Текст книги "Вчерашняя быль"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Annotation
Зарин Андрей Ефимович
Андрей Зарин
Вчерашняя быль
I.
II.
III.
IV.
V.
VI
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
XV.
XVI.
XVII.
Зарин Андрей Ефимович
Вчерашняя быль
Андрей Зарин
Вчерашняя быль
I.
Глеб Степанович Кротов был уже десятый год тюремным врачом в одном из южных городов России.
Раньше судьба мотала его из конца в конец по всей Руси, из земства в земство, пока не усадила плотно на покойное место тюремного врача.
И Кротов и жена его были рады успокоиться после пережитых мытарств. К тому же у них уже подрастали дети, Петя и Маня, эти цепкие якори, устанавливающие бег самого быстрого судна. И они сели и были счастливы. Его любили и в тюрьме и в городе. Служба давала ему обеспечение, частная практика – некоторый избыток.
Дети выросли и учились. Жена пополнела и обратилась в "даму". Они приобрели небольшой особняк с садом, имели экипаж и двух лошадей; квартира их, большая, уютная, – была обставлена с скромным комфортом.
Жили они почти замкнуто. Он проводил утро в тюрьме, потом выезжал на практику, а по вечерам, большею частью, сидел дома.
Жена бесшумно, неустанно хлопотала по хозяйству, копя и приумножая; дети учились, – и вся семья собиралась за вечерним чаем вокруг стола в теплой и светлой столовой.
Почти каждый вечер приходил к ним, обратившийся в близкого знакомого, Пухлов, учитель местной гимназии, и они в мирной беседе, а потом за шахматами оканчивали свой день.
Дети уходили по своим комнатам; сама – вязала или шила, молча думая свои хозяйские думы. Пухлов и Кротов также молча сидели перед шахматной доскою, и в тишине слышен был только монотонный, четкий бой часов, тяжелое сопенье Пухлова, да изредка возглас: "шах!" или стук энергично переставленной фигуры.
В 12 часов Пухлов уходил, а Кротовы начинали укладываться.
Так катилась их жизнь, словно струя сонного ручейка, когда грянула несчастливая война с Японией, а за нею вихрем понеслись кровавые дни нашего смутного времени.
Хлынул буйный поток возмущенных страстей долго кипевшего, скопленного веками негодования; встретился с мутным потоком смятения и злобы перепуганных, потрясенных устоев и закрутился в бешеном водовороте. Светлая заря ярко вспыхнувших надежд окрасилась кровавым отблеском пожаров; радостные крики, приветствовавшие свободу, смешались со стонами, выстрелами и проклятиями...
II.
Кротов стал в стороне от этого кипения страстей.
Тюрьма переполнилась; в госпитале появились раненые; работа увеличилась – и он весь отдался своему делу, находя в сознании честного исполнения своего долга полное успокоение и не думая ни о чем, кроме своих больных.
Дома он с одинаково снисходительной улыбкой слушал и рассказы своих детей, которые, взволнованные, потрясенные, возвращались с митингов, и желчные речи озлобленного Пухлова.
Сама Кротова в первое время заразилась общим восторгом, но после того, как с одного митинга она, задыхаясь набегу, едва спаслась от казацкой нагайки, – восторг ее охладел сразу, и она, предоставив детям свободу, мирно вернулась к своему хозяйству.
Пухлов же совсем обезумел. Добродушно-шутливый, невозмутимо спокойный, он вдруг словно осатанел.
Двадцать лет из года в год он преподавал по казенному образцу историю и в мужской и женской гимназиях; среди учеников и учениц считал себя незыблемым авторитетом, среди товарищей чувствовал себя старшим и уважаемым; с начальством был почти в приятельских отношениях. Наконец, женившись и овдовев, он оказался собственником хорошего дома на бойкой, торговой улице; имел чин, средства, положение...
И вдруг, этот кровавый призрак революции, эти митинги, хождение по улицам с красными флагами, пение марсельезы, свободное ношение оружия... Авторитет его в гимназии рассыпался, как песочный каравай, и ученики 7-го класса заявили ему, что не желают больше слушать скучные и недобросовестные рассказы...
В первое время ему показалось, что все рушится: жалованье прекратят, дом отнимут, а его выгонят на улицу, заушая и оглушая криками и свистом.
