Текст книги "Путь на Хризокерас (СИ)"
Автор книги: Андрей Франц
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
А там отец. Он тогда приболел, вот приятель к нему с работы и зарулил – морально поддержать болящего. Я хотел было мимо прошмыгнуть, сразу к себе, а Семен Александрович мне: 'Ну-ка, юноша, шагайте-ка сюда!'
Видно, что-то такое у меня на лице написано было...
Отец сразу, понятное дело, – что случилось? А я возьми, да все и вывали. Сам потом удивлялся. Так-то у нас в семье очень уж сильно откровенничать не принято было. У родителей своя жизнь, у меня – своя.
Отец тогда подумал-подумал: 'А что, этот Рома, настолько опасен? Ты вроде бы тоже не цыпленок. Ну, и отмутузьте друг друга, как следует!'
Я ему – мол, не в опасности дело. И отмутузить друг друга – с этим проблем нет. Вот только унизительно это. Как бараны за самку головами биться.
Отец мне: 'Ну, должна же дама кого-то из вас выбрать. А как еще?'
Я тут хоть и загрузился, но все же стою на своем. Дескать, выбирать, конечно, нужно. Но неужели нет никаких других критериев для выбора, кроме как у кого удар шибче и челюсть крепче. Мы же люди, а не бараны!
Тут уже отец завис.
А Семен Александрович ему: 'Ты, Дмитрич, не пыли! Сын-то у тебя, похоже, кое в каких вещах поболее тебя понимает'. И мне уже: 'А что, Сережа, эта девочка очень тебе дорога?'
Да уж, я как вспомню, как у нее ресницы от радости дрожали, когда мы с Ромкой о бое договаривались, так... Знаешь, Доцент, ощущение было, будто помоев хлебнул.
Короче, нет, – говорю, – вообще ни разу не дорога. 'Ну и плюнь на это дело. Откажись от драки, да и дело с концом. Чего ради мараться-то?'
Я ему, это как это, плюнуть?
'Да очень просто. Полным ротом!'
Я, конечно офигел: 'Чтобы меня потом на всю школу трусом ославили?!'
А Семен Александрович тогда задумчиво так губами пошевелил: 'Трусость... храбрость... Навертели, понимаешь, вокруг этого херни всякой'. Потом задумался на полминуты и давай рассказывать. У меня, – говорит, – батя с войны вернулся без левой руки и с четырьмя осколками в спине. И орденов на полпиджака. Сколько я его просил про войну рассказать, всегда чем-нибудь, да отговорится. Не любил это дело. Однажды я его спросил, мол, кто храбрее были, мы или немцы? Он тогда молча с себя ремень сцепил и мне на диван кивает, дескать, ложись. Я ему: 'Батя, за что?!' А он: 'Чтобы лучше запомнил, что скажу сейчас'.
Ну, перетянул меня разок поперек хребта: 'Вставай, – говорит. – Один раз тебе скажу, больше повторять не буду. И на войне, и не на войне, сынок, последнее, о чем стоит беспокоиться – это о трусости и храбрости'. Я ему, – мол, как так?
'А вот так!'
Ты, – говорит, – когда этим летом на огороде нужник чистил, много тебе на это дело храбрости потребовалось? Нет? Вот и война – тот же нужник. Век бы его не видать, да деваться некуда! Не вычистишь – в говне утонешь. Только всей и разницы, что в нужнике из очка пули не летят, а на войне еще и стреляют. А боле никакой разницы нет. Идешь и чистишь...
Я ему, а как же... А он: 'Что, сынок, про подвиги интересуешься? Меня в октябре сорок первого призвали. Взводный у нас бы, младший лейтенант Канцельсон, из студентов. На мостостроителя учился. Доброволец. Трехмесячные курсы, кубаря в петлицы и на фронт. Немец его в первой же атаке из пулемета срезал. Был мостостроитель Канцельсон, и не стало мостостроителя Канцельсона.
И сколько после него мостов непостроенных осталось, а?
Мосты! Мосты – вот что важно, сынок! А был ли младший лейтенант Канцельсон человеком храбрым, или, наоборот, робким – до этого его непостроенным мостам и дела-то никакого нет. Они и слов таких не знают – про трусость, да про храбрость...
