Текст книги "Хохол"

Автор книги: Андрей Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Не хочу засорять мозги лишним хламом. Я читал про одного математика, он даже яичницу не умел приготовить, не знал, как включить стиральную машинку, весь этот бытовой срам, за него делала жена, но он, в отличие от меня, был гениальным человеком! При этом себя гением, он не считал. Скромность– человеческая добродетель. Я тоже такого мнения, ведь зачем мне знать программирование, если за меня это сможет сделать специально обученный человек. Я гуманитарий! Географ! Но не историк,– подобными восклицаниями, он иногда доходил до звёзд, ничего при этом о звёздах не знал. Хохол не был идейным человеком, то есть фанатиком. Он понимал и уважал тех, кто бросался под танки, с криком: «За Сталина!». И уважал сам факт рождения идеи. У него в голове вертелось множество идей, но он не мог сделать выбор ни на одной из них. Он был не против работы, но работать не хотел. Хотел машину, но с личным водителем, желательно девушкой. Чтоб можно было кататься и бухать. Закончить автошколу не входило в его планы. Мечтал воспитывать сына по собственному методу, но не думал о женитьбе, и совместной жизни с будущей женой. Хохол любил родителей, но не считал нужным помогать им материально: «Я и сам нуждаюсь, а им– то, зачем!?»– он весь состоял из противоречий. Совершал ошибки и преступления, находил своим действиям оправдание. Воровал и считал себя Робин Гудом. Он жил и думал: «Как бы так, чтоб повеселее, только без тюрем, чтоб остаться в истории…»– и снова попадал под меч русского правосудия.

– Знаешь, о чём я подумал, что мою повесть никогда не будут читать в школах,-Поэт после ужина забрался на свободную шконку рядом с Хохлом.

-Читать в школах… школы это не показатель. Мы тоже не изучали Бродского, так что теперь Бродский не поэт? Поэт, оставь эти мысли– будут читать, или не будут это уже не твоя забота, а забота Бога. Я если жив буду, прочитаю, и уже значит всё прошло не зря, чем отличается один любящий читатель от миллиона равнодушных…Это как с женщинами, спал я с многими, а любил одну. На чём мы с тобой остановились?

– Вид из окна.

– Хорошо… От первинтина мозги превратились в хлебный мякиш. Водка не прошибает мозги, а напитывает. В день, когда мать забрала ключи, я уже был на уходах. От самогона мякиш разбух и забродила. Слёзы накатывались на глаза. Не помню, сколько мы выпили с Гришей, пить мы начали после обеда. Я не остался у него ночевать и побрёл домой. Если носить с собой нож, рано или поздно в кого-то воткнёшь его. Если суицидник носит в кармане лезвие, то рано…он вскроет вены. Я носил с собой лезвие, чтобы резать скотч на тремпелях с одеждой, когда промышлял на рынке. Чем ближе я подходил к дому, тем сильнее потели ладони. Я сжимал в кулаке, завёрнутое в бумагу лезвие. Сел на ступени, возле двери в квартиру и не решился постучать, завернул ладонями лицо. Пьяные мысли не щадили душу, когда я порезал предплечье, провёл точно по шишке на вене. Затвердение образовалось, когда задул неточным попаданием иглы в вену. Кровь брызнула на пол, я даже на миг почувствовал наслаждение, и может, даже улыбнулся, что поборол страх. «Вот и всё,»-подумал я." Отъехать бы теперь быстрее, хорошо полоснул, вену достал. И пусть они утром поплачут…"Не знаю, что я доказывал и кому? Хотел, наверно, сказать, что я не виноват, что это жизнь такая, а я не хочу никого мучить. Хотелось плакать, но слёзы не текли. Голова кружилась больше от выпитого, чем от потери крови. Поражённая, исковерканная наркотиками душа, испугалась, внутри дрогнуло, и вдруг перехотелось умирать. Я постучал. Сначала тихо, потом сильней. Открылась дверь, мать закричала от увиденной крови и крикнула отца, я весь сник, сполз, почти лёг на ступенях. Меня словно раздавило. Лицо матери не помню. На лице отца была такая боль, слёзы были в его глазах. Он заволок меня в прихожую." Дурак, что ж ты делаешь, дурачок."– Я вытянулся в полный рост на полу, и меня конкретно прорвало, я похоже испытал тогда, самый настоящий истерический припадок. Кричал: «За…ла, эта грёбанная жизнь! Я не хочу так жить! Лучше сдохнуть! Папа, за что мне так!? Мама! Простите меня!»– Мать побежала за медсестрой соседкой с четвёртого этажа и чтобы позвонить в скорую помощь. Не помню чем, то ли ремнём, то ли тряпкой, отец стягивал мне руку выше локтя, было очень больно. Он не знал, что делать, и если бы больница была рядом, он на руках бы меня донёс, схватил бы и побежал. Дверь была открыта настежь, и отец вертел головой то на меня смотрел, то на площадку." Ну, и дурачок, балбес."– его взгляд выражал боль и нежность, а я кричал, уже и не вспомню что…

