Текст книги "Юность Барона. Потери"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Разумеется. Знакомые ребята в Осоавиахиме выделили, специально для тебя.

От волнения забыв поблагодарить, счастливый обладатель «настоящего» нахлобучил оный на голову и бросился к издалека наблюдавшим за сценой встречи ребятам.

– Юра, подожди! – притормозил его дядя Володя, открывая портфель. – Подставляй ладошки. Только, чур, на всех! – предупредил он, ссыпая в мальчишескую горсть кучку конфет «Старт».

– Конечно на всех! – даже оскорбился Юрка. – У нас во дворе никто, кроме Петьки Постникова из восемнадцатой квартиры, не сундучит.

И с воплем: «Пацаны, смотрите, что у меня есть!» – он рванул к собратьям по оружию…

… То был воистину его звездный час.

Побросав военные дела, мальчишки завороженно глазели на шлем, даже не решаясь попросить подержать. За «поносить» речи и вовсе не шло, так как все присутствующие прекрасно понимали истинную ценность и статусность подарка. Что несомненно проходил по разряду «это не нужно всем – это нужно одному».

Но Юрий был счастлив, а потому великодушен. Разумеется, почетного права первым примерить шлем удостоился дружок-закадыка Санька. Остальным, соблюдая принцип справедливости, было велено выстроиться в порядке живой очереди. Так что вышедший во двор пять минут спустя уличенный в сундучности Постников оказался немало удивлен, узрев в центре двора странную, непонятную движуху.

– …Здорово. Чего тут у вас?

– Петька, гляди, какую Юрке вещь подарили! Шлем танкистский, настоящий!

– Да? Ну-ка, дайте позырить.

Опоздавший к празднику попытался нахально стянуть шлем с головы очередника, но тут же получил по рукам:

– Не лапай! Хочешь посмотреть – становись, как все, в очередь.

– Щас, разбежался! Не больно-то и хотелось. Подумаешь, шлем. Тем более старый он какой-то, потрепанный.

Юрий нашелся практически мгновенно:

– Потому что настоящий! Прямо из боя.

– Ага, врать-то. Откуда он у тебя?

– Дед Степан подарил.

– Что еще за дед?

– Из Москвы. Вернее, сейчас из санатория, из Крыма возвращается. А по дороге к нам заехал. Дед Степан – он самого Ленина возил! Целых шесть лет, пока тот не умер.

– Ага, врать-то, Ленина. Еще скажи – Сталина!

– Ничего я не вру. У нас дома даже журнал есть, там статья про него, с портретом. И все-все написано: и как возил, и как от покушения спасал.

– Брехня, – презрительно протянул Постников и для придания весомости своему умозаключению сплюнул.

– Ничего и не брехня! – вступился за приятеля Санька. – Мне Юрка этот журнал показывал. Деда Степан Казимирович зовут, а фамилия евоная – Гиль.

В поисках дополнительных аргументов Петька повертел головой и углядел на земле фантик от «Старта».

– А кто это тут конфеты жрал?

– Все жрали. Юрке, кроме шлема, еще и конфет отсыпали! А тебе – фиг. Надо было раньше выходить.

Вот тут-то нужный аргумент и сыскался:

– Нужны мне ваши конфеты! Пусть их девчонки хавают. А у меня – вон чего есть! – Озираясь по сторонам, Петька воровато сунул руку в карман и засветил начатую пачку папирос «Пушка». – Видали? Кто со мной на чердак покурить?

* * *

По случаю особой торжественности момента обед накрыли в гостиной, размеры и остатки интерьерной роскоши которой свидетельствовали, что принимающая сторона происходит из средней руки «бывших».

Пока не подали горячее, посаженный на почетное место во главе стола Степан Казимирович спешил докончить рассказ об истории своего знакомства с введенным в дом крестницы гостем…

– …Знаете, случается порой так, что совершенно чужие, незнакомые люди вдруг сходятся сразу, с первого слова? Большая то, разумеется, редкость, но инда случается. Так вот, каюсь, сей молодой человек очаровал меня сразу. Аки ту институтку гвардейский поручик.

– Любовь с первого взгляда?

– Ну можно и так сказать, Ленушка.

– Интересно-интересно. И чем же это? Очаровал?

– В первую очередь – умом. Умом и скромностью.

– Степа-ан Казимирович! Перестаньте! – зарделся от столь лестной оценки Кудрявцев.

