Текст книги "Вчерашняя быль"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Маня два раза плакала, Петя угрюмо грыз ногти, Суров сосредоточенно молчал, изредка прерывая молчание желчными речами.
Кротов передал общее убеждение, что если не всех, то Холину, наверное, помилуют.
– Все ее жалеют! – прибавил он.
– Ну, это у вас, в тюрьме, – сказал Суров, а там – выше – руководятся иными соображениями. Тьфу! Какие там соображения, я думаю, все это от состояния чьего-нибудь желудка зависит.
В эти дни, в которые решалась судьба приговоренных, словно кошмар охватил всех в доме Кротова.
Утвердят приговор или помилуют, и Кротову казалось порою, что это решение так близко касается его, словно готовят петлю на шею его дочери или сына.
Всех охватило волнение. Ночью Маня вскрикивала и стонала; жена беспокойно ворочалась и вдруг просыпалась и окрикивала его:
– Ты не спишь?
– Нет!
– Как ты думаешь, помилуют их?
– Не знаю...
Суров не спал третью ночь. Он уходил из дому, а потом, осторожно вернувшись через кухню, сидел до рассвета перед раскрытой печкой и курил папиросу за папиросой. Лицо его осунулось, черты заострились, глаза горели лихорадочным блеском,
Это же напряженное состояние чувствовалось и в тюрьме.
Начальник ходил все время с нахмуренным, озабоченным лицом; помощники, особенно дежурные, были нервно настроены; даже старшие и младшие надзиратели стали серьезны и пасмурны. Игра в шашки на время прекратилась, и врач Честовский теперь каждое утро появлялся в дежурной и, поздоровавшись со всеми, неизменно спрашивал:
– Нет еще?
– Нет, – отвечал ему кто-нибудь, и затем начинались тяжелые для Кротова разговоры о мерзких подробностях.
– Дмитрий Иванович палача нашел! – известил однажды дежурный.
– Каторжный?
– Какой, аматер нашелся, по профессии мясник! На 4 месяца за кражу посажен. Сам вызвался.
– Надо будет с ним поторговаться, – сказал пухлый Прокрутов, – хочу веревку купить...
– Аматер – это опасно. В этом деле и уменье нужно, – озабоченно сказал Честовский, – можно по неопытности и на 10 минут затянуть всю историю.
– Да неужели? – воскликнул дежурный.
– Как же, видите ли в чем дело... – и Честовский, с самодовольной улыбкой, стал объяснять сущность смерти через повышение.
Кротов поспешно вышел из комнаты.
В госпитале он оправился.
– Ничего насчет их неизвестно? – нервно спрашивал у него фельдшер.
– Ничего еще, – отвечал Кротов.
Этот Салазкин с пестрым галстуком, с пошлым фатовским лицом оказался душевнее и человечнее многих других.
Раз он дрогнувшим голосом сказал Кротову:
– Я ни за что туда не пойду. Пусть откажут!
– Людвиг Сигизмундович будет за нас, – ответил Кротов.
Шел уже третий день.
Когда Кротов возвращался домой, на полдороге его встретил Суров.
– Что?
– Еще ничего. Нет ответа...
Они пошли домой.
– Что же они-то переживают! – глухо проговорил Суров и вдруг остановился. – Не могу я на людях быть. Ты иди, а я еще погуляю, – и, повернувшись, он быстро пошел по улице.
Кротов не удивлялся его состоянию.
Если волнуются они, если волнуются даже в тюрьме, как же волноваться Сурову, который, быть может, даже лично знал их.
– Что с ими будет, барин? – спросила его горничная, отворяя дверь.
– Неизвестно еще...
– Ну, что? – в один голос спросили жена и дети.
– Ничего неизвестно!
– Господи, да какая же это пытка! – всплеснув руками, воскликнула жена Кротова.
Только на четвертые сутки пришло решение.
Кротов, едва переступив порог тюремной калитки, как-то сразу почувствовал это. На лицах, в атмосфере, на грязных кирпичных стенах вдруг отразилось что-то неуловимое, жуткое, и веяло на каждого таким холодом, что все говорили, понизив голос, и ходили, сдерживая топот каблуков.
В дежурной все были в сборе, даже редко появляющийся заведующий хозяйством. Он только что окончил разговор с начальником и собирался уходить, говоря:
– Понятно, на втором дворе, за банею...
