Текст книги "Путь на Хризокерас (СИ)"
Автор книги: Андрей Франц
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
– Так, стало быть, тогда в Кругу, – начал было пораженный олигарх...
– Да, друг мой, в Кругу вы показали, что недостаточно жестоки. Оставив в живых смертельного врага. А как же не смертельного? Ведь нас двое, а графиня – одна. Я бы вас убил, не задумываясь. Да я и честно старался. Лишь ваша чудесная броня помешала мне это сделать. Да еще моя гордыня, заставившая поднять лицевую пластину шлема. Увы, мессир, вы оказались недостаточно жестоки. Что меня, разумеется, ничуть не огорчило. Скорее, наоборот. А вот графиню это потрясло до глубины души. Ведь жестокость и сила – суть просто разные стороны одного и того же. Того, что делает человека истинным господином. Где нет жестокости, там не будет и силы. А сила – это главное, что по-настоящему делает сеньора господином над его людьми.
Барон сделал паузу, чтобы вновь наполнить стаканы. В трапезной стояла мертвая тишина. Похоже, еда и напитки на соседних столах были дружно забыты. А все внимание, наоборот, оказалось прикованным к довольно громко уже вещающему де Донзи.
– Вы проявили слабость, мессир. Слабость и недостаток жестокости – это же в известном смысле одно и то же. А сей недостаток – огромный изъян для сеньора. Одним этим вы, мессир, поставили большую жирную точку на всех ее мартимо... матримо... Тьфу, пропасть! На всех ее брачных планах в отношении вас. О какой любви может идти речь, если человеку нельзя доверить людей и землю? Все! Вы перестали для нее существовать в тот самый момент, когда ваш кинжал, вместо того, чтобы перерезать мне горло, всего лишь поцарапал кожу.
Что-то вдруг лопнуло в голове господина Дрона. Какой-то нарыв, наливавшийся гноем последние дни. То ли от многочисленных ударов в голову, полученных им во время боя, то ли от перемены погоды, то ли от полного гнева и презрения взгляда графини... Что-то чуждое и тяжелое росло в его черепной коробке, еще не слишком беспокоя, но обещая в будущем нешуточные страдания. И вот, от слов барона оно вдруг лопнуло, принося пылающему мозгу нешуточное облегчение, но, в то же время, отравляя растекающимся повсюду гноем все существо, каждый мельчайший уголок широкой депутатской души.
Барон еще что-то говорил, но его облик все более и более скрывался за неизвестно откуда взявшейся дымкой. А звон и жужжание в ушах почти заглушали его слова.
– Вы спросите, – звучало на самом краю сознания господина Дрона, – почему я вам все это говорю? Да просто потому, что больше мне от вас ничего не нужно. Все, что мне надо, я уже получил. И никаких враждебных чувств более не питаю. Так что там, в Святой Земле, вы можете не опасаться получить от меня удар в спину....
Все, исчез и голос. Остался один звон. Хотя открывающийся и закрывающий рот барона показывал, что он продолжает свой монолог. Но очень далеко, за клубящимся маревом, на самом пределе видимости. А в голове господина Дрона зазвучали вдруг совсем другие голоса. И никакой звон им не мешал, вот что удивительно! Депутат попытался прислушаться. И с удивлением узнал голоса героев когда-то, давным-давно, прочитанной книги. Еще, кажется, в школе, классе помнится в восьмом-девятом.
'Интересно, – лениво поинтересовался рассудок, – с чего это ты решил, что это именно их голоса? Ведь ты же их никогда не слышал. А всего лишь читал...' Но господин Дрон-то сразу понял, что это они.
Вот старческий дребезжащий тенорок чего-то блеет. Когда Доцент постареет, если конечно доживет до этого времени, то ровно так же дребезжать будет. А сейчас чего это ему надо?
– ... Дай людям вволю хлеба, мяса и вина, – требовал от кого-то тенорок, – дай им кров и одежду. Пусть исчезнут голод и нужда, а вместе с тем и все, что разделяет людей" .
Хе, коммуняка. Ну точно, как Доцент... Всем всего, на халяву и досыта...