– Во-от, господа хорошие, они же товарищи! Результат, что называется, на лице: еще, конечно, не маков цвет, но уже и не заурядный румянец, факт. Так о чем бишь я?

– Об очарованности, – подсказала крестница.

– Совершенно верно. Сдружились мы с Володей в первый же вечер и на оставшиеся две недели сделались собратьями не только по разуму, но и по санаторной палате. Равно как по медицинским, включая клистир, процедурам.

– Ф-фи, Степан! – поморщилась супруга покойного профессора Кашубского. Она же – ответственная квартиросъемщица и бабушка Юры.

– Прошу прощения, милейшая Ядвига Станиславовна, но я привык называть вещи своими именами. К тому же… помните, у Гашека? «Даже если бы здесь лежал твой отец или родной брат, поставь ему клистир. На этих клистирах держится Австрия».

– И где теперь та Австрия? – ухмыльнулся Самарин. – Нетути. Гитлер сожрал. Вместе с клизмой.

– Терпеть не могу эту книгу. Сплошь солдафонщина и мужланство.

– Я тоже не понимаю, почему ее все так нахваливают? – поддержала мать Елена.

– Иной реакции я и не ожидал, потому как ни разу не встречал женщины, которой понравился бы Швейк. Это сугубо мужское чтиво. А тебе, Володя, как? Надеюсь, читал?

– Разумеется, – подтвердил Кудрявцев и, желая сделать приятное сидящей напротив Елене, подыграл: – Признаться, мне тоже… не очень.

– Ура! – воскликнула та и задорно показала крестному кончик языка. – Нашего полку прибыло!

Нынешним вечером Елена вела себя непривычно раскованно. Что не ускользнуло от зоркого глаза Ядвиги Станиславовны, прозорливо распознавшей причину подобного оживления: похоже, оно было вызвано появлением в доме новичка, легко и непринужденно вписавшегося в их устоявшуюся невеликую компанию. Опять же и сам Кудрявцев, неприлично часто по меркам хозяйки дома, воспитанной в суровой аскезе Смольного института, бросал в сторону ее дочери совсем не дежурной вежливости взгляды.

– Включение товарища Кудрявцева в состав женского полка комплимент, мягко говоря, сомнительный. Ну да, в таком разе вы точно споетесь. Товарищи искусствоведки! Крестница! Люся! Открою страшную тайну: сей товарищ два месяца как перевелся из Мурманска в Ленинград, но до сих пор не был в Русском музее!

Самарина картинно всплеснула руками:

– Как?! Не может быть?! Да это просто преступление! Правда, подруга?

– А в Эрмитаже? – уточнила Елена.

– К сожалению, тоже. Сразу после перевода куча работы навалилась. Опять же – еще мало с кем успел познакомиться из ленинградцев. А одному скучно по музеям ходить.

– В музее не бывает скучно! – менторски произнесла Самарина. – Тем более в таких, как Эрмитаж и наш Русский. Кстати, как вы вообще относитесь к живописи?

– Так что ж? Нормально отношусь.

– Это не ответ.

– Мне с природой картины нравятся. Пейзажи. Вот, например, – не заморачиваясь насчет манер, Кудрявцев ткнул пальцем в сторону висевшей над гостевым диванчиком акварели. – Очень красивая.

– Браво! – захлопала в ладоши Самарина. – А вы, Володя, оказывается, способны на тонкие комплименты.

– Как это?

– А так, что это работа нашей Леночки.

– Да вы что? Правда? – Теперь Кудрявцев куда как с большим интересом уставился на картину.

– Между прочим, и в самом деле оригинальное решение. Согласитесь, Володя, что акварель и море словно бы созданы друг для друга – вода для воды?

– Ага, здорово! Вот честное слово, здорово!

– Перестаньте, – смутилась Елена. – Нашли оригинальное решение. Всего лишь детский лепет, и ничего более.

– Ничего и не детский! – запротестовал Кудрявцев. – Да ей, акварели этой, в вашем музее самое место!

– На помойке ей место. И там бы она и очутилась, кабы в свое время чем-то, уж не знаю чем, не приглянулась отцу.

– Леночка у нас – уж такая скромница! Ну да решено! С этого дня, Володя, мы берем над вами культурное шефство. И не вздумайте увильнуть!

– Напротив, буду только рад. Обязуюсь стать самым послушным в СССР подшефным.

– Считай – попал! – прыснул Самарин. – Теперь наши бабы…

– Евгений!