– Да, да, вот! – кивая головой, озабоченно повторял начальник, и обернулся к дежурному: – Передайте Бахрушину, чтобы в камеру 43 каждый день бутылку водки давали. Я разрешаю.
– Слушаю-с.
Начальник вышел, на ходу поздоровавшись с Кротовым, а Виноградов, закурив папиросу, сказал:
– А пари я выиграл, всех четырех.
– И ее? – воскликнул Кротов.
Виноградов кивнул.
Вошел Честовский, с довольным видом потирая руки.
– Всех в один день? – спросил он.
– Гуртом! – ответил Свирбеев.
– Когда?
– Неизвестно еще. Вероятно, послезавтра, – отозвался дежурный.
Кротов выбежал из комнаты. Голова его кружилась, он чувствовал озноб во всем теле.
Пройдя в госпиталь, он не мог разобрать, что говорил ему Салазкин, не мог вникнуть в жалобы больных и, обессиленный, вернулся в аптеку.
– Я не могу сегодня, – сказал он фельдшеру, – вы уж как-нибудь устройте сами, Кузьма Никифорович.
– А кто может? – угрюмо отозвался Салазкин и прибавил: – Я, Глеб Степанович, совсем отсюда уйду. После такого случая...
Кротов протянул ему руку и крепко пожал ее.
Он вышел из тюрьмы и хотел объехать своих пациентов, но почувствовал полную невозможность сделать это и пошел домой. Почти в дверях его встретил Суров.
– Я тебя в окошко увидал. Ну, что?
– Утвердили, – тихо ответил Кротов, – всех.
Суров горько усмехнулся.
– Я был уверен в этом...
XIII.
Кротов и все в доме так переволновались за время ожидания решения, что страшное известие ни на кого не произвело резкого впечатления, только Маня взглянула на отца с таким недоумением и ужасом, словно он сам и произнес и скрепил приговор.
Все в доме притихло. Суров ушел. Дети разошлись тотчас после чая по своим комнатам, и утомленный Кротов пошел спать, когда еще не было одиннадцати часов.
Он заснул быстро и крепко. Вдруг сквозь сон он услышал неясный говор; резкий свет ударил ему в глаза и он проснулся.
– Глеб Степанович, – резким шепотом окликала его жена, – проснись! За тобой из тюрьмы прислали!
– А? Что? Из тюрьмы? – Кротов сразу пришел в себя и приподнялся.
Кротов, как врач, привык к ночным тревогам и, уже совершенно бодрый, встал с кровати и начал поспешно одеваться, отвечая на тревожные вопросы жены.
Откуда он может знать, зачем его требуют?.. На казнь? Не может быть!
Он оделся, положил в карман часы и вышел.
При его входе в кухню, тюремный рассыльный Хряпов торопливо встал с табуретки и, зажав в руке папиросу, вытянулся по-военному.
– Ты не знаешь, что там такое?
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, а только погнали экстрой, чтобы, говорит, чичас. Сам начальник. Тревога там...
– Ну, иди! Я сейчас!
Кротов осторожно прошел в кабинет, Суров не спал и сидел на диване, спустив голову на облокоченные руки. При входе Кротова, он поднял голову и взглянул на него тупым взглядом.
– Чего ты не спишь? – с нежным упреком сказал. Кротов.
– Так, – вяло ответил Суров, поднимаясь с дивана. – Ты куда это?
– В тюрьму. Прислали за чем-то...
– В тюрьму? – Суров сразу преобразился. Глаза его вспыхнули.
– На казнь?
– Не может быть, – ответил Кротов, идя в переднюю, – меня бы предупредили днем, да я и отказался.
Он оделся и, кивнув Сурову, вышел в переднюю.
Резкий холодный ветер рванул из-за угла и осыпал Кротова сухим снегом, который крутился вдоль всей улицы белой пылью.
Кротов поднял воротник, завернулся в свой енот и зашагал по улице. Рядом с ним появилась высокая фигура Хряпова. Они молча дошли до тюрьмы.
Двор, по обыкновению, был ярко освещен и свет, ударяя в высокую стену, скользил по ней кверху мутным красным отблеском, в отсвете которого маленькие темные окна казались черными дырами.
Сторож тотчас отворил калитку.
Кротов перешел двор, сбросил шубу на руки Хряпову и вошел в дежурную.
Действительно, что-то необычайное произошло в стенах тюрьмы.
