Текст книги "Хохол"

Автор книги: Андрей Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Андрей Герасимов
Хохол

Глава 1.Биограф

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

А.С Пушкин.

– Знаешь, мне нужен биограф, я бы, конечно, не желал знать о его существовании, пусть пишет без моих подсказок, без моего участия, редактуры, так сказать. Нужен очень внимательный, даже зануда, скряга. Трудолюбивый, но не талантливый, вымыслы не нужны. Я хочу, чтоб меня изобразили настоящим, а не идолом для сопливых подростков тёмных районов провинциальной России. Пусть ездит за мной, следит издалека, близко не подходит, и пишет, пишет… Находит людей, которые меня знают, добывает информацию и снова пишет. Ты как, писать умеешь?-Хохол посмотрел на лоб Поэта, словно по лбу хотел определить, умеет он писать или нет.

-В школе научили,-усмехнулся Поэт.

-Тогда ты будешь моим биографом, выслушай, не возражай. Тюрьма– лучшее место, где можно писать автобиографию. На первый взгляд, что может быть интересного в моей жизни… Я не знаменитый пластический хирург и не вставлял силиконовые импланты голливудским актёрам. Не летал в космос, не воевал, и я даже не участвовал в Олимпиаде. Но я тоже человек, и думаю, будет оригинальной мысль, написать о жизни обычного человека нашего времени. Говоря об одном человеке, мы затронем и общество в целом. Такая будет наша с тобой задача. А вдвоём тем более будет и веселей и легче. Завтра день России, двенадцатое июня, завтра и начнём, чтобы такое событие обозначилось занимательной датой. Времени у нас, братец, вагон и тележка. И да, писанину свою старайся вести без матерщины и без сильного удара на феню и жаргон. Мы не бывшие следователи, чтобы в конце повести составлять пояснительный лист, что какое слово значит. Я не хочу, чтобы какой-нибудь пацан прочитал наше сочинение и пошёл воровать под мнением, что так можно делать и это выход. Ведь в тюрьме вовсе невесело…Правильно!?– он так говорил с Поэтом, будто в руках его был диктофон или он вёл в блокнотике записи.

– Можно будет на обложке напечатать знак-«восемнадцать с плюсом», если, конечно, кто-то захочет издать твою историю.– Поэт поразился самоуверенности Хохла, почувствовал раздражение от пафоса его монолога.

Хохол лежал на нижней шконке, укутав по щиколтку ноги в одеяло. У него постоянно мёрзли ноги. Рядом с его шконарём, на другом спальном месте, на одеяле лежали: две книги Довлатова, шахматы, табачок в пакете, очки, тетрадь и авторучка. Над его головой висел на верёвке пакет с намазанным клейстером в виде полотенца. Он хотел сделать чётки. И вдруг Поэта осенило, он понял всю каверзность его идеи. Он многим отличался от остальных сокамерников. Даже этим выше перечисленным набором ценностей, которые всегда лежали под рукой у Хохла. Да и кто из них, мог придумать, попросить Поэта быть стенографистом? Поэт улыбнулся. Хохол, казалось, прочитал его мысли.

-Вот– вот, хорошая мысль, даже лучше написать– «двадцать пять с плюсом». А-ха-ха! Я так и знал, что ты согласишься. Ты родная душа! Однодушник. Есть одноклассники, однокурсники, у нас однозонники, а ты мой однодушник.– смех Хохла был похож на карканье вороны, причем не одной, а целой стаи. Потом Поэт вспомнил, как в тот же миг, после его предложения, сразу же начал замечать, что окружало Хохла вокруг, даже то, что у него мерзли ноги. Поэт удивился, что никто другой, а именно Хохол первый подтолкнул его на писательство.

После договора и рукопожатия, они каждое утро начали встречать рассветы. Если Поэт отдыхал, Хохол его будил, причём заранее.

– Давай биограф, расчехляйся, я чай заварил. К нам идёт солнце с хлебом солью, надо встретить чифирнуть. Кто спит, тот видит только сны, а наша явь намного интересней!-

Поэт даже подумать не мог, что такими способами можно разнообразить свою жизнь в тюрьме. Придать ей красок.