Или вот, дружок мой, Архип Симоненко. С Кубани был. Ох, уж он немца костерил! Закурит, бывало, и давай его во все корки!
Ведь, говорит, только-только перед войной жить начали. И с тракторами дела в МТС наладились, и в колхозах техника кой-какая появляться стала. И пшеницы им Трофим Денисович вывели знатные, и картофель... И агронома-то им дельного прислали. И денежка какая-никакая появилась с колхозных рынков – знай, работай!
А тут война, вся жизнь насмарку!
В сорок третьем нас немец минами накрыл, Архипу весь живот разворотило, а мне вот спину осколками посекло. Боле и не видались, помер небось в госпитале – куда ж там, когда все кишки наружу? Вот бы я его спросил, мол, храбрый ты, Архип, али трус? Да он бы и вовсе не понял, о чем я? Пальцем бы у виска покрутил, да поинтересовался, нету ли махорочки, хоть щепоть?
Нет, врать не буду. Храбрецы на фронте бывали. У которых прям в заду свербит – дай только немцам какую каверзу учинить. Особо в разведке таких много набиралось. Ну, их и награждали знатно – и по заслугам. Кто живым возвращался... Только по сравнению со всем народом на войне – мало таких было. И уж точно не они войну на своей хребтине вытянули. А простые мужики, вроде нас с Архипом, которым век бы этой войны не видать. И подвигов никаких в жизни не надо!
Вот только нужник нужно было чистить! Иначе бы говно из очка всю жизнь заело...
Обсказал он мне тогда все это дело, и говорит под конец: 'Учись, сынок. Хочешь на агронома, хочешь на инженера... Хоть хлеб растить, хоть мосты строить – все дело доброе. Это – для человека главное!
А храбрость только тому нужна, кто ничего путного не умеет. Кто свою жизнь за чужой счет строить желает, да грабежом живет. Вот, ему без храбрости никуда! Кто ж ему добровольно свой хлеб и свой дом отдаст? Только силой взять. Вот тут храбрость и потребуется. Вон их сколько, храбрецов-то к нам в сорок первом пришли. Белокурые, ети их в душу мать, бестии!'
Вот это все про родителя своего мне Семен Александрович рассказал, а потом уже и от себя добавил. Я, – говорит, – потом не раз это отцово поучение вспоминал. Ведь и в самом деле, кому и для чего храбрость нужна? Хлеборобу? Металлургу? Рыбаку? Охотнику? Не-а, тем только умение требуется. А вот, если твой аул где-то в горах, у черта на куличках. Если ничего у тебя не растет, и живешь ты только тем скотом, что у соседей или снизу, у жителей равнин угонишь, – тут без храбрости просто ноги протянешь. Поэтому, к примеру, для любого горца храбрость – самая первая вещь на свете. Лучше без рук, без ног остаться, чем трусом прослыть...
Те, кто чужим трудом живет, все делают, чтобы эту храбрость в себе воспитать. Вон, в старые времена и турниры, и дуэли устраивали, чтобы только каждый день ее, храбрость эту, потренировать. Благородное, ёптыть, сословие! Вот у них-то это главное измерение человека и есть – трус он или храбрец. Все остальные мерки не важны. Главное – это.
И потом мне: 'А вот, скажи мне, Сережа, для Пушкина, для стихов его – было ли важно то, что он на дуэлях дрался, или нет? Стали его стихи от того, что он был храбрецом, лучше или хуже? Или для Лермонтова? Или, к примеру, для Эвариста Галуа, математика гениальнейшего, которого на дуэли в двадцать шесть лет застрелили? Вот для его работ по высшей алгебре было важно – трус он или храбрец?
А? Молчишь? Вот то-то и оно.
Нормальные-то люди совсем другими мерками себя и других меряют. Талантлив человек или бездарен. Трудолюбив или ленив. Инициативен или исполнителен... Много чего у нормальных людей есть, чтобы себя измерить. И нужно быть полным идиотом, чтобы применять к себе мерку, которую изобрели для себя грабители, насильники и убийцы. Это я тебе про храбрость и трусость говорю!'
