Текст книги "Никогда без любви"
Автор книги: Андрей Блинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
V
Ее зовут Лилей.
Я узнаю об этом у кондуктора автобуса, в котором еду на работу.
– Зачем она тебе? – спрашивает кондуктор, пожилая женщина, добрая характером и еще не раздраженная работой. Иначе вряд ли она ответила бы на мой вопрос.
– Да так... Я должен ей.
И краснею.
– Постой... Ее машина, кажется, сорок девять восемнадцать. Ее зовут...
Фамилию ее я и раньше знал – Буданова.
Я повторяю ее имя, точно боюсь забыть. Но я уже знаю, что никогда его не забуду.
Каждый день ищу автобус сорок девять восемнадцать. Мерзну на остановках, встречая и провожая глазами автобусы, все как один яйцеобразные, окрашенные в красное и желтое, с побелевшими от густого инея стеклами. Стекла кое-где темнеют пятнами: это пассажиры растапливают своим дыханием иней и лед, чтобы увидеть нужную остановку. Я, когда был маленьким, тоже увлекался этим.
Однажды утром я раньше обычного ухожу из дому. Сажусь в автобус, но через остановку выхожу. Мне почему-то кажется, что следующий будет Лилин. Но в следующем еду тоже только одну остановку, потому что Лили нет. Третьего нет так долго, что я начинаю волноваться: опоздаю! Наконец автобус подходит. На месте кондуктора сидит та женщина, у которой я спрашивал о Лиле. Она узнает меня, кивает, будто давнишнему знакомому.
– Не нашел?
– Не нашел.
– Ищи. Долг полагается отдавать.
– Ясно, полагается. Да где ее найдешь? Автобусы у вас все одинаковые.
– Лиля новый получает. Такой красивый!
На работу я опаздываю. Правда, Костя Мармеладов только что закрепил заготовку и еще не включил мотор. Но глядит он на меня волком.
– Опять автобус?
– Автобус.
– Непонятный ты человек, Витя. Вроде парень ничего, а серьезности никакой.
– Это верно, серьезности никакой.
– Иди ты к черту! – ревет он.
И зачем обижается? Я вовсе не дразню его. Мне просто нечего сказать, разве только повторить его же слова.
Подходит мастер Семен Иосифович, стоит возле нас с плотно прижатой к боку культей. Исчезает, ничего не сказав.
Я включаю станок. Он гудит ровно и мягко. Мне нравится, когда гудит мой станок. Если я выключу его, то шум цеха сделается куда менее наполненным. Про себя я горжусь этим.
О многом я думаю в эту смену. Я думаю о том, как встречусь с Лилей, что скажу ей. Все получается очень просто. Она сразу узнает меня, и я говорю, что знаю, как ее звать, и покупаю два билета. «Почему два?» – спрашивает она. «Я в прошлый раз без билета прокатился. Помнишь?» «Нет, не помню», – ответит она, а я по глазам увижу, что она помнит. «Пойдем сегодня в цирк?» «Да что ты, я ведь работаю!». «А завтра?» «Завтра пойдем»... И я жду завтрашнего дня. Мы встречаемся. Идем не в цирк, а на танцы в наш заводской клуб. Меня спрашивают, кто это. Я отвечаю гордо: «Знакомая». Ребята мне завидуют.
«Ах, черт, нужно купить костюм! Лиля засмеет меня за пеструю кофту и голубые брюки-макаронины, – думаю я. – Займу деньги у Ивана Чарушина. Заработаю – отдам».
Через несколько дней Иван дает мне денег, и мы втроем – он, я и Костя Мармеладов – идем в магазин, чтобы выбрать костюм. Долго спорим, какой цвет лучше. Мне нравится цвет какао, Косте – серый. Иван Чарушин молча глядит на нас, роняет скупо:
– Непрактично...
Я молчу, поникший: на приемы, что ли, мне в черном-то ходить?
– А ну его! Пусть носит, что ему нравится, – говорит Костя, видя, как я скис от одного вида черного, скучного костюма. – Только твои лошади так его обслюнявят, что не узнаешь в первый же день.
Чудак этот Костя: да разве я пойду в цирк в таком костюме? Меня там и в кофте хорошо встречают.
