Текст книги "Тяжелый хлеб"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ольга улыбнулась.

– Давай лекарство-то! – сказала она. Сусликов ожил. Ей, видимо, было лучше. У нее не было палящего жара; она улыбалась и говорила. Он вынул из кармана пальто лекарство, достал воды и помог ей принять порошок и микстуру.

– Теперь лежи, а я насчет самовара! – сказал он, укладывая Ольгу и бережно оправляя под ее головою подушку.

– А ты смотри! – обернулся он, уходя, к Антону: – не дыши, а не то – вышибу!..

Антон съежился.

Сусликов вышел на лестницу. И едва он оставил Ольгу как его снова охватила тревога. Его беспокоили и Антон, и болезнь Ольги, и положение дел, и на минуту ему показалось, что исправник сейчас пришлет к нему урядника и велит тотчас же уезжать из города. Бледный, испуганный, он сошел с лестницы и робко вошел в избу Аверьяна. Тот сидел в обществе четырех осанистых мужиков, которые в торжественном молчании чинно по очереди опускали свои ложки в огромную деревянную чашку с дымящимися щами. Хозяйка хлопотала у печки.

– Евдокиму-то внукой которая. Ну, она и говорит ему... – рассказывал Аверьян и остановился, когда вошел Сусликов.

– Чего тебе?

Сусликов поклонился,

– Самоварчик бы, да еды какой ни на есть. Щец что ли, яичницу! – сказал он.

Аверьян нахмурился.

– Деньги-то есть?

Сусликов знал всю силу наличных денег в таких случаях и, заглушив сердечную боль, бойко ответил:

– За этим дело не станет!

– Третий, самовар будет. У меня по пятаку, – стал быстро высчитывать Аверьян: – шти на троих...

– На двоих!

– Тогда десять копеек, хлеба на три. Десять яиц – гривенник. Время тяжелое теперь. Да за горницу тридцать копеек и вперед беспременно. Ты сколько проживешь?

Сусликов старался казаться равнодушным. У него было целых два рубля и он чувствовал, что может выдержать роль.

– Суток трое.

– Ну, значит девяносто копеек, да за еду с самоварами двадцать восемь. Всего рупь восемнадцать.

– Получай! – бойко ответил Сусликов, вынимая две бумажки, и прибавил: – только дело бы лучше было, коли перед отъездом и расчет: а то собьешься.

– Не бойсь, считать умеем! – сказал Аверьян, поднимаясь с лавки и доставая сдачи, – знаем мы: до отъезда!

Мужики с любопытством уставились на Сусликова.

– Этот и есть? – спросил рыжебородый.

– Он самый! – ответил Аверьян. – Иди, иди, – сказал он Сусликову: – я пришлю.

Сусликов взял сдачи и пошел.

В его кармане звенело восемьдесят две копейки, но он сознавал, что поразил Аверьяна и внушил ему к себе уважение.

– Сейчас и поесть принесут и самовар дадут! – ласково сказал он Ольге, подходя к ней.

Антон очнулся от дремоты и поднял голову.

– И мне есть, – проговорил он хрипло.

VII.

Словно в смутном сне, тоскливо и вяло закончился хмурый день. Ольга приняла лекарства и забылась сном. Антон в углу, подле табуретки, сполз на пол и храпел на всю комнату. Истомленный бессонницей ночью и волнениями дня, Сусликов загасил огонь, разостлал на полу свое пальто и едва приткнулся головою к узлу с костюмами, заменявшему ему подушку, как тотчас заснул.

Он не мог разобрать, долго ли он спал, только он вдруг проснулся и в каком-то паническом страхе сел на полу, позабыв про сон и усталость. Ольга опять металась и бредила.

В комнате было темно, с левой стороны раздавался густой храп пьяного Антона, а с правой – тревожный, хриплый бред больной Ольги, перемешанный со стоном.

– Миша, золотой мой, не бросай меня! Возьми! – умоляла она, хрипя и стоная; потом вдруг голос ее становился веселым и она говорила: – смотри, вот и я выучилась. И совсем не больно! Кровь? Это пустяки, немного!

Среди непроглядной тьмы и ночного безмолвия зловеще раздавался ее голос, и Сусликов замирал от непонятного страха. Наконец, он не выдержал и вскочил на ноги.

– Ольга, Оля! – зашептал он тревожно, стараясь ощупью найти ее руки.