-Так вот, мой милый друг,-"милый друг"– одно из самых любимых обозначений своей привязанности к человеку у Хохла. Такое обращение совсем не соответствовало тюрьме, и Поэта приятно удивляло это.-Моё детство упустим. Не будем бегать с тобой по улицам моего маленького двадцатитысячного городка. Количество населения, в принципе, для меня не играет роли, в миллионном городе, тоже общаешься с единицами, я имею в виду дружбу. Настоящую дружбу, как у индейцев, когда они братались кровью. Не этих, из племени: тумба-юмба, в рот компот! Оставим без внимания и школу с ПТУ, события того времени не имеют особой ценности, единственное, что это была моя юность, и участник в том бреду был я. Будем брать отдельные фрагменты, из моей жизни. Очень похоже на коллекционирование монет, будем искать те, что лучше и подороже. Одно событие не представляет особой ценности, так как и монета, а коллекция, уже стоит миллион, пусть и деревянных денег. Вот мы сейчас сидим и смотрим на рассвет, у тебя вообще есть осознание того, что немногие люди живут в таком мире как мы. Не в плане обстоятельств и обстановки, а в том, что все спят в это утреннее время, в будний день. Я видел ты уже потихоньку крапаешь словечки в тетрадь, и чем чаще ты берёшься за это дело, тем сильнее мою душу терзают сомнения.– Поэт хотел возразить и огорчиться, но Хохол не дал.

-Нет, в тебе я не сомневаюсь, ты не пыли! Я сомневаюсь в самой идее. Ведь автобиография должна начинаться с даты рождения, месте рождения, чем занимаются родители и т.д.., но зачем нужны цифры, пока я жив. Лучше пиши, как тебе вздумается и видится. А я буду иногда что-то рассказывать из своей жизни,– и Хохол задумался.

Рассвет притягивал, поэта слепило солнце и слезились глаза, а Хохол, наоборот, старался как можно больше поглотить солнечного света своими глазами. Заряжал батарейку зрения. Они сидели, свесив ноги, на второй верхней шконке.

– Послушай, Хохол, а что если написать немного о себе, всё выдумать. Описать ситуацию, за что я угодил в тюрьму.– и Поэт рассказал историю про потасовку в кабаке, про мажора, которому дал по роже, про его отца чиновника. Приукрасил, как он заступился за девушку.

-Банальщина! Чепуха! Нам не нужен вымысел, тем более безталанный. Хотя такой случай не исключён, и я знаю многих, кто попадал в подобные сюжеты. Сам за такую историю судимость имею. Только у меня в биллиардной случилось, тоже заступился за приятеля и «розочкой» шею порезал человеку. Хулиганка не вызывает у меня уважения, только правда, Поэт, пусть горькая, пусть не смешная порой, но правда. Пиши про себя обязательно, ты ж писатель. Напиши, что сидишь за кражу, что сглупил и больше так не будешь, а-ха-ха-ха!– снова прилетели вороны под смех Хохла.

Хохол получил своё прозвище за то, что родился на Украине, сам же по национальности русский, он часто возмущался своей неудаче, что родился, где не хотел бы родиться. Но прозвищу не сопротивлялся. Хохол утверждал, что у каждого преступника должно быть погоняло, иначе удачи не видать.

– Меня, как только не называли в тюрьме. И студент, и профессор, ботаник, снайпер, клёпа, а всё из-за очков. Очки идут моему благородному лицу.– физиономия Хохла, ни о чём Поэту не говорила, он не разбирался в лицах.

–Это не моё высокомерие говорит и не самовлюблённость. Я по сути себя ненавижу, раз так не ценю свою жизнь и свободу. Это, Поэт, мнение посторонних людей такое. Однажды, поднимаясь на эскалаторе в метро, на ступень выше меня стояла женщина с сумкой в руке. Сумка открытая и телефон торчит, я немного присел и потянул телефон, но он зацепился, женщина вскрикнула, и сказала: "А такой интеллигентный молодой человек на вид! Пройдите, вперёд!"

– С тех пор я понял, что у меня внешность интеллигента, с долей благородства. Ты, Поэт, про себя лучше в конце напишешь,-Поэт молча кивнул головой.-Может на свободе рассветы и разные, а здесь, сколько я не смотрю на солнце, одно и тоже.

