Текст книги "Фантастические рассказы"

Автор книги: Андрей Балабуха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Старик подошел к Борису первым: от кого-то он узнал про коллекцию, и она заинтересовала его. На следующий вечер он нагрянул к Баржиным в гости.

– Знаете, Борис Вениаминович, – сказал он, уходя (это было характерной чертой Старика: всех студентов он звал по имени и отчеству и никогда не называл иначе), – очень получается любопытно. Сдается мне, к этому разговору мы еще вернемся. А буде мне попадется что-нибудь в таком роде, обязательно сохраню для вас. Нет, ей-ей, золотая это жила, ваша хомофеноменология.

Он впервые ввел это слово. И так оно и осталось: "хомофеноменология". Несмотря на неудобопроизносимость. Из уважения к Старику? Вряд ли. Просто лучшего никто не предложил. Да и нужды особой в терминах Борис не видел.

А жизнь шла своим чередом. Борис кончил биофак, кончил, если и не с блеском, то все же очень неплохо, настолько, что его оставили в аспирантуре. А когда он наконец защитил кандидатскую и смог ставить перед своей фамилией кабалистическое "к.б.н.", Старик взял его к себе, потому что сам Старик был теперь директором Ленинградского филиала ВНИИППБ Всесоюзного научно-исследовательского института перспективных проблем биологии, именовавшегося в просторечии "домом на Пряжке". Нет-нет, потому лишь, что здание, в котором помещался филиал, было действительно построено на набережной Пряжки, там, где еще совсем недавно стояли покосившиес двух-трехэтажные домишки.

Старик дал Баржину лабораторию и сказал:

– Ну а теперь работайте, Борис Вениаминович. Но сначала подберите себе людей. Этому вас учить, кажется, не надо.

Люди у Баржина к тому времени уже были. И работа была. Потому что началась она почти год назад.

В тот вечер они со Стариком сидели над баржинской коллекцией и рассуждали на тему о том, сколько же абсолютно неиспользуемых резервов хранит в себе человеческий организм, особенно мозг.

– Потрясающе, – сказал Старик. – Просто потрясающе! Ведь все эти люди абсолютно нормальны. Во всем, кроме своей феноменальной способности к чему-то одному. Это не патологические типы, нет. А что, если представить себе все эти возможности, сконцентрированными в одном человеке – этаком Большом Бухарце, а? Впечатляющая была бы картина... Попробуйте-ка построить такую модель, Борис Вениаминович.

3

Звонок.

Баржин задвинул ящики картотеки, вышел из чулана, погасил свет. Звонок повторился. "Ишь не терпится кому-то", – подумал Баржин.

За дверью стоял Озол. Если кого-либо из своих Баржин и мог сейчас принять, то именно Озола. Или Муляра, но Муляр где-то в Крыму. Ведь оба они не были сегодня в лаборатории, они "внештатные".

– Привет! – сказал Озол. – Между прочим, шеф, это хамство.

– Что – это? – удивился Баржин. Он никак не мог привыкнуть к манерам Озола.

– Чистосердечное раскаяние облегчает вину, – мягко посоветовал Озол. Потом прислушался: – У вас, кажется, тихо? Ну, да в любом случае разговаривать на лестнице – не лучший способ. – Прошел в квартиру; не раздеваясь, заглянул в комнату. – Неужто я первый?

– Первый, – подтвердил Баржин. – И надеюсь, последний.

– Не надейтесь, – пообещал Озол и спросил: – Чем вы боретесь с ранним склерозом, Борис?

Тем временем он разделся, вытащил из портфеля бутылку вина, сунул ее в холодильник.

– Что вы затеяли, Вадим? – спросил Баржин.

– Отметить ваш день рождения.

Баржин крякнул.

– Нокаут, – констатировал Озол. – Вот они, ученые, герои, забывающие себя в труде!..

– Уел, – сказал Баржин. – Ох и уел же ты меня, Вадим Сергеевич! Ну и ладно, напьемся. "Камин затоплю, будем пить..."

– Цитатчик, – грустно сказал Озол. – Начетчик. Как там еще?