– И это все? – спросил другой голос. Другой был звучным, хорошо поставленным баритоном.
Как же его, второго, звали? Погоди-ка, точно – дон Румата. Надо же, сколько раз он в детстве представлял себя на месте благородного дона. Пожалуй, и клуб для великовозрастных балбесов – фанатов меча – именно потому финансировал. И сам десять лет мечом махал, как заведенный. Смешно! Так, чего это они там?
– Вам кажется, что этого мало? – задиристо проблеял все тот же тенорок.
– Бог ответил бы вам: «Не пойдёт это на пользу людям. Ибо сильные вашего мира отберут у слабых то, что я дал им, и слабые по-прежнему останутся нищими». -
А что, – подумал бывший вожак 'заводских', – все так и было бы, вздумай Господь вдруг расщедриться на манну небесную. Всегда найдутся крутые пацаны, которым больше всех надо. А уж лохов-то почистить, так ведь святое дело! Стоп, а почему это Румата моим голосом говорит? Или это я, а не Румата? А, ладно – пофиг! Так, а доцент чего?
– Я бы попросил бога оградить слабых, «Вразуми жестоких правителей», сказал бы я.
Во, правильно! В натуре коммунист, одно слово. Жестоких правителей к стенке, и колбасы всем! Нормальный ход. Многие бы подписались. Да и подписывались уже, в семнадцатом... Ага, а я ему чего в ответ говорю?
– Жестокость есть сила. Утратив жестокость, правители потеряют силу, и другие жестокие заменят их.
Епрст! Это что же – это я такое сказал? Это же барон мне про жестокость втюхивал. А теперь и я за ним? О, дела... Ну, теперь одна надежда на Доцента. Может он со своим коммунизмом чего дельное придумает. Давай, доцент, жги!
– Накажи жестоких, чтобы неповадно было сильным проявлять жестокость к слабым.
Ай, молодца, Викторович! Так их!
Да мы сейчас с тобой этот мир в бараний рог свернем. Чтобы это... Чтоб никакой больше жестокости. Мы жестоким-то покажем, где раки зимуют! Да они еще сами с обрыва прыгать будут, чтобы быстро и безболезненно... Стоп-стоп-стоп! А я что же? Еще, что ли сейчас говорить буду? Да ну его нахрен, мы же с Доцентом уже все решили – мочить козлов, чтобы неповадно!
Да не буду я это говорить, не хочу... – Вот только голос, его же собственный голос, и не думал останавливаться, предательски выбивая из господина Дрона последнюю надежду.
– Человек рождается слабым. Сильным он становится, когда нет вокруг никого сильнее его. Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие. Так придётся карать всех, а я не хочу этого...
Вот так, значит? – лениво колыхался студень угасающего рассудка. – Мы с Доцентом, стало быть, заламываем всех жестоких из сильных. Которые все под себя подгребают, а народу – хрен на постном масле. Всех этих гребаных де Донзи! Мол, ребята, коммунизм! Счастья всем, досыта, и пусть никто не уйдет обиженным. А тут из толпы ребят выскакивают маленькие такие дедонзишечки, мол, здрасьте, мы теперь тут, среди бывших слабых, главные. Новое, стало быть, начальство. Ну-ка, быстро, карманчики вывернули! И, кто не спрятался, мы не виноваты. Пожалте расстреливаться...
Господи-и-и! Что же за скотину ты сотвори-и-л!
Сквозь слегка расступившееся марево вновь проступила кривляющаяся физиономия барона. Он по-прежнему что-то говорил, кривил губы, размахивал руками. Изо рта время от времени выскакивал раздвоенный змеиный язычок, ехидно помахивал господину Дрону и прятался обратно. Тело барона извивалось теперь уже вполне видимыми кольцами – мощными, гибкими, смертельно опасными, но по-своему красивыми.
Как-то незаметно к баронской физиономии добавилась еще парочка. – А, да это же Меркадье с Доцентом! – Парочка приятелей языков никому не казала и организмы свои кольцами не выкручивала. Однако выглядела все же подозрительно. Оба открывали рот – то вместе, то по переменке – но слышно опять-таки ничего не было. Ладно, ребята, что-то я устал сегодня, – подумал утомившийся депутат и попытался зевнуть. Вся троица тут же послушно исчезла. А вместе с ними исчезли и стол, и потолок трапезной.
