Текст книги "Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Борис Подопригора
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

6

Хоть и не записали Глинскому взыскание в карточку, но с мыслями о «загранке» ему пришлось проститься, по крайней мере, на какое-то время.

– Выдержишь «карантин» – там посмотрим, – туманно пояснил начальник курса, – в спецкомандировках важно не только язык знать, но и, как написано в уставе, «стойко переносить тяготы и лишения воинской службы». А ты у нас вспыльчивый…

Конечно, Борису было обидно. Тем более что по языковым предметам преподаватели его не просто хвалили, но даже ставили в пример остальным и говорили, что у него явный «лингвистический талант». Глинский, кстати, и сам не заметил, как этот талант прорезался. Просто к концу третьего курса количество перешло в качество, и занятия, что по арабскому, что по английскому, перестали быть работой. Превратились в естественное наполнение жизни. А что ещё, если не языки?

Ради самоутверждения и чтобы заглушить обиду, Борис стал неистово истязать себя физическими нагрузками – бегал и полуподпольно качался в спортзале соседствующего с институтом ликеро-водочного завода «Кристалл». А ещё он не бросил своего увлечения гитарой и даже организовал (на четвертом уже курсе) вокально-инструментальный ансамбль из курсантов-старшекурсников. Ансамбль этот был, конечно же, замечен начальством, но вот отношение к нему (по крайней мере, со стороны политотдела) было непростым и неоднозначным. С одной стороны, звучали оценки – «не советская там какая-то музыка», с другой – «иностранные песни – это дополнительная подготовка, и лексическая, и страноведческая». Да и ежегодно наведывавшиеся в институт «купцы» из «безгрешных» контор не раз высказывались за «более системное и разноплановое приобщение выпускников к современным формам культуры».

А что было в традиционной виияковской «культуре»? Из курса в курс неизменное – на вечерних прогулках: «Из-за острова на стрежень». Про то, что у «брачующегося» Стеньки Разина «всё на мази»: «From the Island down the River, / Celebrating Wedding Day / Стенька Разина’s ships appear / Стенька Разин is ОК…»

В итоге разгонять ансамбль не стали. Помогло этому одно любопытное обстоятельство, оказавшее весьма существенное воздействие на личную (в конечном счёте, не только личную) жизнь курсанта Глинского. Дело в том, что как раз почти одновременно с ансамблем в виияковской самодеятельности родился грандиозный проект – музыкальный спектакль, посвященный недавним трагическим событиям чилийского переворота в сентябре 1973 года. А надо сказать, что традиции виияковской самодеятельности были весьма глубокими, да и её возможности – тоже. Некоторые спектакли становились известными далеко за институтскими стенами. И вот постановщик спектакля, курсант выпускного курса, предложил встроить выступление ансамбля в конструкцию спектакля – достаточно условную, почти «капустную». Так сказать, для развития «высокоидейного, остроактуального, одновременно молодежного по подаче художественного материала». По крайней мере именно так было заявлено даже не начальнику политотдела института, а чиновнику из отдела культуры ЦК, получившему задачу лично разобраться, что там курсанты напридумывали.

А напридумывали они, что называется, «богато». Про рок-оперы, позднее собиравшие целые стадионы, тогда ещё особо не слыхали, но идеи уже витали в воздухе. А какая же рок-опера без женских партий? И где взять исполнительниц для них в военном-то институте? Курсисток-то ещё не набрали… Нет, конечно, какие-то девушки в ВИИЯ были, те же библиотекарши-«латифундии», но они пели на очень, как говорится, «застольном» уровне. Кто-то через свои связи предложил привлечь к этому делу двух молодых актрис из цыганского театра «Ромэн». Тем более что они и внешне вполне себе на чилиек смахивали. По крайней мере больше, чем большинство курсантов – на жгучих чилийцев.