"Знает он или не знает? – размышлял Баржин. – Похоже, что нет. Но тогда почему не спрашивает, чем сегодня кончилось? Выходит, знает. Черт бы их всех побрал вместе с их чуткостью и тактичностью!"

– Кстати, шеф, заодно обмоем маленький гонорар, – скромно сказал Озол.

– Что?

– "Сага о саскаваче".

– Где?

– Есть такой новый журнал, "Камчатка". В Петропавловске. Случайно узнал, случайно послал, случайно напечатали... Бывает!

– Поздравляю!

– Ладно, – буркнул Озол. – Поздравлять после будете. Потом. А пока накрывайте на стол. Ведь сейчас собираться начнут. Не у всех же склероз. А я займусь кофе. Что у вас там есть?

– Сами разберетесь, – сказал Баржин.

– Разберусь, естественно. – Озол скрылся в кухне, и вскоре оттуда раздался его страдальческий голос: – И когда я научу вас покупать кофе без цикория, Борис?

"Знает, – решил Борис. – Конечно, знает. Ну и пусть". Почему-то ему стало полегче – самую малость, но полегче.

4

Озол таки знал.

С самого утра у него все валилось из рук. Даже правка старых рукописей – работа удивительно интересная, которой он всегда вводил себя в норму, и то не шла. Он пытался читать, валялся на диване, курил... С четырех начал дозваниваться в лабораторию – тщетно! И только около семи ему позвонил Гиго.

Итак, первая попытка оказалась неудачной. Плохо... Но и не трагедия.

– С шефом здорово неладно, – сказал Гиго. – Я, конечно, понимаю, что ему тяжелее всех нас, но... Он даже не попрощался ни с кем. Я такого не помню.

Ну конечно, это же Баржин, "счастливчик Баржин", не знавший еще ни одного поражения...

– Ладно, – сказал Озол. – Это поправимо. Кстати, ты не забыл, что шеф нынче именинник?

– Но он никого не приглашал.

– Я приглашаю. – Озол повесил трубку.

Ему не нужно было напрягать воображение, чтобы ясно представить себе, как все это происходило: Озол хорошо знал и обстановку, и людей.

...Яновский увел Перегуда в физиологическую экспериментальную. Перегуд сел в кресло – большое, удобное, охватывающее со всех сторон кресло энцефалографа; под потолком начала мерно вспыхивать – три раза в секунду лампочка; заунывно запел усыпляющий сигнал. Зойка с Лешкой и Борей-бис замерли в машинной, куда подавалась информация со всех налепленных на Перегуда датчиков. У дверей наготове стоял Зимин – на случай экстренной медицинской помощи, хотя представить себе ситуацию, в которой такая помощь могла бы понадобиться, довольно трудно. Слишком проста вся схема эксперимента. Баржин заперся в своем кабинете. Гиго мягкой походкой Горца прогуливался по коридору, где толклась молодежь из обеих экспериментальных групп.

Время остановилось...

И теперь, трясясь через весь город в старенькой "Волге" – ему всегда удивительно везло на такси, – Озол думал, что в неудаче этой есть определенная закономерность. Яновский... Впрочем, это последнее дело махать кулаками после драки. Ведь когда Баржин привел Яновского в лабораторию и сказал, что "Михаил Сергеевич любезно согласился принять участие в наших опытах", – Озол был так же доволен. как и все остальные. Это сейчас легко говорить и думать, что уже тогда у него было какое-то предубеждение... Не было. "Задним умом все мы крепки. А тогда..."

Яновский был человеком в своем роде удивительным. С детства он обнаружил в себе способность к внушению и нередко ею пользовался – и в играх со сверстниками, и в школе на занятиях, а когда стал постарше – в отношениях с девчонками. Потом поступил в медицинский институт, кончил его и стал врачом-психотерапевтом. По отзывам – врачом неплохим. Но в один прекрасный день он сменил белый халат на черный фрак и стал выступать на сцене – новый Вольф Мессинг или Куни. Успех он имел потрясающий, на его вечера народ валил толпами. Как Баржину удалось уговорить его принять участие в эксперименте, до сих пор неизвестно. И все же... Было в Яновском что-то излишне, как бы это сказать... эффектное, что ли. Этакий новоявленный Свенгали. В кино бы ему – играть "Властелина мира". Но это опять же задним умом...