И во время всеобщей забастовки он замер в крошечном кабинете своей тесной квартиры, закрыв ставнями окна, заперев на замки и засовы двери.
Но за дни пережитого им страха и унижения он скопил такой запас ненависти, что потом терял всякое самообладание в столкновении с каждым, сколько-нибудь прикосновенным к красным флагам и митингам.
В первый же вечер после военной расправы в городе, он пришел к Кротовым, уже торжествующий в предчувствии победы, и заговорил хриплым голосом, сопя и задыхаясь от волнения:
– Всыпали? Успокоились? Небось, как появились казак с нагайкою, да сотня солдат, куда и пыл девался! хи, хи, хи! Только пятки засверкали. Бунтари! Вешать их всех! Вон, у Семенова на фабрике все машины поломали. Кто заплатит? А?
– За них рабочие уже давно заплатили, – с горячностью ответил Петя.
– То есть, как это? – тараща круглые глаза, спросил Пухлов.
– А так, что этот Семенов с них по две шкуры драл. И штрафы и потребительная лавочка, и от себя еще кассу ссуд держал. Два имения уже купить успел. За восемь лет! – ответила за брата Маня.
– Понятно, было бы лучше, если б он им все награбленное вернул. Они бы и машин не ломали. Только жди этого! – добавил Петя.
Пухлов откинулся к спинке стула и, приоткрыв рот, изумленно переводил глаза то на вспыхнувшие лица детей, то на Кротова, то на жену его.
– Горячая кровь! Чувствует неправду, – примирительно сказал Кротов.
– Что Семенов негодяй это всем известно, – ответила на вопросительный взгляд жена Кротова и засмеялась.
– Ну, чего вы глаза вытаращили? Давайте стакан, еще налью!
– Удивительно даже, – колко воскликнула Маня, – да вы совсем черносотенец! Казаки "всыпали", "вешать", "мерзавцы". Фи!
Пухлов даже затрясся.
– Черносотенец! – прохрипел он, хлопая себя по груди, – горжусь! За устои, за порядок! Да-с! Вы – девочка и не вам рассуждать об этом! Да-с!
В этот вечер он не играл в шахматы, а когда дети ушли к себе, он с укором сказал, обращаясь к обоим Кротовым:
– И у вас в доме такие речи. И вы допускаете. Смотрите, это очень нешуточное дело! Сейчас свобода и прочая, а там – и не похвалят! Да! И потом вы сами... один из принадлежащих, так сказать, к тюремной администрации. Так сказать, правительственный орган. Человек с положением, и вдруг!.. Удивляюсь!
Кротов смущенно улыбнулся.
Он не желал никакой политики. Насилия, от кого бы они ни исходили, ему противны. Он от всего сторонился и честно делал свое дело.
Пухлов сделал перерыв, но потом опять стал ходить к Кротовым, и за вечерним чаем с жаром кричал и спорил с Петей и Маней.
Это стало его потребностью.
Он торжествовал, принося им вести о новых и новых расправах и укрощениях, а они в свою очередь оповещали его о каждом террористическом акте.
Когда весь город был возмущен расправами полицеймейстера с рабочими Семеновского завода, Пухлов весело говорил:
– Василь Васильч свое дело знает! Он им покажет, как машины ломать!
А когда этого полицеймейстера убили, Петя сказал Пухлову:
– Одного не знал ваш Василь Васильч: к чему это привести может!..
Прокатилось бурным потоком время первых выборов и упорная борьба до 9 июля 1906 года. Слабой вспышкой вспыхнуло недолгое время второго думского созыва, и потекли дни тяжелой реакции, называемой "успокоением страны".
Петя и Маня глубоко спрятали в себе горечь чего-то несбывшегося, светлого, а Пухлов совершенно успокоился и только изредка прорывался торжествующими возгласами и фразами:
– О "товарищах", небось, теперь и разговоров нет. Только кадюки еще и шипят... И манифест сведем на нет! Будьте покойны-с! Да-с!..
И Петя с Маней молчали, только лица их заливал румянец и вспыхивали глаза.
Сам Кротов по-прежнему со своей добросовестностью исполнял свое дело в тюрьме, ездил по визитам на частную практику, и все, пережитое страною, пронеслось мимо него, как бурные волны мимо прибрежной ивы.