Когда эти «чилийки» пришли на первую репетицию, у Бориса от удивления и неожиданности даже непроизвольно рот открылся… И с этого мгновения, можно сказать, и завертелась его очень нескучная личная жизнь… Да и то сказать – пора бы уж. Четвертый курс – тут и выпуск не за горами. Однокурсники один за другим подыскивали себе «вторых половинок». Часто это были девушки из своей среды, такие, чтоб перед распределением можно было заручиться еще и дополнительной поддержкой через дальновидный брак. Иногда женились на тех же библиотекаршах-лаборантках. Поскольку в ВИИЯ их брали, разумеется, не с улицы. Кстати, кандидатуры невест согласовывали лично с замполитом факультета, если, конечно, ему никто сверху не звонил: мол, в таком-то конкретном случае – полный порядок, а подробности знать ни к чему. Даже вам, товарищ полковник. Иногда в ходе таких замполитовских смотрин порой выяснялись любопытные обстоятельства, вводившие в ступор не только институтское начальство, но и ГУК, [17]17
  ГУК —Главное управление кадров Министерства обороны. – Прим. авт.


[Закрыть]да ещё с Лубянкой в придачу.

Так, например, случилось с Витей Луговым, когда он, кандидат на красный диплом, привёл на «собеседование» свою невесту. Казалось, девушка подходила по всем статьям: и умница, и хорошо держится, и комсомолка-активистка, и ленинская стипендиатка, да к тому же дочь Героя Советского Союза – летчика-испытателя… Но! При подробном рассмотрении вдруг выяснилось, что будущий тесть Лугового – мало того что бывший харбинец и выпускник токийского университета сорокового года, он ещё чуть ли не племянник белогвардейского атамана Семёнова, того самого, «злейшего врага советской власти».

Стали разбираться, как же он Героем стал, – выяснилась интереснейшая, хоть и незатейливая история. Дело было так: к «историческому» XXII съезду партии кровь из носу нужно было «поставить на крыло» новый истребитель, то есть получить подпись госкомиссии на акте приёмки. А госкомиссия подписывать отказывалась, поскольку, несмотря на всю «важность момента», ни один испытательный полёт не обходился без «предпосылок к лётному происшествию». Тут зампредсовмина по «оборонке» Дмитрий Федорович Устинов и позвонил директору авиазавода, которого хорошо знал ещё с войны:

– Моисеич! Тебя сколько раз на Героя Соцтруда посылали?

– Да вроде четыре…

– Ну вот, «подымешь» истребитель – на сей раз точно получишь. Никита Сергеич сам предложил… А звоню я тебе, чтобы ты прямо щас мне доложил, что тебе для этого нужно?

Подумал-подумал директор и ответил:

– Дмитрий Федорович, раз такое дело – дайте мне на завод ещё одну «звёздочку» – для испытателя.

– Добро. Давай сразу его фамилию в проект указа – там, перед съездом, не до тебя будет… Я как раз списки на награждение подбиваю… Ну уж и ты, как говорится, хоть сам разбейся…

Разбиваться директору не пришлось. Последней его надеждой и уж точно непоследним испытателем служил на заводе почти пятидесятилетний беспартийный старший лейтенант Митропольский. А репутация у него была «лучшего, но опального стрелка». Лётчик от Бога, но по разным причинам с не складывавшейся карьерой.

И ведь «поднял» старлей истребитель. Ну и, когда госкомиссия всё подписала, когда все всё отпраздновали и обмыли, стали на испытателя наградные документы оформлять. А раз на Героя, то «с глубоким бурением». И вот только тогда и разобрались, кто он и откуда. А когда разобрались, не только директора завода, первого секретаря обкома и «авиастроительного» министра, но и самого председателя КГБ Семичастного чуть кондрашка не хватила. А деваться уже некуда – «первый»-то уже всё завизировал. Не объяснять же ему, что из «недоразоблаченного врага социалистического Отечества» вырастили вполне себе Героя Советского Союза. Так и получил «семёновец» высшую награду своей, строго говоря, не родины…

Откровенничая, Витя даже рассказал Борису, как там было дальше: уже на вручении Звезды в Кремле герой-«семёновец», пользуясь неглубокими, скажем так, познаниями Хрущева в поэзии, осмелев, продекламировал четверостишие своего родственника-харбинца, широко известного среди русских эмигрантов поэта Арсения Несмелова. Дело в том, что поэт Несмелов, он же колчаковский поручик Митропольский, умер в сорок пятом году в тюрьме НКВД. В нашей стране он получил известность благодаря одной из самых заводных песен Валерия Леонтьева: «Каждый хочет любить, / И солдат, и матрос, / Каждый хочет иметь / И невесту, и друга…»