Сам Озол был вовлечен в орбиту хомофеноменологии примерно через год после того, как Старик дал Баржину лабораторию. Однажды Баржин наткнулс на научно-фантастический рассказ, в котором некий Озол писал о неиспользованных физических и психических возможностях человека. Идея как таковая была не нова и обыгрывалась в научной фантастике неоднократно. Но Озол нашел любопытное решение: стресс, но стресс "пролонгированный", длительный и управляемый. Лонг-стресс. Баржин показал рассказ Позднякову.

– А что? – сказал Леша. – В этом есть нечто... Я и сам об этом думал. Прикинем?

– По-моему, стоит, – сказал Баржин. – Так что ты прикинь, а мы поищем этого парня.

Найти Озола оказалось несложно. Хотя он не был членом Союза писателей, но состоял в какой-то секции, и адрес Баржину дали сразу же. С такими людьми Баржину еще не приходилось встречаться. Было Озолу от силы лет тридцать; он был лохмат, бородат и усат – истинно поэтическая внешность. Резкий, угловатый, иногда он был совершенно невыносим. И в то же врем Баржин готов был голову дать на отсечение, что Озол талантлив.

Озол обладал буйной фантазией. Сам он объяснял это очень просто:

– У всех вас на глазах шоры образования, специализации. А вот я человек простой, необразованный, – Озол всегда бравировал своей десятилеткой, любил прикидываться этаким "мужичком из глубинки", – я могу девять раз попасть пальцем в небо, зато уж десятый... Потому что меня не ограничивает знание всех законов. Помните старый анекдот про Эйнштейна: "Десять тысяч мудрецов знают, что этого сделать нельзя, потом появляется дурак, который этого не знает, и он-то делает великое открытие"? Вот таким дураком и надо быть! Я дилетант. В лучшем, но, увы, утерянном значении этого слова. Ведь что такое дилетант в исконном смысле? Противоположность специалисту. Специалист знает все в своей области и чуть-чуть в остальных. Дилетант же, не имея специальных познаний ни в одной области, имеет представление обо всех...

Озол загорелся идеей. И, подстрекаемый хомофеноменологами, написал рассказ. Рассказ о человеке, в котором сошлись все известные ныне уникальные способности; человеке, считающем как Шакунтала Дэви и Уильям Клайн: читающем по 80 тысяч слов в минуту, как Мария-Тереза Калдерон; не нуждающемся в сне, как Иштван Кайош; помнящем все, как Вано Лоидзе; человеке, чьи способности неисчислимы и неисчерпаемы, для которого телепатия, телекинез, левитация – обыденность, а не утопия.

И если для читателей рассказ был просто еще одним фантастическим опусом, то для всей баржинской лаборатории он стал программой. Это была их мечта, их план, овеществленный фантазией и талантом Озола. И номер журнала лежал у каждого из них – у кого в столе, у кого дома...

5

Следующим заявился, как и следовало ожидать, Лешка, баржинский школьный приятель, руководитель теоретической группы лаборатории и вообще... Что скрывалось за этим "вообще", Баржин и сам не знал. Но без Позднякова лаборатория была бы совсем не той...

Лешка молча поставил на стол бутылку коньяку, ткнул в вазу букет гвоздик, потом подошел к Баржину, встряхнул за плечи:

– Ну, шеф, торжественные дары будут в следующий раз. Пока же нам не сорок, а лишь тридцать девять, с чем и имею честь поздравить! И знаешь, давай сегодня ни о чем не думать! Будем пить, танцевать и рассказывать анекдоты. Договорились?

– Ага, – сказал Баржин, прекрасно зная, что ни он, ни Лешка при всем желании не смогут "ни о чем не думать". – Договорились. И давай-ка, брат, помоги мне накрыть на стол, не то Озол ругаться будет.

– Буду, – подтвердил Озол из кухни, откуда уже доносились совершенно неправдоподобные ароматы. – Еще как буду! Так что, если хочешь спасти шефа, Лешенька, – принимай командование на себя. Он у нас сегодня в расстроенных чувствах, он у нас сегодня недееспособный...

