Текст книги "Сопромат"

Автор книги: Андрей Дятлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Андрей Дятлов
Сопромат. Роман

Я уже несколько дней, недель, а может быть, и лет нахожусь в этой квадратной белой комнате. Здесь нет ничего лишнего. Узкая, длинная кровать – не жесткая и не слишком мягкая. Утром – или в то в время, когда я просыпаюсь – я чувствую, что хорошо выспался. Напротив кровати в самом углу стоит маленький белый стол со стопкой бумаг и разноцветными карандашами в черном пластиковом стаканчике.

В стене между кроватью и столом, очень высоко – я еле дотягиваюсь до проема средним пальцем – небольшое квадратное окно. Оттуда всегда льется мягкий белый свет. Если встать на стол и заглянуть в окно, там не будет ничего, кроме этого света. Если смотреть на свет слишком долго, он распадается на размытую радугу.

Справа от двери – унитаз кремового цвета, а слева – керамический поддон, над которым нависает прозрачная шторка и перевернутая воронка душа. Моюсь я раз в семь дней, вернее, после того, как на специальном листке появляется очередной забор из семи кривых палочек, которые фиксируют моменты моего пробуждения. А сплю я часто, может быть, через каждые четыре часа. Когда листок заполняется, он исчезает, и я начинаю рисовать новый календарь.

Я вывожу узоры на бумаге, рука сама ведет карандаш, и я никогда не знаю, к чему приведет движение руки. Обычно, все начинается с какой-нибудь простой геометрической фигуры – круга, квадрата или трапеции. Постепенно вокруг нее появляются параллельные линии, они множатся как нефтяные разводы, и, в конце концов, получается новая обтекаемая фигура, у которой нет названия. Она ни на что не похожа – где-то рука дрогнула, и в разводах образовалась впадина, где-то слегка отклонилась, и выросла шишка. Названия я придумываю сам. Я даю волю языку. Как в детстве он пытается обжиться во рту, найти удобное положение и выдать звуки, наиболее подходящие конкретной фигуре. Поктел, миклауст, заглин, виртол, – вот то, что я запомнил из тех тысяч названий, которые пришлось дать разным фигурам.

Когда мне надоедает рисовать фигуры, я начинаю чертить план будущего дома. Поначалу это небольшие, метра три на четыре, хижины, напоминающие это белое жилище, в котором я оказался. Потом пространство удлиняется и расширяется. Появляются дополнительные ванные комнаты, спальни, кабинеты, кладовки, этажи и хозяйственные постройки. Особенно мне нравится рисовать фасады по окончании планировки. Внутреннее устройство дома диктует пропорции внешнего вида. В стенах могут выдаваться наружу эркеры, балкончики, лоджии и веранды, или стены могут оставаться ровными, образуя нагромождения и взаимопроникновения кубов, создающих строгие сочетания углов и ниш. Иногда хочется внедриться глубоко в землю, и тогда на поверхности как верхушка айсберга остается только один этаж, а под землей выстраивается сеть жилых комнатушек, хозяйственных и продуктовых складов. Жизнь под землей предполагает жизнь автономную. Кстати, и первый этаж такого дома я маскирую под одинокий холм, стоящий на опушке леса.

После планировки дома я могу полежать на кровати или поесть. Еда появляется через квадратное окошко в тяжелой железной двери. Дверца распахивается, и в окошке появляется плоский металлический язык, на который ставится поднос с едой. Как только я забираю поднос, дверца тут же захлопывается. После одной попытки заглянуть в окошко, когда язык чуть не прищемил мне нос, я уже и не думаю проявлять любопытство.

Поднос разделен на пять небольших отсеков, в которых находится еда – овсяная или манная каша, клубничные джем или мед, сливочное масло, хлеб, апельсин, картофельный суп или окрошка или борщ, свиная отбивная, куриная ножка, фасоль, картофельное пюре или картофель-фри, салат оливе или мясной или квашеная капуста. Из напитков – бутылочка воды, зеленый чай или апельсиновый сок.

Я не знаю, как здесь оказался и что это за место. Может быть, это тюрьма или психиатрическая клиника.