А Семичастный-то, чтобы не пострадать за «вопиющий недогляд», материалы расследования не то чтобы спрятал, но… как-то о них забыли поначалу… А вскоре Героя-испытателя с почётом, но очень настойчиво проводили на пенсию. А потом, после бегства на Запад Светланы Аллилуевой, ушёл и сам Семичастный…

Так вот, факультетское начальство «по-товарищески» советовало Луговому «ещё раз всё обдумать и хорошенько взвесить». Но Витя оказался «мужиком» – решил жениться и женился. Не замандражировал. Несмотря на то что рассчитывавшие на него «безгрешные фирмы» после этого к нему слегка охладели…

Однако вернёмся к Борису и встреченным им на репетиции «чилийкам» из театра «Ромэн». При виде этих модно одетых молодых женщин рот у Глинского раскрылся не из-за их неземной красоты (хотя обе были, прямо скажем, очень даже очень), а из-за того, что в одной из них он узнал Виолу. Да-да, ту самую Виолу, которую он когда-то не смог подвезти. Борис узнал её мгновенно, с первого взгляда, хотя с той встречи прошло почти два года, да и длилась-то она всего несколько минут… А вот!

Виола, надо сказать, Бориса поначалу не узнала. Или сделала вид, что не узнала. Более того, на первой репетиции, разбираясь с курсантом-постановщиком, кто где стоит на сцене и кто когда на неё выходит, она называла Глинского, между прочим лидера ансамбля, не иначе как «тот высокий мальчик с гитарой». Да ещё со смешком эдаким, подчеркивающим дистанцию между ними. А что ещё может так распалить мужчину, как не подчеркивание женщиной дистанции между ними. Тем более что Глинский почти физически ощутил, как практически все курсанты – участники спектакля «сделали стойку» на артисток. А им явно нравилось находиться в центре мужского внимания. Они явно были привычны к такому вниманию…

На первой репетиции Борис только бросал на Виолу пламенные взгляды, подойти не то чтобы не решился, а просто как-то не сложилось: она ни на минуту не оставалась одна, и все были действительно очень заняты. К тому же он, растерявшись от неожиданной встречи, всё никак не мог придумать предлог, под которым можно было бы подойти и напомнить… Или, может быть, лучше не стоит напоминать? Тогда ведь всё как-то не очень удачно получилось. Так, может, раз она сама не узнаёт, вроде как «с чистого листа» всё начать? Весь в этих метаниях, Глинский не заметил, как репетиция закончилась, и курсанты толпой пошли провожать девушек до КПП. Прощаясь со всеми, Виола заметила:

– Как у вас тут интересно! – и как бы невзначай, вскользь бросила взгляд на Бориса. Тот вспыхнул, потом подался было вперёд, но артистки уже вышли на улицу, где за рулем «Волги» их поджидал длинноволосый огромный бородач – как показалось Глинскому, один из тех, от кого «сбегала» два года назад Виола.

Следующей репетиции, назначенной аж через неделю, Глинский еле дождался. А дождавшись, вызвался, несмотря на смешки товарищей, отнести на КПП заявки на пропуска для артисток. Там он их и встретил, добровольно возложив на себя обязанности проводника, чтобы девушки не заблудились по дороге к клубу. Хотя заблудиться там не получилось бы у слепоглухонемого олигофрена. Артистки кивнули ему, как доброму знакомому, и Глинский решил представиться, воспользовавшись ситуацией:

– Борис, – сказал он и зачем-то добавил: – Восток, четвертый курс… вторая арабская языковая группа.

Девушки заулыбались:

– Виола. Цыганская… языковая группа.

Вторая артистка взмахнула томно ресницами и не менее кокетливо произнесла:

– Кира. Тоже выпускница «гнесинки». Совсем в недавнем, если вы оценили, прошлом.

Они обе снова прыснули, окончательно смутив Глинского, и тот замолчал до самого клуба. Лишь заходя уже внутрь и придержав для артисток дверь, он вдруг неожиданно для самого себя спросил тихо:

– Виола… А вы… Вы меня помните? Я однажды чуть было не подвёз вас – здесь, недалеко от института… Я ещё тогда в «самоходке», как вы выразились, был.