– В общем, – после короткой паузы резюмировал господин Дрон, – на всю жизнь мне тогда Семен Александрович прививку сделал. От того, чтобы храбрость свою, где ни попадя, демонстрировать. Или на слабо вестись.
– Э, погоди, – запротестовал господин Гольдберг, которому показалось, что рассказчик уже завершает свое повествование, – чем у тебя это дело с одноклассником-то тогда закончилось?
– А чем оно могло закончиться? Пришел в спортзал. Сказал, что биться, как баран, за внимание самки не желаю. Так что, совет им да любовь... Роман, конечно, попробовал было меня погнобить, типа, чо, струсил? Я ему популярно объяснил, что ежели ему морду начистить – то хоть сейчас и с полным нашим удовольствием. А вот от приза категорически отказываюсь. Может владеть им безраздельно. Так и разошлись.
На первом курсе, как я слышал, они даже поженились. Пару лет пожили вместе, да и разбежались. Ну как же, две Сильные Личности, да в одной берлоге! Куда уж тут? Потом мне, как понимаешь, сильно не до того было. А в конце нулевых как-то классом собрались, мне и завершение этой истории рассказали. Роман Владимирович во времена приватизации очень даже неплохо поднялся. Подмазал, кого надо, кого надо в долю взял, и выкупил за три копейки практически достроенный гостиничный комплекс. Устроил там офисный центр – эта тема тогда сильно ходовая была. Несколько лет деньги лопатой греб. Ну, а потом наехали на него. Просто и грубо. Колено прострелили, бизнес отжали. За те же три копейки. С паяльником у ануса все бумаги на диво быстро подписываются. Деньги кончились, устроился куда-то менеджером. Да только не поработалось. Ну, как же, кто-то будет Сильной Личности указывать, что и как делать! Это же ведь он должен мир под себя нагибать... Еще в паре мест попробовал поработать, а потом куда-то исчез. Кто-то говорил – спился, кто-то – скололся... Точно никто не знает.
С минуту господа попаданцы помолчали, переваривая рассказ господина Дрона, пока до господина Гольдберга, наконец, не дошло. Он вдруг встрепенулся, смешно вытянул шею:
– Погоди, так эта твоя одноклассница...
– Ага. Натуральная графиня Маго, один в один. Не внешне, а по сути. Только вариант сильно просроченный. И с гораздо худшими потребительскими свойствами.
– В смысле...
– Понимаешь, Доцент, – господин Дрон уже сидел, а тут попытался даже встать, так захватил его разговор! Насилу господин Гольдберг утолкал его обратно на лежанку. – Понимаешь, все, что в мире может случиться – случается дважды. Один раз – в полный рост, по настоящему, хоть романы об этом пиши, хоть стихи складывай. А второй раз – как позорная копия, карикатура, достойная лишь пошлых анекдотов.
– Ну, есть такое дело, – одобрительно кивнул почтенный историк. – Первый раз как трагедия, второй – как фарс, еще Маркс об этом писал...
– Да хрен положить на твоего Маркса, – прервал историка невоспитанный господин Дрон. – Не о нем речь. А о том, что Маго и ... э-э-э, та наша приятельница – это начало и конец одной и той же темы. Понимаешь?
– Ну...
– Власть силы, Доцент, власть силы. Для Маго сила – это все! Способность, готовность и желание убить врага – для нее ключевое качество мужчины. Мужчина – есть квинтэссенция силы, власти, жестокости. Все остальное – вторично. Так, бонус, опция. Неплохая, но совершенно необязательная приправа к силе.
Но ведь и для той нашей шалавы из класса – все то же самое. Сила – превыше всего!
Только здесь, в двенадцатом веке все эти танцы вокруг силы, они – по-настоящему. Ибо в самой жизни коренятся. Войны, замки, мечи – вся жизнь только из этого и состоит, вокруг этого вертится. Поэтому и романы, и песни – все об этом. О добродетелях, присущих силе – о чести, о доблести, о подвигах, о славе... Ну, всасываешь тему?
– Да всасываю, всасываю...