– Пардон, Ядвига Станиславовна! Я хотел сказать: теперь наши женщины с тебя, Володька, не слезут. Гарантирую: месяца не пройдет, как взвоешь от всех этих Рубенсов, Рублёвых, Врубелей и прочего номинала живописЬцев. Правда, Сева?

Самарин панибратски хлопнул соседа по плечу, и тот неопределенно пожал плечами: – Хм…

Отец Юры, инженер-путеец Всеволод Владимирович Алексеев, был человеком угрюмым и малоразговорчивым. А если и удавалось втянуть его в спор или подбить на подобие откровенности, говорил медленно, слова подбирал осторожно, будто тут же, на ходу, додумывая. По этой причине речь его неподготовленному собеседнику представлялась вычурной, тяжелой.

Те немногие оставшиеся, что знали Всеволода в юности, в ту пору, когда он был студентом – первым на курсе, умницей, весельчаком, балагуром и любимчиком профессора Кашубского, – неизменно отмечали полную противоположность Севки тогдашнего Алексееву нынешнему Таковая смена внутренних полюсов произошла в нем осенью 1914 года, когда девятнадцатилетний Всеволод, несмотря на имевшуюся бронь, добровольцем ушел на фронт. С которого вернулся в самом начале революционного 1917-го с двумя Георгиями на груди, ставшими ничтожной компенсацией за оставленную на полях сражений левую руку.

Происходивший из сословия разночинно-технической интеллигенции Алексеев октябрьские события ни сердцем, ни разумом не принял. Но и не пошел против них. Двигаясь в одном раз и навсегда установленном для себя направлении, сверяя свой путь исключительно с такими понятиями, как Долг и Убеждение, за минувшие с той поры двадцать с хвостиком лет советской власти Всеволод постепенно лишь привыкал к ней. Вплоть до того, что с определенного момента готов был признавать и некоторые ее, новой власти, достоинства.

И все же ключевое слово в данном случае – «некоторые». Хотя о таковом персональном отношении Алексеева к происходящему, по понятным причинам, не знал никто. А если и догадывались, то лишь самые близкие и проверенные люди. Такие, к примеру, как Степан Казимирович. У того, несмотря на многолетнюю профессиональную близость к сильным мира сего, имелись свои вопросы и претензии к нынешней генеральной линии партии. Часть из них, поддавшись неясного происхождения порыву, Гиль опрометчиво зафиксировал на бумаге. О чем вскорости ему придется очень горько и очень не единожды пожалеть…

– …То есть вы прямиком из Мурманска в Ленинград приехали? – уточнила Ядвига Станиславовна, в очередной раз с неудовольствием перехватив взгляд Кудрявцева, направленный на ее дочь.

– Так точно. Переведен из Северного управления гражданского воздушного флота.

– Вы летчик, Володя? – мечтательно расцвела Елена.

– Увы. В свое время не прошел медкомиссию. Так что я всего лишь скромный авиационный чиновник.

– Между прочим, этот скромный чиновник переведен на вышестоящую должность. Так что, хотя еще не нарком, конечно, но уже и не механик с накидным ключом, факт.

– Ай, бросьте, Степан Казимирович. Куда мне до наркома?

– Ничего-ничего, – снисходительно встрял Самарин. – Не боги горшки поджигают.

– Евгений! «Об-»! А не «под-»!

– Чего? Я не понял, Ядвига Станиславовна?

– И что ж это вас, Владимир, всего через три месяца так вот сразу в Ялту отпустили? – Игнорируя Самарина, хозяйка дома продолжала допрос.

– Не отпустили – силком заставили. Еще в Мурмане врачи в легких какую-то ерунду застарелую выискали. Вот и приказали ехать на юга, подзалататься.

– Мама! Ну ты уж совсем запытала человека!

– Да ничего страшного, – деликатно заступился Кудрявцев.

– И как оно там, Володька, в Мурманске? Небось никакой цивилизации и скука смертная?

– Ничего подобного! За последние пять-семь лет наш Мурманск преобразился буквально на глазах. Теперь ни за что не поверишь, что всего четверть века назад это был город с провинциальной судьбой, населенный преимущественно сбродом: дезертирами, уголовниками и всех мастей спекулянтами. Здесь я, разумеется, не беру в расчет моряков – это у нас всегда была особая каста, элитная.

– А давайте еще шампанского откроем? – звонко предложила Елена, задорно тряхнув челкой. – Сто лет его не пила. Есть за столом мужчины?

– Найдутся! – с готовностью отозвался Володя.