-Может, из-за грязного стекла и решёток…

-Поэт, поэт, если бы я смотрел на рассвет, даже в щель с размером в спичечный коробок, сказал бы тебе тоже самое. Дело не в стекле и в разрезанном на квадратные куски солнце, дело в состоянии души. Вот ты на воле осознавал ценность газеты или целлофанового пакетика, нет. Потому что это мусор, хлам. А здесь в газету можно, закрутить табачок, подтереться, замотать в неё чай, сделать карты. Так же и пакетик, чтоб кипятильник починить, изоленты нет, здесь пакетик и пригодиться. Я слишком рано к этому привык, поэтому и дома ничего не выбрасывал, и хочу тебе заметить, это ничтожное занятие. Ладно, Поэт, пора прощаться на сегодня, буду читать.

«Прощаться…»– подумал Поэт: «Если бы, эх, как хочется на волю.»– залез к себе на шконку и уставился в потолок.

Потолок был не обычный, а какой-то театральный, с выпуклостями и углублениями. «И как у Хохла хватает терпения столько читать, спускается только на перекуры и обратно ложиться. Чай заваривает в задумчивости, на автоматизме, словно боится потерять великую мысль. Боится сделать резкое движение головой, вдруг вылетит мыслишка… Всё-таки он чудак!»

Хохол мог тасоваться по хате из угла в угол до тех пор, пока уже не валился с ног. « Не люблю ворочаться,»-говорил он. Отдыхал он тоже немного:-"Я мало сплю, из-за этого худею."-Казалось, всем своим действиям он находил объяснения. А к результату плохому, или хорошему вели действия. Иногда Поэт смотрел на него и не мог сдержаться, чтоб не спросить:

– О чём думаешь, Хохол?– его лицо каменело, а взгляд выражал огромную работу мыслей, что Хохол походил на сумасшедшего. А впрочем, он и сам не скрывал своего тихого помешательства, вялотекущей шизофрении. Поэта смешила его физиономия. Позже он признался Хохлу, в такие минуты отрешённости Хохол обращал на Поэта стеклянный взгляд, и отвечал:" Ставь чайник лучше. Это гениально!"– что гениально, Поэт не понимал.

Спал Хохол одетый. Укрывал уголком одеяла, вечно холодные ступни, то укрывался курточкой, говорил, что так ему привычней. Ходил в закрытых домашних тапочках, при этом каждую ночь мыл ноги в тазике холодной водой, и стирал носки, надевал чистые. Брал утром по баланде: кашу и съедал с сахаром, при этом повторял: «Если я не буду есть, я сдохну.» Или: «Прекрасная кашка, мой милый друг, рекомендую.»– и хитро улыбался.-" Главное, чтоб чай и курить было, а там и на пайке протянуть можно".

– Понимаешь, Поэт,-обращался он всегда неожиданно.– Живут же люди без тюрьмы, и горя не знают, знают, но совсем другое. Да миллионы сидят, сидели, и будут сидеть. Россия не Россия без лагерей и тюрем. Если бы не лагеря, не было бы Шаламова, Галича, я уже не говорю, о «Записках из мёртвого дома». Да и я совсем не об этом. Это всё абстракция, тем более, сейчас, писателей никто не преследует, тем и хуже для писателей. Ты вот, говорил, что пишешь стихи, я тогда не обратил серьёзного внимания на такую новость, но запомнил. Не обратил внимание, даже на твою погремуху-Поэт, потому что, Поэтов в тюрьмах много, рифмаплётов: люблю, кровать куплю. Но они так за чай курить стишки сочиняют и, чтоб не скучно было, бабам пишут поэмы. А ты, я слушал твои стихи не любитель этой тюремной романтики, и мне это сразу понравилось. И скорее всего поэтому, я и обратился к тебе. Прошло две недели, и между нами стёрлась грань поверхностного общения. И если мы теперь, не пожелаем друг другу приятного аппетита, никто не огорчится и не подумает, а что это он перестал меня замечать, игнорирует, значит… Две недели прошли, две недели назад окончательно нас подружил чай, как в рекламе по ящику.– Поэт слушал Хохла и поражался его наблюдательности.

– Стихи я пишу всю свою сознательную жизнь, с четырнадцати лет. Несколько авторских сборников издал, так голый энтузиазм. А что?

-А прозу раньше не пробовал писать?

– Так несколько рассказов, две неоконченные повести, рукопись одной я потерял. Оставил у одного дворника Вити с Лиговки, когда пришёл забирать тетрадь, оказалось, он куда-то съехал, мне советовали узнать в ЖКХ, но времени на это я не нашёл.

