Текст книги "Сопромат"

Автор книги: Андрей Дятлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Он резко встал и быстро, стараясь успеть отойти подальше, прошагал в сторону мусорных баков. Его вывернуло, и стало вдруг хорошо, он почувствовал холодок легкого майского ветра.

И первые слова его, когда он вернулся, были – я знаю, где достать траву, пойдем? Она прищурилась насмешливо и сказала – пойдем.

А потом – комната Миши, тихого задротыша-очкарика с вытянутым лошадиным лицом, который приехал из какой-то астраханской рыбацкой деревушки, и в который раз его забубенный рассказ, как он стал счастливым обладателем целого пакета конопли – деревенские друзья прислали обычной почтой, и когда получал бандероль, оттуда просыпалась горсть конопляной шелухи, и как он поспешил уверить почтовых работниц, что это зеленый чай, а им было все равно, и рассказывал это с такой гордостью, что было ясно, что радуется он не пакету с сухой травой, а тем далеким единственным друзьям, которые помнили о нем и ждали на ближайшие каникулы. И она искренне улыбалась его рассказу, и не было в ней той надменности, которая мешала ему раньше просто подойти и заговорить. И пряный, дерущий горло дымок смешался с горячими парами водки, и в голове вдруг просияло, только ноги приклеились к полу. И так они сидели втроем на старом плешивом ковре, время от времени сгибаясь от безудержного смеха, который вызывали самые обычные слова в монотонных мишиных рассказах, до тех пор, пока на востоке не появилась светло-изумрудная полоса. А потом вдруг случилось то, чего он так боялся – память провалилась, и она потом рассказывала, как они завалились в его комнату, и он на полную мощность врубил проигрыватель с пластинкой роллингов, разбудив Марку, который тут же слинял из комнаты как лунатик, закутавшись в одеяло. И как они танцевали вместе, а он пытался перекричать хриплый голос из колонок – давай уедем отсюда, давай уедем, а она смеялась и спрашивала – куда, куда. А ему, похоже, и неважно было куда. В голове уже засело твердое, что отпустить ее он не должен ни в коем случае. И тут на помощь пришел помятый Марка, который организовал поездку за город. Очнулся он уже в электричке, и прислонившись к окну смотрел на нее с идиотской улыбкой и не мог поверить, что она рядом и такая близкая, своя. Они сошли на какой-то потерянной дачной станции по дороге на Питер и чтобы раздобыть поесть направились в единственный магазин. И пока Марка убалтывал продавщиц на бесплатное пропитание в виде завалящейся ржавой банки тушенки или хотя бы хлеба, они вдвоем, сдерживая нервный смех, набирали в пакет картошку из ящика, стоявшего возле прилавка. Ее глаза блестели от чувства опасности, она кивнула два раза и на третий они выбежали на улицу и долго не могли остановиться, как будто за ними гнались фашисты на мотоциклах. И когда остановились, выбитые из сил, они обнялись, повиснув друг на друге, и он почувствовал, как сильно бьется ее сердце. И после сладкой печеной картошки в только-только зазеленевшем лесу они снова сидели в электричке, уже обнявшись, и он зарывался носом в ее волосы, пахнущие костром и далеким ароматом шампуня с алоэ. И он не хотел ехать в общагу, боясь потерять ее, с какой-то болезненной уверенностью представляя, как они разбредутся по разным комнатам, свалятся в долгий сон и на следующий день забудут все то, что с ними было в эти угорелые сутки. Он потащил ее в центр города, который уже сверкал желтоватым светом фонарей и бил по глазам яркими красками подсвеченной рекламы. Они сидели на краю фонтана, напротив вылизанного макдональдса и целовались распухшими губами до ломоты под скулами.

И снова он провалился, и очнулся в середине следующего дня в своей комнате. Он вышел в пустой коридор. Он чувствовал, что прошлой ночью случилось что-то нехорошее. Он добрался до кухни, из которой несло сырыми картофельными очистками. Там уже были Марка и Миша. Он посмотрел на Марку, и тот отрапортовал с серьезно-сочувствующим взглядом, какой бывает только у хранителей пацанских тайн: с утра на серебристой тойоте уехала…

VIII

Раздевалка уже опустела. Остались только Андреич, сосредоточенно читавший какую-то помятую газету с разноцветными объявлениями, и Умрихин.