Он нашел их и, когда сжал, ему показалось, что он взял в руки раскаленные камни.

– Оля, милая, проснись! – шептал он, дрожа всеми членами. Она стала бороться; потом вдруг очнулась.

– А, что? Это ты, Миша? – прошептала она.

– Я, моя милая, я! Ты бредила, я испугался. Тебе худо? – он ощупью нашел ее лицо, лоб. Они пылали огнем.

– Пить, – прошептала Ольга.

– Сейчас, Оля! В минуту! Он отошел от нее, стал шарить спички, зажег лампу и нацедил для Ольги веды из остывшего самовара.

– На, выпей, – подошел он к ней со стаканом. – Я тебе и лекарства дам, а потом натру. Хорошо?..

Она слабо кивнула головою. Для него опять началась бессонная, полная тревоги ночь. Он нашел бутылку с остатками водки, разогрел ее и, как в прошлую ночь, натер ею Ольгу; потом закутал ее и прикрыл своим пиджаком, а сверху пальто.

Ольга то металась и бредила, то приходила в себя, то впадала в забытье, которое Сусликов принимал за сон.

– Бей, бей – кричала Ольга: все равно я не пойду гулять, чтобы достать тебе водки...

– Миша, ты тут? – очнувшись звала она Сусликова: – посиди со мною, я видела страшный сон.

Сусликов брал ее руку, гладил ее по воспаленной голове и дрожащим от волнения голосом успокаивал ее.

Лампа слабо горела и освещала унылую комнату. Запрокинув голову, разбросав руки и согнув в коленях ноги, Антон спал мертвым, свинцовым сном.

Сусликов сидел у Ольги в головах на табуретке, согнувшись, точно на его плечи легла огромная тяжесть, вздрагивая и ежась от холода и страха.

Горькая бесталанная жизнь! Жизнь, отданная на потеху людям!.. Голод, холод, всевозможные лишения... травля, издевательства и глумления... за что?..

Люди беспощадны к тем, кто льстит их сытому тщеславию... но Сусликов и не думал об этом. Все его мысли были заняты болезнью Ольги. Он любил ее так, как только способна любить истасканная душа бродяги-фокусника.

Она была для него и любимой женой, и помощницей, и добрым товарищем. Без нее он давно бы сгинул в каком-нибудь кабаке в пьяной драке. Разве мало встретил он на своем пути женщин? Пьянство, разврат, ссоры и драки: и так со всеми. А с этой... едва он встретился с ней, как что-то сильное осветило его душу, он почувствовал в себе уверенность, и содержатель балагана тотчас прибавил ему 10 рублей жалованья.

А во время скитальческой жизни разве он слышал от нее когда-нибудь упрек или раскаянье, как бы худы ни были их дела? У него вон какое пальто, на вате; а у нее кофточка. Он и кутит и шатается, а она – или дома, или на работе.

Жгучее раскаянье охватило душу Сусликова. Ему вспомнилось, как она, без всякого с его стороны побуждения, выучилась глотать шпаги. Из ее горла текла кровь, а она улыбалась. Она говорила ему, что выучилась только его ради.

Ради его, а что он для нее сделал?

В полутемном балагане он вырвал ее из рук взбешенного Семенова, работавшего "силачом", который хотел бить ее за то, что она не принесла ему водки. С этого момента началась их любовь. Сначала воровская: под страхом быть убитой Семеновым, она приходила на свидания и тут, увлекаясь ею все сильнее и сильнее, он узнал, – что она переносила от этого пьяного буяна. На их счастье Семенов допился до горячки и умер. Они стали жить вместе и вместе работать, и вот пятый год, как между ними не произошло еще ни одной крупной размолвки.

И вдруг эта болезнь... эта страшная болезнь...

Ольга очнулась от забытья и тихо его окликнула.

Он вздрогнул и наклонился к ее лицу.

– Что милая? Чего тебе?

– Не оставляй меня: мне страшно...

– Я здесь, мне уйти некуда, не бойся. Я не засну даже...

Ольга освободила свою руку и положила ее на его колено.

– Расскажи мне, как дела? Ты устроился? – прошептала она.

Сусликов не захотел огорчать ее и сказал, стараясь казаться веселым:

– Прекрасно! Мне дают залу в клубе. Все доктор этот. Я сделаю одно, два представления – и мы уедем! Только, как я тебя оставлю...

Ольга слабо пожала его руку.