– Нет уж, пусть эту шипучку дамы пьют, – запротестовал Самарин, хватаясь за графинчик и фамильярно подмигивая Гилю. – А мы, по-нашему, по-рабоче-крестьянски, водочки дернем. Верно, Степан Казимирович?

– А что, складские кладовщики ныне тоже по рабоче-крестьянскому званию числятся?

– Ох и язва вы, прошу прощения за образное выражение, Ядвига Станиславовна.

В этот момент из детской в гостиную выбежала Лёля Самарина и капризно заявила:

– Мама, мне скучно.

– Так поиграйте во что-нибудь с Олечкой.

– Мы уже во всё поиграли. А теперь она рисует, а мне скучно.

– Так и ты садись рядышком и порисуй.

– Не хочу-уу. Олька красиво умеет рисовать, а я так не могу. И мне обидно.

– Сейчас я Юру домой позову, – поднялась из-за стола Елена. – Он вам книжку почитает…

* * *

Пацанвы во дворе заметно поубавилось – запретный плод Петькиных папирос оказался заманчиво-сладок. А так как в войнушку куцым личным составом не поиграешь, мечи временно перековали на мяч. Который после коварного дальнего удара Юрки поразил импровизированные ворота и, прокатившись метров двадцать, угодил точнехонько под ноги пересекающему двор участковому Антонову.

– Привет честной компании! Она же вверенный мне контингент, – поприветствовал тот мальчишек, возвращая мяч в поле.

– Здрасте, дядя Костя.

– Как делишки?

– Порядок в танковых войсках! – ритуально отозвался за всех Санька, отдавая честь.

– Да я уж вижу. Откуда такое богатство?

– Это Юрке дед Степан привез.

– Никак Казимирыч приехал?

– Ага, – подтвердил Алексеев-младший. – Заходите, дядя Костя, он радый будет.

– Я бы с удовольствием, но – служба. Ладно, народ, продолжайте культурно отдыхать. Только с мячом поаккуратнее.

– Само собой.

– Само собой, говоришь? А кто на прошлой неделе Синицыным стекло высадил?

– А это не мы.

– А коли не вы, тогда кто?

– Мы своих не закладываем.

– «Закладываем», – ворчливо передразнил участковый. – Вы мне эти блатные словечки прекратите. Тоже мне, Мустафа и компания.

Едва участковый удалился, как с балкона раздалось раскатистое и ой-как-некстатишное:

– Юра! Домой!

– Мам! Можно еще полчасика?

– Нет. Нужно посидеть с девочками.

– Тьфу. Опять Лёлька всё испортила, – Юрка сердито отпасовал мяч ребятам, подошел к Саньке и стянул с его головы шлем. – Мяч занеси, когда доиграете.

– Ладно. Завтра выйдешь?

– Ага.

– А можешь еще раз шлем вынести?

– Конечно, – обнадежил приятель и поплелся к подъезду.

– Юрка!

– Чего?

– А нисколечко он и не потрепанный. Шлем. Это Петька из зависти сказал.

– Я знаю…

* * *

– …А ведь еще в апреле двадцать второго года, когда генеральным секретарем избрали Сталина, на чем, заметьте, яростнее прочих настаивал нынешний враг народа Зиновьев, Ильич решительно возражал против подобного назначения!

Пока женщины в гостиной готовили финальную чайную церемонию, мужская половина переместилась на кухню – покурить.

– Не может быть? – не поверил Кудрявцев.

– А вот тебе и не может! Знаете, что он по этому поводу сказал? «Не советую. Этот повар будет готовить только острые блюда». Каково? Вот с тех пор только и делаем, что расхлебываем. Кашу. С перцем.

На кухне повисла немая пауза.

Оно и понятно: подобная фраза, пускай даже из уст старого ленинца, запросто тянула на срок. И отнюдь не маленький.

Вусмерть перепугавшийся Самарин нервно загасил окурок и поспешил вернуть разговор на исходные рельсы:

– Так вы, мужики, считаете, войны с Германией не избежать?

– Боюсь, что нет, – вздохнул Всеволод.

– Разумеется, войны с немцами не миновать, – согласился с ним Гиль. – Вот только мы к ней пока не готовы. Впрочем, вспоминая многовековую историю, приходится признать, что для матушки-России это абсолютно привычное состояние.

– Да бросьте, мужики! «Мы войны не хотим, но себя защитим».

– Само собой, защитим. Только в части «малой кровью» советую не обольщаться[5]5
  Собеседники цитируют фразы из популярной в ту пору песни «Если завтра война».