Я не помню своего имени. Просыпаясь, я даю себе новое имя, пытаюсь с ним жить до следующего сна и примерить его на себя как костюм. Есть же память рук, значит, и мозг должен принять то имя, которое я носил раньше. Я перебрал много имен – с самого начала алфавита и до буквы К, но пока ни одно не подошло.

Я долго не видел своего отражения. У меня выросла небольшая козлиная бородка, на щеках борода не растет. Однажды я наступил на сливное отверстие в душевом поддоне, и когда все дно заполнила вода, я смог увидеть в воде свое лицо. Оно мне не понравилось, показалось чужим. Но с тех пор я знаю, что в комнате есть я, и мой сосед, у которого незнакомое и неприятное лицо.

Если я здесь оказался, и я живой, значит было за что меня заточить в этой комнате. Может быть, я совершил что-то страшное, или просто в какой-то момент сошел с ума. Все может быть, ведь я ничего не помню. От такого ощущения и тяжело и легко одновременно. Тяжело, потому что мне будет очень больно от того, что я кому-то причинил неприятности. А легко, потому что я живу здесь и сейчас. Мой мозг свободен, я пытаюсь примерить на себя не только имена, но и разные походки, жесты, характер, насколько вообще можно примерить характер при полном отсутствии людей. Я не знаю, каким я был – добрым или злым, отзывчивым или закрытым, веселым или грустным, нравился ли я женщинам или они обходили меня стороной. Судя по тому, что у меня хорошо получается рисовать дома, наверное, я был дизайнером, а может быть, архитектором или строителем.

Я не знаю, хорошо ли мне или плохо.

Я просто живу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

У каждого действия есть последствия. Когда открылась тяжелая стальная дверь, длинная полоса света выстрелила до противоположной стены этого неизвестного пространства темноты, из которого доносился запах пороха и машинного масла.

– Ну, вашу мать, братцы, свет-то дайте уже! – громко сказал Даренко, и эхо из комнаты как-то даже подобострастно поддержало его властные обертона.

На потолке торопливо замигали большие светильники, накрыв светом широкий стол с выложенными на нем пистолетами и толстобокую подзорную трубу. В самом конце бетонного пенала смирно стояли плоские фигуры людей с мишенями на груди.

Умрихин уже слышал о закидонах Даренко – о них все утро бубнил Маркин: он по большому счету, псих, Умрихин, следи за словами и за движениями, недавно он покалечил своего топа, просто взял и кинул в него тяжеленную пепельницу, и знаешь, что самое интересное, этот чудила потом с такой любовью об этом рассказывал направо и налево, с таким, знаешь, восхищением… по ходу, нормально так приложил, все мозги вышибло. Или вот еще случай был, нервно похохатывая рассказывал Маркин, один подрядчик профавлил все сроки, так он не только этого подрядчика разорил, а еще и заставил его пройтись по Тверской с табличкой на шее: просрал сроки – просрал жизнь.

Умрихин слышал в его голосе легкую дрожь – потому что сегодня удар нужно было держать Маркину, а Умрихину и Ване, самому молодому из их троицы, отводилась роль серых ассистентов, задача которых под эти самые удары не подставляться.

– Ну что, братцы-кролики, готовы? – сказал Даренко, по-охотничьи вглядываясь вдаль, обращаясь то ли к безмолвным фигурам с мишенями на груди, то ли к своим гостям.

Маркин вздрогнул и, виновато скривив губы, посмотрел на Умрихина и Ваню.

Даренко снял пиджак и кинул его в двух бугаев, которые уже заняли свои позиции в углу, готовые отразить малейшие подозрительные движения трех незнакомцев.

– В общем так, – сказал Даренко, закатывая рукава, – это, как говорится, вам не тут! Тут все по-настоящему. вальтер, узи, чезет, глок… короче, выбор большой.

Даренко походил на повара, выбирающего томаты, огурцы и баклажаны для салата. Он схватил пистолет, с бронзовым отливом и длинным дулом, любовно погладил ствол, но тут же аккуратно положил на место. Поднял небольшой черный пистолет, который казался еще меньше в его широких лапах.