Он сидел неподвижно с зелеными штанами в руках. Сегодня с утра ему стало казаться, что каждое его движение, как будто ускоряет ток времени, приближая день расплаты. Прошла уже неделя с той встречи с коллектором, а впереди – пустота.

Вот оно, испытание, – думал он. – настоящее, мужское. Дождался, наконец. Все к тому и шло, с той самой секунды, когда на его счету образовалась шестизначная цифра из щедрой лапы банка. Продуманный, тысячу раз воображаемый сценарий краха, такой красивый и энергичный – звонки, новые кредиты, погоня за новыми проектами ради быстрых денег, противостояние с банкирами – оборачивался в тупой отсчет времени. Как тогда, с болезнью отца. Еще готовясь к большой жизни, представлял, что будет с родителями, когда не дай бог, они заболеют, и в голове рисовались планы бурной деятельности, поиск лучших врачей, оплата отдельной палаты, а если надо будет и за бугор, уж там-то вылечат. И вот отец заболел, и жизнь вдруг показала силу упрямого потока случайностей, вытянула на свет каких-то врачей, которые убедили, что уже ничего не поможет, больницы не плохие-не хорошие, а то, что было, и всей энергии, вдохновлявшей в юности, хватило только на то, чтобы в последние дни угощать отца дорогим чешским пивом, которого он никогда раньше не пробовал.

– О, а вы чего здесь? – заглянул в раздевалку Мешок. Он уже получил заказ, и держал под мышкой небольшой сверток.

Андреич в ответ только перевернул страницу, а Умрихин, очнувшись, медленно расправил штаны.

– Покурить что ль с мужиками.

Мешок прошел решетке вытяжки, вмурованной в стену, и закурил. Он достал из нагрудного кармана путевку.

– Видали? – Мешок потряс бумажкой с адресом, осыпав ее пеплом от сигареты. – Департамент строительства. Поеду разберусь к этим тварям. Скажу, вы чем там дома строите, умники. Этим самым причиндалом, или пальцем.

Мешок подглядел в бумажку.

– Так и так, скажу, Сергей Борисович, а не пойти ли вам…

– Погоди, дай сюда, – Умрихин вдруг вскочил, заправляя рубашку в зеленые штаны, и выхватил путевку.

– Я отвезу, – твердо сказал Умрихин.

– Ну ща, – протянул Мешок. – шустёр бобёр, я сам с ними разобраться хочу.

– Ты с Люсей-то для начала разберись, изнывает девка, – не отрываясь от газеты, заметил Андреич.

– Молода ишшо, могу раздавить харизмой, – размяк от приятных перспектив Мешок.

– С меня пиво, – сказал Умрихин и вытянул сверток из-под прижатого локтя Мешка.

– Ну ты им там передай от меня. Я их научу строить.

– Да при чем здесь они, – тихо произнес Андреич.

IX

Умрихин успел к самому гону. Сначала один, взлохмаченный с перекошенным лицом вылетел из-за угла, на ходу намечая путь побега. За ним второй и третий. Андрюха, – крикнул один из них – давай к метро, и первый резко свернул вправо, через дорогу, длинными прыжками обогнув машины, взвизгнувшие тормозами, и дальше, мимо фонтанов в подземелье.

Умрихин вышел на центральную улицу, и двое омоновцев бронежелетах, фыркающие, с пеной у рта, налетели на него, сбив с ног. На секунды замешкались над ним, посмотрев с досадой, и рванули в сторону метро. Умрихин быстро поднялся, захватив с асфальта отброшенный сверток, и прижался к стеклянным дверям магазина электроники. Мимо него пробежали еще двое, в рваных джинсах и тяжелых ухающих ботинках, как будто они теперь догоняли полицейских. Их никто уже не преследовал, кроме трех старух, которые шли, быстро перебирая ногами.

Впереди поперек дороги плотной цепью стояли горбатые автозаки и автобусы, отделявшие случайных зрителей от копошащейся толпы фотографов. Монотонный голос из мегафона повторял – граждане, это несанкционированное собрание, просьба подчиниться требованиям властей и разойтись. Из толпы вылетали срывающиеся голоса – долой, фашисты, и тут же захлебывались в одобряющих криках.