[Закрыть]. Вон твоя Лёлька потащила Юрика читать им про Мальчиша-Кибальчиша.

– А при чем здесь?..

– А при том, что Аркашка Гайдар, возможно сам того не ведая, выдал наш главный стратегический секрет. Закамуфлировав оный под более доступную детскому воображению «военную тайну».

– И что за секрет?

– А секрет заключается в том, что вечно у нас беда приходит «откуда не ждали». И пока не «засверкали огненные взрывы», пока Красная армия очухивается, готовясь перейти в наступление, всякий раз немало будет положено таких вот необученных «мальчишей». Именно они, что тот Ганс Бинкер, своими телами станут затыкать дыры в очередной прохудившейся плотине.

– Что за Ганс? Небось фашист?

– Ты, Евгений батькович, вообще, как, книжки в детстве читал?

– Конечно.

– А «Серебряные коньки»?

– Да я как-то больше по Нату Пинкертону ударял.

– Оно и видно. А возвращаясь к тому, с чего начали, сиречь к войне и готовности к ней, дай бог, чтобы у нас в запасе имелся хотя бы годик. А лучше два. Иначе – швах.

– Почему это швах? – снова возмутился, и снова абсолютно искренне Самарин. – Мы еще покажем Гитлеру, где раки зимуют. Я давеча читал в «Правде» доклад товарища…

– Угу, – хмуро перебил его Гиль. – Одному тут о прошлом годе уже попробовали. Показать. Хотели-то раков, а показали – сраку.

Заглянувшая на кухню на последней фразе Елена, реагируя на «сраку», неодобрительно покачала головой, однако замечания делать не стала. Молча сгрузила на поднос чашки и, восстанавливая мужской тет-а-тет, поспешила ретироваться. От греха.

– Вы это о чем сейчас, Степан Казимирыч?

– Это я сейчас о ком. О Маннергейме. К слову, довелось мне однажды видеть сего господина – вот буквально как вас.

– Да вы что? – поразился Володя. – Как? При каких обстоятельствах?

– Было это в тысяча девятьсот… если память не изменяет… двенадцатом году. Я в ту пору в императорском гараже шофером служил. И Маннергейм аккурат в мою смену в Зимний приезжал. Удостоился аудиенции у великого князя Николая Николаевича за успешное проведение летних маневров под Ивангородом. Полк Густава был единственным, не получившим тогда ни единого штрафного очка.

– А мы с частями Маннергейма в марте пятнадцатого разминулись, – негромко заговорил «молчальник» Всеволод. – Наша 37-я пехотная тогда в Залещики вступила.

– Это где ж такие?

– Северная Буковина, под Черновцами. А Маннергейм со своими кавалеристами накануне как раз оттуда на форсирование Днестра выдвинулся. В этих самых, будь они неладны, Залещиках меня в первый раз и ранило.

– Это тогда тебя? – Степан Казимирович хмуро покосился на пустой левый рукав Алексеева.

– Нет. Руку мне отшрапнелили в самом конце 1916-го. Буквально за неделю до Рождества. Словил подарочек.

На кухне снова подвисла тишина. На сей раз уважительная.

– Удивительно фартовый мужик этот Карл Густав Эмиль, – невесело продолжил Всеволод. – Я слышал про целых четыре случая, когда Маннергейм выходил из землянки, и в нее тут же попадал снаряд. Так погиб его первый адъютант в Русско-японскую и еще трое – в империалистическую.

– Значит, теперь пять, – поправил Володя. Все это время он почтительно помалкивал, хотя ему и не терпелось вставить словечко, дабы обозначить свое участие в разговоре. – Про схожий случай я слышал уже в период нашей финской кампании.

– Вы, мужики, еще царя Гороха вспомните! – фыркнул белобилетник Самарин. – Нынче, слава богу, не те времена. У нас сейчас и вооружение самое передовое, и армия не чета царской. В конце концов, кто кому навалял? Кто в итоге хвост поджал и мира запросил? Ваш хваленый Маннергейм!

– Да, наваляли. Но какой ценой? Ты вон спытай у Володи, он тебе как непосредственный участник расскажет. Володь, поведай ему за ту историю.

– Какую?

– Помнишь, ты мне в санатории рассказывал? Про минную войну и бутылки зажигательные?

– Может, не стоит?