– Ну, чего встали, – сказал Даренко, – налетай!

Маркин осторожно подошел к столу и, подражая Даренко, стал внимательно осматривать пистолеты. Ваня, покусывая губы, схватил первый подвернувшийся пистолет с квадратным дулом, а Умрихин взял револьвер.

Пальцы его как будто вспомнили старое, умело обхватили рукоятку, а указательный палец удобно лег на спусковой крючок. Умрихин усмехнулся – он, ни разу не державший в руках настоящего оружия, откуда-то знал, как обращаться с этой штукой. Большим пальцем он с усилием отогнул боек и, не прицеливаясь, выстрелил в фигуру человека.

От первого выстрела Маркин и Ваня вдруг как будто проснулись и принялись остервенело палить, еле сдерживая отдачу.

Тир заполнился сизоватым дымом. Умрихин оглох от слившихся в сплошной гул выстрелов, которые отдавал звоном в голове, но палец, уловивший ритм выстрела-отдачи, работал четко. Когда все отстрелялись, до Умрихина долетел возбужденный голос Даренко:

– А? Ну как? Прочухали правду жизни? Это вам не в офисах заседать пыль глотать… А стреляете хреново.

– Извините, что? – орал Маркин.

Даренко рассмеялся и посмотрел в подзорную трубу.

– Стреляете, говорю, как курица лапой! У архитектора главное что? Светлая голова и рука крепкая. А у вас что?

– Умеете вы, Сергей Николаич, разрядить обстановку – сказал Маркин.

– Ахаха, пошутил-пошутил… – прогремел Даренко, и серьезно добавил: – А знаете что? Вот если лажу мне сегодня покажете, туда вас поставим. Всех троих. А? Как вам?

Даренко указал своим толстым пальцем на все таких же безмолвных, но порядком изрешеченных манекенов. Маркин слабо улыбнулся, пытаясь уловить насмешливую поддержку Даренко, но тот, казалось, и не думал шутить. Маркин взглянул на Умрихина и на Ваню, набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул тяжело – что делать, придется постараться.

Даренко вдруг расхохотался, хлопая от удовольствия по столу.

– Ну что, испугался что ли? Ты в девяностые под стол ходил или в тапки? Да уж, вот постареем мы, что ж вы без нас делать будете? А? Малахольные вы мои? Так, давайте еще по обойме, и за дело.

Легко сказать – по обойме!

Умрихин увидел на столе цилиндр с шестью патронами, плотно сидевшими в своих гнездах. Покрутил в пальцах, откинул барабан револьвера и, повинуясь логике конструкции, приноровил цилиндр к сквозным отверстиям. Нажал легонько, и патроны заполнили барабан.

Когда раздались новые выстрелы справа и слева, Умрихин почувствовал, как завибрировал телефон в левом внутреннем кармане пиджака. Умрихин отошел в дальний угол.

Это короткое соединение он будет потом часто вспоминать, представлять, о чем думала Ольга в эти секунды и что хотела сказать. В ответ она наверняка не расслышала привычное – да, потому что очередь выстрелов заглушала голос Умрихина. Он несколько раз сказал – алло, Оль, ты меня слышишь, слышишь меня, Ольга. Но Ольга молчала. Или он тоже не мог расслышать ее голос? А может быть, она сразу скинула вызов. Умрихин стоял около минуты, зажав ладонью левое ухо, и старался прислушаться. Он посмотрел на экран телефона – соединение завершено. А может быть, и не было никакого звонка, бывает же такое, и вибрация была вовсе не от телефона, а от сердца, а когда он доставал трубку, то случайно нажал вызов имени «Оля».

В тот день Умрихин и не думал так глубоко копаться в обычном звонке. Он вернулся к столу, и отстрелявшийся Маркин вопросительно дернул головой – все нормально? Умрихин кивнул и всадил все шесть пуль в фанерного истукана.