Это не мемуары отчаявшегося человека, заглянувшего за дно. Это боль, невыразимая душевная боль. Невозможно терпеть всё, что происходит внутри. Лучше было бы уже пускать слюни и ничего не соображать. «Было бы»– раздражает этот глагол с частицей.

Хохол сидел за глупую ситуацию в очередной раз. Хотел вынести из магазина батарейки, он каждый раз думал, что будет брать товар до тысячи рублей до уголовки, и снова жадничал. Набивал свою сумку до отказа. Когда он вспоминал об этом, его лицо кривило так, будто он съел целый лимон. Начал читать Достоевского «Идиот». Провидение какое-то, своевременная книга. Он мог смотреть в одну точку, а потом резко начинал произносить: «Дебил! Кретин! Олень!»– Поэт понимал, что он снова ругает себя. В карантине Хохлу попался сборник Есенина, это тоже стало для него закономерностью. Он попадал в тюрьму, и ему в руки попадали стихи Есенина. В Краснодаре он нашёл стихи Есенина под нарами. Углы книги успели обгрызть крысы. Его возмущению не было предела, как можно забросить Есенина под нару. Если за его творчество люди раньше сидели, страдали. Он ходил и днём и ночью в фуфайке, а Есенина носил в рукаве. И при каждом удобном случае, когда не играл в нарды и ни с кем не общался, наслаждался чтением стихов. И вот теперь сборник Есенина лежит под его подушкой в цветном зелёном переплёте с пейзажем золотой осени, той самой рощи…

Хохол продолжил.

– Пришла мама, медсестра. Я смог разглядеть лицо матери. Она бы жизнь свою отдала, чтобы не видеть меня таким. Валентина пыталась меня успокоить, сейчас приедет скорая, всё будет хорошо. Перебинтовали руку, отец продолжал сидеть надо мной. Трагедия в квартире номер– сорок девять. Сын наркоман не хочет жить, родители спасают его. Я долго кричал, рыдал, и когда приехала скорая помощь, смолк. В древнем УАЗе, меня положили на сидения, так трясло, что я пытался упасть, что-то говорила мать. Моложавая медсестричка, сказала: «Не прикидывайся, что умираешь, у нас ещё никто не умирал!»– я специально начал сползать на пол и огрызался. Раздражение закрадывалось в меня всё настойчивее. Я понимал, что уже не умру, меня спасли. Осознавал свою трусость. И зачем я постучал в дверь, истёк бы кровью, да и дело с концом,– думал я. Позже я неоднократно резал вены, ручейки крови растекались в разные стороны, и кровь не нужно останавливать, она всегда переставала течь сама. Я резал две руки одновременно, но ничего не случалось кроме головокружения. А так хотелось потерять, хоть раз, сознание. Тогда же я думал, что кровь из вены, не остановится, и будет течь, пока человек не умрёт. В травматологии под наркозом, я не чувствовал боли, только какое-то щекотание в порезе. Мне, оказывается, зашивали вену. Врач расспрашивал меня про употребление, говорил, что я молодой, и у меня вся жизнь впереди. Наркоз и препараты подействовали на моё настроение, мне стало весело. Было много света в палате, и, по-моему, доктор был в очках.