– Язва ты, – фыркнул Лешка. – Фан-та-сти-чес-кая.

– Кофе не дам, – парировал Озол. – А что твой коньяк без кофе?

– Мы уже идем! – взмолился Поздняков. – И в самом деле пойдем, а то он такой, он все может...

Что бы Лешка ни делал, все получалось у него изумительно изящно. И сейчас, глядя, как он сервирует стол, Баржин снова – в который раз! – не мог удержаться от легкой, "белой" зависти.

Будучи внуком – точнее, внучатым племянником – известного композитора, Лешка обладал абсолютным слухом и неплохим баритоном, – на радость всей семье, прочившей ему великое будущее. Но он пошел в медицинский, а окончив – уехал в Калининград, где стал судовым врачом на БМРТ. Был он врачом, как говорили в старину, "божьей милостью" – блестящим хирургом и вообще универсалом. А если учесть, что к тому же он был человеком обаятельным, умел вызывать "улыбки дам огнем нежданных эпиграмм", знал анекдоты чуть не "от Ромула до наших дней", любил и умел танцевать, как былинный Поток-богатырь, играл на рояле, – если учесть все это, то неудивительно, что всегда и везде он становился душой общества.

Когда-то они с Баржиным учились в одном классе. И встретились снова десять лет спустя, когда Лешка приехал в Ленинград поступать в ЛИТМО Ленинградский институт точной механики и оптики – на факультет медицинской кибернетики.

– Понимаешь, Боря, – сказал он тогда Баржину, – как хирург я не смогу сделать шага вперед без медкибернетики. Тяжко без нее. Специалистов мало, у меня же есть некоторые преимущества, я ведь практик.

Баржин сразу же решил, что Лешка будет в лаборатории. Будет, чего бы это Баржину ни стоило. А своего он умел добиваться. И не ошибся. Во всяком случае, большая часть теоретических разработок лонг-стресса – бесспорна заслуга Позднякова.

6

Они уже почти покончили с сервировкой, когда пришел Гиго Чехашвили, а вслед за ним Зойка. Когда раздался еще один звонок, Баржин не выдержал и сказал, глядя прямо в невинные глаза Перегуда:

– Шли бы уж вы все сразу, что ли! Все равно ведь ненатурально получается, несмотря на всю вашу чуткость...

Перегуд ухмыльнулся и, обернувшись, крикнул в лестничный пролет:

– А ну давай сюда, ребята! Шеф приглашает!

Баржин не выдержал и расхохотался – до слез, чуть ли не до истерики, впервые за этот вечер.

А через полчаса квартиру было не узнать: Лешка с Озолом сделали из стола что-то фантастическое; Зойка с Зиминым – и когда они только успели? – умудрились натянуть через всю комнату нитки и подвесили на них всякую ерунду: серпантин, какие-то бумажки с лозунгами и картинки; над письменным столом был приколот лист ватмана, на котором Перегуд изобразил в рисунках жизнь и творчество В.В.Баржина от рождения до сегодняшнего вечера; на столе кучей были свалены подарки.

– По местам! – рявкнул вдруг командирским басом Озол. – Равнение на именинника!

Перестроение было произведено в рекордные сроки, а зазевавшегос Баржина под руки водворили на положенное ему место.

– Тост! – потребовал Озол.

Чехашвили монументально простер длань.

– Я буду краток, – сказал он. – Не по-грузински краток. На моей родине за такой тост из меня сделали бы шашлык. Но я не следую традициям, ибо помню, что краткость – сестра гениальности. Итак...

– Короче! – перебил Озол.

– Я краток, но не кроток. Не прерывайте меня, или во мне проснутс кровожадные инстинкты, коими не хотелось бы омрачать сегодняшний юбилей. Итак, в честь нашего шефа я предлагаю произвести салют в один залп, и пусть энтузиазм наш скажет ему невысказанное словами!

"И пробки в потолок, вина кометы брызнул ток", – пронеслось у Баржина в голове.

– Ой, – тихо взвизгнула Зойка, – ой, братцы, плафон!..

Но плафон уцелел – это был хороший, небьющийся пластик – и лишь медленно покачивался под потолком.