– Стоит-стоит. А то привыкли, понимаешь, жить по принципу: знать ничего не желаю – моя хата с краю, – Степан Казимирович завелся не на шутку– В итоге: одни вон руки теряют, воюя непонятно за что. А другие, которые ура-навалялыцики, доклады в «Правде» изучают.

– Вы, конечно, извините, Степан Казимирович, но… это что за намеки такие?

– Они самые и есть, намеки. А тебе, Евгений батькович, желательно открытым текстом? Так я готов. Сам знаешь, за мной не заржавеет.

Неизвестно, чем в итоге мог обернуться этот принципиальнейший спор, кабы не Елена. Болезненно реагируя на повышенные тона, она снова заглянула в кухню:

– Что за шум, а драки нет?

– Во-от! Золотые слова, Ленушка! Есть такая персидская пословица, я ее от товарища, который нам ныне совсем не товарищ, Троцкого слышал: «Когда дерутся два дракона, гибнут мирные зверьки», – Гиль вызывающе, в упор, уставился на Самарина. – Ничего не напоминает?

– Как дети малые – на минуту одних оставить нельзя, – решительно взялась гасить страсти Елена. – Пойдемте уже чай пить, спорщики… Сева, ты принял лекарство? – Муж виновато пожал плечами. – Так я и знала. Выпей немедленно! Хотя… Теперь уж, после водки, все равно не в коня корм…

* * *

– …А Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зеленом бугре у Синей реки. И поставили над могилой большой красный флаг. Плывут пароходы – привет Мальчишу! Пролетают летчики – привет Мальчишу! Пробегают паровозы – привет Мальчишу! А пройдут пионеры…

– …салют Мальчишу! – всхлипывая, докончила за брата Ольга.

– Всё, конец, – выдохнул Юрий, с облегчением закрывая книгу.

– А теперь что-нибудь веселое почитай, – не терпящим возражений тоном потребовала Лёля. – А то я совсем-совсем расстроюсь.

– Не буду. Я устал.

– А я твоей маме пожалуюсь. Что ты нам мало почитал.

– Ну и жалуйся. Подумаешь, напугала.

– Юра, а поиграй тогда на пианине? – предложила компромиссный вариант сестра. – Про овечку.

– Опять овечку? Надоело.

– Ну пожалуйста-препожалуйста. Умоляю!

И так уморительно-смешно произнесла она это свое «умоляю», что Юрий сразу смягчился:

– Ладно. Только один раз.

Он подошел к фамильному «Беккеру», чьих клавиш некогда касались пальцы самого Гартевельда[6]6
  Вильгельм Юлиус Наполеон Гартевельд (1859–1927) – шведский композитор, дирижер, фольклорист. Более сорока лет прожил в России. Был известен как весьма виртуозный пианист, выступал с концертами по всей Российской империи. В 1918 году бежал из Советской России. Скончался на родине, в Стокгольме.


[Закрыть], поднял крышку и принялся одним пальцем выстукивать незатейливую мелодию, негромко напевая:

 
Протекала речка, через речку мост…
На мосту овечка, у овечки хвост,—
 

привычно перехватила эстафету Ольга.

 
Не было бы речки, не было б моста…
Не было б овечки, не было б хвоста…
 

А на большом письменном столе, за которым некогда трудился профессор Кашубский, а ныне не слишком успешно грыз гранит науки его внук, лежал, подсыхая акварелью, портрет смешного человечка в сапогах и в галифе, напоминающих скорее казацкие шаровары.

Дабы ни у кого не оставалось сомнений в части персонификации персонажа, в правом верхнем углу была выведена размашистая корявая надпись: «Деду Гилю все мы любилю»…

* * *

Бухнув входной дверью, запредельно хмельной Хрящ вывалился на веранду, выдергивая Барона из воспоминаний:

– О! Тебя там все обыскались, а ты, оказывается, и не терялся.

– Все – это кто? – возвращаясь в реальность, досадливо скривился Барон.

– Я, Любка.

– Положим, это еще далеко не все?

– Эта Бастилия нонче всех обламывает и никому не дает. Себя взять, – пожаловался о своем Хрящ. Юмор в нем, хотя и дремучий, проживал. – Правда, я так нажрался, что даже и не шибко хочется. Брать.

– Я заметил.

Хрящ почти влюбленно посмотрел на подельника и с пьяной восторженностью принялся сыпать комплиментами:

– Барон – ты… ты такой фартовый бродяга! Я… я с тобой – веришь-нет? – в любую делюгу, с пол-оборота готов вписаться. Вот хошь прям сейчас. Потому как ты – голова! Эти, которые там, которые остальные, они супротив тебя…

– Знаю-знаю. Как столяр супротив плотника.