Сестренка приходит в ужас, увидев мою покупку.
– Где ты взял деньги? – спрашивает она строго.
– Занял.
– Смотри! Ты начнешь еще воровать...
– Ну, Надя, зачем ты так говоришь? Неужели не веришь своему единственному, горячо любимому брату?
Она смотрит на меня, и в глазах ее я не вижу больше ужаса.
– Ты всегда такой, – говорит она, все еще немножко сердясь. – Не посоветуешься.
– Это так неожиданно случилось. Зашли – купили.
– Столько, наверно, стоит!..
– И вовсе недорого. До весны рассчитаюсь. И тебе платье куплю.
– И не выдумывай!
– Куплю! Все равно куплю!
– Ладно. Только имей в виду – нужно на размер больше. Я к тому времени вырасту.
– Учту.
С этого дня сестренка относится ко мне с еще большей заботливостью. Каждый день она докучает вопросами: не болен ли я, почему окучен, почему подолгу не сплю?
– Нет, ты, Витька, не спорь. Я давно вижу, что ты нездоров. Ты стал какой-то не такой, как раньше.
– Надя, я здоров. Ну, право же! Я на коньках каждый день бегаю в ЦПКиО имени Алексея Максимовича Горького.
– Значит, тебя долги мучают.
– Не мучают. За костюм я почти рассчитался.
– Но ты приносишь домой столько же, сколько раньше!
– Я же больше теперь зарабатываю.
– А трахома?
– Надя! – кричу я. – Оставь меня, пожалуйста! Ну почему ты такая нудная?
Надя обижается. Уходит на кухню и там плачет. Я вижу ее покрасневшие глаза. Мне становится жаль ее. На другой день я покупаю ей платье – голубое, с такими красивыми волнами. Ничего, что почти вся премия, которую мне выдали за работу в последнем месяце, уходит на платье. Я даже рад этому. Куда мне девать сразу столько денег?
Сестренка ужасно рада платью. Такого дорогого у нее еще не было. Но как ни радуется Надя, она все-таки не забывает, что в доме она старшая. Поэтому мне приходится объяснять, откуда у меня появилась такая сумма денег.
Да, на работе дела у меня идут неплохо. Мне нравится, что меня никто теперь не прорабатывает. Мастер Семен Иосифович поручает точить такие детали, которые раньше доверял только Ивану Чарушину. А Иван Чарушин учит меня, дает разные приспособления, с которыми работать – одна прелесть.
Однажды я слушаю заводские известия и не верю своим ушам: рассказывают обо мне, о том, что я когда-то был отстающим, а теперь перевоспитался и стал передовиком. Диктор перечислил проценты, какие стояли против моей фамилии на большой доске в цехе. Мне приятно. Недоволен я только словом «перевоспитался». Никто меня не перевоспитывал, и сам я не перевоспитывался. Перевоспитались Костя, Иван Чарушин, мастер и все другие, кто по-иному стал относиться ко мне. Как ко мне, так и я к ним.
Но Костя замечает, когда я высказываю ему свое неудовольствие:
– Цирк, видно, в самом деле попортил тебя. Вниз головой ходишь.
– Выражайся яснее.
– Куда еще яснее-то? По-твоему, все были плохи, ты один хорош? Так выходит?
Да, что-то у меня тут не получается. Но я не пытаюсь выяснить, что именно. Голова забита другим. Я думаю о том, как встречу Лилю. Сегодня ее смена. Я буду ждать ее новый автобус, пусть для этого потребуется вся ночь. Ее новый автобус мне нравится. Окрашенный в голубое с серым, он красив. Формы его радуют глаз, и я готов без конца любоваться им.
...Наконец он подходит. Мягко открывается дверь, и я прыгаю на ступеньку. Мягкий вечерний свет падает через верхние окна, чуть припорошенные снегом. Лили нет на своем месте. Она стоит впереди, опираясь спиной о металлическую стойку.
– Здравствуйте, – говорю я, подходя, и чувствую, что краснею.
– Здравствуйте, если не шутите, – отвечает она, улыбаясь.
– Два билета.
– Пожалуйста.