Умрихин подошел ближе и встал рядом с парой. Он, жердь в просторной косухе и она, совсем еще девчонка с малиновыми волосами, вытягивали головы, пытаясь хоть что-то разглядеть в самой гуще людей. Он крикнул – уроды, и вытянул вперед телефон, нажав на клавишу записи видео. Козлы, – крикнул он, вглядываясь в экран, поймавший понурые молодые лица за стеклом в автобусе.

Умрихин попытался пройти через оцепление, прикрываясь пакетом – я курьер, я в департамент строительства, но полная девушка в пятнистом бушлате, перетянутом широким ремнем, оттолкнула его к мраморной стене.

В ближайшем переулке было пустынно. Умрихин осмотрел здание и увидел единственную железную дверь без табличек, номеров и кнопок вызова.

Он несколько раз ударил кулаком в дверь, и откуда-то сбоку прохрипело – куда.

В кабинете было сумрачно. Длинное пространство сужали темные шкафы, а вертикальные серые полоски жалюзи едва пропускали вечерний свет. Маркин сидел за тяжелым письменным столом, отделанным под орех, на котором совсем некстати смотрелся тонкий серебристый ноутбук.

– Проходи, чего встал? – сказал Маркин, не отрываясь от экрана. – Я ща…

Умрихин положил на стол сверток. Он вглядывался в его лицо, пытаясь найти изменения в его внешности, но это был все тот же Марка, разве что под глазами припухло, да расстегнутая наполовину рубашка и пиджак были изрядно помяты.

– Ну, ты меня убил, – сказал Маркин, поднимаясь из-за стола и торопливо закрывая окна на мониторе. – У нас же тут камеры везде, посматриваю иногда за посетителями в целях безопасности. Смотрю, Андрюха нарисовался. Ну, привет что ли.

Он крепко пожал руку Умрхина, собрался, уже было, обнять, но Умрихин стоял неподвижно, глядя в упор, не подпуская его ближе.

– Куда пропал-то?

– Кризис, – усмехнулся Умрихин.

– Кризис, говоришь, – Маркин достал из шкафа большую бутылку виски и расплескал в два стакана. – Держи, за встречу.

Умрихин глотнул, и поморщился от горячего шарика, скатившегося по горлу в живот. Маркин выпил залпом, вытер рот и залил еще полстакана.

– Кризис, значит. Тут такое творится, твой кризис – это так, прогулочка. Видишь, я теперь где.

– Большой человек, – сказал Умрихин, присаживаясь на краешек стула.

Маркин заглотил еще виски, сунул руки в карманы брюк и втянул голову в плечи, как будто хотел согреться, подошел к окну и заглянул в щель жалюзи.

– Куда там, большой. Я тут как затычка. – Маркин стал расхаживать по всему кабинету. – Прошлых поснимали, ко мне пришли, выручай, говорят, Сережа, нужен человек новый, профессионал своего дела, мать их. А мне что. Даренко после того аквапарка слился, долги за год, аааа…

Маркин махнул рукой, подлил виски в стакан Умрихина и глотнул из бутылки.

– А потом опять рухнуло. И понеслось, с утра планерки-совещания, прокуратуры-шмукаратуры, а вечером нажираемся как скоты. Стройки все заморозили, только вон бумажки разбираем, отказы с предписаниями строчим. Твои-то как?

– Да нормально все… – Умрихин затарабанил пальцами по столу. – Ольга опять за ремонт взялась, у Саши позвоночник еще. Нормально…

Маркин развалился в своем кресле, прищурился хищно и тихо спросил:

– Дауншифтингом решил заняться?

– Похоже, что так.

– А ты всегда ебнутый был.

Маркин вдруг рассмеялся, и заколотил по столу:

– А помнишь, как я того хмыря, ну психа того привел, чтоб посмотрел тебя? Ты бы себя видел, когда визитку у него взял. Шары – во! Покраснел, ручонки задрожали.

Умрихин улыбнулся:

– Ваня там как поживает?