Правительственная машина работала с неослабной энергией и автоматической аккуратностью. В переполненных тюрьмах бывшие следственные обращались в отбывающих наказание. В далекую Сибирь, в центральные тюрьмы со всех концов потянулись этапы ссыльных и каторжных и с педантичным сухим постоянством страна оповещалась о произнесенных или приведенных в исполнение приговорах к смертной казни, которые медленно обходили все города.
Обыватель уже успел привыкнуть к этому и, равнодушно просмотрев телеграммы, останавливался на веселом фельетоне или театральной рецензии.
Даже Пухлову надоело с злой усмешкой сообщать Пете и Мане число казней, отмеченных за день.
И все, видимо, входило в свое русло, как река, после весеннего разлива.
III.
Кротов посетил двух трудно больных пациентов и проехал в тюрьму.
Сторож заглянул в форточку и открыл ему узкую калитку тюремных ворот. Кротов перешел небольшой передний двор, вошел в помещение тюрьмы и снял шубу.
В большой светлой и теплой комнате, в которой в приемные дни дежурный тюремный офицер принимал деньги и заявления, обыкновенно собирались чины тюремной администрации. В ней стояли широкий диван, мягкие кресла, имелось зеркало; служащие завели шашки, и в свободные часы пили здесь чай, курили и обменивались новостями.
В этой же комнате находился и стол Кротова, за которым он составлял свои отчеты, писал требования, свидетельства и вел необходимую переписку.
Когда он вошел, в комнате за столом сидел дежурный, полный, пухлый и белый с бледными глазами офицер, Прокрутов, а в другом конце комнаты один из помощников начальника, Виноградов, играл в шашки с заведующим деньгами заключенных, чиновником Свирбеевым.
Виноградов был удивительно похож на одного из тех гусаров, которых кустари Троицко-Сергиевского посада вырезают из дерева; а Свирбеев с вихляющимся тонким станом, с растянутым до ушей ртом, походил на червя, поставленного на хвост.
– А! – воскликнули все дружелюбно, – Глеб Степанович!
– Здравствуйте! – поздоровался с ними Кротов, сел к своему столу и потребовал чаю. В комнату вошел с озабоченным лицом начальник.
– А, Глеб Степанович! Здравствуйте, батенька!
Они поздоровались.
– А у меня к вам дело.
– Какое?
– Вот, в ночь привезли к нам двух соколов, Макарова и Холину. Хлопот теперь с ними!.. Так Холина эта, батенька, к вам записалась. И если что – в лазарет проситься станет, ни-ни! – начальник завертел головой. – Вы, батенька, человек мягкий, я знаю: Сейчас! А я не могу. Не разрешаю! Прописывайте хоть пилюли в золоте, а этого, батенька, не могу! Вот! Так не забудьте: Холина, а я побегу, – и, пожав руку Кротову, он вышел из комнаты.
– Что за Холина? – спросил Кротов.
– Как, вы не знаете? – удивился дежурный и поправился, – да, ясное дело, не знаете! Их в ночь доставили.
– Помните, – сказал Виноградов, – нашего полицеймейстера убили? Еще он Семеновских рабочих укрощал.
Кротов кивнул.
Дежурный перебил Виноградова.
– Их тогда четверо было. Двое рабочих у нас давно сидят, а этих – Макарова и Холину – в Москве арестовали по другим делам. Там их судили, а теперь к нам. 14-го суд будет. Их военным.
– А сегодня третье?
– Чего ж медлить-то? – усмехнулся Виноградов. – Дело ясное, как апельсин. Каюк им!
– Как это – каюк?
– Маль-маля каторга, а то и повесят!
– Повесят, будьте покойны, повесят, Анисим Петрович, – сказал Свирбеев, – ради уж одного примера, потому что у нас еще не было казни.
– А по мне, пусть! – отозвался Виноградов и закурил папиросу,
Прокрутов вышел из-за стола и, потягиваясь, сказал:
– Девочка, я вам скажу, преаппетитная: молоденькая и – ой, бойкая, с курсов! А Макаров – черт его знает что, удивительно даже, кандидат университета, да еще доктор на придачу. И вот – подите! Черт понес на дырявый мост. Не понимаю, дураки какие-то!..
– Помешательство, – заметил Свирбеев, передергивая плечами, – все Рибопьерами быть хотят!
