Текст книги "Никогда без любви"

Автор книги: Андрей Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Андрей Блинов
Никогда без любви
^{Рассказ}

I

Улица подымается в гору. Вдоль нее, будто в трубу, дует ветер. И когда я стараюсь вглядеться в мглистую даль, мое лицо больно сечет сухой снег. На той стороне, у почтового отделения, тускло светится желтый диск часов, похожий на луну. Стрелок не вижу. Наверное, они приближаются к восьми. В восемь я должен стоять у своего станка. Вместо этого я все еще торчу тут, на остановке, и жду двести третий автобус.

Впереди меня мужчина в высокой каракулевой шапке и с поднятым воротником. Он спрашивает:

– Не идет?

– Нет.

Через минуту снова:

– Не идет?

Мне надоедают его вопросы: боится нос высунуть, а я крутись, как флюгер! Я перестаю отвечать. Могу же не расслышать за ветром его вопросов!

Есть в Москве, я знаю, человеческие маршруты: ни расстройств тебе, ни волнений. А тут, на двести третьем, какие-то развалюхи. Если бы не они, зачем бы мне каждое утро унижаться, тайком пробираться к своему станку. Проходил бы хозяином на виду у мастера. А сегодня этот очкастый сом, как всегда, опять станет за спиной, едва успею взять в руки резец, уставится в затылок своими пронзительными глазами – хочешь не хочешь, а показывай ему лицо и давай объяснения. И все это из-за нашего проклятого маршрута. Не маршрут, а сплошное несчастье!

Ну вот, наконец-то!

Работая локтями, я всаживаю себя в автобус. Кто-то ворчит, кто-то сердито отталкивает, но для меня все это пустяки. Немного выждав, пускаю в ход плечи, легко протискиваюсь вперед. Наверно, кондуктор не виноват, что автобус опоздал, но должен же я на ком-то выместить свою злость! К тому же с кондукторами нашего маршрута у меня старые счеты. Не кондукторы, а чистые змеи. Без билета не думай и остановки проехать: глаз с тебя не сведут, всю дорогу будешь чувствовать себя будто привязанным.

Пробиваюсь и вижу на месте кондуктора копну светлых с рыжинкой волос, на которой чудом держится широкий, как блюдо, малиновый берет с крученой петелькой наверху. Берет, вероятно, был час назад снят с тарелки, на нем еще виден венчик, выдавленный дном. Моя сестренка нередко делает такие штуки, и я знаю нехитрый секрет, как сделать берет таким внушительным.

– Мальчик, почему вы толкаетесь? Плату можно было передать... – говорит девушка-кондуктор, и на меня вопросительно-требовательно смотрят большие серые глаза. Они вовсе не злые, как у всех наших кондукторов. Наоборот, в них светится внимание.

«Мальчик... – со злостью думаю я. – Какой я тебе мальчик? Мне уже шестнадцать, и я работаю на заводе. Это тебе не билетики отрывать».

Я кладу сдачу в карман и пробиваюсь вперед. Всю дорогу мне кажется, что большие глаза следят за мной, но не подозрительно, как бы спрашивая: «Гражданин, вы приобрели билет?», – а совсем по-другому: дружелюбно, с сочувствием, как, бывало, глядела на меня моя сестренка, когда мне еще попадало на орехи от матери.

Все-таки она, наверно, поняла, что обидела меня.

II

Еще издали я вижу фигуру мастера Семена Иосифовича. Он оглядывает участок поверх очков, прижав культей левой руки какую-то папку. Пустой рукав синего сатинового халата сунут в карман. Кепочка надвинута на лоб. Он явно рассержен. В такое время лучше не попадаться ему на глаза, и я направляюсь к своему рабочему месту по узкому проходу между стеной и станками. При моем небольшом росте вполне возможно, что он меня не заметит.

Сменщик оставил заготовки, работа была вчерашняя, нехитрая, и я скоро включаю станок. Успокаиваюсь: пронесло! Что ни говори, мало приятного слушать, как ругается мастер и машет перед носом культей. Я жду, когда мой сосед Костя Мармеладов взглянет в мою сторону. Вот он смотрит на меня. Я подмигиваю: мол, все в порядке, мастер, кажется, не заметил. Но Костя не отвечает, даже не грозит кулаком, не ругается. Он смотрит своими выпуклыми глазами так, будто за моим станком никого нет. Меня это страшно обижает, и я думаю про себя: «Ну погоди, я еще дерзко брошу тебе в лицо...» Как это там у Лермонтова написано? Но я не могу вспомнить ни слова.