-Может сообщить в психбольницу, ведь у него явные отклонения.– мать ответила:

-Не надо, сами разберёмся, он хороший, просто напустил на себя дури…-на этом их разговор прекратился, а я лежал и улыбался. Мне даже хотелось тогда в психушку. Когда мы вышли из больницы, мама держала меня под руку, видимо боялась, что я упаду. Мы весело о чём-то говорили, пока шли к стоянке такси. Порез зашили, получилось три шва. Отец нас встретил спокойно и тоже улыбался, наверно, все получили облегчение, что всё закончилось.

-Знаешь, Хохол, если бы я тебя не знал, я бы подумал, что это история какого-то маменькиного сыночка, мажора.

– У вас блатных, чуть что так сразу мама…ты про это?!-усмехнулся Хохол.-Утром я проснулся, и понял, что я дурак! Вчерашние события каруселью вертелись в голове, мать выходит из автобуса, забирает ключи от квартиры, а дальше, Гриня, самогон, сжатый с лезвием кулак. Подъезд, кровь, стук в дверь и крики. Мне показалось, что я орал на весь мир. И сам Бог меня услышал. Прошёлся по квартире, покурил на балконе, тишина. Скоро придут родители с работы, и как смотреть им в глаза? Чувство вины и стыда разрушало меня. Устроил цирк, лучшебы сразу в дурку отвезли. Хотел размотать бинт и посмотреть что там, но бинт я не стал трогать. Позавтракал, покурил, ещё раз прошёлся по комнате. Взял в руки книгу, бросил. Включил музыку, выключил. Лёг на диван и бессмысленно уставился в стену."А если в стену вбить большой гвоздь, достать из кладовой верёвку и повиснуть на стене, выдержит интересно?"-и мне представилось, даже увиделось, до такой степени реалистично, моё тело на белом фоне обоев, что аж вздрогнул. Взляд соскользнул на дверь комнаты, чуть ниже на дверную ручку, и я увидел Бориса Рыжего висящего на ремне, затянутого петлёй на дверной ручке…"Господи, что за бред! Так не может быть, не может продолжаться!"-Вдруг появляются родители, мать начинает голосить, отец бросается ко мне и быстро, дрожащими руками растёгивает ремень, и снимает его с моей шеи. Но это если я буду висеть на двери, а если на гвозде на стене в комнате.., то откроется входная дверь, мать с порога крикнет:"Сынок!"-я в ответ молчу(естественно, я же мёртвый)."Спит, наверное!?" Разувается и прямиком ко мне в комнату, и вдруг видит меня… Нет, она этого не выдержит, а если будет одна, они же редко с отцом вместе приходят. Да и как я могу повеситься в нашей квартире, им же жить потом в ней, а если и продавать потом, то суеверные люди вряд ли купят квартиру после такого случая. Встряхивание головы не помогало, от таких мыслей, я не мог избавиться. Проще было оторвать голову и выбросить в окно. Или повесить голову, и выбить её хлопушкой для ковров. Это всё винт! В гробу его видал! Так и до шизофрении не долго. И сново вина, жалость к себе. «Бедная мама, сколько ты будешь терпеть, теперь сыночек вырос».

Если уж и идти вешаться, то на нейтральной территории. В пасадку, ближе к дороге на кладбище, чтобы долго не висеть, а то будет страшное синее лицо, хм, ну я и придурок! думаю о смерти и о внешности, мне то уже будет без разницы. Когда прощаться люди придут и будут в лоб целовать, надо же неплохо выглядеть, тем более в двадцать один год. И девушки придут обязательно, а я в гробу опухший, весь синий, хотя в морге припудрят, наведут макияж. Как не крути, а смерть должна быть красивой, и труп должен выглядеть на все сто баллов.Хотелось бы даже немного улыбаться. Единственное мне не нравится вскрытие, и тряпка в горле, чтоб челюсть не открывалась, если и уходить в землю, то целым. Надо о таких вещах упоминать в предсмертной записке. Захотелось уйти из дома, пойти к Грине что ли…сейчас бы грамм двести водки… Надо дождаться родителей. Предстоит многое выслушать, а если не кривить душой, идти то некуда, и не хочется, быстрей бы мама пришла, и вдруг сердце наполнилось такой нежностью, глаза заблестели…