– Робеспьерами, дурья голова, – поправил Виноградов, – Рибопьер
конюшни держит!
– Но, ведь, у нас не было смертных казней! – произнес Кротов.
– В том-то и штука, а теперь мы, как все, будем, – отозвался Свирбеев и сказал Виноградову:
– Ну, сыграем, что ли, еще одну!
– Одну можно! А там и идти надо. Расставляй и ходи.
– На четверть – этак, четверть – так? Хи, хи, хи!
– Ну, ну, ходи!
Они стали играть. Прокрутов подошел к ним, утомленно зевая.
Кротов взял тетрадку со своими пометками и вышел.
После всего слышанного ему стало как-то не по себе, что-то гнетущее, угрюмое чувствовалось ему и в воздухе, и в лицах, и в словах.
Фельдшер Салазкин, брюнет с глазами на выкате и лихо закрученными усами, в сером пиджаке и цветном галстуке, встретил его в госпитале с фамильярной почтительностью, и они прошли по мужскому и женскому отделению, заглянули в одиночные и вернулись в аптеку.
– А амбулаторных много?
– Не так что бы, Глеб Степанович, – ответил фельдшер, – уголовных четыре, политиков три; на женском девять, – и прибавил: – новенькая одна. В ночь привели. Сказывают – казнить...
– Глупости говорите, Салазкин, – резко остановил его Кротов, – ну, пойдемте!
IV.
Амбулатории находились в самой тюрьме, на женской и мужской половинах. Для них были освобождены камеры. В них стояли – небольшой ящик с самыми обычными медикаментами, стол и два стула. На один садился доктор, на другой фельдшер и прием начинался. Больные выстраивались в коридоре по стенке и, друг за другом, входили к доктору.
Кротов вошел в тюрьму. Тюремные сторожа отпирали перед ним дверь, закрывая ее тотчас по его проходе, затем открывали также следующую и следующую, пока он не вошел в широкий коридор тюрьмы, по стенам которого через каждые четыре шага чернели узкие, безмолвные, глухие двери.
Кротов вошел в свою каморку и сказал фельдшеру:
– Вызывайте по очереди.
Фельдшер стал вызывать больных. Они приняли всех на мужском отделении и перешли на женское.
– Холина, – сказал Кротов, читая заготовленный бланк.
– Это та самая, – шепнул фельдшер и громко окликнул:
– Холина!
В камеру вошла, зябко кутаясь в платок, среднего роста девушка, с развитыми формами женщины и с открытым чистым лицом девочки. Большие серые глаза ее смотрели прямо, маленький рот был полуоткрыт, темные волосы, зачесанные в косу, выбились и вились над широким лбом.
Кротов с невольным участием взглянул на нее.
– Спать не могу, – сказала она тихо, – совсем не могу! В дороге устала. Думала, засну и – нет!
Кротов пристальнее взглянул на нее и увидел бледное лицо и черные круги под глазами. Сердце его тоскливо сжалось.
– Опиум? – спросил фельдшер, готовясь писать.
– Хлоралгидрат, – сказал Кротов и улыбнулся девушке:
– На ночь примите и заснете.
Она слабо улыбнулась ему в ответ и от этой улыбки еще светлее и яснее стало ее лицо.
Прием кончился. Кротов вышел и в коридоре встретился с начальником.
– Ну, что, батенька, – спросил тот, – видели, просилась?
– Ничего подобного, просто бессонница!
Начальник мотнул головой и проговорил;
– Будет бессонница, коли петля ждет.
Кротов болезненно сморщил лоб.
– Не может этого быть!
Начальник развел руками.
– Я, батенька, столько же, сколько вы, знаю. Говорят. А теперь, – тихо сказал он, – что теперь жизнь? – копейка! Дешевле копейки, батенька, вот!
– Куда вы поместили ее?
– Поместил хорошо. В нижний этаж поместил. Вы не беспокойтесь, батенька, там тепло, а мне спокойнее. Клюшеву на время туда перевел. Она зоркая. Хлопот мне с ними! – и он, пожав Кротову руку, суетливо пошел по коридору.
V.
Кротов спал после обеда, когда сквозь сон почувствовал, что его кто-то тихо толкает в плечо, и услышал голос дочери:
– Папа, – говорила она громким шепотом, – тебя какой-то господин спрашивает.