Да, в Костино лицо можно не промахнуться: вон оно какое широкое! И цвет его какой-то странный – желтовато-коричневый. Ростом Костя намного выше меня, рукастый. При сладкой его фамилии характер у него препротивный. От Кости можно всего ожидать.

Я стою у станка, вижу, как резец снимает тонкую стружку, и она, извиваясь, падает на пол, вижу, как обильно льется мутная эмульсия, и думаю о том, что отвечу мастеру, если он подойдет. Мне не раз кажется, что он стоит за моей спиной, и я чувствую его взгляд на своем затылке. Медленно оборачиваюсь... Мастера нет. Потом я оборачиваюсь уже быстрее, но его все нет. Он мотается в дальнем конце участка и не подходит ко мне. Меня это озадачивает: что такое? Почему он не хочет прорабатывать меня? Может, ему некогда? Нет, я вижу, что мастер без дела сидит за своей стойкой, как мы зовем его высокий стол, но не подходит ко мне. Это совсем расстраивает меня: уж лучше бы поругаться, как всегда, чем следить за ним всю смену.

В обед я пытаюсь заговорить с ребятами, но они отвечают нехотя, что-то скрывают от меня. Садимся «забить козла». Как-то получается так, что меня, главного «забойщика», оттесняют. Я раньше срока ухожу к станку и начинаю работать. Порчу деталь и еще больше злюсь.

В конце смены Костя Мармеладов подходит ко мне. Говорит:

– Останься. Собрание сегодня...

– Какое еще собрание? Меня прорабатывать? У меня сегодня кружок кройки и шитья...

– Ладно, не паясничай. Здесь не цирк...

– Что ты имеешь в виду? – распаляюсь я.

Он задевает мое больное место. Цирк – моя мечта. В цирке особенно мне нравятся дрессированные лошади. Они до удивления умные, не то что у тетки Анны в колхозе, куда я каждый год ездил на школьные каникулы. В цирке мне позволяют стоять у выхода на арену, свертывать ковры. А однажды я подал шляпу знаменитой наезднице. Ребята смеются над этим моим увлечением. Ну и пусть.

Я говорю Косте строго:

– Оставь цирк в покое и не упоминай о нем! Понял?

– А дальше?

– Все! Ты разве можешь понять, что такое цирк? Ты даже танцевать не умеешь...

– Ну и что? Я принципиально не хочу.

– Не хочу! Да ты не можешь научиться. А в цирке даже лошади танцуют...

– Вот и танцуй разные лошадиные рок-н-роллы.

– И буду. Тебе-то что, сибирская язва?

– И танцуй, трахома.

Между прочим, он уже не раз ругал меня этим словом. Оно не казалось обидным. Но сегодня это самое неприятное из всех слов, какими меня когда-либо обзывали. Почему никому другому Костя не приклеивает это слово?

Ничто не радует меня сегодня. Даже окончания работы я жду без обычного чувства облегчения. Собрание, проработка... Все будут сидеть такие умные, все понимающие. Я для них – сплошной пережиток. Но никто не подумает, почему я опаздываю. Этот проклятый двести третий маршрут!..

– Ты только не вздумай удрать, – предупреждает меня Мармеладов. – Разговор будет на полном серьезе.

– Подумаешь, испугали!..

Хотя я и храбрюсь, но сердце мое все-таки дрожит от предчувствия неприятного. Неужто уволят? Нет, не должны уволить.

...С собрания бригады я иду озадаченный. Меня вовсе не прорабатывали. Иван Чарушин, который вот уже три года в профгрупоргах ходит, зачитал письмо от соседней бригады токарей. Читает он, точно пулемет строчит. Семен Иосифович, мастер, останавливает его:

– Погоди, не части, читай членораздельно...

Иван читает медленнее.

Нас вызывают на соревнование... Чтобы мы назывались бригадой коммунистического труда. Иван долго объясняет, что это такое. Он говорит так старательно, что пот выступает на его лбу. Заканчивает, вытирает лоб рукавом и вопросительно глядит на нас. Все молчат. Я жду, что вот встанет мастер и начнет говорить обо мне. Но мастер говорит убежденно:

– Не созрели. Рано... – И культя его взлетает и прижимается к боку, как бы ставя точку.