– Вот. А там, через восемьсот лет... Там ведь не только самолеты с машинами появились, там и сами человеки изменились, которые всю эту машинерию придумали и создали. Вот скажи: для Моцарта, Ньютона, Кулибина – была ли важна сила? Или было важно что-то другое, а?
Господин Дрон внутренне поморщился, почувствовав, что начинает повторяться. Но начатую мысль необходимо было досказать. Так что, ругнувшись про себя, он все-таки продолжил.
– Вот и получается, Доцент: то, что сегодня здесь, в двенадцатом веке, достойно всяческого воспевания и любования – то же самое там, через восемьсот лет, превращается в фарс. Тот самый, о котором твой любимый бухгалтер из Трира писал. А до него вообще-то Гегель, к сведению некоторых правоверных коммунистов.
Господин Гольдберг пропустил мимо ушей наезд на основоположника научного социализма, пораженно вслушиваясь в слова своего спутника, и не мог понять – с кем он сейчас разговаривает. И вот это – бандит, олигарх, 'новый русский'? Да как такое вообще возможно!
Когнитивный диссонанс сотрясал еврейскую душу Доцента Гольдберга, которому было очевидно, что – ну, не может бандит и олигарх так рассуждать! Он бы, Доцент Гольдберг, так рассуждать мог. Но этот вот биндюжник, полтора десятка лет державший в страхе Заводской район и лишь недавно надевший шляпу...!
А биндюжник, не ведая о душевных метаниях своего собеседника, между тем продолжал:
– Ну, а Маго, что Маго? Она, конечно, отсюда, из двенадцатого века. И здесь полностью на месте. И при делах, и вся из себя умница-красавица... Вот только ниточка-то от нее к той нашей подружке самая что ни есть прямая идет. Здесь начало, там – конец.
И вот, как только у меня эти две картинки в одну сместились... Так, понимаешь, Доцент, все чувства – как отрезало! Я-то ведь, хочешь – не хочешь, родом оттуда.
Нет, и там любителей хватало – хороводы вокруг силы и власти водить. Да что говорить – я и сам считай уже два с лишним десятка лет главного подсолнуха на своей грядке изображаю. И, что такое братву в кулаке держать, не по книжкам освоил. И да – мне, как не самому последнему бандиту в наших краях, это дело было очень даже нужное.
Только я, когда вохру на никелевом заводе в отвалы прикапывал, или, к примеру, коллегам по профессии кишки выпускал – я и был, и чувствовал себя бандитом. Бандитом, Доцент! Бандитом...
Здесь это – норма и предел мечтаний. Там – все-таки нет, что бы всякие суки об этом в умных журналах ни писали! Здесь – будь настоящим бандитом, и тебя лучшие на свете девчонки, вроде Маго, во всю попочку обцелуют! Там – там тоже найдется кому обцеловать, шалав хватает! Но это уже шалавы.
А мне шалав не надо... Ни тамошних, ни тутошних. Которые здесь и знать еще не знают, что через восемьсот лет шалавами станут. Только, Доцент, это ведь они не знают. Я – знаю. И меня воротит уже прямо сейчас, не дожидаясь, пока вопрос созреет... Понимаешь, нет?
– Да понимаю-понимаю, что уж тут не понять!
Мужчины помолчали, задумавшись каждый о своем. Пока, наконец, господин Гольдберг не встрепенулся:
– Погоди, а причем тут флейта? Ты же говорил, что там еще с флейтой какая-то история приключилась!
– С флейтой? – удивился господин Дрон. – Ах да, флейта! В восемьдесят шестом, если помнишь, Чернобыль рванул. Семен Александрович тогда с первой же партией ликвидаторов на Украину уехал. Сам потребовал, чтобы отправили, поскольку был, оказывается, каким-то там уникальным специалистом по роботизированным рабочим платформам.
Ну, а когда платформы эти одна за одной отказывать стали, то на ремонте и наладке хватанул там столько, что уже в августе его не стало.