– А Ваня учиться пошел. Прикинь, режиссером решил стать, кино снимать. А какое, нахрен, сейчас кино, кругом – жопа! Люди уже боятся на работу ходить, гастеров завезли, а работы нет, теперь вон, слышал, в банды собрались, лютуют звери. Хоть на улицу не выходи. С моей машины вчера колеса сняли, нет, ну прикинь, ладно бы уж совсем угнали, а то выхожу – стоит родимая на кирпичиках. Все – валить, валить надо. А куда валить-то? Сидят, сука, только нас и ждут там. Хрен там. Ты, хоть и шарахнутый на всю голову, а дело говорил, что скоро все ебнется. Только, хрен ли толку, что угадал, предсказатель?

Маркин клацнул по клавиатуре и оживил ноутбук. Он пробежался глазами по экрану.

– Твою мать! Ну как на таких долбоебов можно надеяться.

– Слушай, Марка… Сергей. У меня тут дело к тебе – сказал Умрихин.

– Вот ведь уроды. А? Прикинь, ставку на Барсу сделал, и пролетели, суки. Иди сюда, покажу, чем я тут занимаюсь. У меня тут целый Лас-Вегас.

Глаза у Маркина горели, он то и дело потирал шею и растирал грудь под расстегнутой рубашкой.

– Тут я, значит, спортом заведую, – Маркин растянул окно с графиками, цифрами и названиями футбольных команд. – Ну, ставки на футбол, в основном. А вот, покерный клуб. Помнишь, как в общаге резались? Я сначала по правилам играл, а потом надоело. Скучно. Блефую по-черному. Знаешь, уже сколько денег просадил… Так, здесь у меня казино, затягивает ого-го, не советую. А вот здесь, смотри, бабы.

Маркин открыл сайт, залепленный фотографиями с женскими лицами, задницами и полуголыми телами. Он щелкнул по одной, и на экране всплыло окно, в котором появилось видео с девушкой в купальнике. Она лежала на постели и двумя пальцами гуляла по клавиатуре.

– Все в реальном времени. Платишь за приват, и они тут такие финты выделывают. Вот так и живу, Андрюша. А, извини – Андрей, ты же не любишь.

Глаза Маркина уже наполнились слюдой. Он вдруг потерял интерес к светящемуся экрану и стал хвататься за предметы, лежавшие на столе – маркеры, айфон, ежедневник, статуэтку будды – будто хотел удержаться на плаву.

– Хрень какая-то вокруг, Андрюха. – почти шепотом проговорил Маркин. – вот так вот и сижу. На выходных с утра до ночи в ноут пялюсь. Я же тогда вас искал. Звонил, думал, может, в ментуру заявить. Ты, конечно, на всю голову того, но нахрена пропадать с концами, я вот этого не пойму никак. Мы ж, блин, с института. А теперь видишь оно как… А, у меня тут еще приблуда появилась. Я когда проиграюсь, ну надо ж как-то компенсировать, начинаю по инет-магазинам бродить, какую-нибудь чушь закажу и жду. Вроде подарка такого. Приносят, и такая прям радость, как в детстве на день рожденья. Минут пять порадуюсь и все, или секретарше, вон, отдаю или на склад. Смотри, вот склад мой.

Маркин с силой выдвинул ящики стола, забитые мобильниками, сувенирными чашками с идиотскими надписями, складными ножами, блокнотами в кожаных обложках, футболками, книжками, солнечными очками и разных размеров разноцветными коробочками.

– Во, хошь, подарю? Бери, что понравится.

Умрихин покачал головой.

Маркин с жадностью распаковал сверток, который принес Умрихин. Это была деревянная, грубо обработанная шкатулка с выжженным орнаментом. Внутри лежала металлическая скобка с зажатой стальной пластиной.

– Мечта детства, – обреченно сказал Маркин. – Настоящий, между прочим.

Он зажал скобки губами и ударил пальцем по выгнутому стальному язычку. Пластина ударила по зубам. Маркин разжал зубы, проверил ход пластины туда-сюда – теперь уже ничего не мешало, и резко ударил еще раз. Раздался протяжный дребезжащий звук. Он цеплял за язычок еще и еще, отрывисто, но уже мягче, чтобы не упустить затухающую однообразную мелодию. Умрихин заметил, что когда Маркин сглатывал, звук заглушался, а потом вдруг становился громче, объемнее, наполняя кабинет сплошным вибрирующим потоком. Маркин как будто выпал из реальности, полулежа в кресле и уставившись на галогеновую лампочку, вдавленную в потолок. Он забылся, не ощущая даже боли в разорванной верхней губе, с которой по подбородку тонкой кривой струйкой стекала кровь.