Иван ему возражает:

– Не все же у нас плохие.

– Кто говорит, что все? – сердится мастер. – Но есть такие, которые тянут назад. Попробуй с ними!

– Исправятся. В людей надо верить. Конечно, если человеку все время говорить, что он свинья, – он захрюкает.

Чарушин снова старательно начинает говорить, лоб его опять делается потным. Однако Иван не обращает на это внимания. И вот уже ручейки пота текут по его смуглым щекам и падают на синюю спецовку с распухшими от бумаг нагрудными карманами. Он все-таки убеждает мастера, и его поддерживают все. Молчу только я.

– Ну, теперь понял? – спрашивает меня Костя. – Теперь мы соревнуемся. Имей в виду.

Я пожимаю плечами. Не очень-то понимаю, в чем мы соревнуемся. Я думаю о том, почему меня не прорабатывают... Для меня это загадка. Думаю о ней даже на остановке, в ожидании своего двести третьего. Усаживаюсь, как всегда, на заднее место, возле выхода, чтобы потом выскользнуть незаметно. В автобусе малолюдно. Кондукторша идет ко мне. Я гляжу на нее и вспоминаю девушку в малиновом берете, вспоминаю озабоченно-внимательный взгляд ее больших серых глаз. Я уже не сержусь на нее за то, что она назвала меня мальчиком.

III

– Что такое трахома? – рассеянно переспрашивает сестренка. Потом она глядит на меня глазами, полными ужаса. – Ты заболел трахомой? Еще сибирскую язву схватишь от своих цирковых лошадей!

– Надя, не трогай цирк! – сержусь я.

Никакой трахомы, конечно, у меня нет. Просто я не знаю, что это такое и почему Костя обзывает меня так.

– Не знаешь таких простых вещей? – удивляется Надя. – Возьми почитай, мне некогда тебе объяснять. – И она сует мне в руки учебник.

Сестренка на год старше меня. Она работает в больнице санитаркой и учится на медицинскую сестру. С тех пор, как она поступила на учебу, дома мне нельзя ни чихнуть, ни пожаловаться на какую-нибудь боль. Сразу же пускаются в ход учебники, и на мою голову сыплются устрашающие названия болезней. Каких только болезней у меня не было за один этот год! Сестренку я люблю и прощаю ей все это. Мы без отца (он погиб в самом конце войны) привыкли жить дружно, и ничто нас не ссорит. С тех пор, как год назад умерла мама и из родных у нас осталась одна тетка Анна, живущая на Тамбовщине, мы с сестренкой еще больше держимся друг друга.

– Нет, постой, – озабоченно говорит Надя. – Я сейчас посмотрю твои глаза.

– Оставь, пожалуйста! Никакой трахомы у меня нет.

Но на этот раз даже магическое слово «пожалуйста» не имеет действия. Сестренка начинает выворачивать мне веки, и я должен сидеть спокойно, обливаясь слезами.

Трахома у меня, конечно, не обнаружена, хотя веки «подозрительно воспалены», как заявляет мой домашний мучитель.

– Понимаешь ли ты, если появятся фолликулы...

– Фолликулы?

– Да. То у тебя вывернутся веки, может пострадать роговица, и появится бельмо. Ослепнуть же можно! В больницу завтра пойдем, – твердо говорит Надя.

Я раскаиваюсь, что полез к ней с расспросами.

– Да понимаешь ли ты, – не унимается она, – что трахома раздражает глаз и человеку все вокруг становится немилым? Понимаешь? Солнечный день и тот для него сплошная серость.

– Ну, ладно. Я все понял.

– Вот и хорошо.

Сестренка успокаивается.

Да, теперь у меня есть представление о трахоме. Но почему Костя только меня ругает этим противным словом?

Мне скучно дома. Сестренка до полуночи будет сидеть над своими учебниками. Она ужасная копуха. Я никогда не учил так уроки, как она: зажмурит глаза и шепчет что-то насчет каких-то позвонков. Очень нужны ей эти позвонки! Но раз завтра будут о них спрашивать, то она убьется, но вызубрит каждый позвонок.

Я готовлю себе ужин. Колбаса с картошкой, залитые яйцом, – в кулинарных делах моя фантазия не поднималась выше этого блюда. Получается все очень вкусно. Я зачищаю сковородку, мою кипятком и вешаю на гвоздь.

– Ну, пошел, – говорю я, надевая свою пеструю кофту, которой так горжусь.