– В чём заключается адекватность, когда в хате тридцать человек, на улице лето, жара тропическая, и влажность как в прачечной. Наволочка и простынь не успевают просыхать от пота. И разумное явление, не стираться каждый день. Не стирать джинсы, полотенца и прочее шмотье. И человек адекватный, понимает, что умирать от потницы и туберкулеза в наше время не модно. И лучше, воздержаться, от чрезмерной чистоплотности. Здравый арестант, если идёт в «долину змей», обливаться водой, он знает, что если за собой не вытереть полы, будут испарения воды, и опять сырость и влажность. Когда вокруг тридцать человек и каждый норовит использовать в день как можно больше стирального порошка и не прошляпить свободное место на бельевой верёвке-это массовая неадекватность.-такими выводами Хохол выказывал своё раздражение. Ему легчало после словесного излияния.

Хохол всегда с кем-то жил, никогда не жил один.

-Рядом со мной, всегда кто-то есть, меня как психически больного человека боятся оставить одного. Или как маленького ребёнка. Жизнь категорически против, моего одиночества. Я не говорю про тюрьмы и лагеря. Одиночество здесь можно найти, только в БУРе или карцере, и то его постоянно разбавляют мусора, своим вторжением. Среди наркоманов невозможно быть одиноким, когда я скитался по притонам, зарубил себе на венах этот факт. Гостиницы, хостелы и т.д. Классное ощущение невесомости, единства внутри себя, я нашёл на чердаках. А может, наоборот, благодоря насыщенности себе подобных, и есть интерес, и есть мой спасательный круг.

Шли дни вместе с дождями, и иногда Поэт зачитывал Хохлу написанное, тот строил недовольные гримасы.

– Слишком печально, тоска смертная! Ни одной весёлой истории и шутки. Юмор, где юмор!? Поэт, неужели моя жизнь, такой мрак? Было же в ней много и солнечного света, не только тюремная лампочка. Ладно я расскажу тебе одну историю, за которую ты получишь премию, как там ты говорил, «Чистая поляна».

-«Ясная Поляна», имени Льва Толстого,– уточнил Поэт.– Хорошо, поляна так поляна.., с тебя поляна на свободе.-усмехнулся Хохол.

Глава.3. Основная.

Хохол.

События происходили в 2008 году.

На Казанском вокзале, в любой день муравейник. Люди несут чемоданы, в пять раз больше себя. Хохол шёл с небольшой котомкой, в которой находилось, самое необходимое, для путешествия. Пляжные сланцы, шорты, футболка, мыльное– рыльное, включая бритвенный станок, и прочее барахло: кусачки для ногтей, авторучка, блокнотик и ножичек с вставной вилкой и ложкой, очень удобный в применении. Сашка ему дала телефон, сименс А-55 с антенной, размером со стационарный аппарат, и с царапинами от зубов Сашкиной собаки таксы. С деньгами в кармане не густо, двести рублей. Но в душе богатство, после жизни на чердаке. Хохол думал, что сорвись он в путь с более комфортных условий, то тысячу раз бы засомневался, а так ни серпа ни молота в дорогу. За день до своего отъезда, он узнал на Ярославском вокзале, через какие узловые станции надо ехать, и где пересаживаться, чтобы добраться до Сочи.