– Вечером мне не так страшно, но ночью... Мне кажется... что я... умру...

Сусликов похолодел.

– Миша, мне страшно! Я не хочу умереть! – прошептала Ольга с тоскою. Сусликов вздрогнул, опустился на пол и приник головою к ее горячей руке.

– Глупая, что ты! Зачем умирать! – заговорил он дрожащим голосом: – мы еще поживем! У нас свой балаган будет...

Ольга слабо улыбнулась, и по ее лицу покатились слезы.

– Я умру, Миша, – повторила она.

– Не говори этого! – почти закричал Сусликов...

Сероватая мгла уже сменила ночную темноту, и бледное лицо Ольги казалось теперь лицом мертвеца с заострившимся носом и ввалившимися глазами.

VIII.

Сусликов совершенно упал духом. Две бессонные ночи, гнев исправника, неизвестность будущего и, наконец, болезнь Ольги сломили его энергию и Антон не поверил глазам своим, когда увидел его, уныло сидящего на табурете подле Ольги с выражением полного отчаянья на лице.

В первую минуту Антону даже показалось, что он не протрезвел, так поразил его вид всегда бодрого и решительного товарища,

– Мишка, – тихо окликнул он Сусликова: – Что приключилось? Али беда?

Сусликов вздрогнул и тотчас оправился.

– Пустяки! – ответил он: – Ольга не спала. Орудуй-ка самовар: за чаем потолкуем, – прибавил он, вставая с табурета.

Антон оделся и вышел хлопотать насчет чая.

Ольга стонала во сне. Сусликов пересел в угол, прислонился головой, к стене и моментально заснул.

Минут через пять Антон внес и поставил на стол самовар, потом вынул из кармана большую краюху ситника и полуштоф водки.

Сусликов проснулся.

– Откуда? – спросил он, увидя водку.

Антон улыбнулся.

– Это меня все Никитка угощает. Смерть хочется ему артистом сделаться, вот и умасливает! Вчера весь день учился на руках ходить. Умора. Раз двадцать башкой в пол ударился.

Они стали нить чай, мешая его с водкою. Сусликов рассказал Антону свои вчерашние похождения и последнее свидание с доктором.

Антон протяжно свистнул.

– Табак дело выходит! – сказал он и прибавил с упреком: – ведь я же говорил: Не верь Кускову! Лучше было, если бы прямо на Тверь поехали. Там цирк... Нет, сюда, да сюда! Вот и вышло...

– Ну, ошибся, так что же? Впервой, что ли? – раздражительно перебил Сусликов.

– А то, что дурак! И меня еще втянул.

– Втянул, так убирайся!

– Теперь-то уж ты сам и довези, – встряхивая головой ответил Антон.

В комнате наступило угрюмое молчание. Ольга слабо стонала и этот стон зловеще раздавился в тишине.

– Вот еще она помрет, – произнес Антон, наливая себе в чашку водки. Сусликов вскочил, как ужаленный.

– Нет к тебе души, скот ты этакий! – обругался он, и, взяв пальто и шапку, бросился из комнаты.

Он опомнился только на крыльце докторского домика. Слова Антона ножом вонзились ему в сердце.

Он вошел к доктору и, позабыв о делах, стал звать его к Ольге.

– Хуже разве?

Сусликов махнул рукой и почувствовал, что заплачет.

– Ну пойдем, пойдем! – согласился доктор и стал одеваться,

– А я тебе выхлопотал, – заговорил он по дороге: – треножить тебя не будет, выселять не станет. Живи хоть год. Только одно беда: никак этого борова уломать нельзя, чтобы он представление разрешил. Пусть по домам, говорит ходит, а публично ни за что! Вот поди ж! – окончил доктор и пыхтя стал подниматься по лесенке.

Сусликов вздохнул.

– Все плохо.

Он вошел следом за доктором в каморку. Доктор подошел к Ольге, взглянул на нее и нахмурился.

– Беги скорее к хозяйке за льдом! – приказал он: – да давай тряпки, я компресс устрою.

Антон бросился к двери.

– Я через Никитку, живо! – сказал он торопливо.

– Что с нею? – испуганно спросил Сусликов.

– Жаба! – ответил он: – а, может, и дифтерит будет! Все от Бога.

Он взял от Сусликова два грубых полотенца и из них устроил Ольге компресс на шею.

Запыхавшийся Антон принес каменную чашку, набитую снегом.

– Льду нет, снег!