Она отрывает мне два билета и сдает с рубля. Ее рука касается моей руки. Пальцы теплые. Она только что грела их в рукавах своей куртки. Я сажусь. Думаю, огорченный: откуда узнает Лиля, что второй билет я купил за прошлый раз? Она, наверно, думает, что нас двое. Я хочу заговорить с ней, но в голове нет ни одного слова. Пустота! Все слова, какие я мысленно говорил ей, стоя за станком или лежа дома на своем стареньком диване, исчезают, как дым.
В автобус набивается много пассажиров, и Лиля уходит на свое место. Это, очевидно, студенты, шумные, оживленные, с розовыми лицами. У иных коньки. Догадываюсь: едут с катка. Они окружают Лилю, что-то рассказывают ей. Она смеется. Смех у нее веселый, легкий, какой-то порхающий.
– Хорошо, хорошо, завтра. В раздевалке... Люблю на озерах... – долетают до меня отдельные ее слова. Значит, студенты пригласили ее на каток. Почему не сделал этого я? Что я, хуже их? Ведь я хожу на коньках «совсем недурно», как говорит Костя Мармеладов.
С этой минуты я ненавижу этих веселых, нахальных парней. Да, нахальных. Иначе они не лезли бы к девушке с разными предложениями, увидев ее в первый раз.
Студенты выходят у Манежа. Они, будто по команде, выстраиваются на тротуаре, закинув за спину коньки, и что-то поют. Лиля смеется и машет им рукой. Мне кажется, что автобус стоит тут слишком долго.
VI
– Костя, ты идешь на каток?
Мармеладов смотрит на меня отсутствующим взглядом, лохматит и без того лохматые черные волосы.
– Не могу. У меня зарез.
– Деталь запорол?
– Хуже. Тут запорешь – из заработка вычтут, и все. Экзамены в техникуме. Там запорешь – ничем не откупишься. Черт знает, какая трудная штука! Голова – чугун!
– Может, я тебе помогу? Я ведь недавно все это проходил.
– А верно! Ты, Витя, настоящий друг. Будем сидеть над алгеброй.
– Сегодня?
– Сегодня, и завтра, и послезавтра.
– Хорошо, – уныло говорю я.
– Ничего, Витя, лед еще не растает. Вот сдам экзамены – и привет! Тогда-то мы ринемся на каток и покажем, почем сотня гребешков. Я научу тебя ходить на настоящих норвегах. Это тебе не какие-то сопливые гаги. Усвоил?
– Усвоил.
– Ну и не кисни.
– Ладно.
А Лиля будет кататься с теми студентами... Будет смеяться своим порхающим смехом.
Гудят станки. Вьется стружка. Льется струйкой эмульсия. В окно глядит по-весеннему яркое солнце и дробится на моем станке.
Лиля, наверно, катается со студентами...
Вечером мы сидим у Кости, и я объясняю ему алгебру. Он позабыл ее начисто, и мне приятно объяснять ему и немножко позадаваться. Костя, наверно, видит, что я задаюсь, но молчит. Потом, правда, я увлекаюсь и забываю задаваться. Мы сидим с ним долго. Его мама угощает нас чаем и домашними ватрушками. Я пью чай, уплетаю творожные ватрушки и думаю о Лиле.
Проходит неделя. Костя наконец отправляется на свой последний экзамен. Я жду его, пока он сдает. Выходит красный, озабоченный.
– Завалил? – пугаюсь я.
– Да нет. Сдал. Но было время, когда чувствовал: тону!
– А что там было?
– Да эти уравнения с тремя неизвестными. Они мне даже во сне снились, проклятые! Идут будто по улице три человека в масках. Неизвестные!
– Чудак! Это же просто.
Он глядит на меня так, будто сделал какое-то открытие.
– Вот тебе было бы легко учиться, – говорит он. – А у меня подготовка, знаешь, липовая.
Помолчав, спрашивает:
– И чего ты не учишься? У тебя запросто бы пошло.
– И чего, в самом деле, я не учусь?
– Смеешься! Я тоже когда-то смеялся.
– Ну, ладно. Пойдем на каток?
– Ох, и давно не были!.. – вздыхает Костя и расправляет плечи. – А хорошо, Витька, чувствовать себя человеком!
– Так пойдем или нет, человек?
Мне хочется скорее на каток. Сегодня я не видел Лилю на линии; возможно, она придет в парк, на озера.