Хохол купил билет до первой остановки за девятнадцать рублей, чтобы пройти через турникет . Первая узловая станция на его пути Вековка, до неё предстояло проехать три часа. Позиция безбилетного пассажира не смущала Хохла, платить он не собирался, а контролёров он не боялся. За полтора месяца прожитых в столице, он умудрился ни разу не заплатить за проезд, ни в метро, ни в электричках. В метро подходя к турникетам, он использовал тактику беззаботного студента, подходил впритык к впереди стоящему человеку и проскакивал за ним. Либо если видел, что милиционеров нет, то нагло перепрыгивал через турникет. Бывали случаи, когда люди с красными лампасами на штанах ловили его. Проверяли карманы и кроме свёрнутого большого пакета и лезвия от бритвенного станка, ничего не находили. Ксерокопия украинского паспорта, ничего вообще не значила. Деньги он всегда носил в носке, а московская милиция до проверки носков не опускалась, за что Хохол их уважал. Телефона у него не было, продал по нужде, уже пятый по счёту, к нужде, к этой капризной барышне у Хохла было особое отношение, как к своей девушке, и выполнять её прихоти, он считал делом чести. Однажды, после того как Хохол обнажил карманы, один коп крикнул: «Это кармаш!»– на что Хохол спокойно отреагировал, что лезвие ему служит, как маникюрная принадлежность для резки кутикул, за неимением денег приходиться пользоваться таким вот дедовским способом и показал на пальцах порезанную кожу. Он не упускал возможности ещё рассказать плаксивую историю о работе на стройке, о том, как его кинули и забрали паспорт, одну ксерокопию оставили, как его выгнали с квартиры, и о том, что он как Карлсон, теперь живёт на чердаке. Из всего банального бреда, про крышу Хохол действительно, говорил правду, но менты меньше всего верили именно в это, потому что гладко выбритый, чистенький, одет в украденные вещи Хохол совсем не похож был на человека с такими проблемами. Но менты всё равно его отпускали. Поэтому к контролёрам, снующим по вагонам, он был готов.

Две молодые красавицы, ух, как русским девушкам к лицу форма, выслушали историю, об одиноком всеми брошенном Хохле, который едет в Краснодарский край к родственникам, оставили его в покое.

В Вековку он прибыл в начале четвёртого, солнце на три часа стало южнее. Хохол снял спортивную мастерку и остался в одной чёрной пайте и джинсах такого же цвета, туфли саламандра восьмидесятых годов бордового цвета, подарок от Руки в тюрьме, Хохол ценил и даже купил специальный крем для них. В ларьке возле ж.д вокзала, купил Сникерс и Кока-колу, и уже по дороге в Муром, забыл о всех невзгодах и мирских тяготах, о том, что ждёт его на пути, где застанет ночь. За окном электрички пролетали столбы, деревья, посёлки, люди, а он ел Сникерс и писал первый стих на этой дороге. Солнце ещё не зашло, когда он вышел на перрон в городе Муром, названного в честь русского богатыря Ильи Муромца. Жаль, не довелось увидеть центр города, его следующая электричка уже приближалась к Мурому, а следующая цель– город Арзамас. Ожидая поезда, он увидел мужика, жадно затягивающегося сигаретным дымом, ему на секунду даже показалось, что мужик балдел от этого, как бы отдавал сигарете часть своих переживаний.

В электричке Муром– Арзамас, контролёры попались на удивление понимающими и сердечными людьми. Хохол даже начал чувствовать себя хитрым прохиндеем, мошенником, но оставил эти мысли. В Арзамасе его встретил вечер. Вокзал оказался большим и уютным, в его понимании. Был один недостаток: сидения в зале ожидания были железными. Деревянные сидения ему тоже не очень нравились, но всё же казались мягче, наверно, потому что теплее. Он обожал платные залы ожидания, мягкие диваны, как в Донецке, дали б ему такую волю и разрешение, чтобы жить на вокзале и было где принимать душ, он бы не отказался, так любил железную дорогу и всё что с ней связано. В Питере на Московском вокзале ему тоже нравилось: сидения, обшитые дерматином и без подлокотников, что очень важно, если четыре сидения свободны, то можно и ноги вытянуть, ведь согнутые ноги за ночь затекают так, что утром невозможно встать. Но в Арзамасе он потерпел фиаско. Бока в ожидании будущего ночлега начинали болеть заранее. Благо наличность по мелочи, ещё грела карман.