– Вот-вот, я снова повторю, что не ошибся в тебе. Это судьба. Малоизвестный поэт попадает в тюрьму и пишет повесть об обычном человеке. Это отлично! Это прекрасно!– Хохол поднял указательный палец вверх и делал такие движения, будто размахивал пистолетом.

– Я не малоизвестный, я вообще неизвестный,– скромничал Поэт.

– Ну, допустим, известный, но в узких кругах. И что ты подразумеваешь, под известностью? Известность бесплатная и платная. Можно пробежаться голому по метро, тебя какой– нибудь чёрт снимет на камеру, такая известность хуже геморроя. Известность, которая приносит деньги, я думаю, пока тебе не нужна. Ты не сможешь справиться с ней, сопьёшься. Может, к тебе никогда она и не придёт, эта капризная коварная дамочка– известность.

– Спасибо, это бодрит,– прервал Поэт речь Хохла.

– Тебя ж должны отпустить, если не допишешь повесть здесь, на воле сложнее будет, и не то уже. Настроение другое появится в словах. Так что торопись, тюрьма– искусница.– и Поэт торопился, писал каждый день, но на волю хотелось больше, чем писать о жизни, какого-то хохла хрен с ней с этой писаниной.

Иной раз, Хохол превращался в глухонемого, ни с кем в камере не общался. Ходил туда– сюда от туалета до стола. Три шага расстояния мало, но ему хватало. Руки держал за спиной, будто под конвоем, сам себе улыбался и поглядывал на окно, лицо его озарялось вольным светом. На прогулки ходил редко. В туалете тоже долго не засиживался. Чистил зубы перед сном. Никогда не оставлял немытую посуду, единственное, он не ополаскивал кружку после чая. Пацаны в хате курили возле двери, перед решёткой из арматуры. Между решёткой и дверью получалась площадка в меньше метра длинной. Курили по очереди, Хохол не возражал, хотя и курить лёжа на шконке ему больше нравилось. Он отметил, что курить по одному у входа намного лучше, кислорода больше и вещи бомжатником не воняют. «Я за разумную движуху, главное, чтоб мужикам в кайф было.»– К чему он это говорил, Поэт не понимал. Что -то постоянно тревожило Хохла. Люди перед принятием важного решения, обычно ведут себя так, как он жил каждый день. Поэт не понимал, почему он так переживает, вроде бы не за что. За мелкую кражу, много не дают. Дело явно заключалось, не в его статье, и не в камере, и не в тюрьме. Здесь вся жизнь, как один тюремный рассвет…

Глава 2.Вид из окна.

Поэт удивлялся, как в камере, в четырёх стенах, можно секретничать, говорить о своём личном, и чтобы никого не посвящать в свои идеи и мысли. У Хохла это получалось, он говорил о самом сокровенном так легко и свободно, что никто даже внимания не обращал на их разговоры. То за игрой в шахматы, то во время чаепития, и, конечно же, в самое любимое своё время, время рассветов, Хохол рассказывал о себе без предубеждения с такой честностью и готовностью, будто действительно переживал, что Поэт скоро освободится, а он не успеет поведать самого главного. Поэт часто забирался на шконку рядом с Хохлом, Хохол, словно гостеприимный хозяин, освобождал место для Поэта, убирал книжки и прочие свои вещи, усевшись поудобней, спиной к подушке, подушкой к стене, начинали очередную беседу. Диалоги превращались в монологи Хохла, а Поэт с интересом слушал.

– Поэт, ты когда -нибудь думал о самоубийстве? Зуб даю, думал, вы ж творческие люди все с прибабахом.– усмехнулся Хохол.

– Да бывало, даже пробовал несколько раз, но я слишком себя люблю, не смог, струсил.

-И хорошо, что не смог, так бы кто сейчас писал обо мне. Иногда я тоже думаю, что, если ещё один раз попаду в тюрьму, повешусь. Дождусь, пока уснут все сокамерники, сделаю хороший канат из простыни, смажу его мылом и вздёрнусь. Я так думал даже на свободе, ехал в поезде, смотрел в окно и думал. И вот я в пятый раз попадаю в тюрьму. За один год и одиннадцать месяцев. Ты можешь себе представить, меня четыре раза судили, и четыре раза я освобождался. Ладно, если бы я с кем поспорил или стремился попасть в книгу рекордов Гиннесса. Причём, в этой ситуации пока не известно, вложусь ли я в два года, или нет. Каждую ночь я молюсь, читаю «Отче Наш».