– А! Сейчас... хорошо... – пробормотал он спросонок.
В ту же минуту почти над его ухом раздался добродушно веселый голос:
– А, он тут сибаритствует! Не беспокойтесь, я его разбужу сам!.. Глеб, возри, если ты не слеп!..
Что-то знакомое, полузабытое послышалось Кротову в этой фразе.
Он быстро сел на диван и, еще не проснувшись, стал всматриваться в своего гостя.
Маня зажигала на столе лампу. Посреди комнаты стоял невысокого роста худощавый блондин в мягкой рубашке и пиджаке.
Небольшая бородка и жидкие усы слабо скрывали острые черты лица, и Кротов сразу узнал тонкий нос, высокий лоб и насмешливо улыбающиеся губы.
– Виктор! – воскликнул он и, встав с дивана, порывисто обнял гостя.
Гость поцеловался с Кротовым и, обернувшись к Мане, сказал:
– Иногда и мужчины целуются. Мы, видите ли, с вашим отцом старинные товарищи.
– Да, да, по гимназии еще, – подтвердил Кротов.
Маня сделала реверанс и убежала сообщить новость матери и брату.
Кротов держал за руку своего гостя и, любовно вглядываясь в его лицо, говорил:
– Совсем тот же. И не изменился. Вот усы да борода только. Я бы тебя сразу узнал.
Тот засмеялся:
– За то тебя узнать трудно! Почтенное пузо, почтенная лысина...
А затем понизил голос и сказал:
– Прежде всего надо объясниться с тобою. Во-первых, я теперь не Виктор и не Томанов, а Алексей Викторович Суров. Понимаешь? Бывший земский врач Гдовского уезда...
Кротов вопросительно взглянул на него.
– Не понял? Попросту, я нелегальный. Меня ищут и если найдут – возьмут. Не Сурова, – усмехнулся он: – Суров чист, как любой октябрист. У Сурова настоящий паспорт. Но ищут Томанова, Мухина, Ложкина. Мне надо прожить здесь недели две. Теперь скажи прямо: можно мне остановиться у тебя или нельзя? Я узнал, что ты на на службе по полиции или в тюрьме, – и все-таки пришел к тебе открыто. Говори и ты прямо!..
Кротов тотчас с горячностью ответил:
– Это пустое одолжение. Мой дом – твой дом. Спать здесь будешь, – указал он на диван, с которого встал, и прибавил:
– А служу я не в полиции, а при тюрьме и в качестве врача.
– Обиделся, – усмехнулся Суров, – я, ведь, это без упрека. Жизнь расшвыривает людей.
– Нет, я так это... чтобы ты узнал. Теперь можешь весь багаж перевозить сюда.
– Багаж? Со мной все! Чемоданишко в передней бросил... Ну, отлично, – он сел на диван и достал из коробочки папиросу, – теперь, значит, и закурить можно. Чаем напоишь?
– Кури! – нежно сказал ему Кротов, подавая зажженную спичку. – Чай, вероятно, через полчаса будет: уж и рад я тебя видеть! Шутка ли, почти четверть века! Да! Мне было 20, теперь – 43; 2З года! Эх, как время-то идет. А ты почти не изменился. Так же худ, та же улыбка. Только вот морщина от носа. А у меня вон, видишь? – и Кротов нагнулся и хлопнул себя по макушке.
Суров съежился и прижался в самый угол дивана, видимо наслаждаясь и отдыхом, и теплом, и куреньем.
– Побелели, поредели кудри, часть главы моей, – ответил он, – зубы в деснах ослабели и все прочее... Одно слово: время. Но для тебя оно прошло, кажется, не совсем бесследно. Отец семейства, обстановка... Свой дом. Может, и генерал? Ну, рассказывай, как достиг?
Кротов не без самодовольства улыбнулся.
– Бога гневить нечего, генеральства мне не надо, а устроился. Меня любят, знают, есть практика. Десять лет, ведь, тут! – Кротов замолчал, потом вздохнул и прибавил: – Я до этого времени много пережил, Виктор!..
– Зови меня Алексеем.
– Да, Алексей, запомнить надо...
– Постарайся. Алексей Викторович Суров.
– Алексей, Алексей... Хорошо! Да, много пережил я за это время.