Да и вообще все.
***
Пробуждение началось со ставшего уже привычным голоса. Никак, опять оруженосец Ричарда пожаловал? Он чего-то требовал, настаивал, а другой голос ему активно возражал. 'Это что же, он теперь каждое утро ко мне ходить повадится?' – недовольно подумал господин Дрон. – 'Интересно кто это тут того поца укорачивает?'
– У мессира Серджио был удар, – сердито брюзжал второй голос. – Я пустил ему кровь, поставил пиявок и дал выпить отвары. Мессиру сейчас лучше, но ему нужен покой. Никаких визитов, никаких гостей, лежать в постели еще два дня, как минимум. И лишь потом потихонечку можно вставать...
– Как же так, – недоумевал голос оруженосца, ведь мессира приглашает сама государыня, Алиенора Аквитанская, матушка короля Ричарда!
– А вот и так! – возражал брюзжащий. – Хоть ангел господень на страшном суде! Мессир останется в постели, если имя Шешета бен Ицхак Бенвенисти еще хоть что-то значит в этом мире!
Голоса стихли, и господин Дрон опять начал было засыпать. Правда, с этим что-то не очень ладилось. Мыслей в голове не было никаких, но и уснуть не получалось. Так, лежал, пропускал через себя какие-то доносящиеся снаружи звуки, вдыхал запахи.
Как вдруг чья-то сухая, теплая и легкая, как пух, ладонь легла ему на голову...
ГЛАВА 3
в которой Алиенора Аквитанская предсказывает господину Дрону встречу
со знатной незнакомкой; сам господин Дрон рассуждает о храбрости
и трусости, после чего отправляется с посольством в Венецию;
господин Гольдберг составляет для короля Ричарду карту
золотых месторождений Северной Африки, а корабль
достопочтенного господина Макремболита
подвергается пиратскому нападению
Лимузен, Шато-Сегюр,
20 апреля 1199 года
«Это была она».
Как бы мне хотелось, государи мои, написать здесь эти слова безо всяких кавычек! Да ведь и логика, и грамматика ничуть не протестуют против этого. Это была действительно она!
Но нет! Здесь тот самый случай, когда по форме все правильно, а по сути – издевательство. Так что, не стану вводить в заблуждение доверчивого читателя, решившего уже было, что это графиня Маго, наконец, одумалась. И что это ее теплая и легкая, как пух, ладонь легла на голову страдающему герою. Увы, нет. Не одумалась.
И все же, это была она!
Мать короля и величайшая из женщин этого времени! Герцогиня Аквитании и Гаскони, графиня Пуатье, королева Франции в первой половине своей жизни, королева Англии – во второй, богатейшая и влиятельнейшая женщина христианской Европы, Алиенора Аквитанская!
Господин Дрон поднял взгляд, сердце его дрогнуло и пропустило удар. А затем вдруг забилось с почти юношеской прытью. Мама дорогая! – некстати вдруг подумалось ему, – а ведь ей сейчас восьмой десяток. Какой же была она в молодости?!
Годы покрыли лицо Алиеноры сетью морщин. Но не тронули ни нежного овала чуть удлиненного лица, ни изумрудно-зеленых глаз, ни золотистых локонов волос... А улыбка! А глаза – то смеющиеся, то загадочные, то обещающие, но в любом случае лучащиеся жизнью и светом! И это в семьдесят пять лет! Поразительно! Невероятно!
– Мессир, – проговорила она своим низким грудным голосом, – вы спасли короля. Впрочем, что я говорю! Вы спасли мне сына! Ричард... Ричард – это все, что у меня есть... Я знаю, вас послал Господь! Не спорьте – я знаю! Тогда, в конце марта мне был сон. Я видела идущего вдоль крепостной стены Ричарда и тот роковой выстрел. Король не успел укрыться за щитами и был поражен в плечо. А потом десять дней угасал, и я ничем не могла ему помочь!