-Я тоже верю в Бога,– Поэту хотелось как– то подбодрить Хохла.

– О Боге, мы поговорим потом, ты слушай. Сто пятьдесят восьмая статья УК.РФ, словно жвачка прилипла к моим штанам. Если бы в России рубили конечности, то от меня уже б давно осталось одно туловище. Если убийцы, в особенности серийные, люди с психическими отклонениями, я соглашаюсь, я признаю, что и у меня видимо, тоже начала прогрессировать страшная душевная болезнь. Совершать кражи и ждать чего-то другого, кроме тюрьмы, чем не безумие.– Хохол уважал Поэта за серьёзность, с которой он подошёл к его просьбе, за терпение и внимательность.– Я не могу сам строить свою жизнь. Я не могу с чьей-то помощью налаживать свою жизнь. И вот уже сейчас, я не собираюсь расставаться со своей жизнью. Ничего, бывали мороза и похуже. У меня же первая часть, через тридцатую статью– неоконченное преступление. Хорошо, что ловят по– горячему. Ущерба нет. Авось, снова по– быстрому отскочу. Так я себя успокаиваю, в течение первой недели, когда заезжаю после очередного ареста. После привыкаю, смиряюсь. Начинаю шутить, улыбаться, рассказывать анекдоты и разные байки. Всё, я не хочу уже вешаться, не хочу умирать. Я желаю жить! Начинаю верить, что это в последний раз. Часто вспоминаю слова Миши в Медведково, он получил десять лет строгого режима, и когда провожал меня на волю, сказал: «Пока я буду сидеть, Хохол, ещё десять раз заедет…»-уже пятый. Миша, типун тебе на язык, хотя, причём здесь он, просто я психически не здоров. У меня в голове не укладывается, нет места. Бросаю коробки на самый верх, навожу порядок, несколько дней держится, потом снова все коробки падают. Понимаешь, Поэт, я стал грустным человеком. Очень грустным человеком.

-Ну по тебе не скажешь, особенно когда ты чифирнёшь. Я тебе скажу, что ты из всех нас самый весёлый.

-Это фикция, ширма, как у клоунов, это представление. На самом деле, в моей душе кладбище, для безродных. Пустырь, и только столбики с номерками торчат из земли. Безлюдно и спокойно вокруг. Птицы не поют и не летают, их нет. Сяду на землю, вырву соломинку, суну в рот и сижу. Когда светит солнце, настроение чуть-чуть меняется, не скажу, что в лучшую сторону. Дождь меня больше радует. Оградка! Ура! Появилась оградка!– Поэт, аж, вздрогнул от эмоциональной вспышки Хохла.– Кого-то нашли родственники, кому-то повезло. Исчезает номерок, появляется фамилия, смотрю не моя, ну и пусть, значит, меня ещё не нашли. В моей душе безымянное кладбище. Меня ничего не радует…Может меня в книгу рекордов Гиннесса занесут, или в Красную книгу.

– Я сейчас отчётливо увидел, как ветер рвёт тетрадные листы и они разлетаются в разные стороны на твоём безымянном кладбище.-взгляд Поэта на мгновение замер.-Я понимаю тебя, у меня у самого одно спасение-это тетрадь и ручка. В моей голове десятки сюжетов, можно написать повесть, или роман, но мне лень. Я ведь такой лентяй, что из пяти чистых яблок, мою только два. А писательство, в первую очередь, огромный труд. Я не знаю, что получится из этого…У меня есть тетрадь в девяносто шесть листов в клеточку, и я пишу в каждой клеточке. Мне нравится понимать, что я готовлю хорошую пищу для прожорливых критиков, брошу им на съедение девяносто шесть листов, пусть утолят свои гиенские желудки.Я перестал мечтать о премии– «Ясная Поляна» и о призвании Поэт года. Хватит! Трясина затянула всё, не исключая и союзы писателей. ЛООП, так и останеться ЛООПом.