Начальник с горячностью и раздражением говорил Виноградову, который был дежурным:
– Что вы говорите, обнявшись ехали. После этого их обыскивали! Дыра в стене! Вот! Дыра!.. Пробили, батенька, вот! А вы: "Обнявшись ехали". Всех вон! В три шеи! И старшую вон, и Клюшеву эту! Я их! А это наверное уголовные. Ну, да я узнаю!
Он обернулся, увидел Кротова и ухватил его под руку.
– Вас-то и надо! Скорей, скорей, идем! – и, потащив Кротова по коридорам, по дороге, он взволнованно заговорил: – Подвели подлецы, не доглядели. Отравились. Оба... Да, да! Вот, батенька, Макаров и Холина! Вот! В разных концах, батенька, а? В стене дыра: кулак пролезет. Вот! Не иначе, уголовные. Я дознаюсь. Честовский у того, а вы, батенька, к ней. Сейчас Салазкин там. Спасите ее! В ножки поклонюсь, вот!
– Давно? – спросил Кротов.
– А шут их знает! Надзирательница, каналья, после смены увидела. В одиннадцать! А? Вот!
Они шли по коридорам, а надзиратель торопливо бежал перед ними и отворял одну дверь за другою. Кротов чувствовал, как у него замирает сердце от жгучей боли. Они спустились по лестнице в подвальный этаж. В конце коридора Кротов увидел свет, падающий из раскрытой камеры.
– Вон! – сказал начальник.
Корпусный офицер быстро подошел к ним.
– Жива еще! – сказал он.
– Ну, спасайте, батенька, – сказал Начальник, – велел во всём слушаться вас, как меня. Вот! А я побегу!
Начальник повернулся и торопливо пошел назад в сопровождении корпусного, а Кротов подошел к камере, из которой пахнуло на него тяжелым смрадным запахом грязной параши, переступил порог и остановился подле койки.
XIV.
Освещенная холодным светом электрической лампочки с потолка, с грязными, исцарапанными, голыми стенами, с одиноко стоящим сосновым столиком, с раскрытой смердящей парашей, камера производила на Кротова гнетущее впечатление, а освещенное узкое окошко с черными прутьями железной решетки еще усиливало его.
– Откройте форточку, – тотчас приказал он.
Надзирательница поспешно придвинула табуретку, влезла на нее и, вытянувшись на носках, раскрыла форточку.
Струя морозного воздуха влилась в камеру.
Кротов перевел дыхание и нагнулся к больной. Салазкин почтительно отодвинулся.
Ноги девушки были прикрыты байковым платком, расстегнутая блуза обнажала полные плечи и высокую грудь. Девушка лежала навзничь, закинув голову, и распустившиеся волосы рассыпались по подушке и свешивались с койки. Тонкий нос заострился, на щеках горел лихорадочный румянец, полные губы были полуоткрыты и из них вылетало хриплое дыхание; широко раскрытые глаза смотрели неподвижно, и от расширенных зрачков казались совершенно черными.
Кротов взял ее руку и приложил ухо к груди.
– Все время так. Сначала без дыханья была, – тихо объяснил фельдшер.
– Чем отравилась?
– Надо быть, кокаином. Вон! – и он указал рукою на столик.
– Идите сейчас в госпиталь, – сказал Кротов, – и пришлите за ней носилки. А потом распорядитесь сделать ванну... Там есть у нас свободная камера. Скорее, голубчик!
Фельдшер вышел. Кротов подошел к столику. На столе стояла медная Кружка, а рядом с нею лежала деревянная ложка. И на столе, и на стенках кружки, и на ложке Кротов увидел рассыпанные, характерные своим строением мелкие кристаллы. Он попробовал на язык и тотчас почувствовал горечь.
Салазкин определил верно.
Кротов обратился к старшей с расспросами. Та с горячностью заговорила:
– Пошла, как обыкновенно, в середине смены проверку делать, заглянула, а она подле порошка и лежит. Ну, и вошла?
– А раньше не смотрели?
– Как не смотреть! После молитвы смотрели. Клюшева смотрела и удивлялась даже. Такая, говорит, веселая стала, а она и точно: по камере так-то скоро ходила, руками взмахивала и все говорила что-то. Смеялась, пела однова. Совсем здоровая...
Кротов оживился. Если 4 часа прошло и она еще дышит и слышен пульс – значит, спасти можно!