II

Крутой изгиб реки вырезал полуостров в виде запятой. На берегах располагались коттеджи, ближе к центру уже стояли многоэтажные модерновые здания, образуя кривые улочки, напоминавшие старую Европу с блеклых пожелтевших открыток, залежавшихся в букинистической лавке. Все эти лютиковые красные крыши и башенки барельефы и часы, кованые заборчики и виньеточные фонари должны были создавать уют новым хозяевам жизни. Для них же был предусмотрен бизнес-парк с кубообразными постройками, сдобренными стеклом и блестящим металлом; просторное поле для гольфа, яхт-клуб, и три причала с примостившимися к ним ресторанами и летними кафе. На границе жилой застройки и бизнес-парка, там, где хвост запятой переходил в голову – почти идеальный круг, на самом берегу возвышался парусник из стекла и бетона.

З—десь должны были жить самые отборные, здоровые, активные человеческие существа, стоившие чуть ли не половину богатств огромного пространства на севере земного шара. Каждый из них жаждал личной свободы и, казалось, добивался ее. Бизнес-класс в самолете, где люди сидели на порядочном расстоянии друг от друга; частный самолет, где соседей не было вовсе; яхта, замок, отдельный пляж – все дальше и дальше от людей, любопытных глаз и все ближе к идеалу, который вдруг оборачивался стремлением к простому одиночеству.

Даренко знал точно, к чему реально стремились эти будущие новоселы. Внешнее расширение пространства необратимо схлопывалось до физических трех аршинов. Город этот должен был стать по существу отдельным автономным государством, которое, чем черт не шутит, может и отделиться, стать независимым и подарить избранным жителям иллюзию полной свободы. В хвосте запятой располагались коттеджи, спроектированные по индивидуальным проектам приглашенных архитекторов. В голове запятой – жилые высотки с апартаментами, полное обслуживание в них должно было создавать ощущение гостиничного номера класса люкс и вечного путешествия по миру.

Границы сужались, и город превращался в закрытый заповедник редких животных.

Умрихину здесь нравилось. Маркин выдел свой офис в паруснике, и даже Ваня, презиравший понты, с любовью выстроил для себя домик возле реки, расположил во дворике модель своего любимого велосипеда, два шезлонга и девушку в бикини. В этот раз Ваня был в ударе и соорудил макет всего города – два на три метра – за девяносто дней.

На весь проект у архитектурного бюро Маркина ушло девять месяцев. Они сидели по ночам и выходным в старом офисном здании на окраине города, отказываясь от реальных заказов ради тендера, в который мало кто из архитекторов верил – ходили слухи, что в конкурентах лондонские студии и бюро, да к тому же угодить Даренко казалось делом безнадежным.

На презентации, впервые за несколько месяцев, Умрихин испытал легкость, как будто только что весь этот город сполз с его плеч и зажил свой жизнью. Стрельба в тире хорошенько встряхнула мозг, и пока Маркин суетился возле плазмы, на которой сменяли друг друга тридэ-модели зданий, он разглядывал макет, представляя в каждом доме тихую спокойную жизнь счастливых людей. В одном из них жила Ольга и маленькая Саша, Александра, Александра Андреева Умрихина. Теперь можно было и помечтать. К тому же Маркин, кинувший все бюро на эту Даренковскую амбразуру, не раз во время их ночных посиделок за архикадом вдруг вскакивал с места, и, сжимая кулаки, говорил – мы выиграем этот долбаный тендер, мы обязательно выиграем, мы всех порвем, мы будем героями с баблом.

Умрихин очнулся с лазерной указкой в руке возле модели многоэтажного офисного здания – высокого паруса, рвущегося пересечь тонкую синюю ленточку реки. Почти всю свою часть презентации он отговорил на автомате, как и раньше в бюро, во время обязательных репетиций.

Умрихин запнулся. Он обвел взглядом всех, сидящих за столом. Даренко словно спал с открытыми глазами, сурово смотрел перед собой в одну точку. Четверо Даренковских топа покачивали головами, разглядывая парусник. Ваня, покусывая губы, кидал быстрые испуганные взгляды то на Умрихина, то на Маркина, заметившего в лице Умрихина недобрую тень и кричавшего глазами – давай-давай.

Оставалась самая главная фишка презентации.