-Что ещё за лоб?!– иронизировал Хохол, но Поэт будто не обратил внимания, он тоже говорил о своём заветном и больном.-Литературное Объединение Одного Поэта! Одиночество, мой главный козырь, на пути к славе.

Хохол резко встал, понял, что продолжать этот негативный диалог не стоит. Слез на пол. Сел на перевёрнутое верх дном ведро и уставился в телевизор. Слева узбеки играли в нарды, Игорь читал книгу, Тёма спал, а Малой строился с соседями сверху, привязывал верёвку к решётке.

В СПб– белые ночи, за окном Финляндский вокзал. Вокзал раздражал Поэта. Электричка с красными буквами-РЖД, выносила ему мозг. «Что за бред? За что? Боже, если ты думаешь, что я Поэт, то должен отгрызть себе локоть, глядя на железную дорогу, и написать несколько печальных стихотворений и гордиться собой, ты ошибаешься!»

-Что ты там бормочешь себе под нос, спускайся чай пить,– Поэт даже не заметил как Хохол заварил чай.-Чай будете с нами пить?-Хохол всегда всем предлагал чай, хоть на чай в тюрьме и не зовут.

– Спасибо, ты ж знаешь, мы твою солярку не пьём. -ответил Игорян. А узбеки всегда заваривали свой чай и просили что-то у других только тогда, если у них заканчивалось необходимое и насущное.

Хохол разлил чай по кружкам.

-Поэт, иди, покурим, да полезем обратно. Ты я смотрю, отлетаешь на волю периодически, если бы твои гуси лапками за решку не цеплялись, я бы мог потерять тебя.

-Вид такой там, как на зло, лучше бы забор сплошной, чем волю в окне.

-Ну, не скажи, вид из окна, это важный фактор. Первое окно в моей жизни, наверное, всё-таки было в комнате дедушки. После смерти деда, комната стала моей. Если, конечно, мама меня не показывала отцу в окно роддома. Думаю, нет, советское время, если и вмещало в себя романтику, надписи на асфальте: «Спасибо за сына», то мой отец все равно так не делал. В детстве, выглядывание в окно, заключалось для меня в порядке интереса, гуляет ли кто из друзей во дворе. Да я помню: тополя, качелю на цепях, два столика, один с левой стороны, второй с правой. Вечно играющих в домино мужиков и бабушек. Но всё это пролетело мельком, без оценки. В первый раз я внимательно и долго изучал вид в окне моей комнаты, когда просидел дома два месяца. Я даже не выходил в подъезд. Не выскакивал за дверь перепуганной кошкой. Я был домашним котом, который никогда не гулял по улице.– с каждым сказанным словом, ностальгия поглощала Хохла, и его голубые глаза сквозь очки, казалось, становились серыми.

-А зачем, ты сидел столько времени дома? Ты что в розыске был?

-Нет, мой милый друг, всё началось с того…Что я стал избегать встречи со своей матерью. Она возвращалась с работы в двенадцать, либо в час дня. К этому времени, я уже бродил по Тепличному с постаревшим лицом, или же, наоборот, с глазами навыкате от психотропов. Иногда я видел, как она выходит из автобуса, и прятался за угол дома. Употребление наркотиков превратило меня в существо бесполезное, позорящее свою семью, друзей и общество в целом. Когда я проходил мимо знакомых, я ловил на себе осуждающие взгляды. Мне казалось, все смотрят на меня, презирают, что все знают, я наркоман. Каждый вечер возвращаясь домой, я пытался сосредоточиться, делал серьёзную мину, старался бесшумно открыть дверь и быстро проскользнуть к себе в комнату– три шага из прихожей до двери. Мать не спала, и, когда я включал свет в прихожей, она уже стояла в дверях зала, усталая, измученная. «А ты почему, не отдыхаешь?»-спрашивал я.-"С тобой уснёшь! Опять!"-отвечала мама, и уходила. Я молчал, зная, что это ещё не всё, она ещё придёт. Садился на стул и ждал её. Открывалась дверь, появлялась мама, только уже в гневе, и начиналось: «Ты сколько будешь мою кровь пить!? Думаешь, за очками не видно ничего. Одни глаза и остались! Почему есть не идёшь? Что, сволочь, аппетита нет?! Или с осени закормленный!!? Целыми днями со своим Гриней по Тепличному шатаетесь, мне людям в глаза смотреть стыдно! Уеду к дочери, живите тут, как хотите! Давай, иди ешь!»– громко хлопала дверью и уходила.