Алиенора говорила и говорила, а господин Дрон слушал и наслаждался. Какой текст! Какая экспрессия! А голос, черт побери, а голос! Да в наше время оперные сцены всего мира передрались бы за него! Алиенора же тем временем не останавливалась ни на миг.
– В ту ночь я постарела на целую жизнь. А наутро, велев загрузить повозки, в страхе и слезах помчалась сюда, в Лимож! Надеясь успеть, если и не спасти, то хотя бы принять последний вздох моего Ричарда... Господи, когда я встретила его, живого и здорового! Когда я узнала, что выстрел все же был, но вы, вы, мессир, защитили короля... Я молилась всю ночь. А наутро послала за вами. Мне сказали, что вы больны. Что ж, если гора не идет к Магомету...
– Как же вас пропустил этот... – спросил господин Дрон, просто не найдя, чем заполнить повисшую вдруг паузу.
– А, наш маленький мудрец? – улыбнулась королева. – Ну, что вы, мессир! Мы знакомы с достопочтенным Бенвенисти лет уже, наверное, тридцать. И я просто не могу себе представить, чтобы он попытался меня куда-то не пропустить. А пришла я к вам, чтобы сказать: отныне и навсегда буду счастлива выполнить любое ваше желание, любую просьбу – коли у старой герцогини достанет на это сил. И буду считать при этом, что отдала лишь малую часть накопившегося долга!
Ох, нужно было видеть, как кокетливо сверкнули ее глаза при словах "старая герцогиня"! Почтенный депутат, как и положено благовоспитанному джентльмену, не слишком ловко отшутился от благодарности. На что герцогиня, тем не менее, одобрительно кивнула, но шутливого тона не приняла.
– Мессир, я пришла не только изъявить свою признательность. Ибо есть нечто важное, о чем я обязана поведать. Дело в том, что вчера, во время молитвы, что возносила я за вас Господу, мне было новое видение...
Заметив невольную скептическую улыбку на лице своего собеседника, она не рассердилась, но лишь с пониманием улыбнулась.
– Да, нынче мало кто верит в святые чудеса. Но должна вам сказать, что среди моих предков был святой Арнульф Мецкий, от славного корня которого произошел на свет среди прочих и сам Карл Великий. Так вот, мессир, есть кое-что, о чем не сказано ни в "Житиях святого Арнульфа", ни в "Деяниях мецких епископов" – тех, что вышли когда-то из-под пера Павла Диакона.
В нашем роду знают, что нередко святого Арнульфа посещали дивные видения. И были они потому лишь скрыты от пера летописцев, что увы не только ангелы Господни говорили в них с ним. Да... Дар этот являл себя и в потомках святого Арнульфа. И вот что: немедленно прекратите улыбаться, если не желаете навсегда лишиться благосклонности Алиеноры Аквитанской!
Впрочем, сказано это было несерьезно. О чем свидетельствовала и легкая, едва заметная улыбка, и озорные смешинки в уголках глаз.
– Да, видение... – королева слегка нахмурилась, – оно было довольно странное. Был голос, который сказал, что в Венеции встретите вы девушку, мессир. Но видела я при этом не Площадь святого Марка, не изящные колонны и капители Риальто, а почему-то грубую хижину дикаря. Мне было сказано, что девушка будет из древнего рода, но видела я босоногую и простоволосую простолюдинку. Мне было сказано, что ваш с нею сын станет новым Мессией... Что он поведет паству Господню в царство Божие!
Хотя, как это возможно, я не понимаю...
Королева погрузилась в раздумья, отчего и морщины ее, и сам возраст стали вдруг виднее. Как будто, лишившись притока жизненной силы, слабая и немощная плоть получила возможность на какое-то время побыть самою собой. Но нет, улыбка вновь осветила ее лицо, и тени старости исчезли, как будто не было их и в помине.
– Да, вот еще что важно. Уж не знаю почему, но ваша встреча может состояться лишь до дня Святой Троицы. Это... это, ой, менее двух месяцев! Вряд ли Ричард с войском уже будут к этому времени в Италии. Нет, это совершенно невозможно! Так что, оставшись при короле, вы не успеваете, мессир! Но послезавтра на Риальто отбывает посольство, дабы заключить с венецианцами договор о переправе войска. Да, решено! Вы отправитесь с посольством! Вы и ваш ученый друг!