– Какого плотника? При чем здесь плотник?

– Неважно. Ты вот что: завтра, когда проспишься и похмелишься, поезжай к Бельдюге и подробно обрисуй подходы к адресу на Автовской. Мы с ним предварительно всё обкашляли, так что он со своими парнями на днях товар аккуратно вывезет и раскидает куда надо.

– Дык вместе и съездим?

– К Бельдюге поедешь один.

– Чего вдруг?

– Завтра мне потребно отскочить из города.

– Куда это?

– Подробный адрес запомнишь или тебе на бумажке записать?

– Понял-понял, – часто закивал головой Хрящ, клятвенно прижимая руки к груди. – Не хочешь – не говори. Тесс! Тайна вкладов гарантируется.

– И тебе тоже советую: поменьше языком молоти. Особенно при посторонних.

– Ка-аких посторонних? У нас тута все свои.

– Вавилу давно знаешь?

– Месяц точно знаю. А может, два. А чего?

– Много вопросов задает. И все не в кассу.

– Полагаешь?

– Не полагаю, но допускаю.

– Пфу. Вааще не вопрос. Хочешь, я прямо сейчас пойду и на перо его поставлю? Да я за ради тебя!..

– Единственное, чего я сейчас хочу, чтобы ты вернулся в хату, зарылся мордой в тряпки и до утра не отсвечивал. Доступно излагаю?

– Понял, не дурак. Только поссу сначала, можно?

– Сделай такое одолжение…

Рассказывает Владимир Кудрявцев

Порожняковый военно-транспортный борт из Варшавы благополучно приземлился на запасной полосе летного поля в Жуковском, и менее чем через час я уже был на Лубянке. Где, признаться, испытал немалое облегчение, когда дежурный офицер сообщил, что с Грибановым[7]7
  Грибанов Олег Михайлович, генерал-лейтенант. На момент описываемых событий – начальник Второго управления КГБ СССР.


[Закрыть] мы разминулись на каких-то десять минут. Это означало, что в загашнике образовалось достаточное количество времени, дабы подготовиться к обстоятельному, а не «с крыла» докладу, – раз. И оперативно разобраться с накопившейся за неделю командировочного отсутствия текучкой – два.

Правда, знай о таком раскладе загодя, я, возможно, и не стал бы спешить с отлетом в Первопрестольную. Когда теперь доведется (и доведется ли?) скоротать расслабленный, праздный вечерок в заведении пана Печеневского, что на улице Новы Свят? Откушать галицийские деревенские колбасы на доске или ребрышки с мёдом и орехами, опростать пару стаканчиков местной зубровки. У-у-у! Мечты, мечты, где ваша сладость?

С другой стороны – я любил эти вечерние, плавно перетекающие в ночь часы, когда в управлении становилось относительно тихо, когда пустели коридоры, умолкали телефонные звонки, а за окном выходящего на Лубянскую площадь кабинета зажигались разноцветные рекламные огни беззаботного «Детского мира». (Э-эх! Мне бы в детстве такие игрушки!) Возможно, от того, что большая часть моей службы в органах госбезопасности пришлась на ныне многажды оплеванные и охаянные сталинские времена, я абсолютно не испытывал дискомфорта от работы по ночам. Чего, однако, нельзя сказать о моих молодых подчиненных.

Вот и сейчас, пройдя в отсек «десятки»[8]8
  В сферу кураторства 10-го отдела входили иностранцы, прибывающие в СССР по линии учреждений науки и культуры, на учебу в вузы. Сотрудники отдела также осуществляли агентурную разработку лиц, устанавливающих преступные связи с иностранцами и становящихся на путь антисоветской деятельности.


[Закрыть], я застал в приемной томящегося Маркова. Судя по несчастному выражению лица, на этот вечер у молодожена строились далекие от служебных планы, и он никак не ожидал, что начальство вернется военным бортом, а не завтрашним рейсовым пассажирским.

Ну да в этот раз я и не собирался мурыжить его особенно долго. А что касается молодой супруги – ничего, пусть привыкает…

– …и еще одно: как нам стало известно, Твардовский, дабы попытаться пропихнуть рассказ Солженицына в своем журнале, решил выйти на Хрущева, – бесхитростно уходя от скользкой темы с потерянным наружкой венгром, Марков переключился на прозу. В прямом смысле слова.