И Кротов начал рассказывать пережитое, вспоминая про все свои мытарства. Как он женился на четвертом курсе и ему пришлось и семью держать и учиться. Потом земская служба, где надо было ладить и с предводителем, и с председателем, и с исправником, и со старшим врачом, а если тот жил с акушеркою, то и с нею!..
– Да! А по молодости не мог. И мотался с конца в конец по государству Российскому. Двух детей на эпидемиях потерял – одного дифтеритом, другого скарлатиной. Да! Наконец, попал сюда в земство; у предводителя дворянства, князя Томилина, жену вылечил, и вот тут врачом пристроился. Так-то, – окончил он, – теперь живу оседло. Дело делаю и доволен...
– Доволен... – вполголоса повторил за ним Суров. Кротов встал и взволнованно подошел к дивану. Абажур лампы скрывал в густой тени плечи и голову Сурова, и Кротов заговорил, обращаясь к светящемуся кончику его папиросы.
– Вот ты с усмешкой сказал про мою службу: не то в полиции, не то в тюрьме...
– Я не знал, что ты врач...
– Все равно! Пусть не врач! Разве я не могу везде служить честно, внося в свое дело человеческие отношения, помогая – по мере сил – слабому, облегчая участь страдающего? Да еще где? В тюрьме? Где так дорого всякое внимание, всякая ласка. Нет, ты не прав. Я думал об этом, много думал, и до сих пор мне не в чем упрекнуть себя и не за что покраснеть.
Он взволнованно прошел от дивана к двери и назад к дивану.
– Гм... я рад за тебя, – сказал из темноты Суров, – во всяком случае я, думая о тебе, никогда не допускал, что жизнь тебя может оподлить.
– Никогда! – горячо подтвердил Кротов.
– Но притупить... может...
– Папа, самовар подан! Мама зовет! – заглянув в комнату, сказала Маня.
Суров быстро встал с дивана и, подойдя к Кротову, положил ему руки на плечи и сказал с молодым порывом:
– Но дочка у тебя – одна прелесть! Если не обманывают ее глаза, то душа ее чиста и возвышенна. Одна?
Кротов радостно улыбнулся.
– Сын еще, Петр, погодки. Да, брат, они у меня чистые. Жизнь их не тронула. Вот познакомишься с ними, увидишь. Идем! – и он обнял Сурова.
– Помни: Алексей Викторович Суров, – сказал Суров, собираясь идти, и остановился, –Черт возьми, кажется, гости к вам!
В передней слышалось сопенье, кто-то снимал кожаные галоши; потом громко высморкался и зашаркал по полу.
Кротов махнул рукою.
– Это мой партнер в шахматы. Здешний учитель истории. Только, пожалуйста, для спокойствия, – спохватился он, – не волнуйся и не спорь, если он что-нибудь насчет современности ляпнет.
Лицо Сурова осветилось лукавой усмешкой.
– Черносотенец?..
– Почти...
– Как ты?..
Кротов отрицательно покачал головой и сказал:
– Я не мог уклониться от выборов и подал за октябриста, но в душе я – кадет!
Суров весело и громко рассмеялся.
– Черт возьми, совсем красный.
– Смейся, – сказал Кротов, – и любовно прибавил:
– Тебе, кажется, все еще 20 лет!..
– С хвостиком...
Кротов снова обнял его.
– Так не спорь с ним...
– Что я дурак, что ли? Спорят только до 23 лет, да и то по глупости.
VI
Они вошли в уютную столовую.
Пухлов сидел уже на обычном месте и при входе незнакомого человека устремил на него свои круглые глаза. Маня толкнула брата и что-то шепнула матери.
Жена Кротова приветливо улыбнулась Сурову, которого подводил к ней муж, а потом дружески протянула ему руку и сказала:
– Милости просим! Это наша Маня, это Петя. Оба большие уже. Этой весной кончают. А это – наш старый знакомый – и она назвала Пухлова.
Пухлов колыхнул ее грузным телом и протянул Сурову мягкую с короткими пальцами руку.
– Совсем в наши Палестины или проездом изволите быть? – сипло проговорил он.
– Не знаю еще, – ответил Суров, дружески пожимая руки Пете и Мане.
Потом он сел, и Кротова тотчас подвинула ему стакан чая.
– Ведь это товарищ мой... по гимназии, – радостно стал объяснять Кротов, – двадцать три года не видались!..