– В цирк?

– Да...

Сестренка недовольно хмыкает. Она недолюбливает мое увлечение цирком. Я знаю, что делает она это, конечно, бессознательно. Просто усвоила такую манеру от мамы, и все. Маме тоже не нравилось, что я подолгу пропадал в цирке.

– Только не буди меня, когда вернешься, – напутствует Надя. – У меня завтра экзамен...

– Ладно, можешь не беспокоиться.

Мне еще хочется пожалеть сестренку, уж очень она боится экзаменов, но чувства мои сегодня в расстроенном состоянии, и я ничего больше не говорю.

Я и сам не знаю, почему меня тянет в цирк, особенно на конюшню. Может, потому, что лошади приветливо трутся головой о мою грудь, когда я трогаю рукой их влажные ноздри. Я горжусь, когда мне разрешают выводить их на арену. Да, меня тянет в цирк. Тянет, может быть, еще и потому, что там я скрываюсь от проработок. А прорабатывают меня всю жизнь. В школе чуть ли не каждый день прорабатывали... За что? Да мало ли за что! В автобусе кондукторши прорабатывают. Дома – сестренка... На заводе... От меня, кажется, уже отстали: неисправимый, думают... А в цирке никто и никогда меня не ругает. Там всегда встречают приветливо. «Здорово, Витька!» – обычно кричат мне знакомые ребята, когда я прихожу на конюшню. «А, Витольд!» – басом говорит старый дрессировщик лошадей и лезет в карман, очевидно, за сахаром. Но потом смущенно улыбается и протягивает мне руку. «Виктор, адьё!» – кричит маленькая веселая наездница и, уносясь на арену, машет мне рукой. Даже лошади довольно кивают головами, заслышав мой голос.

Да, я готов остаться в цирке на всю жизнь. Мне там приятно все, даже резкий запах конюшни. Но умерла мама. Пенсии за отца нам с сестренкой не хватает. Надо зарабатывать. Я ухожу из восьмого класса школы, и меня устраивают на завод, где раньше работал отец. Прости-прощай, цирк!..

...Итак, я еду в цирк. В автобусе я проталкиваюсь вперед, прислоняюсь спиной к стенке. Стою, и мне ничего не остается делать, как разглядывать лица пассажиров. Это всегда интересно: не заметишь, как доедешь до своей остановки, да и мысль о том, что надо платить за проезд, тревожит не так, как если бы ты думал только об этом.

Вот старушка с большим носом сердито поджала запавшие губы. Рядом женщина в сером пальто с серебристым воротником. Лоб у женщины бледный, виски даже желтоваты, но щеки алеют. Подкрашены. Девушка в зеленой шляпке читает книжку и улыбается. У мужчины, что позади, лицо вялое, сонно глядят в чью-то спину бессмысленные глаза. Пьян... Два парня-китайца, оба в синем, о чем-то тихо переговариваются. Я встретился глазами с кондукторшей. Взгляд у нее усталый, видно, за день ей все надоело, и она даже не хочет ссориться со мной из-за билета. «Та, в малиновом берете, не так глядела, – вспоминаю я, – Та сочувственно глядела».

Я подаю кондукторше деньги – на всякий случай в моем кармане всегда есть несколько монет по пятнадцать копеек.

...В цирке все знакомо, все свое. Лошади трутся головами о мою грудь, выпрашивая лакомства. Маленькая наездница, как всегда, машет мне рукой: «Виктор, адьё!» – и, возбужденная, скрывается за тяжелыми портьерами. Мне долго слышится грохот копыт ее упитанного коня.

– О, рабочий класс! – басит дрессировщик лошадей вместо приветствия. – Как дела?

– Хорошо. Точим детали для нового спутника...

Я, конечно, вру. Я точу обыкновенные болты для станков. Но кто-то изготовляет детали для спутников на станках, которые мы делаем. Почему я не могу сказать, что и мы изготовляем спутники?

– Да? – И густые брови дрессировщика удивленно вскидываются. – А у нас тут все по-прежнему: лошадьми развлекаем людей.

В его голосе я улавливаю странные нотки. Он, кажется, завидует мне.

IV

– Давно бы так! – обрадованно говорит тетя Зина и глядит на часы. Они показывают без пятнадцати восемь. – А то без опоздания ты еще, кажется, ни разу не приходил.

– Ладно, тетя Зина, не будем ссориться...