Умрихин превратился в того маленького мальчика, которого выпустили на сцену читать стихотворение в прозе. Он не хотел читать это ненавистное стихотворение, комок в горле не давал ему сказать ни слова и он задыхался. И сейчас он вдруг осознал, что проект этот не только высосал всю энергию, но и вызвал тяжелую архитектурную интоксикацию – все эти месяцы он только и делал, что беспробудно впахивал, не замечая ничего вокруг, каждый день настраивался на победу, и стоило впервые за год вздохнуть с облегчением и  помечтать о будущем, как весь боевой дух сдулся шариком. Ему стало противно здесь находиться и в который раз произносить отрепетированную заготовку.

– …в центре же расположена деловая и развлекательная часть комплекса. Концепция центрального здания основана на…

Умрихин посмотрел на свои дрожащие руки.

– …здание напоминает парусный корабль. Что создает… Это придает легкость всему пространству… Парящий корабль. Это настоящее сердце всего комплекса.

Он наклонился и протянул руку к макету здания-парусника, чтобы приподнять его, но пальцы с силой обхватили тонкий пенопласт, и здание с хрустом развалилось на крупные куски. Под ними лежало атласное сердце.

III

– Ааааа, мы сделали их! Бля, бля, бля, мы их порвали, вот взяли так и – в клочья! Андрюха, вставай уже, хрюндель ты недоделаный!

Умрихин приоткрыл левый глаз. Музыка мигом влилась в уши.

Он хорошо устроился – на диване, приложившись затылком к кирпичной стене. Сколько проспал – не понимал, но Маркин, уже подшофе изрядно, все еще плевался радостью.

Умрихин сонно осмотрелся вокруг. На танцполе дергались несколько пар, а на помосте устало выделывалась девка в полупрозрачной накидке. Пиджаки были свалены в кучу тут же на диванчике, а между ними и Умрихиным сидела незнакомая девушка. Вяня вращал глазами и держал на вытянутых руках рюмки с текилой, пытаясь всучить их друзьям.

Маркин сидел напротив, на стуле с высокой спинкой, как на троне, все не унимался и твердил девушке:

– У меня аж сердце, знаешь, думал, задохнусь, когда он этот парусник – р-рраз! – Маркин попытался сжать ладонь, но Ваня ловко вложил в нее рюмку. – Ага, за победу, бля!

– А герою дня? – заметила девушка.

Ваня поднес рюмку к носу Умрихина, который пытался врубиться в окружающее, но тот лишь отмахнулся.

– Ты представляешь, мы целый год, целый г-о-о-о-од над ним сидели, на городом этим. Мы, в нем жили с утра до ночи.

– Не год, а девять месяцев и двенадцать дней, – отчеканил Ваня.

– Если бы проеее…, пардон, …играли, то… – Маркин икнул и шально посмотрел на стол, как будто хотел смахнуть эти рюмки и тарелки к чертовой матери. – То все, мы банкроты, нет, реально, му-да-ки!

– Да ладно, вы ж архитекторы, нашли бы работу, – подначивала девушка Маркина, напустившего на себя мировую скорбь.

– Ты не понимаешь… Если бы не он, – Маркин тяжело кивнул в сторону Умрихина. – Я когда базарил там, ну, на презентации, думаю, ну все… Я себе так и сказал, все – мы в жопе. Это еще до того, как этот хрюндель номер выкинул. Сидел и думал, ешкин кот, какого хрена мы сюда приперлись, какого ввязались во всю эту шарашку.

Маркин вскинул головой влево и внимательно посмотрел на Ваню.

– Говно у нас проект. Да, Ваня, да. И макет твой говно… Но я такую вещь скажу, – Маркин хмуро, исподлобья взглянул на улыбавшегося Умрихина. – Все в этом мире от случайностей зависит. Да, Андрюх? От стечения, мать их, обстоятельств. Если б Ванька это сердце не придумал… Вот спрашивается, что за чушь, какое, нахрен, сердце. И если б этот засраснец не порушил все… Даренко не дослушал даже, контракт – хоба так!

Маркин взмахнул рукой, как будто хотел расписаться, но заметив рюмку в руке, опрокинул в рот текилу.