– А-а! – протянул Пухлов, оглядывая Сурова. Жена Кротова тоже смотрела на него и, сравнивая с мужем, удивлялась.
– Кажется, ровесники – и какая разница!
У этого движенья быстрые, глаза и смеются и загораются, фигура словно у молодого, а муж – как водевильный отец: приличная полнота, приличная плешь, солидная дряблость. Вероятно, и беспечный. Что ему?..
– Вы, наверное, холостой? – спросила она.
Суров вопросительно взглянул на нее.
– Из чего вы заключили? Совершенно напротив. И женат был, и овдоветь успел.
– А детей нет?
По лицу Сурова скользнула легкая тень.
– И дети есть: двое. Совсем, как ваши: сын и дочь. Вас Маней зовут? – обратился он к девушке.
Маня вспыхнула и кивнула.
– А мою Маруськой.
Ему сразу понравились и жена и дети Кротова. Девушка и юноша с смелыми открытыми лицами, на которых ясно отражалось каждое их душевное движение; милая барыня с полным, несколько расплывающимся лицом, с добрыми серыми глазами, с плавными уверенными движениями и ласковым голосом.
Суров оглядел и уютную столовую и сервировку стола и понял всю несложную психологию мягкого и добродушного Кротова, который тем временем говорил, обращаясь то к Пухлову, то к жене и детям.
– 23 года, как расстались, а как дружились и все тридцать! Одно время мы с ним неразлучны были. Помнишь, в шестом классе? Веселое время было! Помнишь, как мы фейерверк устраивали? А чтенья наши, библиотека? – и, оживленный воспоминаниями лучших дней своей жизни, он рассказывал эпизоды их гимназической дружбы.
– Дети и жена слушали его с видимым удовольствием; Суров несколько раз громко смеялся, а Пухлов становился все сумрачнее. Ему казалось, что, благодаря появлению этого гостя, он совсем отодвинут на задний план.
Он воспользовался перерывом в рассказах Кротова и, устремив на Сурова круглые глаза, спросил:
– Что же, служить изволите или капитал имеете?
– Капиталист, – ответил Суров: – руки и голова.
Пухлов снисходительна улыбнулся.
– Служите, значит, по какой части изволите?
– Такой же врач, как и я, – ответил за Сурова Кротов, – хочет вот по земству служить.
– Где изволили раньше служить? – спросил Пухлов, с наивной манерой провинциала, стремясь удовлетворить свое любопытство.
– В Гдовском земстве, – ответил опять за Сурова Кротов, – а теперь на юг хочет.
– А! – сказал Пухлов, уже равнодушно оглядывая Сурова, и обратился к Кротову:
– Что же, сыграем!
– Тебе все равно? – спросил Кротов у Сурова.
– Сделай одолжение!
Маня достала доску с фигурами и, передав их отцу, села опять к столу.
В этот вечер ни она, ни Петя не ушли после чая в свои комнаты. Новый знакомый показался им очень занимательным и притом во всех его рассказах слышалось что-то недоговоренное, заманчиво таинственное.
Жена Кротова сразу разговорилась с ним дружески. Она передавала ему эпизоды их прежней жизни, женитьбу, мытарства, смерть детей и сама расспрашивала его о жене и детях и о его прежней жизни. Суров охотно отвечал. Маня и Петя принимали участие в этой беседе. Слушать рассказы Сурова было очень интересно.
Где он ни побывал только: и юг, и север, и Западный край, и Урал и Сибирь, и Кавказ, и Крым. Везде был. В рассказах его проявлялось столько различных знаний, остроумия и живости, что Петя и Маня слушали его, как зачарованные, а Кротов отрывался от игры и возвращался к ней только после нетерпеливого окрика Пухлова:
– Что же вы? Ваш ход!
– И где вы только не были, – с улыбкой заметила жена Кротова, – прямо Одиссей! Ну, а где вас застал конец 1905-го года?
– В Сибири, по всем городам по очереди. В Красноярске был, а потом в Новороссийск попал! – он замолчал, как бы вспоминая те дни, и потом тихо сказал: – да, свет блеснул так ярко, что на время всех ослепило... а надо было зрячими быть... и момент упустили... – он не окончил и торопливо стал допивать чай.
– Власть упустили, – насмешливо отозвался Пухлов, – конвент, директория и всякое такое! Там – гражданин; у нас – товарищ. Хе, хе, хе!