– Горбатого могила исправит, а упрямого – дубина. Да, Олег Сергеевич, в качестве ремарки – это все-таки не ЕГО, не Твардовского журнал, а государственный. Ну-ну продолжай.

– Твардовский подготовил письмо на имя Никиты Сергеевича, в котором дал собственную оценку солженицынского произведения. И теперь, похоже, будет искать возможность передать его Первому вместе с рукописью.

– Даже так? А текст письма?

– Так точно. Имеется, – Марков раскрыл папку и протянул машинописный, судя по оттиску – второй кальки, лист.

(Любопытно бы узнать: в чьих сейфах хранятся сейчас первые два?)

«…Речь идёт о поразительно талантливой повести А. Солженицына „Один день Ивана Денисовича“. Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имён нашей литературы…»

(На самом деле завтра оно может стать сладкой пилюлей для них и хреном с редькой для нас.)

«Это не только мое глубокое убеждение. К единодушной высокой оценке этой редкой литературной находки моими соредакторами по журналу „Новый мир“, в том числе К. Фединым, присоединяются и голоса других видных критиков и писателей, имевших возможность ознакомиться с ней в рукописи…»

(Та-ак, то бишь и Федин туда же? На восьмом десятке повелся на колядки?)

«…если Вы, Никита Сергеевич, найдёте возможность уделить внимание этой рукописи, я буду счастлив, как если бы речь шла о моём собственном произведении…»

(А ведь это пишет, на минуточку, автор Тёркина! Вишь как: снаружи костистый, а внутри-то – дряннистый.)

Я дочитал панегирик Твардовского и убрал в ящик стола:

– Эту слезливую цидулю пока у себя подержу. При случае подсуну Семичастному[9]9
  Семичастный Владимир Ефимович (1924–2001) – советский партийный и государственный деятель. В период 1961–1967 гг. – председатель Комитета государственной безопасности СССР.


[Закрыть], пусть ознакомится.

– Хотите через голову Грибанова действовать? – понимающе кивнул Марков. – В принципе, зная отношение шефа ко всем этим борзописцам, оно правильно. Помните, как он чихвостил Пастернака? Еще будучи секретарем ЦК ВЛКСМ? [10]10
  Марков имеет в виду «афористичную» фразу Семичастного из его доклада на пленуме ЦК ВЛКСМ (октябрь 1958 г.): «…если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал».


[Закрыть]

(Вот терпеть не могу, когда свежеснесенные яйца, хотя бы и с новенькими капитанскими погонами, начинают учить пожившую курицу при лампасах. Причем замечаю, что это уже не первый случай. И не только с Марковым. Чегой-та мой личный состав в последнее время не по-детски рассупонился? Может, тоже пресловутой оттепели нанюхались? Так я им в таком разе легко обеспечу заморозки. На раз-два.)

– Когда мне понадобится твой, Олег Сергеевич, компетентный комментарий к моим соображениям, я обязательно дам знать.

– Виноват, извините.

– Признание суть есть половина исправления. У тебя всё? Или еще что-нибудь?

– Вы просили уточнить, когда и где состоится читательская встреча со старым большевиком. Послезавтра, в 18:00. В актовом зале ДК коммунальщиков.

– Да-да, спасибо, что напомнил.

Я перелистнул страничку настольного календаря и чирканул себе напоминалочку: «Пн-к. 18:00. ЦК им. Зуева. Гиль».

– По линии младших братьев на неделе было чего интересного?

Марков зашелестел страницами:

– В Свердловской области подломили сельскую церковь. Злоумышленников взяли в райцентре два дня спустя.

– Профессиональные клюквенники[11]11
  Клюквенники – особая категория воров, специализирующаяся на кражах из церквей (от уголовного арго «клюква, крюка» – храм, церковь).


[Закрыть]?

– Судя по тому, что за три иконы девятнадцатого века рассчитывали выручить двести рублей, – любители.

– Понятно. Еще что?

– В Одессе задержали механика сухогруза «Профессор Волчанский», некоего Скаргу Г. Б., при попытке реализовать контрабандно ввезенные из Греции журналы «Плейбой».

– То-то праздник для одесской милиции! Небось уже раздеребанили весь товар постранично?

– Во вторник в Ленинграде обчистили квартиру замдиректора Кузнечного рынка Карапетяна. А буквально сегодня утром нанесли визит в жилище директора местной обувной фабрики «Восход». В обоих случаях взяли наличность и антиквариат. Много.