Алиенора порывисто поднялась с кресла. Да что там поднялась – будь ей восемнадцать, автор так бы и написал: вскочила! Лишь почтенный возраст герцогини и некоторая робость перед ее многочисленными регалиями вынуждают нас заменить честное и открытое "вскочила" на политкорректное "порывисто поднялась".
– Мессир, выздоравливайте и набирайтесь сил! Через два дня они вам понадобятся! Впрочем, наш милый Шешет, он – настоящий кудесник, так что за два дня поднимет на ноги и мертвого! А уж вас-то! Я – к Ричарду, ведь ему нужно еще так много объяснить...
– Да уж, – ворчливо пробормотал господин Дрон, когда комната опустела, и лишь легкий ветерок, поднятый богато украшенной коттой плотного ромейского шелка, напоминал еще об августейшем визите. – Вот только посольства нам с Доцентом и не хватало.
Впрочем, было понятно: отвертеться не удастся. Чего хочет женщина – хочет Бог. А уж, когда хочет такая женщина!
Правда, здесь почтенный депутат слегка ошибся. На вечернем совете предводителей похода, когда речь зашла о формировании посольства на Риальто, его "ученого друга" самым грубым и недвусмысленным образом забаллотировали. Лишь кандидатуру самого мессира Серджио королю удалось продавить, да и то – лишь упирая на его иноземную мудрость и необыкновенные познания. Ибо ни благородством происхождения, ни выдающимися заслугами, ни широкой известностью олигарх из будущего блеснуть по понятным причинам не мог.
Возможно, впрочем, что свою роль все же сыграла некоторая толика известности, которую господину Дрону удалось стяжать своей нашумевшей победой над Эрве де Донзи. То, что барон – первоклассный боец, было известно всем. А, значит, некая толика его авторитета ложилась и на победителя.
Что же касается фигуры почтенного историка-медиевиста – семита от пяток до кончика носа – она стала прямо-таки вызовом благородной компании. О чем король и был извещен самым недвусмысленным образом.
Нет, все всё понимали. Да и редко какой владетельный господин в эти времена не имел при себе "хорошего еврея", выполнявшего для него щекотливые поручения на ниве финансов, юриспруденции и даже дипломатии. Так что, совсем уж чужеродным явлением Евгений Викторович не был. И, будучи помещен в определенный социальный разряд внутри бытовавших тогда званий и сословий, вполне мог быть признан как имеющий право на существование. Но чтобы вот так, как полноправный член благородного сообщества – нет, невозможно!
Так что, пришлось господину Гольдбергу остаться при ставке короля в Шато-Сегюр.
Но все эти волнительные события произойдут еще только вечером. А господин доцент – уже вот он, здесь, ломится, что есть сил, в покои к больному. И ведь сумел как-то договориться с суровым Шешетом Ицхаковичем! Не иначе, сказала свое слово этническая солидарность. Ну, сам понимаете – еврей еврею, и все такое прочее...
Как бы то ни было, не прошло и десяти минут после ухода Алиеноры Аквитанской, как в опустевшее кресло бухнулся хмурый и не выспавшийся господин Гольдберг.
– Ну, ожил, нимфоман старый? Или этот, как его, педофил? Седина, понимаешь в бороду...
Господин Дрон, еще не отошедший от очарования упорхнувшей Алиеноры, решил всерьез ворчанье господина Гольдберга не воспринимать. То ли гормональный взрыв, случившийся с ним после посещения Шатору, сошел на нет, то ли многочисленные удары в голову, полученные в схватке с де Донзи, поставили мозги на место, то ли еще какая причина... Но вот не получалось у него теперь всерьез воспринимать то, что казалось невероятно важным еще неделю назад.
– Ты, Доцент, чего притащился-то? Никак, зачесть мне моральный кодекс строителя коммунизма решил? Так я в вашу секту не вхожу, мне оно по барабану как-то...