– Уф, отличный подарок подогнал. – сказал Маркин, когда неожиданно прервал свою игру.

Он все также, замерев полулежа в кресле, спокойный и довольный, смотрел на Умрихина прямо, а кровавая дорожка уже добралась до крутого склона нижней челюсти. И Умрихин, глядя на него, думал о том, на кого он сейчас больше походил – на труп с окоченевшей улыбкой или на любителя сырого мяса, позирующего для охотничьей фотографии.

– Мне деньги нужны, – сказал Умрихин.

– Много? – не шелохнувшись спросил Маркин.

– Шестьдесят тысяч. Долларов.

Маркин прищурился и медленно замотал головой.

– Не. Все в Лас-Вегасе. Долларов пятьсот могу.

– Не поможет.

– Знаю, что тебе поможет. Бесплатный совет от департамента по строительству. Сколько у тебя есть?

– Меньше десятки.

– Возьми тысяч пять, молодость вспомни. Все равно терять нечего.

– В Лас-Вегас предлагаешь слетать?

– Нет, – протянул Маркин, – до Лас-Вегаса далеко. Есть тут одно место. Пускают только по рекомендации.

Маркин вырвал листок из блокнота, быстро написал на нем несколько слов и протянул Умрихину.

– Держи. Вот адрес. Покажешь на входе охраннику. К ментам попадешь – листок съешь обязательно. Шутка. Только не чуди там, на кону моя репутация. А хотя один хрен.

На выходе из кабинета Маркин окликнул его.

– Слышишь?

Умрихин обернулся.

Маркин улыбался грустно:

– А все-таки ты, Андрюха, долбоеб…

X

Масяня и Карабин. Карабинчик и Маська. Мася и Бин. Они с удовольствием, как клубничную жвачку жевали имена друг друга. Каждый вечер в этой раздолбанной однокомнатной квартире разливалась охристая патока любовного воркования.

– Мася, милая, будь добра, завари мне чаю, – сказал он в один из вечеров, основательно усаживаясь за хромающий стол на кухне.

– Конечно, Бинчик, вода как раз вскипела. – ответила Масяня. – Как дела, Бинусик, что нового?

– Да все, знаешь, Масяня суета, туда-сюда. В поте лица своем зарабатываю на хлеб насущный.

– Может, ты, милый, встретил кого-нибудь знакомого? – спросила Масяня, прыснув заваркой в кружку и залив ее кипятком.

– Ну ты же знаешь, Мусик, что с друзья мои давно разбежались. У них тоже работа, семья. Это раньше, когда мы молоды были, тянуло нас на подвиги. А сейчас, Масяня, всех нас заел быт. И знаешь, что я скажу тебе. Мне нравится наш нынешний образ жизни.

– Ой, Бин, – Масяня поцеловала его в затылок, – и не говори, ведь хорошо живем, как люди. Только не старые мы еще совсем, по двадцать пять годочков, дети считай.

– Дети… – Карабин как будто вдруг вспомнил что-то важное и, не переставая помешивать чай, уставился на салфетку, разбухшую от чайной лужицы.

Масяня тронула его за плечо и заглянула ему в глаза, и словно немая спросила одними губами – все нормально?

– Знаешь, – вдруг встрепенулся Карабин, – вот все-таки это счастье, когда рядом любимый человек. Ну, согласись, больше ничего и не надо. Некоторых все-время что-то не устраивает. Все время они ищут оправдания своей никчемной жизни. А я так думаю, что это от нехватки любви. Люди без любви, в сущности, несчастные, неприкаянные люди.

– Бинчик, ты у меня такой умный, – сказала Масяня, усаживаясь за стол и пролив на стол чай из своей наполненной до краев кружки.

– Ты же слышала уже про взрыв? – спросил Карабин.

Масяня настороженно посмотрела на него:

– Это был взрыв?

– По-разному говорят. Целый день ходил в наушниках, перебирал радиостанции. В общем, единого мнения нет. Никто толком сказать не может. Но знаешь, это чудовищно. Кто бы это ни сделал и какие бы цели ни преследовал.

– Там же люди…

– Вот именно. Невинные жертвы.

– Совсем забыл, – спохватился Карабин, отхлебнув чай. – У меня же для тебя, любимая, подарок.