– А что нашли в камере? Рвало?
– Очень даже. Вся испачканная была. Ну, мы ее водою. Потом вытерли и на койку. Сам пришел, корпусный, дежурный. Трубочку железную нашли, а в стене дырка! – надзирательница показала рукой, и Кротов увидел в уровень с полом дыру в стене, величиною с кулак, словно прогрызенную мышью.
– Бельем закидано было, – сказала с раздражением старшая. – Теперь господин начальник меня винит, а я что? Я свою службу исполняю. Я у ей три обыска делала, а где ж это увидеть...
– А где трубочка? Большая?
– Нет, вроде как от лейки. Начальник себе взяли.
В это время по коридору раздались грузные шаги служителей, и они вошли в камеру, оставив у дверей носилки.
Кротов помог им поднять девушку и сам придержал ее голову.
– Кладите тише, так! – он прикрыл ее платком й шубой, которая висела на вешалке. – Несите, не встряхивайте. Скажите Кузьме Никифоровичу, что я сейчас буду.
Служители подняли носилки и пошли.
Кротов направился в кабинет начальника. Тот сидел за столом и с азартом говорил помощнику:
– Наверх, наверх! Ну, а там бы удавилась на волосах. Чего уж тут, а? Ну, что, батенька? – обратился он к Кротову. Будет жива?
– Ничего не могу ответить. У вас, сказывают, трубочка какая-то, в которой порошок был. Хочу вымерить.
– Есть, есть! – начальник открыл ящик стола и, вынув две жестяных трубки, протянул их Кротову. – Одна у нее, другая у него! Со двора через дыру. Вот как, батенька!
Кротов посмотрел их. Белой жести – одна с зелеными полосками, другая с красными. Узкий конец каждой из них был заткнут пробкою, а широкий был, вероятно, заложен бумагою или ватою. Как будто были взяты дешевые детские дудки, которые продают по пятаку на лотках, свисток сбит, а раструб неровно срезан ножницами.
– Я захвачу в аптеку. Вымерить.
– Пожалуйста. Только верните, батенька!
Кротов прошел в госпиталь.
Салазкин встретил его на площадке лестницы, и Кротов разглядел его взволнованное покрасневшее лицо.
– Все сделал, – сказал он глухо.
– Жива? – быстро спросил Кротов,
– Будто лучше стало, – ответил Салазкин и отвернулся.
Кротов торопливо вошел в аптеку.
– Если не велик прием, – сказал он, – можно будет спасти. Вымеряйте, сколько сюда кокаину войдет, а я к ней пройду.
Кротов передал трубку, взял шприц, флакон с эфиром и торопливо пошел в госпиталь.
XV.
Кротов вошел в небольшую комнату, которая, хотя и была тоже одиночной камерой, и имела окно с решеткою, но не производила впечатления холодной угрюмости, как тюремная камера. Чистые белые стены, чистый накрытый клеенкою столик, мягкий свет электричества в матовой лампочке делали ее приветливой. Он подошел к постели.
Сиделка встала при его входе и отошла к двери.
– Не приходила в себя?
– Нет, все так же, Только дышит ровнее...
– Приподнимите ее, – сказал Кротов, – посадите и придержите.
Сиделка осторожно приподняла девушку и, обняв, держала ее. Голова девушки качнулась, и волосы волною упали на руки Кротова.
Он отвернул волосы, взял шприц и привычной рукою быстро произвел укол и впрыскиванье.
– Так, теперь опустите и можете идти. Я позову!
Сиделка нежно опустила девушку, поправила под ее головою подушку и неслышно вышла из комнаты.
Кротов сел на табуретке подле кровати и внимательно стал смотреть на свою пациентку.
Лицо ее побледнело и словно припухло, глава были так же раскрыты и смотрели с тою же неподвижностью расширенными зрачками.
Кротов проникся жалостью к этому молодому существу, к этой умирающей жизни, и ревность врача возбуждала его.
Нет, не даст он погибнуть этой молодой жизни! Какие мускулы, какое свежее, крепкое тело, какое умное энергичное личико.
Он нагнулся, прислушиваясь к ее дыханию. Оно стало глубже.
В комнату на цыпочках вошел Салазкин и сказал вполголоса:
– Глеб Степанович, если полную насыпать, все 15 выходят. Ну, а если допустить, что бумагой забили, 10 уж наверное!