Костя минуту колеблется. Я знаю почему. Ему после трудного испытания хочется пропустить рюмочку. Но я знаю также, что мастер строго наказывал не пить «с молодым поколением», то есть со мной. И вот Костя борется с самим собой. Я это вижу. Мне жалко его. Конечно, один он не захочет пойти и выпить. Скажет – так не по-товарищески. И меня пригласить ему неловко.
Я говорю ему с полной серьезностью:
– Эх, стопочку бы за твои успехи, Константин!..
Он сразу приходит в себя. Сердится:
– Ну, ты не заговаривай. Мал еще!
– Сходи один.
– Не твое дело. Понял?
– Понял.
– Тогда молчи!
Я сержусь. Молчу.
– Пошли, что ли? Ну, ты, Витька, брось сердиться. В самом деле, зачем каждый экзамен отмечать стопкой?
– В самом деле, зачем?
И вот мы идем по дорожке парка. Под ногами крошится снег, подтаявший днем и схваченный морозцем к вечеру. Над парком в сумеречном воздухе черными тенями летают молчаливые галки и вороны. За Москвой-рекой, над разливом городских крыш, догорает закат. В воздухе чувствуется весенняя, влажная пресность. А что, если Лиля катается со студентами? Уйду тотчас обратно. Уйду! У Кости тоже невеселое настроение. Он о чем-то тяжело думает, наморщив лоб. Сунул руки в карманы полупальто, шагает, будто в темноте, не видя ничего перед собой.
Вот и аллеи, превращенные в каток. Навстречу нам все чаще попадаются конькобежцы. Одни летят вихрем, радостные, озорство так и сияет на их раскрасневшихся, возбужденных лицах. Другие идут медленно, как бы наслаждаясь каждым движением. Больше все молодежь. Больше все парами. Лили на аллеях нет. Ее я за сто верст узнал бы. Разве у кого-нибудь есть еще такие пышные волосы и такой чудесный малиновый берет?
Я гляжу на Костю и не узнаю его: как он преображается! Уже не хмурится. Глаза его горят. Тяжеловатость, которая была в его фигуре, исчезает. Еще больше он оживляется в раздевалке, где толпятся десятки людей, раздается стук коньков об пол, точно беспокойно переступают кони в стойлах, Костя грубовато острит, на его большом коричневом лице то и дело вспыхивают крупные белые зубы. Я затягиваю шнурки, гляжу на него и думаю о том, почему это раньше мы ссорились с ним. Неужели это он ругал меня трахомой?
Лили нет и на озерах...
– Костя, – говорю я. – Мне хочется немножко посидеть.
– Устал?
– Да нет. Просто лед слишком изрезанный.
– Да, лед слабоват.
Он садится со мной рядом. Черные непокрытые Костины волосы серебрятся от инея. Иней покрывает и свитер на его плечах и спине.
– А может, поучить тебя на норвегах?
– Нет, я сегодня похожу на сопливых гагах...
Костя смеется.
– Ну, я пошел.
– Иди.
– Не сиди долго. Ты же потный.
– Усвоил.
– Смотри!
Он идет легко и быстро, кажется, немножко излишне подавшись корпусом вперед. На ходу подхватывает какую-то девушку, и они, смеясь, мчатся по озеру. Я слежу за ними, пока они не исчезают за поворотом.
Как просто у него все это получается!
Я иду в раздевалку. Снимаю и сдаю коньки. Одеваюсь. В дверях сталкиваюсь с Костей. Он один.
– Ты куда?
– Домой.
– Друг называется!
– Но ты же...
Костя глядит на меня во все глаза.
– Ах, ты о девушке! – Он весело смеется. – Здорово ходит, чертяка! Легко с ней. Да у них компания. Подожди меня.
Он скоро выходит, сдержанно-оживленный. Обнимает меня за плечи.
– Ну, что скис? Тренироваться надо, тогда не будешь уставать.
– Да, надо тренироваться. Это ты верно говоришь.
– Куда пойдем?
– По домам.
– Я, между прочим, здорово проголодался, Может, зайдем в «Поплавок»?
– Зайдем...