Отец в это время лежал в комнате у себя и всё слушал, но никогда не приходил, и слава Богу.– чай, даже сильно горячий Хохол пил очень быстро, будто у него на языке и на нёбе фольга была приклеена. Поэт долго отпивал, мелкими глоточками.-Мать могла придти и в третий раз, когда я уже разогревал оставленный ею для меня ужин на сковороде. Еда не лезла в горло, а она продолжала в том же духе. Про нашу породу, про наследственность– хотя у меня в роду по отцовской линии, первый наркоман это-я, про шизофрению и тунеядство. Я молчал, понимал, маме нужно выговориться, иначе она не уснёт. Да и что было говорить в ответ. Оправдываться, обманывать, смысла не было. Я даже перестал пить пиво, перед тем как придти домой. Перегар выручал первое время, а потом, мама стала более опытной. Помогли советы сестры, как меня распознавать, в каком я состоянии. Так происходило каждый вечер. А в один день мать вышла из автобуса, и увидела меня. Я выходил из аптеки( стекляшка), так мы её называли." Ключи, давай сюда!"-и забрала мои ключи от квартиры. Она много ещё чего сказала в тот момент, но обида и жалость к себе оглушили меня. Я шёл с Гриней и ненавидел себя и его, и весь мир. Главное то, что я не пошёл вслед за матерью, не извинялся, не каялся. "Ничего, переночуешь у меня."-Гриня, даже обрадовался. Он любил, когда я у него оставался ночевать. Но остаться у него означало тоже самое– встреча с его мамой, и такой же немой укор в её взгляде. Если бы у меня гноилось всё тело, и я был бы поражён какой-нибудь проказой, и то было бы легче, и отношение ко мне было бы другое, а так…

Поэт боялся ставить свою кружку с чаем на матрас, неровная поверхность, плюс факт случайности, и хлопот не оберёшься. Но когда смотрел, как Хохол спокойно ставит свою кружку, и ведёт себя свободно и легко, убеждался, что и в этом нужен опыт. Хохол замолчал, а Поэт настолько проникся в его настроение, что не посмел бы нарушить молчание, воспитание поэтическое не позволяло. Хохол не играл в саможалость, это было настоящее отчаяние…

– Шёл дождь, по улице стремительным потоком, словно горная река, текла вода цвета глины. Во дворе безлюдно, иногда появлялся человек, он бежал, склонив голову, в укрытие.-Поэт удивился совпадению, за решёткой тоже начался дождь, и понял, что Хохол сейчас смотрит не в зарешёченное окно тюрьмы, а в окно детства." Эх, жалко, что я не художник, нарисовать бы его глаза."-подумал Поэт.– И почему люди боятся дождя? Странно.., мне нравится сильный ливень, когда фасады домов, промокают как картонные коробки. Холмик с тропинкой к моему подъезду. Зимой, в детстве, мы заливали тропинку водой, и получался каток. Сейчас детвора этого не повторяет. Я заметил, что, если всё передаётся из поколения поколению, значит, моё поколение упустило это. Я видел детей во дворе, двое пацанят встретились возле пятого подъезда, обменялись дисками и разошлись, деловые партнёры, в рот компот! Неужели их детство лучше чем моё? А впрочем, какая разница. Тополя, абрикосовое дерево напротив окна, ближе к седьмому дому, трансформаторная будка, возле будки скамейка. Между будкой и красным пятым домом, проулок, в котором исчезал и появлялся я. Когда я выходил утром трезвый, мне грезилось, что на меня точно, кто-то из соседей смотрит в окно. Оглядывался, пробегал глазами по окнам, никого не замечал, сейчас то, я понимаю, что это были мои галлюцинации.

– У меня тоже такое часто бывает, если я нахожусь в общественном месте, даже в вагоне метро, мне обязательно кажется, что на меня смотрит, если не весь вагон, то половина пассажиров точно, но я это приписывал к тому, что я поэт.