Я, помнится, тогда домой в отпуск после окончания Военного института приехал. А на следующий день мне отец говорит, мол, собирайся, поедем к Семену Александровичу. Приехали, смотрю – он в постели, весь серый, щеки впавшие, волосы – что остались – назад аккуратно так зачесаны... Ну, друзья собрались. В общем, сидели, разговаривали, чай с печеньями пили, случаи всякие вспоминали – а на самом-то деле прощались.
Вот, он тогда меня глазами нашел: "Сережа, подойди поближе. Эх, вырос-то как, прямо не узнать!" Потому руку к полке рядом с кроватью протянул, достал футляр с флейтой. Это, говорит, тебе. Попробуй, мне кажется, у тебя получится. Видимо, я здорово тогда удивился. А он мне руку свою полупрозрачную уже на ладонь положил: "Попробуй, Сережа! Музыканты – последние, кто пока еще могут иногда прикоснуться к Богу. За художников я уже не поручусь. А уж литераторы разного рода... Разве что – поэты? Так их настоящих-то единицы остались. А ты, Сереженька, попробуй!"
Вот, с тех пор и пробую. Сначала уроки брал, нотную грамоту осваивал. Ну, а потом как-то само пошло... А Семен Александрович тогда через два дня умер. И кто теперь скажет – был ли он храбрым человеком, был ли он сильным?
Или просто привык нужники вовремя и качественно вычищать?
***
Лимузен, Шато-Сегюр,
25 апреля 1199 года
Посольство в Венецианскую Республику отъезжало... богато. Атласные блио с роскошно расшитыми поясами, котты тончайшего флорентийского сукна, разноцветные сюрко плотного византийского или легкого китайского шелка... Кое на ком виднелся даже бархат, только-только открытый для себя Европой! Начищенные до блеска доспехи слепили глаза солнечными бликами, а возвышенное выражение лиц благородных сеньоров, отправляющихся на защиту святых мест и самого гроба Господня, внушали зрителям самые трепетные чувства.
Кони ржали, собаки лаяли, ветер трепал флаги и значки на пиках оруженосцев, женщины махали платочками, ими же утирая невольную слезу. И даже господин Дрон, изрядно облегчивший гардероб короля Ричарда – благо, ростом и комплекцией они почти не отличались – выглядел совершенно своим в этой благородной компании.
Для сопровождения послов Ричард, не чинясь, выделил дюжину рыцарских копий, сотню конных сержантов из Пуатье и сотню же гасконских арбалетчиков. Само собой – тоже конных. А, учитывая то, что и сами послы, и их личная свита – все они поголовно были до зубов вооруженными и весьма опытными воинами, внезапно образовалось весьма внушительное войско, способное тут же, не сходя с места, затеять свою собственную маленькую победоносную войну. Никто от послов этого, разумеется, не ожидал и не требовал. Но внутри себя все понимали, что дипломатия при хорошей фланговой поддержке всегда ведется не в пример как веселей.
После отправки посольства начали разъезжаться и прибывшие на Ассамблею владетельные господа. С тем, чтобы уже во главе собственных дружин присоединиться к Ричарду в Италии не позднее конца июля. Если, разумеется, посольству удастся договориться о том с венецианцами. И, конечно же, многие десятки вестников, оседлав быстроногих коней, еще вчера покинули Шато-Сегюр. Дабы во всех концах христианского мира объявить о начале крестового паломничества.
Господин Гольдберг, с облегчением проводивший взглядом последние хвосты посольской кавалерии, отправился было в библиотеку бесследно исчезнувшего виконта Эмара Лиможского. Однако не тут-то было! Еще на главной галерее его перехватил Филипп де Пуатье, секретарь Ричарда, и передал его просьбу незамедлительно присоединиться к королевской особе.
– Ну, как всегда! – недовольно пробурчал про себя историк-медиевист. – "А вас, Штирлиц, я попрошу остаться"... – Что, впрочем, не помешало ему поспешить за длинноногим секретарем, на каждый шаг которого представителю народной интеллигенции приходилось делать два своих. Безукоризненно вежливый секретарь проводил его до дверей, открыл, пропуская, сам же остался снаружи.