В туалете, перед тем как умыться, Хохол повесил очки на горловину, наклонился и очки упали. Очки для зрения, прямоугольной формы– хамелеоны, играли очень важную роль во внешности Хохла. Треснуло одно стекло, но вариантов других не было. «В дороге нужно быть зрячим, ведь если не увижу я, то увидят меня, а оно мне надо.»– подумал Хохол и посмотрел в зеркало.– «Если не присматриваться трещина практически не заметна, минус полтора зрение, а такой паршивый диагноз, я не вижу лиц.» В буфете, он заказал себе кофе за пять рублей и вернулся обратно в зал ожидания. Попробовал написать стих, но вдохновение испарилось. Разные мысли не давали покоя голове. На горсть окружающих людей, сидевших в зале, он не обратил внимания, единственное его взгляд привлёк пьяный мужик в запущенном виде. Хохол в разбитых очках был похож на жалкого интеллигента, которого побили и забрали все деньги. Но ничего, даже разбитые очки придавали лицу Хохла, необъяснимый шарм. Чтобы скоротать время, он отошёл от вокзала в какой-то микрорайон. Невзрачные серые двухэтажные дома остудили его пыл к осмотру и поиску достопримечательностей, Хохол вернулся к вокзалу, сел на кирпич возле дерева, было ещё светло, что очень раздражало: «Моя следующая электричка по направлению к Сочи, отправится аж утром а ещё даже не стемнело. Ещё целую вечность ждать… в гордом одиночестве все-таки тяжело путешествовать».

-Привет!– неожиданно возле Хохла возник паренёк.

– Здоров,– думая про одиночество, Бог сразу послал Хохлу человека, но явно не того, кого хотел бы увидеть Хохол. Парень сразу произвёл странное впечатление, что трудно было понять по лицу Хохла, обрадовался или огорчился он.

– Куда едешь?– паренёк улыбался, видно было, что он давно ни с кем не разговаривал.

– В Сочи, хочу увидеть тёмные ночи,– усмехнулся Хохол своей банальной фразе. Хохол всегда не понимал, как получалась такая отрицательная реакция в его организме на совсем незнакомых людей. Ещё в тюрьме заметил такую тенденцию, что он всегда на интуитивном уровне чувствовал людей. И те, которые сразу не располагали к себе, никогда больше не удосуживались его внимания.

– А я в Казань, у тебя электричка завтра утром?– рассматривая парнягу, Хохол подумал, что он с Молдавии, такими ему представлялись молдоване, или цыган, потому что глаза у него чёрные-чёрные, и сам он показался ему чёрным-чёрным, каким-то чёрным человеком. Волосы на его голове не мытые несколько дней блестели как Донецкий уголь антрацит.

– Да, мой следующий город Сергачи, республика Мордовия.

– Меня Вадик зовут,-и Вадик протянул руку.

-Очень приятно, меня Костя.-Хохол пожал ему пятерик, думая о том, если в таких случаях при первом знакомстве говорить правду: «А мне вообще неприятно! И по барабану!»– но, видимо, и Хохол себя обманывал, где-то в глубине души он обрадовался Вадику.

– Из Москвы едешь? –пока только Вадик задавал вопросы, и проявлял интерес.

-Да, по-моему все кого ни встретишь на железке России едут или из Москвы, или в Москву. Все дороги ведут в Рим, как говорится. Я из Москвы и не видел, чтоб там где-то мёдом намазано, почему все считают, что мечты сбываются в этом городе.

– Я тоже в Москве год прожил.– и новый знакомый Хохла начал долгую историю о своей жизни в Москве, в особенности о жизни молдавской диаспоры, а он, действительно, оказался молдаванином. Вадик был связан с какой-то преступной группировкой, своих земляков, которые занимались продажей девочек и переправляли их в Европу и Турцию. Хохлу резала слух его болтовня, а такие слова как «сутенер» и «проститутки», словно кипящим маслом по обнаженному телу ранили его душу. И хотя он понимал, что этот Вадик случайный человек в его жизни и не стоит выражать никаких возмущений, но хотелось закрыть ему рот. Он тарахтел, что жук в спичечной коробке, его прорвало, лучше бы он продолжал задавать вопросы. Хохлу пришла мысль, что Вадик неспроста такой разговорчивый, а когда увидел его зрачки, всё понял.

– Ты под чем летишь? Под винтом, что ли?– Хохол чуть не захохотал от своего открытия.

– Та да, вчера кубышку вмазал, до сих пор прёт.– зрачки Вадика больше напоминали очки, настоящие круглые солнцезащитные, его безумное глупое лицо, вызвало чувство сожаления у Хохла.