Кротов просительно взглянул на Сурова. Тот едва заметно повел плечом и чуть усмехнулся.
Партия окончилась. Пухлов стал расставлять фигуры для новой игры, и не без внутреннего удовольствия заговорил докторальным тоном:
– Иначе не могло и быть! Есть кучка недовольных, смутьянов, на придачу жиды – и только! Наш уклад покоится на твердых устоях народного сознания, на старых традициях, в жертву которым еще задолго до нас принес свою жизнь Иван Сусанин! И никакие "товарищи" не пошатнут их. Да-с! Вот, если вы изволите следить за третьей Думой...
Кротов чувствовал себя неловко. Маня и Петя горячими глазами впились в худощавое лицо Сурова, который только улыбался концами губ.
– Все входит в свое русло. Дума идет навстречу правительству, правительство... – Пухлов поднял палец, украшенный толстым перстнем... Суров обратился к нему и сказал:
– Глеб Степанович уже сделал ход. Ваша очередь.
Пухлов словно поперхнулся и вытаращил глаза, потом с тяжелым сопеньем вздохнул и, не окончив фразы, угрюмо обратился к шахматной доске.
Время шло; вечерний чай сменился ужином и в начале первого часа Пухлов поднялся и стал прощаться. Кротов вышел, по обычаю, проводить его в переднюю. Пухлов, сопя, тыча ноги в галоши и обертывая толстую шею длинным гарусным шарфом, вполголоса говорил ему:
– Ну, знаете, не поздравляю вас с таким приятелем! Что-то очень припахивает "товарищем"; его, наверное, ни в одном земстве и года не держали. Сплавляйте-ка его поскорее.
Кротов добродушно пожал плечами.
– А Бог с ним! Он у меня гость на время.
– И на время не советую. Теперь за этим следят, – и, шаркая галошами, он прошел в холодные сени.
Маня с вспыхнувшим лицом воскликнула:
– Но почему вы ему ничего не ответили? – и глядела на Сурова с укором.
Петя заступился:
– Алексей Викторович отлично его оборвал. Чего тебе еще?
Суров сказал:
– Для чего я вступил бы с ним в спор?
– Ради выяснения истины, для зашиты своих убеждений! – пылко ответила Маня.
– Ой, как громко! Словно на сцене! Ну, чего же ради я сцепился бы с этим ихтиозавром? Он не спорил бы, а ругался. Убеждать его ни в чем не надо, потому что раз он увидит, что у него ничего не отнимут и он может спокойно произрастать, – он будет доволен всяким порядком. Ну, его! – Суров качнул головою.
Жена Кротова, убрав в буфет вино и водку, добродушно сказала:
– И правда: ну, его! Зачем его обижать?
– Бог с ним! – воскликнул Кротов, входя, – и большое спасибо тебе, что меня послушал. Он тут у нас таких страхов натерпелся, что на всю жизнь почернел.
– Видел я таких. Знаю!..
Суров стал прощаться.
– Вам уже все приготовили у Глеба.
– Спасибо! – сказал Суров. Он пожал всем руки и прошел в кабинет Кротова.
VII.
Суров загасил лампу, зажег свечу и стал раздеваться, когда в кабинет вошел Кротов.
– Я не помешаю тебе? – спросил он.
– Нисколько, – продолжая раздеваться, ответил Суров, – у меня вообще нет привычек.
– Тогда я посижу немного с тобою – сказал Кротов, садясь в кресло подле стола и, обернувшись к Сурову, продолжал: – не можешь себе представить, как я рад тебя видеть! Поднялось и всколыхнулось все самое светло, чистое, полузабытое. Словно, на волне качает. Словно, помолодел. Ей-Богу!.. ну!.. – он удобнее уселся в кресло и закурил папиросу: – я и жена тебе нашу немудрую жизнь рассказали. Теперь ты свою!
– Я? Свою? – Суров уже лег и, прикрывшись одеялом, закурил папиросу. Стриженная голова его с небольшой бородкой и острым носом резким силуэтом отражалась на спинке дивана, покрытой простыней. – С чего начать-то?
– Ну, с того времени, как мы расстались, как тебя арестовали.
– Рассказывать-то нечего, – ответил Суров: – сказать по правде, довольно однообразная история...