В небольшом светлом зале, облюбованном королем под рабочие апартаменты, прохаживались двое. Сам Ричард и молодой мужчина, явно до тридцати. – Знакомьтесь, Жоффруа, – начал представлять их друг другу Ричард, – мессир Ойген, колдун, мудрец и звездочет при дворе Пресвитера Иоанна. Мессир любезно присоединился к нам на время паломничества в Святую Землю.
Неведомый пока еще господину Гольдбергу Жоффруа элегантно поклонился, с явным любопытством разглядывая мудреца и звездочета.
– Жоффруа де Корнель, – представил в свою очередь уже его король Ричард.
– Как... – задохнувшись от внезапно нахлынувшего волнения переспросил господин Гольдберг, – сын самого Робера де Сабле? Того самого?!
– Вы знали моего отца? – удивился молодой человек.
– Разумеется, я не мог с ним встречаться, – едва справившись с волнением ответил потрясенный историк. – Но известия о благородных деяниях великого магистра и полководца доходили до двора моего государя. Наши военные единодушно считают действия тамплиеров в битве при Монжизаре практически безупречными!
Слегка покрасневший от комплиментов, пусть даже и сделанных в адрес его покойного отца, де Корнель лишь молча поклонился в ответ. Ричард же, вновь взяв вожжи в свои руки, с нетерпением проговорил.
– Да, нам всем не хватает сегодня мессира Робера. Но, клянусь кровью Христовой, его сын делает сегодня для всех нас ничуть не меньше! Хотя и не под лязг клинков, а в спасительной тишине. Вот, взгляните!
На столе, куда показал король, лежало несколько пергаментов. Сравнительно не старых, лет двести пятьдесят – триста, как на взгляд определил господин Гольдберг. Во всяком случае, выглядели они куда свежее тех шестисот-семисотлетних рукописей, с которыми ему приходилось иметь дело в Петербурге. Вот только заполнены эти пергаменты были аккуратной арабской вязью, в которой господин доцент был совершенно не силен – знакомясь с арабскими источниками исключительно в переводах. С недоумением подняв глаза на короля, историк лишь беспомощно развел руками.
– Что, – удивился Ричард, – вы не читаете по-арабски? Ну, ничего, зато мессир де Корнель владеет сарацинским наречием в совершенстве. Жоффруа, окажите любезность!
Молодой человек взял лежащий на самом верху пергамент и начал читать.
– "Они обитают между Нилом и морем. У них некоторое число царств, в каждой стране отдельный царь. И первое царство ал-Буджа начинается от границ Усвана, а он – последнее владение мусульман из того, что лежит к югу между востоком и западом, до границ Баркат. В их стране есть рудники золота, драгоценных камней и изумрудов..."
– Ал-Йакуби, "История", – безошибочно определил господин Гольдберг.
– Верно, – удивленно признал де Корнель и взял в руки следующий пергамент. – "Тот, кто направляется на рудники – рудники самородков, выезжает из Усвана до места между двумя горами, называемого ад-Дайка, затем следует в ал-Бувайб, затем в ал-Байдийю, затем в Байд ибн Зийад, затем к Кабр Абу Мас'уд, затем к Афар, затем в Вади ал-Аллаки; все эти места – золотые рудники, в которые направляются золотоискатели..."
– А это из его же "Книги стран", – не утерпел историк. – Там дальше еще довольно много про золотые прииски Ганы будет.
– Так вы все же знакомы с трудами арабских писателей? – поднял на него глаза де Корнель.
– Да, – не стал скрывать господин Гольдберг, – просто все книги, которые приходят ко двору моего государя, он тотчас же велит переводить на язык, понятный его подданным. Этим занимается целый штат писцов и переводчиков. Так что, нет нужды изучать все языки мира, для того, чтобы читать создаваемые на них произведения.
– Ваш государь мудр и заботлив, – признал собеседник. – Ну, а нам приходится самим заботиться о себе. Здесь лежат выписки из работ ат-Табари, ал-Истахри, ал-Масуди, ибн Хаукала, ал-Бируни, ал-Бакри еще многих сведущих людей, что рассказывают о золоте, ожидающем нас в Африке.
– Но позвольте, откуда они у вас? Как вам удалось раздобыть такое сокровище?