Виола посмотрела на него без удивления, с прищуром и ответила так же тихо, чтобы подруга не услышала:

– Я-то тебя сразу вспомнила… А вот ты… Я уж думала, что подойти так и не решишься.

Борис осторожно взял её под локоть:

– А я… Я потом на это место долго приезжал… Почти каждый вечер…

Виола мягко высвободилась:

– А зачем?

– Как зачем? Чтобы вас встретить…

– И зачем?

– Ну просто… потому…

Виола вздохнула вроде как с сожалением и покачала головой:

– Вот как раз не просто… Милый мой, ты – хороший мальчик, красивый, у тебя глаза добрые… Но… не надо ничего. Ладно?

Боря даже остановился:

– Но… но почему?!

Виола снова вздохнула:

– По многим причинам. Хотя бы потому, что я тебя старше. Тебе сколько? Двадцать два? А мне двадцать семь. Почти.

Борис вспыхнул – снова она подчеркнула дистанцию. Да ещё мальчиком назвала… Он насупился и неожиданно сказал хмуро:

– Ну и что, что двадцать семь… Вполне ещё комсомольский возраст. Из комсомола только в двадцать восемь по возрасту выбывают…

Виола, явно не ожидавшая такой аналогии, хлопнула глазами и вдруг звонко расхохоталась:

– Двадцать восемь? То есть у меня ещё небольшой запас времени есть? Ой, не могу… Умеете вы, товарищ курсант, стареющую даму успокоить…

На её смех обернулась Кира, быстро глянула на лица Виолы и Бориса, что-то такое поняла и спросила едко:

– Так мы репетировать идём или куда? В хохотушки играть? Что называется – пусти лису в курятник. Боря, милый, ты её не знаешь – она у нас заслуженная сердцеедка РСФСР.

– Что?! – Виола гневно сверкнула глазами и по-цыгански гортанно сказала Кире что-то обидное.

Кира тут же ответила, и вот так, под перепалку – наполовину шуточную, наполовину серьёзную, – они и вошли в актовый зал… С тех пор так и пошло – Борис жил от репетиции до репетиции, встречал и провожал Виолу, пытался преодолеть дистанцию и получить номер её телефона, а она всё переводила в шутки. Хотя бородач из «Волги», привозивший и отвозивший девушек, посматривал на Бориса уже вполне серьёзно. Нехорошо так посматривал. Да и Кира, поглядывая на них, только головой покачивала, мол, не к добру, ребята, вы эти игры затеяли, ох, не к добру…

Как ни странно, нараставшее эмоциональное напряжение не мешало работе над спектаклем, а наоборот, скорее помогало: и Борис, и особенно Виола играли и пели необыкновенно проникновенно, с подъемом и заражали своей энергией всех остальных… Глинский и оглянуться не успел, как дело уже к генеральной репетиции подошло. На неё, кстати, вновь заявился тот давешний товарищ из ЦК, решивший, так сказать, проверить всё «вживую».

Посмотрев прогон, чиновник в восторг не пришел. Нет, пели-то ребята неплохо, но вот «чилийки»… Виола и Кира на генеральную репетицию вместо привычных джинсов надели «а-бал-денные» короткие белые платья, под которыми и сверхдефицитные по тому времени колготки тоже воспринимались как вызов социалистической нравственности. А уж высокие каблуки? И всё это великолепие, по мнению уполномоченного партией товарища, как-то не очень подходило для драматических сцен о героически погибших Сальвадоре Альенде и Викторе Хара. И вообще… Откровенной чувственности и гендерного взаимопритяжения в спектакле было решительно больше, чем политического пафоса и классовой непримиримости…

Курсант-постановщик откровенно растерялся и не знал, что и возразить. Все разволновались – столько времени потратили, столько сил… Неужели напрасно? Положение спас Борис. Он с непонятно откуда взявшимся красноречием выступил перед гостем из ЦК, убеждал его, что «образы прекрасных чилиек символизируют светлое будущее чилийского народа, борющегося против империалистического засилья». А подкрепил своё пламенное выступление ещё и напечатанной в журнале «Огонёк» репродукцией картины Ильи Глазунова, как раз и посвящённой Чили. А на этой картине, как ни странно, была изображена девушка, удивительно похожая на Виолу. И даже почти в таком же коротком белом платье. Глазунов оказался последним гвоздём в гроб идеологических сомнений. Дело в том, что уже тогда, несмотря на весь свой «фрондизм», он пользовался неформальным расположением чиновников от культуры. Так что спектакль со скрипом, но разрешили. Когда начальник политотдела института под ручку с цековским гостем чинно удалились из зала, вся актерско-курсантская братия закричала «ура!» и принялась качать Бориса. А он и не возражал. Отдался, так сказать, заслуженному триумфу. Скромный такой герой, спасший плоды совместных трудов. Курсант-постановщик потрясал «Огоньком», гладил себя по стриженой голове и заливался счастливым детским смехом:

– Нет, Боб, ну ты даёшь! А главное – Глазунов! Глазунова-то ты где откопал?!

Глинский загадочно молчал. Ну не объяснять же всем, что репродукцию он увидел буквально накануне чисто случайно – на столе у всё той же Людки-Латифундии в спецфонде… Ну и забрал с собой, потому что чилийка на Виолу похожа, а о прочем Борис в те дни и не думал. Виола быстро и по-хозяйски отобрала у постановщика журнал с Глазуновым, а когда Бориса поставили наконец-то на пол, поцеловала его в щёку. Под аплодисменты. Кира, впрочем, сделала то же самое. Причём её-то поцелуй был даже более долгим и пришёлся ближе к уголку рта Глинского – что также вызвало аплодисменты.

А через несколько дней состоялась премьера. Несмотря на все треволнения и мандраж артистов, она прошла с оглушительным успехом. Несколько песен-арий пришлось даже исполнить «на бис». Переполненный зал хлопал аж стоя, а начальник политотдела аплодировал громче всех и гордо посматривал на воодушевлённых зрителей, всем своим видом показывая, что и он внёс в спектакль посильную лепту. Постановщик даже пытался вытащить его на сцену, но полковник предпочёл скромно остаться в партере. Потом, за кулисами, естественно, отметили успех. Глинский не притронулся к «контрабандным» шампанскому и даже коньяку, а вот Виола выпила несколько рюмок. Кира, кстати, тоже – на брудершафт с постановщиком… А потом…

Потом Борис просто тупо похитил Виолу. Он заранее подогнал свой «жигулёнок» прямо к клубу под предлогом разгрузки-погрузки реквизита к спектаклю… Остальное было делом техники. Дежуривший за КПП в «Волге» бородач дремал и ничего не заметил.

Глинский мигом доехал (нет, долетел) до дома. Отец, как обычно, был в командировке, мама – на даче… Целоваться с Виолой они начали ещё в машине, на повороте к Фрунзенской набережной перед домом Бориса – и долго-долго не могли оторваться друг от друга. А когда они всё же вышли из автомобиля, Виола неожиданно засмеялась:

– Всё-таки подвёз… Ты всегда добиваешься своего?

Борис ничего не ответил, взял её за руку и повел в квартиру, задыхаясь от переполнявшей его страсти. В квартире они выпили уже вместе хорошего коньяку из отцовского бара, Борис зажёг фигурную рижскую свечу и поставил на магнитофоне главный хит года – «Souvenirs» Демиса Руссоса. Когда он начал её раздевать, она слегка посопротивлялась, потом прерывисто задышала и… В ней была та степень податливости, которая сразу позволила Борису почувствовать себя мужчиной. Словно не был он, по сути, зелёным, неопытным юнцом… Они не спали всю ночь, буквально изнурив друг друга бесконечными ласками… Под утро Виола, всё же сделав над собой усилие, оторвалась от него, отползла на край широкой родительской кровати и прошептала, задыхаясь:

– Всё… всё! Не могу больше… Ты так убьешь меня. До смерти за… любишь… Мальчик мой… Я думала, так только цыгане… могут.

Борис блаженно щурился, прислушиваясь к истомной лёгкости, наполнившей всё тело. Виола, не стесняясь наготы, встала и, покачиваясь, прошлась по квартире. У портрета четы Глинских, где Владлен Владимирович был изображен в парадной форме, она остановилась и долго, меняя мимику губ, рассматривала его.

– М-да… Артистка-цыганка и генеральский сын. Есть в этом что-то… мелодраматическое и… старорежимное.