– Спасибо, отошлите трубку начальнику. Лучше сами снесите и побудьте в аптеке. Может, понадобитесь!
Фельдшер нагнулся и чуть слышно прошептал:
– А тот скончался. Людвиг Сигизмундович чертей так и сыпал. Теперь к начальнику пошел.
Кротов молча кивнул, не спуская глаз с лежащей перед ним. Ему показалось, что начинается реакция.
Фельдшер неслышно вышел.
Кротов торжественно улыбнулся.
– Она спасена! 10 граммов, но, ведь, она не Макаров. Тот, вероятно, съел все и остатки языком слизал, а она добрую половину рассыпала... возможность есть!..
Девушка вдруг заметалась и проговорила:
– Пить!
Кротов осторожно приподнял ее голову и поднес к ее губам кружку с водою.
Она жадно сделала несколько глотков и откинулась на подушку. Щеки ее окрасились; глаза закрылись и открылись снова уже с осмысленным выражением. Кротов ясно прочел в них сперва недоумение, потом тревогу.
Надо торопиться! Он взял в руки шприц и флакон с эфиром.
– Меня перевели в другую камеру? – вдруг спросила она, быстро поворачиваясь на бок. Глаза ее вспыхнули, щеки покраснели. – Кто вы? Доктор?
Кротов кивнул и, оставив флакон с эфиром, взял девушку за руку.
– Да, я доктор; вы – больная и у меня в госпитале.
Она резко отдернула руку и сказала:
– А! Так вы меня спасаете?
Кротов опять кивнул и снова хотел взять ее руку, но она отодвинулась к стене и ее глаза вспыхнули презреньем.
– Спасаете! для палача... вам велели?
Кротов отшатнулся, словно его ударили в лицо, шприц со звоном упал на пол и разбился.
Мысли в беспорядочном вихре закружились в голове.
О чем он думал? Как это не пришло ему в голову? Долг врача – спасти жизнь, но не для казни! Такого долга не может быть, никто не может предъявить ему такого требования... Вместо смерти на постели, здесь, подле него, – смерть под перекладиной в сером мешке!..
Он развязал галстук, расстегнул ворот рубашки, а девушка возбужденно говорила:
– Вы должны это сделать, как доктор, тюремный доктор... Что же? Я мало приняла, что ли? Или скоро открыли, успели помочь...
В голосе ее послышалось страданье. Она опустила руки и прошептала совсем тихо:
– И меня повесят... Ну, что же...
Кротов быстро нагнулся над ее бледным лицом.
– Нет, – сказал он, – этого не будет! Я... я... не отдам вас палачу!
Она схватила его руку и улыбка озарила ее лицо.
– Правда? Я умру? Здесь... – и в голосе ее послышалась неподдельная радость.
Кротов не был в силах ответить ей, только кивнул.
– Спасибо вам! Я знаю, – она сердито нахмурила тонкие брови, – я торопилась, я много просыпала... Но за мной так следили...
– Доктор, а он? – вдруг спросила она и впилась в лицо Кротова глазами.
Он понял ее вопрос и ответил:
– Он уже умер...
Кротову показалось, что она засмеялась... Да, ее губы улыбались, а из глаз катились частые, крупные слезы.
– О! Он-то, я знаю, – не просыпал, – с гордостью сказала она, и в изнеможении откинулась на подушку...
Лицо ее осунулось; она заметалась.
Кротов взял ее руку. Пульс бился учащенно, потом замирал и снова бешено бился.
– Молодец Костя! – вдруг сказала она, – мой светлый... мой милый... Ты говорил, что, умирая, надо показать, как умирать надо. И показал!..
Она заметалась и начала говорить шепотом.
Кротов отер с ее лица пот, потом вытер свое лицо. Теперь уже переход "туда". Она бредит и счастлива.
– Да, да! Мы уедем... только времени мало, – шептала она, – здесь хлопочут. За нами он... он следит! Они на каторгу нас, а мы в Лондон... хорошо... мы еще поживем... Папа, папа, ты любишь меня, да? Зачем ты грустный? Ты и его полюбишь, да? И все вместе... Прочь! вы не смеете прикасаться ко мне... Здесь не застенок...
Она очнулась и раскрыла глаза, тяжело переводя дух.
– Пить!
Кротов подал ей кружку.