Карабин выбежал из кухни в прихожую, порылся в рюкзаке и достал оттуда сверток промасленной бумаги.

– Ты же не забыла, что сегодня – три года, как мы встретились? Смотри, нравится? – спросил он с широкой улыбкой, хитро прищурившись, и осторожно развернул бумагу.

В его руках лежал совсем крохотный черный пистолет.

– Любимый… – она тоже не смогла сдержать улыбку. – Какое красивое колечко! Спасибо тебе, милый!

Масяня взяла пистолет и повертела им перед своим носом.

– А камень настоящий? – спросила Масяня.

– Конечно, Мусик. Как ты могла подумать?

Масяня вдруг схватилась за живот и выбежала в ванную. Она на всю отвинтила хромированные звездочки у основания длинного крана, и гул воды заполнил все пространство этой маленькой комнатушки со щербатыми кафельными стенами.

Масяня согнулась над ванной и затряслась всем своим худым мальчишеским телом. Карабин захлопнул дверь и рассмеялся, похлопывая Масяню по спине. Она повернулась к нему, и они обнялись, вздрагивая от общего, сквозь зубы хохота.

– Кого видел? – шепотом спросила она, после того как они отсмеялись и в затяг поцеловались.

– Павла с Ежом. Статейку накатали. По Хмырю вроде тихо, шороха нет, – также тихо ответил Карабин. – От этих оторвался на первом же переулке. Бараны.

– А с этим что? – кивнула она на пистолет, лежавший на узкой стиральной машине среди кучи махровых полотенец.

– Это пока у меня побудет. Ты же знаешь, я им просто не сдамся. Солнце, сейчас самый подходящий момент. Они все в панике. Люди уже до точки дошли. Чувствую, грянет скоро. Ребята тоже на кураже. По городам уже все бригады в активе. Сенкевич, уже затоваривается стволами.

– Опять Сенкевич. Какой-то он мутный, Карабинчик. Может, без Сенкевича? – живые карие глаза ее с надеждой забегали по его лицу.

– Да все одно, Солнце. Там по ходу тоже, – он глянул на потолок, – жесть, все на ушах. А че, Сенкевич? Он, вроде, без проколов. Завтра общий сходняк. Там и Шлем и Ярцев будут, короче уже по конкретике говорить будем.

Она с нежностью гладила его шею, а он любовался ее взволнованным видом, растрепанными мокрыми волосами, готовый забыть о неизвестных ребятах с большими наушниками и наброситься на нее прямо здесь.

– Русь или смерть? – прошептала она.

– А то! – улыбнулся Карабин и три раза отрывисто поцеловал ее в губы.

Их взяли ночью.

Они даже не успели подняться с широкого матраса, брошенного посреди комнаты. Карабин, сквозь сон заслышал шорох и откинул руку, чтобы схватить приготовленный пистолет, но чей-то тяжелый ботинок припечатал его пальцы к паркету.

– Включай уже, – послышался усталый голос.

В ярком свете вокруг матраса неожиданно возникли двое в пиджаках и четверо космонавтов в масках.

– Одевайтесь, – сказали сверху.

Карабин почувствовал холодную ладонь Масяни на плече. Он не мог смотреть на нее, боясь увидеть в ее глазах то, после чего он не сможет выдержать клетку.

XI

Раздолбай-шоу – Даренко гордился тем, что он сам лично придумал название, смаковал на встречах с организаторами – проходило на обломках разрушенного бизнес-центра. В первый день отсюда вывезли всю технику, а на второй полностью обустроили пространство по проекту немецкого художника, подвернувшемуся Даренке на какой-то закрытой выставке для выхолощенной бизнес-элиты.

Сцена была устроена прямо на острых осколках бетонных плит – черный круг с выставленной на нем звуковой аппаратурой. Над сценой висело белое полотнище, на котором дрожали картинки с разрушающимися многоэтажками, ядерной волной, выдувавшей хилые постройки, подрывами старых хрущевок и пробиванием стен тяжелыми черными шарами. Гуляющие в разные стороны прожектора были закреплены на оставшихся клепаных балках, еще недавно державших на себе тысячи тонн груза. Слева от сцены располагалась зона разрушения – мощный накаченный человек в кожаном фартуке долбил по большому камню, и каждый удар его взрывался снопом искр и огня.