– Снег, так снег! Клади на голову! Погоди, во что же?

Антон сдернул с своей головы картуз.

– Стой, – остановил его Сусликов и вынул из чемодана войлочный, остроконечный колпак, который надевал, когда работал клоуном.

Доктор весело засмеялся и, набив колпак снегом, приложил его к темени Ольги.

Она стонала и не сознавала окружающего, хотя и лежала с открытыми глазами.

– Ну вот и ладно! – сказал доктор: – к вечеру зайду слова.

Он дал еще несколько советов и собрался идти.

– Что же вам делать? – убитым голосом, спросил Сусликов.

Доктор развел руками...

– Одно посоветую. Я всем про тебя говорил. Иди, проси по домам.

Сходя к Денисовой, к Ахалцыковой, к Селивановой. Я, покажу тебе дорогу! Идем...

– Иди, – сказал Антон: – я присмотрю. А то все околеем!

В его голосе послышалось дружеское чувство. Сусликов взглянул на него с благодарностью и вышел вместе с доктором.

IX.

Уездная казначейша Денисова видела несколько раз уездную предводительницу и переняла от нее «все хорошие манеры», поэтому, когда ей доложили о приходе Сусликова, она послала девку Парашку узнать, кто такой Сусликов и что ему надо, хотя отлично знала о нем по рассказам доктора. Потом она заставила прождать себя и прихожей с добрые четверть часа и, наконец, вышла к нему, окидывая его с ног до головы холодным взглядом.

Сусликов низко поклонился и, заикаясь от смущения, обратился к ней с речью.

Только в ней одной и надежда. Доктор говорил, что ее благородие может во многом помочь, если бы можно устроить спектакль. Он бы поработал. Денег ни гроша, жена больна, исправник гонит.

Голос Сусликова дрогнул; он замолчал и опустил голову.

– Да-а, – протянула Денисова в ей показалось, что она сама предводительница, а перед нею бедный проситель о пособии. – Да-а, мне говорили о тебе, голубчик! Что же, я все сделаю, я не отказываюсь. Вот я скажу исправнику, чтобы он не гнал тебя, а потом – подумаю. Если можно будет... Ты зайди ко мне послезавтра.

– Ваше благородие, да где же время-то? У меня и так уже ни гроша.

– Что же я сделаю тебе, мой друг? Будь терпелив! Сразу ничего не делается... – и она повернулась к нему спиною. Сусликов спохватился.

– Ваше благородие, если я добьюсь спектакля, позвольте вам место оставить!

– Оставь, я никогда не отказываю в помощи! – она кивнула головою и, шурша юбкою, вышла из прихожей.

Сусликов грустно повернулся к дверям, а казначейша на целый день была в хорошем расположении духа, чувствуя себя на вершине общественной лестницы в сравнении с этим жалким фокусником.

Ахалцыкова, жена частного поверенного, была в противоположность казначейше, нигилисткой и к своему удовольствию замечала, что ее резкие суждения приводят подчас в содрогание исправника, с которым она принципиально была во враждебных отношениях.

Она считала себя погибающей в глуши и поэтому, скупив где-то по случаю чуть не все книжки "Современника", целый день лежала на диване, курила папиросы и с замиранием духа читала полемические статьи.

Сусликова она велела ввести в гостиную и предложила ему папироску.

– Я уже слыхала, – сказала она, – об омерзительном поступке исправника и, поверьте, не оставлю так этого дела. Я уже послала корреспонденцию!..

Сусликов униженно поклонился ей и повторил свою речь, сказанную перед этим казначейше.

– Да, да, я понимаю ваше положение, – произнесла Ахалцыкова, бросая докуренную папиросу на пол: – положение пролетария среди сытых, откормленных буржуа. Сегодня же вечером я предложу устроить литературный вечер в вашу пользу,

– Спектакль бы! – робко сказал Сусликов: – я бы поработал.

– Хорошо, хорошо, я подумаю, – согласилась Ахалцыкова.

– Сусликов понял, что ему не дождаться помощи и попросил на случай чего не отказать купить билетик.

– Всякий нуждающийся может на меня рассчитывать, – ответила Ахалцыкова: – если у меня что и есть, то только для того, чтобы помогать! – и, кивнув Сусликову, она опустила глаза на раскрытую страницу "Современника".

Каждое новое посещение Сусликовым кого-нибудь поражало его новым ударом и увеличивало горечь его положении.