7

Баржин обвел всех взглядом. Вот сидят они за столом – такие разные, несхожие, со своими судьбами, характерами, взглядами.

Лешка. Кандидат медицинских наук Алексей Павлович Поздняков.

Озол.

Гиго Чехашвили, "зам. по тылу", человек, без которого работа лаборатории кажется немыслимой. Баржин встретил его в Гипромеде, когда передавал им заказ на разработку портативной модели искусственной почки. А через пару месяцев Чехашвили уже работал во ВНИИППБ. Чехашвили хорошо знал, что как научному работнику ему цена невелика: он был исполнителен, но не было в нем какой-то живинки, "искры научной", что ли. Зато это был прирожденный первоклассный администратор. И с ним Баржин всегда был спокоен. Он перевалил на Гиго все свои чисто административные заботы, которых у заведующего лабораторией хоть отбавляй. Нужно что-то раздобыть Чехашвили, узнать – Чехашвили, договориться с кем-то – опять Чехашвили; если бы Баржин сказал ему: "Гиго, к утру мне нужна одноместная "машина времени", – утром, придя на работу, он наверняка увидел бы у себя в кабинете похожий на велосипед аппарат, поблескивающий хромом и слоновой костью.

Баржинскому заместителю нужна была ученая степень: в отделе кадров Баржину не раз говорили об этом. Но Гиго и слышать не хотел о диссертации.

– Я думаю, Борис Вениаминович, диссертация – это то новое, что ты хочешь и должен сказать. А я – вы сами знаете – ничего особенного нового сказать не могу. Так зачем же увеличивать количество никому не нужных переплетов?..

Но диссертация эта была нужна всей лаборатории хомофеноменологии. И Чехашвили заставили ее написать: и Баржин, и Поздняков вечерами просиживали вместе с Гиго, готовя ее. Наконец он защитился.

– Это был самый гнусный день в моей жизни, – сказал он тогда Баржину.

– Но вашу диссертацию, Гиго, никак не назовешь ненужной!

– Нет. Но разве ее можно назвать моей?

И в этом был весь Гиго.

Зойка. Вообще-то она, конечно, Зоя Федоровна. Зоя Федоровна Пшебышевская. Но на памяти Баржина ее так называли только дважды, и то оба раза в приказах по институту.

Ее выудил Лешка. Зойке было всего лет двадцать пять, она кончила 157-ю экспериментальную школу, выпускающую программистов. Поступила в ЛИТМО, где и познакомилась с Поздняковым. А сама преподавала программирование в той же школе. Но потом выяснилось, что для получения диплома нужно работать точно по специальности. И тогда, воспользовавшись случаем, Лешка притащил ее к Баржину.

– Нужен нам программист? – спросил он.

– Нужен, – сказал Баржин. – Гиго только что вышиб где-то последнюю модель "Раздана" и сейчас доругивается с главбухом.

– Вот тебе программист, Боря, – сказал Лешка, подталкивая вперед Зою. А ты, чадо, не смотри, что я с ним этак фамильярно. Потому как он начальство. Зовут его Борис Вениаминович, и он совсем не страшный. Уловила?

– Уловила, – сказала Зойка своим опереточным голоском. – А где этот ваш "Раздан", Борис Вениаминович? Можно мне к нему, а?

Баржин никогда не жалел, что взял ее. О таком программисте можно было только мечтать.

Ивин Борис Ильич, в просторечии Боря-бис. Инженер-экспериментатор по призванию, он обладал удивительным талантом чувствовать схему. Рассчитывал он потом. Сперва он сидел, разглядывая ее со всех сторон, щупал своими короткими, толстыми пальцами с обгрызенными ногтями, потом говорил: "Вот здесь, во втором каскаде, что-то не то. Посмотрим". И не было случая, чтобы он ошибся. Бывало и похлестче. Борис подходил к вполне исправно работающему энцефалографу, например, и говорил, задумчиво глядя на него: "А ведь полетит сейчас дешифратор, как пить дать!" И – летел. Что это было? Сверхчутье? Бог весть... Зойка смотрела на него большими глазами и регулярно затаскивала к себе на машину – для профилактики.