Девушка глотнула и потом прошептала:
– Волоса... отрежьте... папе... пожалуйста... он... – и опять заметалась.
Кротов нагнулся над нею.
Она вздрогнула, голова ее судорожно метнулась, в горле заклокотало.
– Кончается, – тихо сказана сиделка, стоя на пороге комнаты и крестясь.
– Все! – произнес Кротов, и, сложив руки на груди девушки, поправил ее скатившуюся голову и осторожно поцеловал в лоб.
– Принесите ножницы, – сказал он сиделке.
Она принесла и с удивлением увидела, как доктор отрезал у покойницы прядь волос и бережно завернул их в носовой платок.
Потом он вышел в аптеку и сказал фельдшеру:
– Все, Кузьма Никифорович, – скончалась!
Тот широко перекрестился.
– Слава Господу, – проговорил он дрогнувшим голосом, – без надругания! Сама!
Кротов спустился в главный корпус и вошел в дежурную комнату. Виноградов с шашкой через плечо, не снимая фуражки, лежал на диване и громко храпел.
Кротов присел к своему столу, засветил лампочку и дрожащей рукою составил рапорт о смерти политической осужденной Холиной, происшедшей от паралича дыхательных органов, вследствие приема кокаина в количестве до 10 граммов.
Потом он встал и растолкал Виноградова. Тот сразу проснулся и вскочил на ноги.
– Фу! Напутали! Ну, что?
– Умерла!
– И эта! Запишем. В котором часу? – он подошел к столу п нагнулся над листом бумаги, взяв перо.
– В 4 с половиною. Я составил рапорт. У меня на столе.
– Отлично. А тот в 4 ровно. Чисто, как гусарская шпора... Фу, изморился за ночь! – он подал Кротову руку и снова улегся на диване.
Кротов оделся и вышел. На дворе с ним встретился начальник. Он только что вышел из своей квартиры, направляясь в тюрьму, и остановил Кротова.
– Ну, что, батенька, спасли?
Кротов ответил.
– Вот! – сказал начальник, – оба! Понятно, будет история... А я что? Что я мог?
– Спокойной ночи, – произнес Кротов.
– Идите? Устали? – начальник на мгновенье задержал его руку и тихо сказал ему:
– А я доволен! Да! По человечеству... для палача еще двое остались, вот!.. Эх, если бы не два года до пенсии! – круто окончил он и, пожав Кротову руку, пошел назад к своей квартире.
XVI.
Метель, разыгравшаяся ночью, теперь стихла, но снег продолжал падать белыми хлопьями. Погода потеплела. Кротов с трудом переставлял ноги по глубокому снегу, то и дело падая в сугробы. Ему стало жарко, но он не замечал этого, весь поглощенный переживанием последних часов. На его глазах снова и снова и умирала девушка, радуясь своей смерти. Он не разбирался в своих мыслях и только чувствовал томительную, как зубная боль, скорбь да мгновениями, словно заревом пожара, мысли его вдруг освещались непримиримой злобой и жаждой мести. Тогда он останавливался на дороге и с изумлением переводил дыхание, – так были чужды ему эти чувства.
Вдруг кто-то тронул его плечо.
Он обернулся. Подле него стоял весь засыпанный снегом Суров.
– Ты здесь? Отчего не спишь?
– Что ты там делал так долго? Что случилось? – глухо спросил Суров.
– Отравились оба, – тихо ответил Кротов.
– Умерли?..
– Да...
– Он?.. Оба?.. И она?.. – голос Сурова вздрагивал и прерывался.
– Оба... сперва он, недавно она! – и Кротов устало сказал: – Ах, Виктор, как это ужасно!..
Суров презрительно передернул плечами и снова спросил:
– Ты, наверное, знаешь, что и она?
– Господи, да я при ней был до последней минуты. Руки ей сложил, в лоб поцеловал... В мертвый лоб, – тихо прибавил он и окончил: – и она умерла спокойно, в чистой постели, в чистом белье...
Суров круто повернулся от него, но тотчас обернулся опять.
– Спасибо тебе за все, – сказал он глухо, протягивая руку, – и прощай!
Кротов ухватил его за плечо.
– Постой, куда же ты? Как же это? А с моими...
– Поклонись им. А тут поезд скоро. Ночной... я с ним...
– Стой же, а деньги? Вещи?