Он шел по улице и не чувствовал холодного пронзительного ветра, рвавшего на нем пальто. Все его мысли были заняты изысканием способа достать денег, чтобы удрать из этого проклятого места, и в то же время сердце его мучительно ныло тоскою по хворающей Ольге.

Он вошел в кухню Селивановых. Сама Селиванова стояла в кухне и что-то делала у кухонного стола, перебраниваясь с кухаркою, от которой ее трудно было отличить, если бы не властный голос: также кругло и красно было ее лицо, также объемиста была ее талия и также были засучены рукава простого ситцевого платья на ее жирных мясистых руках.

– Знаю, знаю, слыхала про тебя, рассказывали, – встретила та Сусликова, едва тот начал излагать ей свою просьбу, – Только что ж я могу тебе сделать, горемычный? Вот разве муж с завода приедет...

Сам Селиванов был водочный заводчик и богатейший кабатчик.

– А на счет исправника – не беспокойся! – Я уж прикрикнула на него. Поесть чего не хочешь ли? – окончила она ласково.

Сусликову было не до еды.

Он еще раз поклонился и попросил позволения иметь ее на случай.

– За место, заплачу, а уж от скоморошества избавь, – ответила Селиванова: – с измальства считаю дело это богопротивным. А билет пришли. Может, Анисим Спиридонович надумается. – Она кивнула Сусликову головою и снова начала перебранку со своею стряпухою.

Сусликов вышел я чуть не бегом отравился к своему дому.

Что ждет его там? Может быть, смерть... и Сусликов, не разбирая дороги, по лужам и грязи бежал, готовый встретить самое ужасное известие...

С Ольгой было худо не на шутку; Антон сразу протрезвел и внимательно следил и ухаживал за больной. Время от времени он выплескивал прямо через окно из колпака воду и наполнял его снова снегом.

Несвязный бред Ольги пугал его и он ежился от холода и страха, с нетерпением поджидая Сусликова.

Сусликов, запыхавшись от скорого шага, вошел в комнату к обмер увидев Ольгу. Она стала страшною. Ее лицо отекло и распухло, полуоткрытые запекшиеся губы жадно ловили воздух, а потускневшие зрачки глаз смотрели недвижно тупо ничего не видя перед собою.

Сусликов, молча, с сурово нахмуренным лицом снял пальто и спросил шепотом:

– Давно?

– Все время. То бредит, то так лежит!

X.

Сусликов машинально сошел вниз и, увидев Аверьяна, спросил обед себе и Антону. Аверьян бросил шлею, которую чинил, перевязывая узенькими сыромятными ремнями и равнодушно сказал!

– Деньги!

– Возьми, сделай милость! – торопливо ответил Сусликов, вынимая два двугривенных, Аверьян взял их, спрятал, потом достал семь копеек и отдал их Сусликову.

– Получай сдачи, – сказал он – хозяйка тебе сейчас обед пришлет. Иди!

Сусликов с недоумением посмотрел на полученные семь копеек, а потом на Аверьяна,

– Как же, брат, маловато что-то? – проговорил он.

– А кто снег брал?

Сусликов растерянно взглянул на него.

– Шутишь что ли? Кто за снег деньги берет?

– Шутят скоморохи, а мы, слава Господи, людьми зовемся, – ответил Аверьян и взял брошенную шлею в руки.

Сусликов побледнел. Накипевшая за два дня горечь вдруг поднялась в его груди, и он дрожа от обиды, закричал:

– Люди? Живодеры окаянные, а не люди! Люди пожалели бы!

– Ну, ты небольно! – ответил холодно Аверьян: – иди пока што!

– Живодеры и есть! На-ка, за снег деньги! А небось в холод не топишь?

– Купи дров и топи! Нам тепло!

– Купи! А ты не должен топить? Я вот молчу, а за снег, чуть не зимою, так подай деньги! Бога нет в тебе, жалости этой! Сам видишь, какие дела! Сам видишь больная, а тебе все деньги! Нет, чтобы по душам! На, мол, а потом сочтемся... – Сусликов говорил, задыхаясь от волнения, и все ближе и ближе подступал к Аверьяну.

– Да ты что, словно клещ вцепился, а? – вдруг закричал Аверьян, бросая работу: – али хочешь, чтобы я тебя в три шеи отсюда? Исправник какой тебе наказ говорил, забыл?