Мне неловко, что я так рано пришел в цех, тетя Зина не закончила еще уборку. В цехе лишь кое-где виднеются одинокие фигуры людей. Визжит наждак. Звук чужд, неприятен. Потом и он замолкает. Цех, как бы насторожившись, ждет кого-то. Он ждет людей. Я включаю станок и не слышу больше тишины. Скоро ко мне подходит мастер. Здоровается. Говорит:

– Новую деталь будешь точить.

– Ладно...

Иван Чарушин хлопает меня ладонью по спине. Он, видно, хочет этим показать свое расположение. Костя Мармеладов, как всегда, кричит, будто в упор стреляет:

– Что, автобус перестал опаздывать?

Язва!

Не выскажу, как тяжел для меня этот день. Мне стыдно. Я обманываю ребят. Они думают, что это после вчерашнего собрания я вдруг исправился и не опоздал на работу. Я просто убежал от сестренки, которая хотела закатать меня в больницу с моей трахомой. Ушел из дому, когда она еще спала. Вечером, я знаю, она будет плакать и причитать, что я не даю ей выполнять последний наказ мамы. А мама наказывала заботиться обо мне. Она ведь до последнего дня думала, что я маленький.

В обеденный перерыв в цехе выступают артисты. Больше всего мне нравится выступление певички, исполняющей знакомые песенки из кинофильмов. Певичка так походит на девушку-кондуктора, что у меня даже сердце падает от неожиданной встречи. У нее такие же пышные волосы, такие же внимательные, большие глаза. И мне кажется, что, исполняя песенки, она смотрит только на меня. Она мне поет свои песенки! С гордым сознанием этого я ухожу к своему станку. Но каково мое разочарование, когда Мармеладов мне говорит:

– Вить, а чего эта певичка все на меня смотрела?

– У тебя болезнь, – говорю я тоном моей сестренки. – Она называется манией величия. Никто не удивится, если ты напишешь директору заявление, чтобы при жизни тебе памятник поставили.

Мармеладов сопит, хватает длинными ручищами заготовку, и я готов броситься под станок, уверенный, что он пустит ее в ход. Костя, однако, закрепляет заготовку в станке и только тогда грозит мне громадным кулаком.

В этот день мы с ним скоро миримся. Иван Чарушин приглашает нас на свой день рождения. И как только Костя заканчивает свою смену – а работает он больше меня, потому что считается взрослым, – мы отправляемся покупать подарки. Долго торчим в магазине «Подарки» на улице Горького. Многие вещи нам нравятся. Не раз мы отходим к окну и подсчитываем свои ресурсы. И всякий раз Костя говорит:

– Вещь, конечно, красивая, но непрактичная.

Я соглашаюсь, потому что у нас просто-напросто не хватает денег. Потом Костя сердито говорит.

– Музей!

И мы уходим из магазина «Подарки». В универмаге выбираем голубую рубашку и галстук. Рубашка нам очень нравится. Мне особенно нравится то, как аккуратно она упакована в целлофановом мешке. Просто жалко, когда продавец вынимает рубашку из мешка, показывая ее нам. У кассы снова происходит заминка. Но выручает мелочь, оказавшаяся у меня в кармане.

Мы не ожидали, что наш подарок так растрогает Ивана. Наоборот, мы думали, что он обидит его. Основания для таких сомнений были. Чарушин – первоклассный токарь, зарабатывает хорошо, всего у него вдоволь, зачем ему эта рубашка? Нашему удивлению нет конца, когда мы видим, как Иван несет рубаху на кухню показывать жене, повторяя:

– Экие молодцы, обрадовали-то как!

Жена, взглянув на рубашку и галстук, говорит:

– И вкус у ребят есть. Ты всегда неудачно покупаешь галстуки.

Мы сидим, гордые своим подарком. Немножко выпиваем. У Ивана больная печень, и пьет он мало. Мастер Семен Иосифович всякий раз, как мы подносим рюмки ко рту, так глядит на нас, словно мы собираемся глотать огонь, и охота выпить у нас проходит. Все-таки мы, укрывшись на кухне, вытягиваем бутылку «Российского» и здорово веселеем. Танцуем под радиолу. Я дурашливо разыгрываю цирковых артистов и смешу всех. Меня смущает лишь моя пестрая кофта, на которую хозяйка смотрит с явным подозрением. Да и мне самому она кажется здесь неуместной. Другое дело, когда я в цирке... Мастер тоже не любит мою кофту, это я давно знаю. Когда я подхожу к нему, его культя протестующе вздрагивает, точно чувствительный прибор.