– Ууу, а герой-то ваш уже хорош! – насмешливо сказала девушка, озорно поглядывая на Умрихина.

Умрихин попытался сфокусировать взгляд на соседке, и фокус удался. Она смотрела на него, весело разглядывая его лицо, и он подумал, что она очень даже ничего. Ему вдруг показалось, что тусклые лампы на потолке стали светить ярче. Умрихин расплылся в пьяной улыбке.

– Так, всем плясать! – встряхнулся Маркин, запихнул в рот дольку лайма и вскочил со стула. – Все за мной, кто последний, тот Киркоров.

Ваня медленно встал и, размявшись, мягкой походкой выдвинулся за Маркиным.

Умрихин не мог оторваться от этой игры глазами, ему уже хотелось по-пьяному нагло и без лишних слов сдавить ее полную грудь и приложиться к шее, ткнуться носом в мягкие волосы, забранные вверх. Он видел, что она, конечно, считала все его нехитрые мысли, но сделать это сейчас – значит снова пропасть в темноте, в которой он уже просидел час или два.

– С чего вы взяли, что я того? – спросил Умрихин, собравшись с остатками резкости в голове, стараясь говорить четко и уверенно.

Она плеснула смехом и отпила розово-желтую жидкость из бокала.

– Хотите докажу, что я еще вполне адекватен?

– Думаешь, стоит? – серьезно спросила она.

– А чего это мы все на ты, да на ты… Давайте перейдем на вы!

– Ммм, так необычно. Это и есть ваше доказательство? – сказала она.

– Какие ваши доказательства, – промямлил он эхом.

Он порол еще какую-то чушь, рассказывал о своей работе, выпендривался, расспрашивая о ее предпочтениях в архитектуре и живописи, заодно вспоминая интересные сведения об известных картинах – вы знаете, в чем секрет улыбки Джоконды? А я вам скажу, она просто беременна, это улыбка будущей матери, – в общем, старался быть интересным.

Умрихин понимал, что он проигрывает. Странно, она оказалась не такой простой для случайной соседки, решившей провести время за счет трех пьяных и довольных мужиков – тот простой и глупый сценарий, по которому Умрихин мог предвидеть реакцию, улыбки, наигранные ответы, разваливался на глазах. Он ощущал себя мячиком на резинке, который она умело отбрасывала и ловила, мягко навязывая свой ритм – прыг-скок, прыг-скок. В ее больших – черных? карих? – глазах не было в них ни желания нудно флиртовать или старания понравиться, ни той напускной усталости, за которой прячутся женщины, знающие цену общения с незнакомцами. Глаза ее просто смеялись.

Он отхлестал себя по щекам:

– Уфф. Шутки в сторону. Хочешь, я разнесу этот кабак?

– Вы же архитектор. Откуда такая тяга к разрушению?

– Чтобы построить, нужно ж сначала научиться ломать. Вот смотри. Это несущая балка. Она опирается вот на эти четыре колонны. Несущая стены здесь и здесь, там, похоже, гипсокартон, или вроде того. Нам не поможет никак. У нас очень мало тротила, так, кусочка три не больше. Делаем дырку и владываем один вот на эту колонну, отмеряем примерно метр шестьдесят. Второй кусок на несущую стены, воон, где портрет Моррисона, прямо на уровне его уха. Остался третий… Куда же его лучше… Есть! Его мы вложим вооон туда, ближе к потолку, прямо под кондиционер. Что мы имеем – критический треугольник. Три самых слабых места. Контакт…

И вот уже трещина идет от колонны, поднимается к потолку. На пути – никаких преград. Второй разлом змей ползет на потолок, к полу и третьей точке. Стены разрываются пополам, раздробленные куски штукатурки и спаянные в причудливые угловатые фигуры красные кирпичи медленно, с шумом летят вниз. А там, внизу уже ничего нет, только сплошная темнота, которую изредка взрывают падающие неоновые светильники и вывески. Они вдвоем, сцепившись вместе, пытаются увернуться от грузных осколков. Закрывая друг друга телами, они перекатываются, как будто хотят обмануть траекторию полета тяжелых ухающих плит; прячутся друг в друга, разучившиеся в одно мгновение говорить, с животным ужасом умоляют – не отпускай, не отпускай, не отпускай. Они совсем одни, единственные, кто оставался в живых и у кого остались считанные секунды, растянувшиеся до бесконечности, такие же ощутимые и тяжелые, как и эти камни вокруг…Ничего нет, все исчезло, кроме страха и понимания, что они тоже распались на мелкие осколки.