Сусликов сразу стих. Он понял безвыходность своего положения и поневоле смирился.

– Исправник-то все же оставил...

– Оставил, а я вот не оставлю, – угрюмо проворчал Аверьян,

В это время в горницу вошла хозяйка.

– Ну што, как жена-то? – спросила она ласково, спуская с головы платок.

– Что! – махнув уныло рукою, ответил Сусликов: – совсем плоха!

– Анфису позвать бы тебе, а не доктора. – наставительно сказала хозяйка: – доктор супротив ее и вниманья не стоит... Теперь эта Анфиса...

– Замолола! – грубо перебил ее Аверьян: – собери-ка вот на двоих щей, да хлеба, да пошли с Никитой!

Сусликов робко выскользнул из двери и осторожно стал подниматься к себе. Горечь его положения все усиливалась.

– Последнее ограбили, – сказал он Антону, войдя в комнату. – За снег взял!

– С кого и драть? – ответил Антон: – жрать-то дадут?

– Пришлет! Ироды окаянные... и подвел же этот Кусков! – вздохнул Сусликов, присаживаясь возле Ольги. – За первый сорт!..

Никита с шумом распахнул дверь и внес большую деревянную чашку щей с краюхою хлеба.

– Дверь-то запахни!

– Ништо.

– Тут с одной двери смерть придет, – с горечью сказал Сусликов и, взяв свое пальто, бережно окутал им ноги Ольги.

Антон с жадностью приник к чашке со щами.

– Иди, что ли! – позвал он Сусликова.

Она ели молча, торопливо, громко чавкая губами. В комнату уже заползли вечерние сумерки. Кошка проснулась и с жалобным мяуканьем стала тереться у ног Семена.

– Ишь тварь, проголодалась! – прошептал он, подставляя ей чашку с остатками щей.

– Что же делать будем? – уныло спросил Антон.

Сусликов вздохнул.

– Хоть умри!

– Доктор-то что же?

– Что доктор? Гольтепа какая-то! – одно теперь! – через минуту произнес Сусликов: – тут вот трактир есть. Туда сходить!

– Кто пойдет-то? Я боюсь!

– Чего?

– А как накостыляют?

– Что ж – боишься, так я пойду. Мои вина. Эх, Ольга бы поправилась! – сказал Сусликов с тоскою.

В комнате наступила тишина, Сумерки наполонили комнату и среди них только смутно рисовались силуэты трех ее обитателей.

Антон с Сусликовым задремали, но Сусликов дремал недолго. Мрачные мысли не девали ему покоя и через полчаса он встрепенулся. Он встал со стула в разбудил Антона.

– Ты, братец, уж пожалуйста, – проговорил он: – присмотри за ней-то!

– Идешь, что ли?

– Надо!

Он подошел к Ольге и осторожно стал снимать с ее ног свое пальто. Ольга застонала.

– Что больно, милая, а? Что с тобою? – зашептал он тревожно, наклоняясь над воспаленным лицом Ольги и не видя его. Ольга не отвечала. Сусликов несколько мгновений прислушивался к ее хриплому дыханию.

– Помоги ей Бог! – прошептал он набожно и тихо поцеловал ее горячий лоб, – Ну, я пойду!

– Иди! – ответил Антон: – да скажи, чтобы Никита снегу принес. Опять, лампу заправить. Керосину нету.

Сусликов вышел из комнаты и спустился на двор. У крыльца он встретил Никиту.

– Снегу, Никитушка, – проговорил он ласково, отдавая последнюю серебряную монету: – да керосину купи!

Никита взял деньги и, идя по двору рядом с Сусликовым, горячо заговорил:

– Хозяин, возьми меня к себе! Я тебе как пес сослужу! Мне ваше дело страсть нравится! А тут што! Руби дрова, убирай лошадь, вози навоз. Что, возьмешь что ли?

Никита жадным взором впился в лицо Сусликову.

– Что ты? Али белены объелся? – сказал он с горечью: – или ты не видишь житья нашего? Собаке лучше живется! Мы и холодаем, и голодаем, нас всякий обидеть может. С чего ты?

– Возьми, Христа ради! – просил Никита.

– Ладно, там увидим! – ответил уклончиво Сусликов: – а теперь спроворь снегу, да керосину!

Никита оживился.

– Я тебе во как услужу, хозяин! – воскликнул он восторженно и бросился в глубину двора достать с ледника снегу.

XI.