...Костя заказывает мне «Российского», сам берет стопку водки. Мы съедаем страшно вкусную рыбу с гарниром из хрустящей, мелко-мелко нарезанной картошки. Потом еще выпиваем по два стакана чаю.
– Черт возьми, сейчас бы я осилил и четырех неизвестных, – говорит Костя, вставая. – А то с твоими науками прямо-таки в уныние ударился.
Дома сестренки нет. Я вспоминаю, что сегодня 8 Марта, и ругаю себя: как я забыл! Заглядываю в гардероб. Нового Надиного платья там нет. Значит, Надя ушла на вечер. Я не знаю, чем заняться. На столе лежит «Туманность Андромеды», но мне не хочется углубляться в космос. И тут я впервые думаю, что неплохо бы поступить в Костин техникум. Вместе бы стали учиться.
Во сне я всю ночь катаюсь на автобусе, в который впряжены цирковые лошади. Автобус гремит по мостовой, как трамвай. Грохот будит меня.
Это по водосточным трубам, обвально грохоча, падает подтаявший лед.
VII
Уже давно стекла Лилиного автобуса не белеют густым инеем. Мне кажется, что в верхние окна, на потолке, вставлены куски голубого весеннего неба. По утрам асфальт, смоченный талыми водами, жарко блестит, и из-под колес автобуса разлетается мелкими искрами солнце.
В автобусе мне все привычно, все знакомо до мелочей. Я знаю, например, что сиденье, первое справа, над которым висит табличка: «Для пассажиров с детьми и инвалидов», – скрипит, что обшивку другого сиденья кто-то поцарапал. (По рукам бы дать за это!) Я знаю и другие мелочи. Мне нравится, как окрашен автобус изнутри. Белая с едва приметной голубизной краска как бы светится.
Я еду с работы. Давно еду. Сначала я сел, когда автобус шел в Новые Черемушки. Остановки за две до конца выхожу, перехожу на другую сторону проспекта и жду Лилин автобус. Его долго нет. Я думаю, что его, наверно, отправили в парк, как вдруг он вылетает на перекресток, весь такой сверкающий, такой нетерпеливый.
Лиля отрывает мне билет. Я хочу коснуться ее руки, но в последний миг меня покидает смелость.
Лиля смотрит на меня. Ее серые большие глаза равнодушны. Я прохожу вперед и сажусь на скрипучее сиденье. Повернувшись, наблюдаю за ней. Мне знакомо каждое ее движение. Вот она ловко, одной рукой отрывает билеты, другой получает деньги и ссыпает их в свою сумку. Когда она сует руку в сумку за сдачей, деньги весело перезваниваются. Пальцы у Лили, видать, очень чуткие, иначе она не могла бы не глядя безошибочно находить нужную для сдачи монету.
Автобус скоро переполняется, я больше не вижу Лилю, только слышу ее голос. Я и раньше наблюдал: чем сильнее набит автобус, тем оживленнее Лиля, тем звонче ее голос.
– Товарищи, пройдите вперед! Надо же людям поместиться! Все с работы спешат!
И люди подвигаются.
– Товарищи, в автобус вошла старушка. Уступите ей место!
Я жалею, что не успеваю встать, кто-то уже усадил старушку.
Мужской голос спрашивает:
– Девушка, далеко до Кремля?
– Три остановки. Я скажу.
– Спасибо.
– А что идет в «Ударнике»? Не знаете?
– «Колдунья».
– Это, говорят, по Куприну?
Кто-то приходит ей на помощь:
– От Куприна остались рожки да ножки.
И завязывается спор о «Колдунье». Он продолжается до тех пор, пока спорщики не выходят из автобуса. Оказавшись на тротуаре, они все еще яростно размахивают руками, что-то доказывая друг другу.
Новые пассажиры заходят в автобус. Голос Лили звучит успокаивающе и настойчиво:
– Товарищи, пройдите вперед!
На Москве-реке лежат вялые, грязные льдины. Между ними черная вода. Река кажется пегой. Сверкают купола Ивана Великого и стекла в кремлевских дворцах.
Вдруг меня будто кто-то по лицу хлещет.
– Кондуктор, сдачу! – раздался крик. – С четвертной ты мне дала всего два рубля.
Голос пьяный, я это сразу определяю.