– Ладно-ладно... – не стал углубляться в тему внезапно подобревший господин Гольдберг. – Я, собственно, на предмет утешить страждущих пришел. Ты же у нас теперь вроде как страждущий? Или где?
– Ну... – искренне удивился почтенный депутат, – ну, допустим, страждущий. Валяй, утешай...
– И утешу! Так утешу – мало не покажется. А потом догоню и утешу еще раз, напоследок!
Значит, слушай сюда. То, что графиня тебя кинула – это не просто так, а проявление глубокой исторической закономерности. Понимаешь? Нет-нет-нет, даже не думай перебивать, – вскинулся он, заметив, что господин Дрон готовится что-то сказать.
– Я поначалу-то чего помалкивал, глядя, как ты на эту малолетку западаешь? Решил, что ты менять историю с этого конца надумал. По женской, так сказать, части. Ну, раз уж нам ход исторических событий менять положено, глядишь, и с этого бы краю чего поменяли... Ан, нет! История – старуха железная. Так просто ее на кривой козе не объедешь!
– Доцент, ты сам-то здоров? – Господин Дрон поднял так и норовившие закрыться глаза, уперся взглядом в историка-медиевиста. – Кому из вообще нас по репе настучали? Ты чо несешь, какая история, при чем тут история?!
– Нет, ну так нельзя! – возмутился господин Гольдберг. – Акула, понимаешь, капитализма! Ты, вообще, чем слушал, когда я тебе про это дело докладывал? Ну, перед тем, как ты в Лимож ломанулся с графиней сердечные дела улаживать. Вот, явно не тем местом. Ты хоть что-то запомнил из того, что я тебе тогда говорил?
– Да что там запоминать-то было?! Кроме бесконечных подъе... – господин Дрон осторожно оглянулся по сторонам. Вроде никого кругом. Но все же лучше как-то поаккуратнее. – ... кроме бесконечных, подколок, мать твою!
– Понятно, – тяжело вздохнул Доцент. – Синдром Дауна в тяжелой форме. Короче, докладываю тогда еще раз:
Маго де Куртене. В нашей истории в 1199 году вступает в брак с бароном Эрве де Донзи, передав ему в управление графство Невер. Дети: Гильом де Донзи, Агнес де Донзи. В здешнем варианте истории, похоже, все будет точно так же. Вот так-то, Ромеа, понимаешь, влюбленная! Не так просто оказывается историю менять...
Господин Дрон честно попытался задуматься над упругостью исторического процесса, но тут же и бросил это дело. И даже не потому, что голова, многократно ушибленная в схватке с бароном, не желала работать. Просто как-то вдруг стало наплевать. И на семейство де Куртене, и на барона де Донзи, и вообще на все эти средневековые страсти-мордасти.
На-пле-вать!
Но почему вдруг? Проделки высших сил из Шатору? Неужели это так вот действует внутренняя гормональная химия в организме? Какие-то тысячные доли миллиграмма сложных веществ попадают в кровь, и человек воспламеняется любовью. А вещества исчезают, и все проходит – так что ли? Тысячные доли миллиграмма других веществ – и человек бесстрашно бросается в бой! А впрысни ему другую, противоположную химию, и он трусливо свернется в комочек или, наоборот, в ужасе бросится прочь?
Это что же выходит, – тягуче крутилось в мозгах господина Дрона, – мы все – такие вот биохимические автоматы? Какую химию нам кольнут, так себя и поведем? Бери нас, кто хочешь, и делай с нами, что вздумается... Как-то некрасиво получается. Вроде пластиковых пупсов на внешнем управлении. Нет, некрасиво...
Параллельно с этим в голове у почти отключившегося от разговора господина Дрона крутилась еще одна, другая мысль. Вот только о чем она – было совершенно непонятно. Ну, не получалось у нее выбраться на поверхность сознания. Туда, где происходит понимание. В то же время, господин Дрон чувствовал, что мысль эта важная и может пролить немалый свет на загадку его внезапного охлаждения к графине Маго. Ведь может так статься, что и не в одной химии тут дело.
Если разобраться, оно, это охлаждение случилось, по сути, даже не тогда, когда он встретил ее с бароном во дворе аббатства. Нет, к этому моменту все уже пеплом затянулось. А когда?