Мы уходим поздно. Над городом висит луна, зеленоватая, как газонаполненные лампы, которые недавно укрепили на высоких мачтах Ленинского проспекта. Мы идем по улице необъятной ширины, мимо новых розовых домов и говорим о том, что Иван Чарушин, в сущности, человек очень хороший и зря мы зовем его Проработкиным. Мы сегодня такие мягкие, что все люди кажутся нам хорошими, и хочется прощать обиды, которые когда-либо нам были нанесены.

Ребята разбредаются поодиночке, мы остаемся вдвоем с Костей Мармеладовым. В своем коротком полупальто он кажется еще выше и шире в плечах, чем всегда.

– Слушай, Виктор, – говорит он, – давай будем дружить. На кой черт нам вечно ссориться?

– А верно, – соглашаюсь я. – На кой черт нам ссориться!

– Вот и хорошо. Мы будем вместе на каток ходить.

– Будем. И в цирк я тебя свожу. И танцевать научу.

Я думаю, Костя, как всегда, фыркнет при упоминании цирка и танцев, но он лишь дергает плечом и говорит:

– Пожалуй, и танцевать научиться не худо. Ты прав.

– Верно, не худо научиться танцевать...

Я думаю, Костя разыгрывает меня и теперь начнет смеяться. Но он серьезен.

– Вот твой двести третий, – говорит он, еще издали увидев автобус. – Садись!

– Пока! – кричу я и машу ему рукой.

Едва успеваю убрать руку, как дверь автобуса с треском захлопывается. Костя остается стоять на снегу с поднятой рукой. Я, пошатываясь на колеблющемся полу автобуса, иду вперед. Наверно, люди думают, что я пьян. Вовсе я не пьян. В голове ясно, даже яснее, чем всегда. Просто меня охватывает непонятная грусть. Я сижу и вспоминаю Костю. Он стоит перед глазами с поднятой рукой, и две большие тени лежат позади него. Хороший он парень, Костя... И далекими-далекими кажутся мне дни, когда мы ссорились с ним и он обзывал меня трахомой.

– Товарищи, кто не имеет билетов? – откуда-то издалека доходит до меня голос.

Я сразу узнаю его. Так говорит кондукторша с пышными, с рыжинкой волосами. Только она. Кажется, что слова, которые она произносит, немножко задерживаются на кончике ее языка, а потом слетают, такие кругленькие, аккуратненькие. Я оглядываюсь: да, это она. Сегодня она не в малиновом берете, а в шерстяном сером платке. Волосы буйно лезут из-под него, а лицо кажется еще нежнее. Я не свожу с нее глаз. Она быстро и весело делает свое дело. Маленькие озябшие руки ловко, одним движением отрывают билеты. Пассажиры охотно с ней заговаривают. Она отвечает быстро и весело, сама о чем-то спрашивает, улыбается. Кажется, все эти люди давно ей знакомы. Она здорово отличается от многих кондукторов нашего двести третьего маршрута, раздражительных и грубых. Я-то их уж знаю!

Девушка глядит на меня, и я вспоминаю, что не платил за проезд. Я шарю по карманам, но там не находится даже завалявшегося пятака. Я вспоминаю, что выгреб всю мелочь, когда мы с Костей покупали подарок Ивану. Внутри у меня холодеет, и если оставалась в голове еще хотя бы капелька хмеля, то сейчас и она улетучивается.

Кто не знает, как это можно сгореть от стыда, так я расскажу. Я именно сгораю от стыда. Не могу поднять глаз и чувствую себя так, будто меня опустили в горячую воду. Только пальцам ног зябко. Я никогда не ощущал раньше, что у меня на ногах есть пальцы. Сейчас же я чувствую, что они, холодея, как бы отделяются друг от друга. Такое противное состояние, какого я, кажется, еще не испытывал!

Подойти и сказать, что у меня нет денег?.. Стыдно признаться в этом. Выйти из автобуса и отправиться домой пешком? Пройду часа два, сестренка умрет от страха за меня. И я сижу, не в силах сдвинуться с места. Сижу на самом виду, как на скамье подсудимых.

Хорошо, что в кинотеатре «Ударник» только что окончился сеанс и в автобус набивается много народу.