– Не получала я двадцать пять рублей. У меня даже в сумке нет таких денег. – Голос Лили тверд и уверен.
– Ах, не получала!
– Да, не получала. Вы подали три рубля.
– Какое нахальство! Три рубля! Ну-ка дай сумку, посмотрим.
– Сумку не дам!
– Граждане, видите, она не хочет показать сумку...
Весь автобус шумит, взбудораженный. Как всегда в таких случаях, сразу находятся советчики и свидетели. Залетали тяжелые слова: «Обсчитывают. Всегда обсчитывают»... Я протискиваюсь сквозь толпу, бешено работая локтями. Опыт у меня на этот счет есть, и я скоро оказываюсь рядом с Лилей. Она стоит бледная, прижавшись спиной к стенке автобуса и зажав руками сумку. Я понимаю: умрет, но не отдаст ее никому. Я ищу обидчика. В толкучке не сразу нахожу его. Наконец я увидел молодого парня в высокой шапке-пирожке и в шубе с воротником шалью. Он стоит с красным лицом, прижатый в угол, и бормочет что-то бессвязно и неуверенно. Замечаю: у него большие оттопыренные уши. Слышу все то же:
– Было двадцать пять. Я не менял раньше... Нет и нет... Она...
– Подлюга, – говорит парень в серой кепке, в коротком полупальто, стоящий рядом со мной. – За чужой счет хочешь... У-у, клоп! Ни стыда, ни совести.
– Не смейте, не смейте... – Ушастик выставляет вперед руки, как бы защищаясь. Но никто не собирается его бить. Люди отвернулись, потеряв к нему интерес.
Мы втроем выходим на первой же остановке.
– В милицию поведете? – спрашивает ушастик и заискивающе глядит то на меня, то на парня в серой кепке.
– Да, конечно, – подтверждает парень в серой кепке.
– А имеете право? – спрашивает ушастик таким тоном, будто ловит нас на чем-то недозволенном.
– Вполне, – говорю я. – Мы дружинники.
Хотя никакими дружинниками мы не были, но я слыхал, что в эти дни в городе создавались рабочие дружины по охране порядка. Ушастик сразу затихает.
Лилин автобус все еще стоит. Парень в кепке прыгает на подножку и кричит мне:
– Разберись с ним!
Дверь захлопывается. Автобус трогается. Я долго смотрю ему вслед. Сам не знаю почему, становится грустно, будто от меня уходит что-то очень дорогое, без чего я не могу жить.
Оглядываюсь. Ушастика нет. Ну и черт с ним, думаю я. Трус! Очень-то интересно с ним возиться. Только попадись еще раз!..
Я бреду пешком домой.
Весенний вечер светел и влажен.
Горько пахнет тополиными почками.
VIII
Я не знаю, куда деваться от моей заботливой сестренки. Каждый день она докучает различными расспросами. Сегодня было то же.
– И чего ты такой сумный, Витя? – встречает она меня вопросом, когда я возвращаюсь домой.
– Что значит – сумный?
– Ну, вроде больной. Или уставший очень. Я вижу.
– Да? Какая ты у меня всевидящая.
– Ты что-то скрываешь... – Она обидчиво надувает губы.
Да, я скрываю. От всех скрываю. Разве я могу тебе рассказать, Надька? Ведь ты так медленно взрослеешь. Какой была при маме девчонкой с косичками, такой и осталась. Разве ты поймешь, почему я сумный? Как расскажу тебе о том, что все лето я ищу Лилю и не могу ее найти? Исчезла, будто в воду канула. В отделе кадров автобусного парка, когда я звонил туда, неизменно отвечали: «Уволилась». Мосгорсправка мне сообщила: «Такая в Москве не проживает». «Как же не проживает?» – удивился я. Девушка, которая дала мне справку, пожала плечами, сказала:
– А может, она за городом прописана?
Я с трудом отхожу от окошечка, захлопнувшегося перед моим носом.
«Уволилась»... «Не проживает»... «Может быть, за городом»...
Знакомая словоохотливая кондукторша, у которой я однажды справлялся о Лиле, перевелась в другой парк, и на ее след я так и не могу напасть.