Перед сценой, на пустыре, заезженном экскаваторами и камазами, был выложен танцевальный подиум, от которого как лучи исходили пять дорожек. Лучи врезались в зону спокойного отдыха, где была распложена длинная барная стойка, а вокруг установлены шатры с мягкими диванами и низкими стеклянными столами.

Даренко приехал в самый разгар шоу. По сцене уже метались балерины в черных пачках под микс жесткой, давящей на мозг электронщины. Молотобоец, не выбиваясь из ритма, продолжал высекать огонь. К танцполу стягивались молодые длинноногие кобылицы с развитыми костями и крупными черепами, похожие друг на друга как сестры, так что какой-нибудь замороченный антрополог вполне мог бы выделить их в особую человеческую расу.

В зоне релакса тусовались солидные загорелые мужчины на нервах. Даренко быстро обошел их, здороваясь за руку. Он беспрерывно кивал, потому что каждый считал своим долгом высказать ему свое сожаление и недоумение по поводу зданий выпавших из баланса крупнейшего застройщика.

В последние месяцы в городе и в головах толстосумов поселился страх. Никто не отказался от его приглашения. Никто не рефлексировал по поводу неуместности всего этот действа – журналистов для большей безопасности Даренко заранее попросил не беспокоить – потому что страх подталкивал их к тем редким несокрушимым столпам, к которым относился и Даренко.

Завтра все эти магнаты, бизнесы, теледеятели, и потухшие вдруг за ненадобностью звезды, окучивающие большой капитал, ответят новой порцией проседания рынка. Вал акций, крах фьючерсов, вялость рубля возопиют в ответ на невнятное бормотание безликих ребят из кремлевских застенков. Новые миллиарды хлынут за бугор в поисках безопасного существования. Сейчас души гостей наполнялись безудержным чувством, которое можно было описать краткой отточенной формулировкой – хоть трава не расти, и сердце резонировало с долбящим ритмом, несущимся из пятиметровых динамиков.

Коллекционный шотландский виски, мексиканская текила, прилетевшая прямым рейсом из Мексики, и прохладная русская водка делали свое дело. У каждого действия есть последствия. О последствиях они уже знали, счетчики в головах молотили цифры и подбивали проценты, графики завтрашнего настроения удивительным образом совпадали с графиками падения всех этих номинальных бумажек. Поэтому действия должны быть на славу.

Со сцены полились дребезжащие монотонные звуки, удары о шаманский бубен размножались на тысячах инструментах и звуковых дорожках. Гул в голове постепенно заглушал страх, и вся респектабельность и серьезность стали постепенно исчезать. Сейчас они стали тем, кем и были под панцирем спокойной самодостаточности. Они на полную мощь ощущали себя жрецами жизни, теми, кому открылась вся грубая красота материального существования. Вибрация в области солнечного сплетения, щекотавшая нервы каждый день и даже во сне, не дававшая им покончить с бизнесом и как китам выброситься на тихий новозеландский берег, усиливалась и заставляла двигаться без передышки. И вот уже один, второй, третий вздрогнули телами и вбуравились в молодую массу одинаковых красавиц на танцполе.

XII

В моменты всеобщего безумия Даренко становился спокойным, моторчик, хотя что уж там, реактивная турбина внутри глохла и ему хотелось натянуть на себя защитные чехлы. И сейчас он лежал, вполне себе пьяный, один на изогнутом буквой «С» диване в самом дальнем шатре, отгороженном от буйства на сцене плотными шторами и почти уже заснул под грохот музыки, когда к нему пришли трое.

Улыбались всей своей ослепительной металлокерамикой, осторожно похлопывали его по плечам, поздравляли. Конечно, кто-то из гостей помнил, что у Даренко в этом месяце – когда? пятого или девятого, а может быть двадцать второго? – был день рождения, многие не знали вовсе, потому что ни разу не слышали, чтобы он собирал гостей по этому поводу, и только эти трое ведали, что сегодня их Серому исполняется пятьдесят пять, и что только они из всей этой отрывающейся шоблы имели право поздравить его как в старые времена. Даренко улыбался слабо, представляя себя со стороны и наигрывая смущение, кивал на их лепетание, хоть и не разбирал ни слова из-за долбежки чеканных звуков.