Сусликов вышел на улицу. Вечерняя мгла окружила его со всех сторон, порывистый ветер с воем пронесся мимо, обрызгав его каплями холодного дождя, и этот дождь, ветер и мгла напомнили Сусликову его въезд в этот проклятый город.

Обиды, унижения, страх не заработать ни гроша, болезнь Ольги – все мысли об этом сразу легли на душу Сусликова и заставили его согнуться под их тяжестью.

На сердце у него была та же непроглядная тьма и грустные мысли напоминали собою жалобный стон ветра, но Сусликов, несмотря на это, бодро шел на тускло мерцающий свет шести окон в противоположном конце улицы.

Эти освещенные шесть окон принадлежали единственному кабаку-трактиру под красной вывеской с приветливым воззванием: "зайди, дружок!"

Это воззвание очевидно не было обращено к Сусликову и вообще к людям, находящимся в его положении, но Сусликов все же решительно взялся за ручку покосившейся двери, с красной занавескою за стеклом, и быстро распахнул ее.

Дверь с пронзительным скрипом повернулась на петлях и раскрыла внутреннее помещение гостеприимного кабака.

Сусликова охватила теплая, пропитанная запахом сивухи и тютюна, атмосфера. Он увидел обычную стойку, за которой стоял юркий кабатчик с круглым лицом и хитрыми, бегающими глазами, увидел шкаф с полками уставленными разной величины и цветов бутылками и, наконец, два длинных стола вдоль продольных стен и несколько полупьяных гостей, сидящих за этими столами на скамьях и табуретках.

– А, господин фокусник! Наше вам! Здравствуйте! – воскликнула при виде Сусликова сибирка.

Сусликов низко поклонился.

– Чего надобно? – спросил юркий кабатчик.

Сусликов смущенно потер своя руки.

– Дозволь, почтенный, публику развлечь, показать, что умею! – произнес он.

– Что ж, братец, валяй! Удиви народ! Мы тебе поднесем! Поднесем, ведь, ребята? – проговорил вместо кабатчика один из полупьяных гостей, франтовато одетый в синюю поддевку.

– По мне хоть на голове ходи! – ответил кабатчик.

Гости зашевелились и с жадным любопытством уставились на Сусликова.

Сусликов поспешно снял пальто, одернул свою куртку, засучил рукава и, выйдя на середину комнаты, привычным жестом приветствовал публику. Затем он начал свое представление. Он жонглировал ножами и стаканами, ел горящую бумагу, заставлял исчезать монету и появляться потом в носу, за ухом, в бороде кого-нибудь из гостей, ухитрялся пропускать толстую иглу через щеку и увлеченные гости приветствовали каждый его номер громким поощрительным смехом. Сибирка при каждой новой штуке бил себя руками о бедра и восклицал с неподдельным восторгом:

– Ах, чтоб тебе!

Франтоватая поддевка кричала:

– Ловко, фокусник! Валяй еще штуку!

Третий гость с рыжею бороденкою клином обнажал своя гнилые зубы и визгливо приговаривал:

– Ишь ты... ишь ты! – и лишь один из всей компания, с красным отекшим лицом и взглядом мертвого судака, пренебрежительно мотал головою и бормотал:

– Это что! А вот, когда я был на ярмарке...

Даже равнодушный кабатчик лег грудью на прилавок и поощрительно улыбался Сусликову.

Ободренный общим вниманием, он на время забыл свои невзгоды и весь отдался работе. Самые сложные фокусы у него выходили так чисто и отчетливо, что он удивлялся сам себе и продолжал работу с увлечением.

Наконец, он спросил куриное яйцо, на глазах у всех проглотил его и через несколько мгновений снова вынул его изо рта. После этого спустил засученные рукава и принял позу обыкновенного смертного.

– Ах, чтоб тебя! – воскликнул сибирка, всплеснув руками.

– Ловко фокусник! Валяй еще штуку!

– Устал! Передохнуть надо, – ответил Сусликов.

– Ишь ты, ишь ты! – взвизгивал обладатель бородки клином.

– Садись! – пригласил поддевка: – угощать будем! Антипка, давай сороковку!

– Рябиновой его! – предложил сибирка.

– Рябиновой! Давай рябиновой!

Но Сусликов не садился. Тоска по дому охватила его и ему хотелось скорее быть в своей тесной каморке подле больной Ольги,

– Чего ж ты ломаешься? – недовольно спросил его поддевка: – али брезгуешь.