Никто не знает, о чем я думаю, стоя у станка. Даже Костя Мармеладов, мой лучший друг, не знает ничего. Костя влюбился в актрису, которая пела у нас в цехе, и с тех пор мотается по Москве в поисках клубов, где она выступает. Два раза мы попадали на ее концерты: первый раз в клубе пожарников, второй – на автозаводе Лихачева. У лихачевцев нас пустили только потому, что у Кости были цветы. Он приготовил их своей актрисе. И когда она спела песенку, которая Косте очень нравится, он бросил цветы на сцену. Бросил прямо в бумаге. Она взяла букет, развернула и улыбнулась так кротко, так радостно. А потом помахала Косте рукой. После этого Костя сделался какой-то шальной. Поглупел даже. Теперь он говорит только о своей актрисе. Может, потому он так оживлен и весел, что делится со всеми тем, что у него на душе. По-разному относятся люди к его рассказам. Мастер Семен Иосифович, выслушав его, отворачивается, и культя его начинает мелко трястись: видно, он не может удержаться от смеха. Иван Чарушин воспринимает Костин рассказ вполне серьезно и только говорит:
– Вахлак ты, Костя. В первую же встречу полезешь обниматься. Знаю тебя.
Да, за Костей водится такая странность: он обнимается со всеми. Но делает это как-то легко, весело, и ему все сходит с рук.
В ответ на слова Ивана Мармеладов клянется и по-старому и по-новому, что актрису обнимать не решится. Потом уныло говорит:
– Разве только забудусь...
Косте, конечно, легче. Для него все просто, все ясно, даже позавидуешь. А я думы свои ношу в себе и не могу никому о них рассказать. Да и о чем расскажешь? Я даже не знаю, где она, Лиля.
Вот и лето проходит. В сентябре я получаю первый в своей жизни отпуск и не знаю, куда его деть. Уезжаю к тетке Анне на Тамбовщину. Воспоминания о тетке, еще нестарой, ласковой женщине, у меня всегда были связаны с чудесным запахом спелых яблок. Когда тетка приезжала в Москву, она всегда привозила с собой корзины душистых яблок, и в нашей квартире еще долго после ее отъезда стоял неистребимый тонкий запах антоновки. Нас с сестренкой тетка любила. Она была с нами такая нежная и добрая. Там, у тетки, был наш второй дом.
Встретив меня, тетка в первую очередь, конечно, всхлипывает, вспоминает мою маму – свою старшую сестру, потом принимается угощать меня яблоками. Корзины, доверху наполненные ими, стоят в сенях, в избе, и повсюду витает такой знакомый, такой трогательный запах антоновки. Тетка угощает меня вином, вареньем, пирогами – и все это из яблок. Здесь их царство.
В первые дни мне кажется, что я никогда не жил в каком-то другом месте, кроме этой яблоневой деревни, не знаю ни завода, ни станков, ни шумных московских улиц. Через неделю я уже скучаю и по Москве, и по заводу, и по Косте Мармеладову. И, не дожив до срока, качу в Москву, до отказа нагруженный яблоками, вареньем, вином. Думаю о Лиле. Мне кажется, что, вернувшись, я тотчас найду ее на том же самом новом автобусе. Я никогда не представлял, что так медленно может тащиться поезд, так подолгу может стоять он на безвестных степных станциях.
Лилю я, конечно, не нахожу. Откуда же она может появиться, если даже не проживает в Москве? Удрученный, отправляюсь к Косте. Неужели придется без Лили? Как же так буду я жить?
Костя так рад мне, так лапает своими ручищами, что я даже теряюсь. Будто мы сто лет не виделись.
– Новостей – уйма! – торопится он. – Мы делаем новый станок. Автоматический. Усвоил?
– Усвоил. Не дали нам еще звание?
– Нет, брат. Это не так просто. Нам с тобой теперь придется нажимать на учебу. Хорошо, что тебя приняли сразу на второй. Вместе будем. Сколько ты пропустил? О тебе в техникуме уже спрашивали.
– Ладно. С учебой успеется. Как у тебя дела с певичкой?
– Уехала на гастроли, на север, – вдруг сникнув, говорит Костя. Потом с возмущением добавляет: – Что там у них, в этом самом Норильске, своих артистов нет? Люди должны из Москвы ехать. Тоже мне порядок!