– А, деньги! Ну, пойдем, скорее только, – и он, засунув руки в рукава, подняв плечи, молча пошел рядом с Кротовым.
Они дошли до дома, перешли двор и через кухню прошли в квартиру. Кротов вошел в кабинет и зажег свечу. Горничная, светившая им кухонной лампой, ушла.
– Я раздеваться не буду, – сказал Суров, сбрасывая галоши и расстегнув башлык.
Он вошел в кабинет, сел и тотчас закурил. Папироса прыгала в его пальцах, пока он подносил ее к свечке, и вздрагивала в его губах.
Кротов достал из ящика пакет и положил его подле Сурова.
– Сосчитай... ты брал два раза.
Суров молча кивнул, сосредоточенно торопливо глотая дым. Потом встал и вдруг обратился к Кротову:
– Глеб, ты сказал – она при тебе умерла!
Кротов услышал дрогнувший голос и увидел бледное, как бумага, лицо с тоскливым взглядом.
Он кивнул и прибавил:
– Я не решился ее спасать... зачем?
Суров с трудом перевел дыхание.
– Да, да, это хорошо!.. Глеб, она тяжело помирала? Бредила, поминала кого-нибудь?.. А?.. Отца поминала? – чуть слышно проговорил Суров.
– Да!.. – Кротов понизил голос до шепота, – и просила ему волосы передать... я отрезал... а где он?..
– Где волоса? Покажи!.. передам...
– Вот...
Кротов бережно вынул платок и осторожно развернул его.
Суров жадно схватил прядь волнистых волос.
– Ее... она... Маруська моя, Маруська!.. – вдруг вырвалось у него из груди с хриплым клокотом. Он прижал волоса к лицу и ничком упал на диван. Плечи его вздрагивали. Он всхлипывал и хрипло переводил дыхание.
Кротов на мгновение остолбенел. Потом мысли его вдруг прояснели. Как же он не сообразил этого сразу...
Его приезд, волнения, Маруся... и дудки эти...
Он тихо опустился на колени подле своего товарища, пораженный и уничтоженный. Он обнимал его, гладил по голове, говорил бессвязные ласковые слова, и слезы неудержимо текли по его щекам.
Суров, не поднимая головы, рыдал и отрывочно говорил:
– Разве можно было допустить это... думали, каторга... и вот... помог убежать... Маруська моя... девочка моя... успокоилась...
Потом он смолк и только вздрагивали его плечи.
В комнате наступила торжественная тишина.
Суров совсем утих, медленно поднялся, вытер рукою лицо и, подойдя к столу, аккуратно завернул в тот же платок волосы и, расстегнув пальто, положил их в карман пиджака.
– Я их с собой возьму... к Кольке... – глухо сказал он. Потом он взял пакет с деньгами, сунул его в карман брюк, застегнул пальто на все пуговицы и обернулся к Кротову.
– Ну, прощай, – он обнял его и они поцеловались. – За все спасибо. А за это – без меры! – уже овладев собою, сказал он и прошел в переднюю.
Кротов машинально взял свечу и вышел за ним. Он надел галоши и завязал башлык.
– Чемодан прислуге отдай. Пусть поделят... ну, прощай!
Он кивнул Кротову и быстро вышел в сени.
Кротов молча проводил его. Что он мог сказать этому человеку?..
Снег падал снова сплошною белою завесою. Суров сошел с крыльца; силуэт его мелькнул на мгновенье и скрылся в белой мгле падающего снега, который, как саваном, покрывал дома и улицы.
XVII.
Тусклый рассвет зимнего утра пробился сквозь шторы, и побледнело пламя свечи, а Кротов все еще сидел за своим письменным столом.
Перед ним лежал лист бумаги с написанным прошением об отставке.
– Да! бывают моменты, когда человек прежде всего должен себе выяснить, правильно ли понимает он свой долг!..
Пройдут десять, пятнадцать, двадцать и более лет. Умрут Кротовы, а дети их долго еще будут рассказывать своим детям и близким знакомым про старого товарища их отца, который своими собственными рукам помог родной дочери умереть, чтобы избавить ее от услуги палача...
Пройдут еще года, и уже их дети станут повторять этот рассказ и, с течением времени, он обратится в легенду, которая, быть может, вдохновит поэта своей чудовищной правдой...
–
Первая публикация: журнал «Пробуждение», 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь . Иллюстрированный художественно-литературный журнал .