– Это не потому что, ты поэт, потому что такой же как и я больной. Плюс самооценка страдает, то мнишь себя молодым богом, то ничтожеством, мразью конченной…Если прислониться правой щекой к стеклу в окне, видно «новую» дорогу. Дорога, действительно, когда-то была новой. Сто метров асфальта от угла дома, вели к автобусной остановке. Если моя семья ждала гостей, я часто выглядывал, не идут ли к нам по новой дороге. Финишная прямая для гостей. Третий дом, стоял справа, бывшее общежитие, его фасад промокал больше всех, серые плиты рыдали во время дождя…

Вечерняя проверка по камерам, прервала столь душевную беседу Хохла и Поэта. Семь человек вышли на продол, их пересчитали, они зашли обратно. Все что происходило внешнее вокруг, с того момента как Хохол попросил Поэта написать о нём, перестало для Хохла существовать, а Поэт только и стал ждать удобного случая, чтобы лечь на своё лежбище и продолжать писать о своём не выдуманном, а реальном герое. С другими ребятами Хохол общался только по необходимости. Занимался тюремными делами, чтобы не бандерложить, не быть амёбой. Отсылал тюремную почту из камеры в камеру, жил жизнью тюрьмы, но Поэт заметил, что он делал это автоматически как робот. Иногда ему нравилось самому написать соседям, написать красочно, на жаргоне, чтобы поставить оппонентов в тупик, или писал попрошайки-просил чай и сигареты.

– Я профессиональный попрошайка.– смеялся Хохол.– Здесь по-другому никак, не попросишь сам, тебе никто не предложит.

Хохол в тюрьме многому научился. Пускать сигаретный дым кольцами, жонглировать тремя хлебными шариками, делать клейстер, игральные карты из газеты и альбомных листов. Распускать свитера, носки и прочие, вязанные вещи на нитки, и плести из них верёвки. Научился стричь ногти и кутикулы лезвием. Делать хлебные дрожжи и брагу, гнать самогон. Ремонтировать испорченные кипятильники. Плести коврики из конфетных фантиков, лепить из хлеба чётки, шахматы, розы. Научился мастерить колющие машинки, и бить наколки. Рисовать портреты. Научился играть в карты, но больше любил нарды. Самой же главной его гордостью было умение жить с людьми в четырёх стенах. Причём жить дружно без ссор. Не мешать другим, и не оставаться равнодушным к происходящему вокруг него. «Главное, не разочароваться в нашей жизни»,-говорил он. «Иначе, пиши пропало!»

Хохол не считал себя неудачником, но и понимал, что он не везунчик." Я никогда не находил деньги, не выигрывал крупные суммы, потому что у меня нет хватки, понимаешь, нет этой хищной хватки, я добрый, это мой дефект характера. Но не принимай, доброту за слабость, люди ошибаются в этом. Даже тренер, после соревнований говорил: «Костя, добрый парень!»-Хотя я побеждал. Мне не везёт в любви, девушки меня бросают. В общем нету фарта, как в п… зубов."-отпивал два глотка чифира, и передавал кружку дальше по кругу, приветливо улыбаясь.

Хохол производил впечатление весёлого человека, но бесшабашного. Такой рубаха-парень, гадит и член стоит. Видно было с первого взгляда, что он не глупый, а если что-то и рассказывал, то исходя только из жизненного опыта. К тюремным байкам он относился сатирически. Разговоры по существу воспринимал на должном уровне. Мог помочь дельным советом. При случае подсказать молодому и неопытному арестанту. Про Хохла говорили:" Хохол бродяжной пацан, камерный тип."– ему, конечно, льстили такие слова, но разум не затуманивали.

Научился засыпать при любом шуме: телевизоре, радио, громкого разговора и бесконечной суеты.

– Но зачем мне всё это нужно на свободе, зачем мне такие знания?! Цивилизация идёт вперёд, а моё развитие остаётся на месте. Дальше любви к чтению русской классики, и познания в автобиографиях избранных мною поэтов, близких по духу, мой разум не поднялся. Я и поэтов, и писателей всегда выбираю по одному критерию, сидели они в тюрьме или нет, если нет, интерес к нему пропадает. Я зародыш СССР, выкидыш восьмидесятых. Отрок девяностых и обычный уголовник двухтысячных. Мне дороже шахматная доска, чем все изобретения Стива Джобса вместе взятые. Я всё детство, пробегал с палкой в руке, изображая её в качестве пистолета.-говорил Хохол в порывах эмоционального приступа. Он не любил всё, чего не знал, в чём не разбирался, о чём не имел представления.