О других новостях я не расспрашиваю Костю. Вижу, что настроение его испортилось.
В цехе моему появлению тоже рады, будто без меня тут никак не могли обойтись. Мастер Семен Иосифович смотрит на меня поверх очков, потом сдвигает их на лоб, и я впервые вижу, какие у него добрые карие глаза.
Иван Чарушин, как всегда, бьет меня ладонью по спине, дружески подмигивает. Сообщает доверительно:
– У нас второе место по цеху. Нажимаем, только держись!
Мне приятно включить свой станок. Я минуту прислушиваюсь к гудению мотора и почему-то вспоминаю теткину деревню. Что-то общее есть между этим мягким гудением и трогательным запахом яблок. И вдруг какая-то теплая волна захлестывает меня всего.
Я – дома! Здесь мой дом!
Опять я езжу на знакомых автобусах двести третьего маршрута, почему-то избегая лишь машину, на которой когда-то работала Лиля Буданова. Разве только тогда, когда я боюсь опоздать на завод, я не пропускаю этот сверкающий стеклом, алюминием и краской автобус.
Лилю я стал уже забывать, как вдруг встретился с ней.
...Снова весна. Снова блестит влажный асфальт, и из-под колес автобуса искрами разлетается солнце.
Я выхожу с завода вместе с Костей. Мой автобус подходит раньше. Я машу Косте рукой:
– До завтра! Привет!
– Привет!
Мы не знаем, что встретимся еще сегодня.
Свободных мест нет. Я протискиваюсь вперед и, ухватившись рукой за поручень, что называется, повисаю.
– А, приятель! – вдруг слышу я.
Оглядываюсь. Парень в серой кепке обрадованно тянет мне руку. Я вспоминаю: это тот самый паренек, с которым мы год назад высадили из автобуса ушастика.
– Здорово!
– Здорово!
– Ты разве здесь работаешь, в нашем районе?
– Да.
– Смотри-ка! – удивляюсь я. – Как жизнь? В дружину не вступил?
– Вступил. – И он показывает на восьмиугольный значок дружинника.
– И я! Живешь где?
– На Бутырском.
– А я недалеко от Савеловского.
– Соседи!
Едем, рассказывая друг другу о заводских делах, о расценках и разрядах, о клубе и дружине. Не один раз я намереваюсь спросить его о Лиле, но сдерживаю себя: откуда ему знать – ездит, как и я, только и всего.
Проезжаем центр. Парень торопится пролезть вперед.
– Куда же ты? – спрашиваю.
– Жена должна тут меня ждать, – смущается он.
– Женат?
– Женился.
– Да, дела! Бывает же...
– Бывает...
Он поспешно выскакивает. И тотчас, как только выходит последний пассажир, в дверях появляется Лиля. Я сразу узнаю ее. Она в том же так знакомом мне малиновом берете на пышных с рыжинкой волосах. За ней входит паренек в серой кепке. В руках он держит сверток. «Ребенок», – догадываюсь я. Не сразу приходит в голову догадка, что Лиля – жена паренька. Но я понимаю это раньше, чем она садится и берет ребенка.
Где-то в недосягаемой дали улыбается, расплываясь и теряя очертания, лицо паренька. Он что-то говорит. Я понимаю лишь часть его слов:
– Помнишь ушастика? Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло... Тогда мы и познакомились.
Я молчу. Я гляжу на Лилю.
Не знаю, как чувствует себя человек, у которого болят зубы. Сейчас я чувствую себя так, как будто зубы у меня заболели все разом.
Я смотрю на парня. Думаю тяжело: «Женился, будто взятку с нее взял». Я гляжу на подбородок парня с тупой ненавистью. Если ударю, парень упадет. Он может упасть на Лилю, на ребенка. «Кто же виноват? Я или он?»
Я вижу, как Лиля улыбается ему. Застенчиво и преданно. Она любит его.
Я встаю.
– Пока!
– Но ведь далеко до Савеловского!
– Мне надо здесь. Счастливо!
Я гляжу на Лилю. Мне кажется, что она узнает меня.
За моей спиной с треском захлопывается дверь, разделив нас. У меня такое ощущение, будто автобус стоит на месте, а тротуар вместе со мной плывет в обратную сторону.