– Почему? – не понял шутки Борис. Ему было не до шуток, он всё воспринимал слишком обострённо. Виола улыбнулась с лёгким, едва заметным оттенком горечи:

– Сладкий мой… А ты не знаешь, что до революции офицерское собрание не одобряло альянсов с артистками? Их приравнивали к гувернанткам и маркитанткам. И даже хоронили за кладбищенской оградой… Про «пятый пункт» я просто молчу – евреек и цыганок любить можно было только тайно.

Глинский вскочил с кровати и подошёл к ней, обнял, начал успокаивающе поглаживать:

– Перестань. Это всё при проклятом царизме было.

– При царизме?! А много ваших на еврейках женятся? А? Про цыганок я просто молчу! Ой! Что… что ты делаешь?

Успокаивающие поглаживания перестали быть такими уж однозначно успокаивающими.

– Ой! Подожди! А-а… Боря… Хоть до кровати… Боря… О-о-ох…

Беря её, он всё время испытывал помимо прочего ещё какую-то наркотически пьянящую радость победителя: он её добился! Добился, несмотря на «дистанцию», на её возраст, на их цыганские порядки… Из квартиры они не выходили почти сутки. Благо следующим днём было воскресенье, а потом… Потом они виделись почти каждый день, изыскивали любые возможности, чтобы отдаться друг другу. Однажды, не рассчитав убийственную силу своих поцелуев, Виола и Борис предались любви в самом что ни на есть её телесном выражении прямо в автомобиле, и не сказать чтобы совсем уж в безлюдном месте, а в первой тогда традиционной московской пробке – на развилке Ленинградки и Волоколамки…

Они просто очумели друг от друга. А может, предчувствовали, что долгим счастьем им не дано насладиться, и торопились насытиться друг другом… Хотя ведь, кому не известно, что подобный голод так не утолить. Впрок, как известно, не налюбишься… Сумасшествие продолжалось почти месяц, Глинский совсем «забил» на учебу, а потом…

…Потом часть труппы театра «Ромэн» вместе с Виолой должна была отправиться на гастроли в Иваново. Борис рванул к матери в клинику и попросил сделать ему справку о болезни. Надежда Михайловна всё мгновенно поняла, посмотрела внимательно на похудевшего сына и разохалась:

– О чём ты думаешь? У тебя же сессия на носу!

Но потом, вспомнив фронтовую медсестринскую молодость, справку всё же сделала. Глинский помчался на своем «жигулёнке» в Иваново, успел к концерту, купил у спекулянта билет на первый ряд. Виола его, конечно, заметила, заметил его и тот бородач из «Волги», оказавшись не только водителем, но и антрепренёром… Спев три цыганских романса, Виола вдруг прямо со сцены рассказала зрителям о «чилийском» спектакле в ВИИЯ (назвав его почему-то «школой разведчиков») и неожиданно объявила арию из него, попросив Бориса подыграть ей на гитаре. Спеть-то они вдвоем спели и даже вызвали шквал аплодисментов, но после спектакля грянул скандал, устроенный бородатым антрепренёром. Дело чуть до драки не дошло, и Виола уговорила Глинского уехать в Москву. Он считал часы до её возвращения, а когда она вернулась, Борис понял: всё плохо, и не просто плохо, а так, что хуже и быть не может. Он пытался её целовать и обнимать, но она не позволила, оказавшись непреклонной, удивительно сильной и на этот раз совершенно неподатливой.

– Что случилось? – севшим голосом спросил Борис. Виола грустно, как-то безнадежно улыбнулась:

– Случилось… то, что и должно было… Всё, Боря. У нас, у цыган, свои законы… Знаешь, ведь театр «Ромэн» для нас – больше чем просто театр. Вся наша элита вокруг него… крутится. И наш главный – он больше, чем просто руководитель театра… Ему уже всё доложили. Со мной был серьёзный разговор… Всё, Боренька. Не звони мне больше.

– Подожди! – взвился Глинский, хватая её за руку. – Что это за Средневековье! Мы же с тобой можем сами…

Она мягко высвободила руку:

– Нет. Не можем. Я, по крайней мере, не могу. И не хочу. Всё, Боренька, всё. Мне тоже очень больно. Не делай так, чтобы было ещё больней. Береги себя. Против всего мира не пойдешь – наши тебя не примут, а твои – меня…

– Подожди, подожди…

– Нет, Боря, всё. Всё, мой сладкий, всё… Прощай и строй свою жизнь.