Во время королевского суда?
Нет, опять мимо. В тот момент – это помнилось совершенно точно – он еще рвался в бой и огнем дышал, как Змей Горыныч.
Так, когда же?
Господину Дрону вдруг вспомнился ее полный гнева и презрения взгляд по окончанию поединка с де Донзи. Когда он вывел барона за пределы круга и взглянул в сторону графини. И увидел ее и этот ее взгляд. Да, черт возьми, да! Вот оно, этот самый момент! Именно тогда все чувства, вся страсть к юной средневековой фемине – все вдруг разом погасло, как будто рубильник внезапно перекинули на положение 'выкл'.
И что, это – химия? Не-ет, тут дело явно в каких-то других, более тонких настройках.
И, кстати, да – именно тогда впервые шевельнулась где-то в глубине сознания та самая мысль, которая сейчас всеми силами карабкается на поверхность. Или не мысль? Может воспоминание? Черт, что-то ведь важное, а никак не ухватишь!
– То есть ты дальше бодаться с бароном за руку, сердце и прочие прелести графини не планируешь? – прервал его внутреннее самокопание господин Гольдберг.
– Я что, похож на идиота?
– Ну, кто вас, больших мальчиков, знает? У вас ведь всякие тараканы в головах водятся. Вдруг решишь, что окружающие сочтут тебя трусом, если отступишься? Мало ли? Тут ведь, в Средневековье, с этим строго. Вот и попрешь на рожон... А нет, не попрешь, так и хорошо, и слава богу, – торопливо закруглил Доцент свою мысль. – Нам еще этаких вот геморроев не хватало!
'Сочтут трусом? Трусом? Трусом!!! Ай, Доцент! Ай, умница!' – Господин Дрон аж задохнулся от нахлынувшей вдруг ясности. Или, может быть, давешняя то ли мысль, то ли воспоминание пробилась, наконец, к поверхности сознания. Или слова господина Гольдберга подтолкнули ее наверх? Но все случившееся с ним стало вдруг кристально ясным. Нужные воспоминания обрушились на него разом и вдруг, тут же выстроившись в необходимую последовательность. А над ними заняла господствующую позицию та самая мысль, что доселе лишь смутно точила подсознание недужного олигарха.
– Трусом, говоришь, – натужно просипел вслед за почтенным историком господин Дрон. Просипел, ибо горло сдавило судорогой. Прокашлялся, вроде полегчало. – Хм, трусом... Ты знаешь, я этим делом еще в девятом классе переболел. В острой форме. Да... До этого-то меня на слабо проверять мало кому в голову приходило. Ну, при моих габаритах – сам понимаешь. Да и спортом я тогда капитально занимался. За 'Спартак' уже успел по юношам на первенстве РСФСР побороться. И небезуспешно. Вот... Кстати, видел флейту у меня? С ней потом еще целая история приключилась...
'Так-так, – по своему понял своего спутника господин Гольдберг, – у больного необходимость выговориться. Видать, сильно его эта история с графиней задела. Ну, что теперь – будем соответствовать'. Приняв сие ответственное решение, почтенный историк нацепил на физиономию маску самого живейшего внимания и изобразил готовность вникать в подробности.
Впрочем, сильно заставлять господин Дрона не пришлось.
– А насчет трусости... Учился у нас в классе такой кадр, некто Роман Рыбаков. Тоже, скажу тебе, парень не слабый. Да еще и на всю голову, как теперь понимаю, ушибленный. Все Сильную Личность из себя выковывал. Оба слова, – усмехнулся господин Дрон, – с большой буквы. Просто с агромадной! Ну, фанат Ницше, 'триумф воли над обстоятельствами', 'подняться над человеческим стадом' и прочая пурга. Подпольную секцию карате где-то нашел, тогда это дело ведь запрещено было, в качалку ходил... Готовился, так сказать, к жизненной борьбе. Любимая присказка у него была: 'Я отвечаю только за себя, зато уж за себя – отвечаю!'
– Ага, – с пониманием кивнул головой господин Гольдберг. – Из тех, что через несколько лет запоют о том, как не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше мир прогнется под нас...
