов. Конечный пункт вашего путешествия находится в городе, в каком-либо из пригородов, или вы проследуете транзитом?

– Мне нужно попасть в аэропорт.

– В какой именно?

– Снежаны Благойчевой.

– Вы намерены сделать остановки на маршруте?

– Нет.

– Благодарю вас. Ваша машина переводится в автоматический режим следования, время движения – один час семь минут, просим не корректировать маршрут самостоятельно – это осложнит работу наших дорожных служб. В случае любых изменений пожалуйста свяжитесь с нами по своему индексу. По этому же индексу вы можете забронировать билет в кассах аэропорта или номер в гостинице.

– Хорошо. Скажите, нельзя устроить мой маршрут так, чтобы я увидел порт, морской порт?

– К сожалению, это невозможно. Все коммуникации курортной зоны, кроме экскурсионных, проходят по подземным тоннелям. Вы сможете попасть в порт непосредственно из города. Что вас еще интересует?

– Спасибо, все.

– Благодарю вас.

Приятный женский голос, пусть и принадлежит автомату. Как же он все-таки забыл про сигареты, вот ведь мука. А с портом не было связано никаких воспоминаний, просто он любил портовую атмосферу, необъяснимый кочевой уют, огни на воде... Огни. Когда Холла привезли в Герат, майор Абрахамс – улыбка шириной с радиатор у «понтиака» – посадил его посреди комнаты и говорил: «Это теперь ваш кабинет, профессор, вот письменный стол, вот на этих карточках можете делать свои заметки...»

Древние салатовые перфокарты, с одного края пробитые мелкими четырехугольными отверстиями. Холл нехотя взял одну, посмотрел на свет и по непонятной ассоциации вспомнил Прагу, огромный дом, где жила Анна, ночную темень и такую же случайную россыпь освещенных окон, вписанных в невидимую решетку вертикалей и горизонталей.

Почти двадцать лет. Если бы сейчас вернуться в тот мир Войти в ту же реку. Все равно, ностальгия – не по месту, а по времени. Вот они, их подземелья. Широта и простор, светильники вереницей летят над головой, и такая же цепочка отражений непрерывно бежит по капоту. Когда-то вот так же он гонял по Стимфалу.

Стимфала семьдесят седьмого, послевоенного года Холлу увидеть не удалось. Привезенный с Валентины, он сражался с призраками – в многомерном пространстве бреда то дрался с ними, то обманывал ложным смирением, а когда становилось совсем невмоготу, звал на помощь Кантора. Тот приходил, садился рядом, и мучители исчезали, но звать его слишком часто было нельзя, и Холл, стиснув зубы, терпел до последнего, и в злобе его недуга бессильно сгорала вся химия, которой его обильно потчевали.

Через полгода Холл впервые пришел в себя и обнаружил, что лежит на боку в центре большого ящика, у которого две стены прозрачные, а две – нет. Непрозрачные стены, как и пол, были собраны из мягких глянцевых шестигранников, похожих на соты с медом, и в каждой ячейке отражался он собственной персоной – с двумя руками, двумя глазами и прочими чудесами. Прозрачные стены были устроены по-разному: в одной смонтирован сложного вида шлюз, способный, по-видимому, вдвигаться внутрь ящика, во второй просто просверлены ряды широких дырок, и дальше за этой стеной стоял стол, а у стола сидела темнокожая девушка в голубом бумажном комбинезоне и читала книгу при свете лампы.