Он сидел на краю постели и смотрел в окно. Солнце еще не взошло, но фиолетовые облака уже подсвечивались бледным светом. В комнате было темно, за его спиной белело бесформенное одеяло, под которым проступали черты женского тела.

– Курить здесь можно? – спросил он.

– Нет, – сказала она спокойно.

Умрихин покачал головой и сказал уверенно:

– Тебя зовут Елена.

– Нет.

– Тогда Ирина.

– Нет.

– Значит, Вера.

– Оля, – сказала она.

– Оля, – шепотом произнес Умрихин. – мою жену Ольгой зовут.

– Я знаю, – сказала она. – ты в машине говорил.

– А чем по жизни занимаешься?

– Романы пишу.

– О чем пишешь?

– Иди уже, а? – сказала она просто, и он услышал ее улыбку.

IV

Когда он вышел из такси, было уже светло.

Это был новый район со свежепостроенными домами, расставленными в шахматном порядке, и с окружавшими их бурыми островами полянок, на которых по весне должны были взойти первые ростки зеленой травы. Сейчас же на земле валялись осколки кирпичей, шершавые доски, куски толстой скрюченной проволоки, уже поржавевшие прутья арматурин и гнутые ведра, покрытые коркой голубоватого цемента.

В колючем и прозрачном сентябрьском воздухе эти дома казались совсем пустыми, о людях напоминали только машины, похожие на брошенных нелепых зверей, которые заснули от холода.

Умрихин подошел к большой красной машине с шильдиком Volvo XC90 на багажнике. Она так и не стала для него родной. Умрихина всегда раздражала ее идеальность, ее хвастливая мощь, порывавшаяся раздавить легковушки за медлительность на светофорах и в пробках, а ее совершенный, самодовольный и хитрый вид как будто всегда таил подлую усмешку над его призрачным благополучием.

Он взял осколок кирпича и стал со скрежетом выводить на глянцевой дверце буквы – К О.

– Э, ты че делаешь? Пшел отсюда… – послышался за спиной знакомый голос и собачий рык.

Умрихин с улыбкой глянул через плечо и увидел Гуся, толстопузого мужика в камуфляже, его соседа, который едва сдерживал на поводке черную немецкую овчарку. Гусь узнал его и с раздражением притянул к себе псину.

– Пальма, фу! – сказал он, но собака услышала фальшь в голосе хозяина и стала еще сильнее рваться к Умрихину, царапая лапами шершавый асфальт.

С Гусем не сложилось сразу, как только они заселились в новую квартиру. В первый же день их случайной соседской встречи на лестничной площадке Пальма испугала Сашу диким рычанием, и Умрихин пообещал пристрелить собаку, если такое еще раз повторится.

Умрихин дописал недостающие буквы и оценивающе посмотрел на дверцу. Корявые прыгающие буквы складывались в слово «КОЗЕЛ».

Ольга молчала и не отходила от широкой столешницы, находя себе мелкие дела – мыла посуду, крошила картошку, ставила чайник и перебирала пакетики с крупой.

Саша, как всегда чувствуя напряжение между родителями, болтала ногами, выковыривала из овсяной каши изюм, а когда Ольга кидала из-за плеча – ешь уже, она, наконец-то дождавшись этого окрика, начинала притворно смеяться.

Ничего особенного не произошло. Умрихин сидел за столом напротив Саши и ел яичницу. У него гудела голова, но того ощущение липкого, иссушающего стыда, которое он испытывал раньше после каждой невинной попойки, уже не было. То, что было ночью, произошло как будто давно и вообще не имело к нему отношения. Даже если бы Ольга уличила его, он бы запросто убедил ее, что она не права – ни голос, ни взгляд не подвели бы его. Сейчас его больше, не волновало даже, а слегка озадачивало то, что он не мог представить, что Ольга добивается от него правды.