С Ивиным тоже было немало хлопот в свое время, когда Баржин решил перетащить его к себе. Дело в том, что Борю-бис угораздило из-за какой-то романтической истории уйти с пятого курса института, да так и не вернутьс туда. И Баржину пришлось ходить к Старику и доказывать, что пройти мимо такого человека "больше чем преступление – это ошибка", как говорил господин де Талейран. И Старик сам объяснялся с начальником отдела кадров... В конце концов Борю-бис оформили младшим научным сотрудником, хотя это было отнюдь не много для таких золотых рук. Практически же он руководил второй экспериментальной группой.

Наконец, Перегуд. Он пришел в лабораторию одним из последних, потому что он – испытатель. Первый в истории лонг-стрессмен.

Еще мальчишкой Герман увлекся парящим полетом. Это был новый, модный в ту пору вид спорта: большой трамплин, вроде лыжного, по которому скользит по рельсам тележка – слайд, выбрасывающая в воздух человека с крыльями, чем-то напоминающими первые планеры Лилиенталя. Крылья раскрываются в момент, когда человек в свободном полете достигает наивысшей точки. А потом начинается парение... Оцениваются и длительность, и дальность, и изящество полета.

Герман довольно быстро стал сперва разрядником, потом мастером, наконец – чемпионом Союза. Кончив школу, Герман поступил в Институт физической культуры имени Лесгафта. Окончил, был оставлен в аспирантуре и в порядке культурного обмена послан в Индию, в Мадрасскую школу хатха-йоги. Вернувшись, начал преподавать в институте, а Попутно вел факультатив по хатха-йоге. Кроме того, он читал популярные лекции, на одной иэ которых и познакомился с Баржиным. Точнее, Баржин подошел к нему и предложил поговорить. Герман согласился, и Баржин рассказал ему всю историю своей идеи, историю хомофеноменологии и их лаборатории.

Вот сидят они за столом – такие разные, несхожие, со своими судьбами, характерами, взглядами.

Что же объединяет их?

Хомофеноменология.

8

Человек и идея – это система с обратной связью. Идеи порождаютс людьми, но, в свою очередь, влияют на людские судьбы, зачастую формируя не только отдельных людей, но и целые поколения.

Хомофеноменология родилась из коллекции Борьки Баржина, но еще долго переживала своеобразный инкубационный период – до тех пор, пока однажды Старик не сказал:

– А что, если представить себе все эти возможности сконцентрированными в одном человеке, этаком Большом Бухарце, а?

Тогда она стала бурно расти, вовлекая в сферу своего влияния все новых людей, порождая субидеи, расти, пока не закончилась провалившимс экспериментом, – как железнодорожная ветка заканчивается тупиком, конструкцией из пяти шпал, выкрашенных черно-белой полосой и укрепленных песчаной обваловкой.

Но когда она начиналась, Баржин не думал, что такое может произойти. Ведь все шло так гладко, так замечательно гладко...

Они начали с классификации.

Выяснилось, что все подтвержденные феномены можно разделить на две основные группы: способности гипертрофированные, развитые за счет притупления остальных, как, например, осязание у слепых; и способности, развитые самостоятельно, без ущерба другим. В первую очередь Барщина интересовали именно эти, вторые способности, хомофеномены.

Но все случаи были спонтанны, непредсказуемы и неуправляемы. В этом и была, в сущности, вся проблема.

Первая модель, Бухарец-1, была просто суммой всех известных феноменов второго рода. Их набралось свыше сотни: чтение со скоростью сотен тысяч знаков в минуту; отсутствие потребности в сне; наследственная, генетическая память; способность к мгновенному практически устному счету... Этот ряд можно было бы продолжить до бесконечности. Бухарец-1 оказался настолько непохожим на нормального человека, что не только Баржину, даже Старику стало не по себе.

Бухарец-2 отличался от первого усложнением внутренней структуры. Дл удобства была принята такая модель: предположим, что мозг человека, как известно, задействованный лишь на три-пять процентов, состоит как бы из двух зон – рабочей, включающей в себя эти пресловутые три-пять процентов, и резервной, причем рабочая окружена неким барражем. Не будем вдаваться в генезис этого барража, для хомофеноменологов он был условностью, как условна модель атома Бора. Главное в другом: в этом случае все хомофеномены можно представить узкими локальными прорывами барража, лучевым выходом интеллекта из рабочей зоны в резервную.