Когда она ушла, Глинскому показалось, что у него остановилось сердце. Двое суток он не мог уснуть, почернел весь. Много раз пытался ей звонить, но она не отвечала на звонки. А потом «Ромэн» опять укатил на какие-то гастроли… Перед самой сессией у Бориса произошёл тяжёлый разговор с отцом – Надежда Михайловна после некоторых колебаний всё же рассказала ему о романтических похождениях сына. Генерал сначала не придал «любовной драме» большого значения, но неожиданно ему вдруг позвонил старый приятель из ГУКа, тоже генерал, предложил зайти на чашку чая и разговор. Этот гуковец, начав с пустяков, вдруг, как бы невзначай, упомянул о встрече с Николаем Сличенко [18]18
  Всесоюзно известный артист, руководитель цыганского театра «Ромэн». – Прим. авт.


[Закрыть]и его ещё более влиятельными друзьями… А потом плавно перешёл к делу: мол, пошли слухи, что твой Борис «не там» ищет своё будущее… А ведь парень-то перспективный и из хорошей семьи… Гуковец говорил тихо, но убедительно, с самой доброжелательной улыбкой:

– …Давно хотел тебе сказать. Ты бы, Владлен Владимирович, обратил внимание на сына… У парня выпуск не за горами, а он на ликёро-водочном заводе втайне от товарищей какой-то не нашей физкультурой занимается… Кстати, есть сигналы, что там и подозрительной литературой обмениваются… Ладно бы просто «Плейбой» – с «Плейбоем» ещё полбеды, но там ещё и махровая антисоветчина вроде «Собачьего сердца»!.. Как его?.. который Мастер-Маргарита… Самодеятельный ансамбль организовал, спектакль с западной музыкой… Туда, кстати, серьёзные люди двух артисток из «Ромэна» порекомендовали, но… Получился-то ресторанный балаган с голыми коленками. Кабаре – на серьёзную, сам понимаешь, тему… С артисткой этой главной опять же некрасиво получилось, в Иванове концерт скандалом кончился… Да ещё он там про какую-то «школу разведчиков» со сцены рассказывал, а это вообще… Если так пойдёт дальше, у Бориса будут серьёзные проблемы с распределением. Но кто, кроме вас, ему скажет… А вы, уважаемые папа с мамой, как будто ничего не понимаете, в счастливом неведении пребываете. Парня-то спасать надо.

Домой Глинский-старший пришёл злым как чёрт. И разговор с сыном вышел даже не жёстким, а жестоким. Надежда Михайловна, обычно острая на язык, сидела тихо как мышка, украдкой поглядывала то на мужа, то на сына. А Борис угрюмо слушал отца, постукивавшего в такт своим словам кулаком по кухонному столу:

– Значит, так: завязывай свои художества! Либо ты, как человек, закончишь институт и будешь Родине служить, либо прямо завтра иди петь и плясать. С цыганами-молдаванами… Хоть с таджиками-люля. [19]19
  Кочующая, главным образом, по Таджикистану община цыган, известных своими музыкальными способностями, но не имеющих даже своего письменного языка. – Прим. авт.


[Закрыть]И пока за ум не возьмёшься – ключи от машины – на стол!

Борис болезненно сморщился – «жигулёнок» помогал ему переживать первую в его жизни личную драму. Он катался на нём по ночной Москве и вспоминал, вспоминал… Каждый угол Москвы напоминал о Виоле. Точнее, и не вспоминал – он забыть не мог… Салон «жигулёнка», казалось, ещё хранил ароматы её дерзких духов… Ключи он молча положил на стол. Генерал сгрёб их в руку и тяжело вздохнул:

– Я на твоем «коне» ездить не собираюсь. Сделай так, чтоб я тебе эти ключи поскорее отдал… Сдай сессию…