Они активничали, потирая руки и похохатывая. Налили по рюмашке, хлопнули вчетвером за здоровье-успехи, а потом быстренько организовали кинопросмотр – поставили на столик семнадцатидюймовый мак и запустили на дисплее какие-то давнишние кадры. Казалось, что в ноутбук запихали старую видеокассету – те же размытые краски, помехи – раритетное порно?

На экране замельтешили загорелые тела, пляж, море, советские вывески «отдых… трудящихся… партия…» и совсем еще мальчишеские тощие лица, в которых при большой проницательности можно было угадать распухшие, с натянутым как латекс загаром лица этих четверых в шатре… И резко – дождливый день, какая-то подмосковная станция, вагоны-вагоны, крафтовые коробки с трафаретной печатью «Pall Mall», те же герои, только лица поизносились и прищур хищный то ли от дождя, то ли от страха. А вот какая-то важная встреча, зал, столы размером с футбольное поле, мрамор, сшибающая своей тупостью и леденящей загробностью роскошь, и опять они – неразличимого возраста. Двадцать пять, тридцать, сорок? В одинаковых широкоплечих черных костюмах, и только худые белые запястья выдают спрятавшуюся молодость. Для них время несется уже с утроенной скоростью, его не приумножить, им не запастись впрок, оно хитрее – только набирает ход под напором их энергии, не угонишься.

Чем дальше двигалась полоска в окошке плеера, тем мрачнее становился Даренко. Он поглядывал на своих старых – кого? друзей? компаньонов? – как будто сверяя копию картины с оригиналом. А троица на другом конце полукружья дивана, ловила его взгляды, одинаково улыбалась в ответ и желая поддержать нахлынувшие ностальгические чувства.

– Какие ж вы мудаки! – заорал Даренко, пытаясь прорваться сквозь бетонную стену музыки. Он захлебнул из рюмки – чего? текилы? водки? Один хрен.

Он показал пальцем на самого мощного, с зализанными кудреватыми волосами и челюстью-трапецией.

– Вот ты, Женя… На тебе же, урод, восемь трупов, а ты сидишь лыбу давишь… В Думу пошел… политик, мать твою – Даренко раскачивало слегка, как в вагоне неторопливого поезда. На экране Женя пел в караоке, а на диване оглох от музыки совсем, смеялся, палец вверх показывал, мол, да, Серый, круто я, круто мы.

Даренко погрозил пальцем лысоватому, с застывшими акульими глазами, который все никак не мог избавиться от жажды, хоть и ветерок дует зябкий, и без конца подливал минералку в круглый бокал.

– Виталя… Думаешь, до сих пор не знаю…, кто тогда в девяносто четвертом финдеректора нашего грабанул? А? Виталя, ау-уууу.

Виталя похлопал себя по ушам, рассмеявшись, но тоже порыв друга оценил, показал бицепс – вместе мы сила.

– Счастлив стал, Виталя? Два миллиона… всего-то… Как был мразью мелкой, так и остался. – прохрипел Даренко.

Третий развалился, распластав руки по спинке дивана, освободив короткую крепкую шею от фиолетового галстука, и на лице его как желе колыхалась счастливая пьяная улыбка.

– Коля-Коля… Николай!

Даренко уже не пытался переорать музыку.

– Иуда… в бермудах… Наложил поди, в бермуды, когда я в том мерсе выжил? Мне ж на следующий день коломенские твои и сдали тебя с потрохами…

Он опрокинул рюмку, не переводя дыхания еще одну, и перед третьей выдохнул, ухмыльнувшись:

– Один я, блядь, ангел с небес!

XIII

Последние дни начинались с монитора, на котором проступали давно знакомые полуслепые картинки с подробным, до миллисекунд, таймером в правом углу. Вот бизнес-центр, пропускающий через себя сотни людей – первый, второй, третий, парочка весело переговаривается и забегает внутрь. Вот вид проходной, одни и те же заспанные лица, а после обеда довольные, походка неторопливая, возвращаться на рабочее место не охота. Вот дорога, по которой проезжают машины – серые, темно-серые, черные и белые. Нудный черно-белый мир, в котором нет ничего подозрительно, рентгеновский снимок обычного дня, не обнаруживший вывиха, перелома или инородного тела.