– Это было как раз самое простое, – невесело усмехнулся де Корнель. – Когда-то библиотека Кордовы считалась чуть ли не второй Александрийской. Оригиналы или хотя бы копии всего, что было написано по-арабски, заботливо покупались и хранились кордовскими халифами. После того, как полтораста с лишним лет назад халифат пал, его архивы – вместе с библиотекой – достались эмирам Гранады, где и лежали все эти годы за ненадобностью. Сегодня в Гранаде документами из кордовского собрания не торгуют разве что в рыбных рядах. Хотя, наверно и там торгуют – нужно же во что-то рыбу заворачивать! Так что, некоторое количество денег – и знающие люди принесут вам все, что вы только изволите заказать.
– Все это и хорошо, и замечательно, – нетерпеливо вступил в беседу король. – Вот только планировать боевые действия, исходя из столь "подробных" указаний, довольно затруднительно. Где находятся эти самые ал-бувайбы и байд ибн зийяды, черт бы побрал сарацинов с их названиями, на которых добрый христианин язык сломает! Каковы расстояния? Как пролегают маршруты следования? Каковы условия продвижения? Источники воды, пищи... Собственно, именно поэтому мы вас и пригласили, мессир. Я знаю, что вы обладаете самыми неожиданными познаниями. Может быть, вы что-то сможете добавить к тому, что написано в этих, столь недешево доставшихся нам документах?
– Если Ваше Величество найдет чистый лист бумаги...
– Мое величество найдет.
Довольно крупный лист рыхлой, желтоватой, но все же бумаги лег перед историком-медиевистом. Тот взял в руки перо, окунул в тушь, на несколько секунд задумался, сосредотачиваясь... И вот, перед глазами изумленной публики появилось северное побережье Африки, с примыкающим к нему Синаем. Треугольник нильской Дельты, и само русло, толстой змеей сползающее к югу. Горная гряда с востока, отрезающая долину Нила от побережья Красного моря. Высохшие русла рек, начинавшихся в незапамятные времена высоко в горах и стекавших когда-то в Нил...
Публику проняло. В эти времена европейцы были более-менее знакомы лишь с районом Дельты. Выше по течению никто не поднимался. Так что сейчас перед зрителями разверзались бездны и срывались покровы.
А господин Гольдберг и не думал останавливаться на достигнутом. Насладившись всеобщим изумлением, историк-медиевист ткнул пальцем в то место, где через семь с половиной столетий будет возведена Асуанская плотина.
– Вот Усван, где кончается власть султана и начинаются владения ал-Буджа – так арабы называют нубийцев. Фактически, Нил – единственная дорога в этих местах, по которой можно перемещать сколько-нибудь крупные массы людей. Например, войско.
Получив в ответ понимающий кивок короля, господин Гольдберг продолжил:
– А вот здесь впадает в Нил та самая долина Вади ал-Аллаки, о которой пишет ал-Йакуби. Между Усваном и Вади ал-Аллаки и расположены все разведанные на сегодня запасы нубийского золота. По прямой Усван отстоит от Александрии примерно на двести лье. Еще около шестидесяти лье – до Вади ал-Аллаки. Но это – по прямой. Разумеется, вдоль извивающегося русла Нила расстояние будет больше.
– Сколько? – тут же принялся уточнять Ричард.
– Трудно сказать. Думаю, еще половину указанного расстояния добавить придется.
Господин Гольдберг на мгновение задумался, решая – стоит ли затевать лекцию о географии и геологии африканского северо-востока. Однако, ностальгическая потребность в аудитории, в устремленных на него глазах и широко раскрытых ртах победила. Консультировать короля – так уж с размахом!
– Когда-то, в незапамятные времена, – начал почтенный историк хорошо поставленным лекторским тенором, – когда на месте сегодняшних песков здесь располагалась обильно орошаемая дождями степь, эта долина была руслом сходящей с восточных гор реки. Сейчас осталось лишь сухое ложе, многие века не знавшее воды. На месте впадения его в Нил и расположено поселение золотоискателей и купцов, которое описывает ал-Йакуби.