Сусликов низко поклонился.

– Прости, Христа ради! Время нету. Дома жена больная. Одна. Вот если от милости вашей будет, хоть, что-нибудь! – попросил он и поклонился снова.

– Это насчет чего же? – спросил сибирка.

– Да хоть сколько-нибудь! Хоть по гривенничку! – опять кланяясь, пояснил Сусликов.

Лица всех вдруг приняли озлобленное выражение.

– Ах ты, шантрапа! – крикнул кто-то из угла комнаты.

– Шаромыга этакая! – подхватил другой.

– Ишь ты, по гривеннику!

– А по шее хочешь?

– Так ты, фокусник, так-то! – заговорил синяя поддевка: – мы тебя этто от души – рябиновой, а ты гривенник!?

– Господа честные! – воскликнул Сусликов: – жена больная, дома ни гроша!

– А ты не брезгуй! – наставительно внушил сибирка: – выпей, а там попроси.

– Честь честью! – прибавил кто-то.

– А то гривенник! – все более приходя в ярость кричал поддевка. – Антнипка, гони его.

– В шею!

– Голь! Тальянец!

– Шаромыга этакая!

– Свиньи вы неумытые! – заревел в ярости Сусликов и схватив пальто, выбежал на улицу.

За ним раздались озлобленные крики. Кто-то выскочил на крыльцо. Сусликов пробежал несколько шагов и остановился. Кровь прилила к его голове и он не чувствовал пронзительного ветра. Переведя дух, махнул рукою и, полный отчаянья, медленно пошел к дому.

XII.

Сусликова в сенях подле лестницы встретил Аверьян.

– Завтра тебе срок, как ты деньги заплатил, – сказал он сурово: – и чтобы после завтрева ты беспременно убирался.

Сусликов поднял глаза. В них светилось томящее выражение, которое можно подметят в глазах животного перед убоем.

– За что же?

– За то, что исправник недоволен! Мне с ним из-за тебя не ссорится! – ответил Аверьян и ушел в свою избу, хлопнув дверью.

Сусликов поплелся наверх.

Ему казалось, что никакой уже более удар не увеличит его горести, но когда он увидел недвижно распластанную Ольгу и услышал ее тяжелое хрипение, он невольно вздрогнул при мысли об ее смерти.

– Все так и лежит. Страшно даже одному – сказал Антон в спросил: – ну, что заработал?

Сусликов махнул рукою.

– Чуть что не по шее.

– Что? Говорил тебе? – хвастливо сказал Антон: – я их, брат, знаю. Что же теперь?

– Крышка!

– Кабы не она, – удрать!

Сусликов ничего не ответил. Сняв пальто, он прикрыл им Ольгу и сел подле нее, с тревогой стараясь поймать на ее лице выражение сознания...

Часа два спустя в комнату вошел доктор, Сусликов даже не поднялся ему навстречу и только молча поднял на него потускневший взор.

Доктор взглянул на него, на Ольгу, растерянно оглядел холодную комнатку и невольно, под впечатлением окружающего горя, заговорил шепотом:

– Что с нею? Все такая? Бредит? Нет? Все так? Хрипит, говоришь?..

Он подошел к Ольге и стал ее внимательно осматривать.

– Плохо, брат! – заговорил он снова, – теперь все от Бога! Дифтерит у нее... Все от Бога...

Сусликов покорно наклонил голову.

– Теперь вот тебе йод, – доктор вынул из кармана пузырек: – и вата, – он вынул кусок ваты. – Намотай ты ее на щепочку и потом мажь ей горло. Чаще мажь. Всю ночь мажь! Понял?

Сусликов ваял от него пузырек и вату и молча поставил на стол.

Смущенный доктор собрался уходить.

– Да! – вспомнил он: – здесь у нас школа есть. Учитель тебе ее под представление дает. Так, – как будто у него. Ты сходи к нему завтра утречком. Ну, прощай.

Доктор ушел, а Сусликов поднялся чтобы проводить его и застыл на месте от неожиданности.

Что-то вроде удачи вдруг мелькнуло перед ним и этот просвет показался ему счастьем. Если бы не болезнь Ольги...

Наступила ночь и для Сусликова – снова бессонная ночь. Он на мгновение забылся сном, но почти тотчас просыпался и, или чутко прислушивался к дыханью Ольги, или мучил ее, смазывая ей горло.