– То-то я и смотрю, больно ты разговорчив,– и он продолжал своё повествование об отсидке в Матроской Тишине, его заключение длилось полгода. Хохла уже начинало тошнить от его бреда и словесной диареи. Этот молдаванин напоминал ему одного пацана, у которого спросили в тюрьме: « Чем на свободе занимался?»– на что он ответил: « В больнице лежал». Этот Вадик, видимо тоже всю свою сознательную жизнь в больнице лежал.

– Пошли лучше чаю попьем в ресторан у тёти Кати.– Хохол, иронизируя насчёт ресторана и подумал, что, может, хоть чай успокоит на время его нового попутчика.

В буфете добродушная тётя Катя встретила Хохла как постоянного гостя. За столиком сидели два мужика уже изрядно бухих и продолжали пить водку, Катя улыбалась им как именинникам , было понятно, что мужчины сделают буфету суточную выручку. Водка из-под полы никогда не закончится, ведь буфет работает до последнего гостя.

– А чай только в пакетиках? Россыпь есть?-Хохол с удовольствием бы чифирнул, но говорить об этом ни стал.

-Нет, милок,– казалось, и буфетчица стояла влитая своей продукцией.

-Хорошо, тогда два пакетика мне.-Хохол очень надеялся, что чай хоть немного взбодрит.

– Пацаны, куда едете?– дядя с протокольной рожей, проявил интерес к ребятам. Его рожа после выпитой водки уже производила неприятное впечатление. Вообще как не идет человеческому лицу сильное опьянение, особенно людям с гнилой душой. Когда смотришь на пьяные лица таких людей, становится до того противно, что тянет плюнуть в лицо. Ехидность, чрезмерная наглость проявлялась на их лицах не хуже хронического псориаза.

– В Сочи,– ответил Хохол.

– Опа-па! Ты что, картёжник!?– всё-таки даже разбитые очки придавали внешности Хохла неординарный вид. Дядя даже в ладони захлопал.– А то, давай, поехали вместе!– незнакомец так решительно предлагал поехать в Сочи, будто у него на стоянке стояла машина с водителем, а он как минимум был Анатолием Барбакара. Такого подельника Хохол мог представить только в овраге доедавшего лошадь, которая умерла по дороге в Сочи, возле Ростова.

– Нет, я работать. Да и вообще считаю, что лето нужно проводить на море, и каждому желаю, вот и еду.

– Давай, по пятьдесят?– Хохла раздражал интерес к его скромной персоне, тем более таких шаромыг.

– Я не пью, благодарю.– а молдаванин присел на стул, решил воспользоваться моментом.

-Наливай,– было видно, что «Виктор Палыч», он же винт, придавал ему смелости. «Бэтмен, в рот компот»!– подумал Хохол и ушёл в зал ожидания.

Шумные компании до хорошего не доведут, менты периодически появлялись на виду. Дождавшись десяти часов, Хохол решил укладываться спать. Положил сумку под голову и закрыл глаза. Спать не хотелось. Рядом, напротив тоже ворочалась женщина. В зале оставалось ночевать семь человек, Хохол их зачем-то посчитал. И все эти люди, по– внешнему виду которых можно было понять, что не всё у них в жизни хорошо, и даже плохо скорей всего. Как же много людей в России, которые не хотят работать, осознанно выбирают путь убогих, привыкают к нему и вполне довольные собой, своей участью, существуют. Вспомнились слова из песни Ивана Кучина: «Брожу один по белу свету, без друга, без жены, да без коня». Во сколько точно Морфей забрал к себе Хохла в своё царство, но проснулся он в шесть утра. В бодром расположении духа. Слегка ныло тело. Но в двадцать один год можно стать в позу– мостик и в таком положении уснуть. Молдаванина в зале не было. Солнышко уже радовало щедростью золотых лучей, таксисты нападали на пассажиров.

– Куда едем!? Поехали, недорого возьму?!– когда нет денег, их липучесть раздражает.

Умывшись и почистив зубы, почувствовал себя ещё лучше. Хохол не мог полностью включить свою голову без утреннего чая. «Хотя и жрать хочется больше чем освободиться!»