Все золотые рудники Вади ал-Аллаки расположены вокруг впадения высохшего речного ложа в Нил и в нескольких дневных переходах от него – вверх, в горы. К истокам и притокам протекавшей здесь в глубокой древности реки. Так что, придя в Вади ал-Аллаки, вы, ваше Величество, легко найдете проводника до любого из рудников.
Впрочем, на моем рисунке вы, мессир, найдете и другие иссохшие русла, сходящие к Нилу с восточных гор ниже или выше по течению. Все они золотоносны. В книге ал-Йакуби поименованы лишь те рудники, что находятся в руслах между Усваном и Вади ал-Аллаки. Вот здесь ал-Бувайб, здесь ал-Байдийю, тут Байд ибн Зийад, а вот там – Кабр Абу Мас'уд и Афар.
Однако, на самом деле рудников гораздо больше, просто известия о них не достигли уважаемого ал-Йакуби.
По мере того, как господин доцент расписывал географию и транспортные возможности территории, а также направление следования к рудникам, взгляд короля ощутимо менялся. Мало-помалу исчезало удивление, вызванное зрелищем нарисованной карты. Взгляд заострялся, выдавая напряженное размышление. Похоже, их Величество уже вовсю планировало поход за золотом, определяло необходимые силы и средства, выявляло возможные препятствия и способы их устранения. Наконец, ноздри хищно шевельнулись:
– Мы сможем дойти рекой до самого места?
– К сожалению, нет, государь. Усван расположен рядом с труднопроходимыми порогами. Так что, придется либо устраивать волок – переправляя суда по суше – либо же преодолевать оставшееся расстояние в пешем порядке, по побережью, под лучами палящего солнца.
– Понятно, – еще один кивок. – Кто владеет этими местами?
– Нильские пороги – это граница сарацинских владений. Далее вверх по течению Нила проживают, как я уже говорил, нубийцы. Они все христиане, правда, монофизитского толка. Последнюю сотню лет у них были неплохие отношения с султанами Египта. Все изменилось двадцать восемь лет назад, когда Салладин, взяв власть в свои руки, оттеснил фатимидов от трона.
Тогда правители Донголы решили помочь своим союзникам и напали на Усван.
Туран-Шах, брат Саладина, разбил их войско и взял Каср-Ибрим – крепость в четверти пути к Донголе. Ворвавшись в крепость, воины Туран-Шаха забили в церкви святой Марии около семисот свиней – всех, что удалось найти в крепости. Такова была их ярость и желание унизить нубийцев!
Спустя два года, сарацины ушли из Нубии – войска были нужны Саладину под Аккрой и Тиром. Так что, местные жители, да и властители тоже, будут рады христианам, – ответил господин Гольдберг на невысказанный, но и так очевидный вопрос короля. – Если, конечно, идти к ним с крестом, а не с мечом. И не слишком напирать на монофизитские корни их веры.
– Я тут кое-кому понапираю, – с плохо скрытой угрозой пробурчал король. – Что ж, мессир Ойген, – ваша замечательная карта и ваши удивительные знания прояснили для меня все, что только можно прояснить, сидя в замке, а не попирая землю копытами своего коня. Теперь я не сомневаюсь, что мы найдем рудники. А что вы там, мессир, говорили о нетронутых золотых россыпях?
– О, мессир, вот они! Поднимаясь по течению Нила все выше и выше, мы достигнем места, где река делает гигантскую петлю, поворачивая к Красному морю. Затем течет вновь на юго-восток, практически параллельно побережью. Вот здесь, примерно в середине, необходимо высаживаться с кораблей и идти в горы, по направлению к морю. Примерно семьдесят лье песков, без единого оазиса или колодца. Здесь и лежит оно – золото, ни разу еще не видевшее человеческого лица.
К счастью, места расположения крупнейших в ХХ веке золотых месторождений восточного Судана – Камоеб и Хассаи – господин Гольдберг помнил неплохо. Благо составление контурных карт входило непременной статьей в перечень пыток, заготовленных им для зачетов практически по всем своим спецкурсам. Так что суданское золото, можно считать, уже у Ричарда в кармане.