– Вот-вот, из этих, из нагибаторов. Про смысл жизни мог часами распинаться. Который, дескать, состоит в подчинении внешних обстоятельств – воле Личности. Про личность и прочее стадо – ночью его разбуди, все тебе по полочкам разложит. Ну, и окружающие у него, ясен пень, тоже в графе обстоятельств проходили. Или в графе 'стадо' – это уж понимай, как хочешь. Скорее, все-таки – обстоятельств, которые подчинить своей воле требуется. Во-от... И так уж случилось, что запали мы с ним на одну и ту же соплюшку. Типа, первая красавица класса, все дела...
А мы-то оба, господи! Шестнадцать лет, гормон с цепи рвется, как ошпаренный! В голову бьет, чисто бейсбольной битой!
Подруга же та была – как я уже потом, повзрослевши, понял – еще той оторвой. Хар-рошая такая заготовка под будущую первоклассную стерву! Там, правда, и семейка была соответствующая. Папа из обкомовских шишек, мама где-то в облторге немалый чин имела. Короче, как теперь говорят, здоровая наследственность.
Нежных чувств, будь уверен, у нашей красавицы и близко не было. А вот игра ей эта очень даже нравилась. Когда два таких жеребца вокруг нее приплясывают, копытами бьют и огнем пышут.
Ну, и дровишек она в это дело подкидывать тоже не забывала. То одному глазки сделает, то другому улыбнется завлекательно... Очень ее, надо полагать, наше соперничество заводило и кровь младую будоражило. А мы ж и рады стараться! Шестнадцать лет, гормон бурлит, мозги в самый дальний уголок черепной коробки забились и носа высунуть боятся...
Господин Дрон задумался, окунувшись в далекие воспоминания. Впрочем, надолго затянуть паузу почтенный историк ему не дал. Выждав приличия ради секунд десять, он затеребил рассказчика:
– Ну, и дальше-то чего?
– А дальше-то? А дальше мальчик Рома начал подчинять обстоятельства воле. Прогибать, так сказать, мир. Под себя, естественно. Как-то в пятницу после последнего урока – все уже на выход собрались – он мне: 'Слышь, Серега, задержись на пару минут!' Ну, и нашей даме сердца – дескать, не почтит ли она нашу беседу своим присутствием?
Дама, понятное дело, почтила.
А когда мы в классе втроем остались, он свой меморандум и выкатил. Мол, ему эти хороводы, вокруг да около, надоели. И он желает внести в наши отношения ясность. Поэтому предлагает мне в воскресенье встретиться с ним в спортзале – со школьным сторожем все уже на мази – и решить уже вопрос, как мужчина с мужчиной. Кто оттуда на своих ногах уйдет, тот и продолжает добиваться благосклонности нашей прелестницы. А кто проиграет, тот отваливает в сторону и далее под ногами у счастливого соперника не путается.
И предмету обожания нашего: 'Согласна?'
Я на нее глянул, а там картина маслом! Кивает, мол: 'Согласна'. Щечки пунцовые, глазки скромно вниз опущены, а сквозь реснички дрожащие такое торжество! Типа, вот она, настоящая-то жизнь! Во всей ее остроте и пряности. Ей бы это дело как-то замаскировать, да видно очень уж сильно ее эмоция распирала. Ну, и возраст не тот еще, чтобы полностью собой владеть...
Меня эта картинка, как обухом по голове.
Прикинь, Доцент, это что же? Мы, как два барана, будем друг об друга лбы расшибать? А она, так сказать, дожидаться сильнейшего? И сила – это все, что ей от любого из нас требуется? Не ум, не чувства, не уникальная – извиняюсь за выражение – индивидуальность, а просто сила? Кто сильнее, тот и хорош?
Ромка там еще что-то говорил, а у меня все, как в тумане. Так, на автомате покивал головой, мол 'согласен', ну и разошлись. До воскресения.
Иду домой, а в голове молотком стучит. Мол, и вот это вот у меня светом в окошке было? Предметом, так сказать, юношеских грез и обожания? Где были мои глаза? Куда, маму иху, подевались мозги? Так до дома на автомате и дошагал.