Хотя и раньше Ольга не отличалась ревнивостью. Он когда-то имел шансы провести ночь в чужой постели, но всякий раз пьяный флирт заканчивался только протяжным поцелуем. И протрезвев позднее, он с улыбкой представлял, чем бы это могло закончиться, не притормози он себя, и что бы почувствовала Ольга, увидев его после этого. Она не сильно интересовалась, с кем и как он пьянствовал, да и как будто стеснялась этого, чтобы не переступить черту того, что ей знать не обязательно. А может быть, Умрихин имел такой самодовольный вид, что ей и так становилось ясно – ничего страшного не случилось. Сейчас он видел, как вздрагивает ее спина от ударов кухонным топориком по замороженному мясу, и понимал, что раздражение ее не связано с тем, что она почувствовала что-то новое, она была раздражена как обычно.

Еще год назад они сидели на маленькой, два на три, кухне их старой однушки и обсуждали развод Маркина, не веря в дурацкую версию про кризис семи лет. Умрихин рассказывал об этом, как о новостях из другой жизни. Маркин в пьяном угаре рассказал Умрихину, что в последние дни перед разводом он хотел стрелять в свою Леночку после каждого ее слова. Ты когда придешь? – выстрел. Тебе готовить сегодня? – выстрел. Привет – выстрел. Я тебя ненавижу – выстрел и контрольный в голову. И Ольга, и Умрихин, не сговариваясь, находили причину – все дело в том, что у них не было детей – и Ольга с нежностью посматривала в темноту большой комнаты, где давным-давно спала Саша. Они и сами подходили к семилетию их свадьбы, но Умрихин отшучивался, что перед тем, как пожениться, они прожили вместе два года, так что рубеж этот они прошли незаметно и без потерь.

Потом он часто будет отматывать пленку воспоминаний обратно, искать те мины, заложенные в критических точках и ждавших своего часа.

Может быть все началось с того момента, когда Маркин решил организовать свое архитектурное бюро и первым делом позвал Умрихина, заседавшего в большой конторе – наследнице советского раздолбайского спрута, который разрабатывал типовые проекты для городов от запада до востока. Дело пошло, и почти сразу зарплата Умрихина подскочила в три раза. Маркин настоял, чтобы он купил машину – старик, клиенты сейчас пошли мнительные, повернуты на успехе, если ты будешь ездить на такси, они будут бежать от нас как от чумных, так что гони позитив, и часики выбери поприличнее.

Постепенно Умрихин обрастал дорогими вещами, которые он скидывал каждый вечер, как тяжелые доспехи: костюм из тонкого сукна, который ложился на его фигуру как влитой, серебряные запонки, раздражавшие остроносые туфли из какой-то южноамериканской кожи, массивный хронограф с витиеватым гербом на циферблате, последний айфон и бумажник, заполненный разноцветными прямоугольными кусками пластика. Эти вещи, как будто полностью заполняли их единственную на троих комнату, требуя своего приличного места и расширения пространства.

Первые тягучие, с ощущением полной безысходности ссоры начались из-за квартиры. Умрихин, понимая, что с каждым днем взросления Саши стены все быстрее сходятся друг к другу, еще сильнее держался за эти стены. Он чувствовал себя водителем той самой его новой вольво, у которой вдруг накрылась вся ее хваленая электроника, и теперь она несла его на огромной скорости по своему прихотливому пути. Ему хотелось притормозить и хотя бы немного отдышаться. Ольга предлагала взять ипотеку, наконец-то начать жить, а он усмехался и говорил – Ольга, о чем ты говоришь, ипотека и жизнь не совместимы, надо подождать, пока все устаканится, я знаю Марку, это сейчас он в эйфории, ему кажется, что он весь мир может поставить раком, еще взялся за этот город для олигархов, но все может закончится вот так вот – и он звучно щелкал костяшками пальцев. Значит, наша жизнь зависит от Маркина, – заключала Ольга, и Умрихина начинало трясти от бешенства.