Сессию, надо сказать, Борис сдал вполне прилично, без троек. Наверное, мог бы и лучше, да как-то куража не хватило. Генерал сдержал слово и вернул сыну ключи, но вдоволь покататься после долгого перерыва Борису не пришлось: его законопатили в трехмесячную командировку в Мары – учебный центр для слушателей из арабских стран. Про Мары в переводческой среде ходила невесёлая поговорка: «Есть на свете три дыры – Фрунзе, Янгаджа, Мары». Глинский подозревал, что командировка эта свалилась на его голову не случайно, а так, чтоб яснее представлялась «сермяжная» альтернатива службе в Москве. И надо сказать, всю «сермягу» Борис прочувствовал сполна. Жуть тамошнего быта как-то притупила боль расставания с первой любовью. Да и время шло, а оно, как известно, лечит. По крайней мере так говорят. В Марах Глинский по-настоящему закурил с тоски, хотя раньше только баловался, и, вернувшись домой, впервые начал курить при родителях. Те, конечно, поворчали, но так, для проформы, поскольку сами были заядлыми курильщиками ещё с фронта.

…Вечерами Борис сидел дома и читал, отец тоже как-то надолго выпал из своих командировок, так что семья теперь всё время ужинала и завтракала вместе. На этих семейных посиделках Надежда Михайловна исподволь начала зондировать тему женитьбы сына. Всё чаще и чаще в этих разговорах стала всплывать «эта милая девчушка Оля» – дочка Лeвандовских, соседей по даче:

– Ты знаешь, Боря, Олечка так расцвела, так похорошела. Ты бы её не узнал…

Борис в ответ лишь угрюмо усмехался, но от последующего предложения навестить «по-соседски» Левандовских отказываться не стал. Просто не захотел спорить и расстраивать родителей… Да и душе было как-то всё равно… Посиделки у Левандовских откладывать не стали, и генеральские жены всё организовали в ближайшие же выходные. Надежда Михайловна и Алевтина Ефимовна, похоже, уже всё между собой решили. Смотрины-«праймериз» затянулись глубоко за полночь. Никакой такой особой «похорошелости» в Ольге Борис не обнаружил. Как была белобрысой, так и осталась. Ну телом чуть-чуть налилась – в бёдрах, в основном. Но всё равно – «без сисек»… К тому же явно «чумная» недотрога. Так и не дождавшаяся открытия женской группы в ВИИЯ, Оля поступила в иняз имени Мориса Тореза. А вот отец её, Пётр Сергеевич, получил уже третью звезду на генеральский погон, стал кандидатом в члены ЦК и членом коллегии… Генерал Левандовский, основательно выпив, одобрительно поглядывал на молодых и совсем по-свойски рассказывал генералу Глинскому:

– Приходил к нам как-то ваш Борис. Явно с прицелом. Дескать, сигареты у него кончились… Но ведь Олечка не курит!

Олечка лишь скромно опускала глазки. Она была очень послушной девочкой, и Борис с каким-то холодным равнодушием подумал, что из неё, может быть, действительно получится хорошая жена… Вскоре состоялась и помолвка, пафосно, но безвкусно обставленная обоими генеральскими домами. До помолвки Ольга обращалась к Борису исключительно на «вы», на помолвке она первый раз разрешила себя поцеловать. Скорее в висок, чем в щёку. И твёрдо сказала: до свадьбы ничего не будет, потому что нельзя… А Борису и не так чтобы уж очень хотелось её в постель уложить. Хотя молодой мужской организм всё же реагировал на здоровое и изысканно, надо сказать, ухоженное девичье тело…

Свадьбу – сто лет её не вспоминать! – сыграли в ресторане «Прага». Свидетелем Борис пригласил Илью Новосёлова. Со стороны Ольги была какая-то её однокурсница Татьяна, подписавшаяся той же фамилией, что и у одного из членов политбюро… Генерал Левандовский, видимо сохранивший обиду на ВИИЯ за то, что его дочке не довелось там учиться, произнёс тост. Пожелал Борису после окончания его «московского языкового училища», то есть «МЯУ» (даже хвост за собой изобразил!), поскорее поступить в «нормальный человеческий вуз». Под этим вузом Петр Сергеевич имел в виду Военную академию Советской армии, для простоты именуемую в его кругу «консерваторией». [20]20
  Принятое в советское время наименование Военно-дипломатической академии. – Прим. авт.


[Закрыть]Пришедшие на свадьбу многочисленные сослуживцы Левандовских и лишь несколько – от Глинских понимающе закивали…