В семь часов тётя Катя открыла свой Макдак, и на последние пять рублей стаканчик чая был в его руках. До электрички оставался час. Опять прошёлся подальше от вокзала, лишь бы убить время. За десять минут до поезда подошёл Вадик. Хохол не спросил, где он был, а Вадик не стал рассказывать.

– Слушай, поедем в разных вагонах, чтобы контролёры меньше возмущались, – предложил Хохол, и они разошлись. На этот раз контролёром оказался молодой парень.

– Ваш билет?

– Дружище, извини, такая ситуация…– и он не стал дослушивать, ушёл. « Ну, а что с меня взять, я гол как индеец!»

За окном мелькали берёзы, и казалось вся Россия перед глазами. Серёга Есенин очень любил Россию и берёзы. « Ты моя ходячая берёзка, создана для многих, и меня». Многие воспевали Россию и каждый по– своему. Кто-то с претензией, кто-то даже с ненавистью, эту всему миру до сих пор непонятую, удивительную страну.

На перроне в городе Сергачи к Хохлу снова подошёл Вадик. Солнце будто обнимало лучами, чтобы согреть. Прогонять молдаванина Хохол не стал, ведь вдвоём вдвойне веселей. Возле вокзала был небольшой рынок и несколько магазинов. Вадик мог пригодиться помочь сделать отводняк, прикрыть, если подвернётся хороший вариант, что-то отвернуть. Азы отвёртки Хохол освоил ещё у себя в городе. А в Москве стал профессионалом. С витрин отворачивалось всё: вещи, продукты, хоз. Инструменты и т.д. Всё что не приколочено гвоздями, а если и приколочено, Хохол отколачивал. Если вещи приматывали на скотч, Хохол резал скотч лезвием. Если продавщица попадалась внимательной и ему не везло, то в другом магазине повезёт однозначно. Волка ноги кормят.

Сергачи оказался уютным городком, расположенным на холме. Центральная улица была похожа на набережную. Стояли вдоль дороги фонари с круглыми плафонами, а дома, выкрашенные в светло– зелёный цвет, приятно гармонировали на общем фоне. Ребята заходили в каждый магазин, но ничего не стащили. Покупателей не было, а без толкучки сложно, что– либо исполнить. У Хохла была особая чуйка, которая его никогда не подводила. Бывало, что вот, вариант сам просится в руки, бери и иди, а он не брал. Вадик не задавал вопросов, что-то бурчал себе под нос о своей жизни и ходил рядом. На предплечье левой руки у Хохла висел пакет, на дно пакета он кинул бутылку с водой, а сумку отдал Вадику, чтоб не мешала. Когда зашли в очередной магазин, Хохол понял: это оно. Магазин из двух комнат, обклеенный обоями. В одной сидел продавец, а в другой, на круглой стойке на тремпелях висели шмотки, а в коробках возле стен, лежали новые в целлофане туфли– кроссовки. Хохол, долго не раздумывая, взял женскую пару кроссовок и без малейшего шума, аккуратно положил в пакет. И как ни в чём не бывало, вышел на улицу. На ценнике, приклеенному к подошве, написано триста рублей.

– Круто, красавчик!– внёс свою лепту Вадик. Хотя это был самый простейший отворот. То ли дело, когда продавец смотрит прицельно и подозревает, когда продавец такой же матерый и чуйка у него не хуже чем у Хохла, тогда да, адреналин, как в аптеке. На рынке возле вокзала, ребята решили продать кеды.

– Здравствуйте, по дешёвке кеды купите?– ценник Хохол специально не снимал.– В полцены отдаю.

– А ну, дай гляну, какой размер,– на женщину они оказались малы. Где-то на пятом лотке, кеды продали. На удивление никто не спрашивал, ворованные они или нет. Просил сто пятьдесят рублей за них а продал за сто.

– Неблагодарное это дело, Вадим, всегда в три раза меньше дают денег, а то и вообще за бесценок порой отдаёшь. Хотя рискуешь не слабо. Очень неудобно продавать одеяла, подушки, большие вещи. С ними возиться неудобно и избавиться хочется скорее, я однажды одеяло за три тысячи, продал за пятьсот рублей, в шесть раз меньше. А за такие мероприятия, если в КПЗ не сдадут, то по соплям, так надают, что долго помнить будешь.