Но опять-таки: как сделать этот выход управляемым?

Вот тут-то пригодилась так удачно брошенная Озолом идея лонг-стресса.

Стресс – точнее, одна из его разновидностей, активная или норадреналиновая, при которой надпочечники вырабатывают и выбрасывают в организм норадреналин, – это как бы форсаж биологической системы. В состоянии стресса организм действует на пределе своих возможностей (по Бухарцу-2 – возможностей рабочей зоны). Однако стрессу сопутствует резкое ускорение темпов белкового обмена, увеличение количества потребляемой энергии и вырабатываемых шлаков. Поэтому стресс кратковремен, а за ним следует тяжелая реакция.

Обычная белая мышь вдруг набрасывается на кошку с такой яростью, что опешивший "микротигр", теряя клочья шерсти, обращается в бегство. Это стресс. Человек поднимает двухтонную балку, придавившую его напарника, и держит на весу, пока пострадавшего оттаскивают в сторону. И это – стресс. Разведчик за считанные минуты перелистывает сотни страниц, испещренных сложнейшими расчетами, а потом воспроизводит их с точностью до запятой. Это не только тренированная память, это – стресс.

Как же его пролонгировать?

На решение этой задачи ушло несколько лет, а могло бы во много раз больше, не догадайся они привлечь к работе Институт экспериментальной физиологии и Гипромед. Найденное в итоге решение было если и не идеальным, то, по крайней мере, приемлемым. Оно представляло собой систему из трех рецепторов (на артерии, вене и ретикулярной формации, этом распределительном щите мозга), передававших показания на сумматор. Последний управлял деятельностью дополнительной почки, котора перерабатывала и утилизировала избыток белковых шлаков, и работой двух эффекторов, один из которых через артерию вводил в организм АТФ, а другой регулировал, воздействуя на гипофиз, гормональный баланс. Эта система позволяла безо всяких последствий удерживать организм в состоянии стресса сколь угодно долгое время.

Первые опыты на крысах дали обнадеживающие результаты. Физическая сила и выносливость повысились многократно. Интересно было и поведение крыс в лабиринтах: при первой попытке результаты лонг-стрессированных животных были почти такими же, как и у контрольных. Но при последующих лонг-стрессированные не ошибались ни разу. Закреплялись рефлексы мгновенно.

На собаках результаты получились еще ярче. Причем наряду с фактами тут начали твориться легенды. Так Зимин, например, утверждал, что бывали случаи, когда чудо-псы, как их называли в лаборатории, исполняли команду раньше, чем он успевал произнести ее вслух. Чуть-чуть, на долю секунды, быть может, но раньше. Впрочем, в протоколы экспериментов Зимин этого не занес. Да оно и понятно. Забегая вперед, стоит добавить только, что легенды эти получили впоследствии хождение и среди проводников лонг-стрессированных служебных собак...

Когда опыты были проведены более чем на двух десятках дворняг, Чехашвили провел одну из самых удачных своих операций. Никому не сказавшись, он договорился с Клубом служебного собаководства ДОСААФ и получил от них четырех овчарок, которых в лаборатории и ввели в лонг-стресс. А потом одну из них передали для испытания геологам, другую в Таллингаз, третью – в милицию, четвертую – на погранзаставу. Собаки прошли испытания блестяще; сотрудники Таллингаза даже написали восторженную статью, опубликованную в "Молодежи Эстонии". Наиболее же действенным оказалось восхищение пограничников: через несколько месяцев Старика и Баржина вызвали к большому начальству, каковое сообщило им, что тема эта, лонг-стресс, представляется весьма многопланово перспективной и заслуживающей самой детальной разработки. Ассигнования по ней увеличиваются более чем вдвое, а все субподряды и прочие сторонние заказы получают "зеленую улицу".

И вот, наконец, появился первый лонг-стрессмен – человек, на себе испытавший лонг-стресс. Это было победой. Многократное увеличение как физических, так и интеллектуальных возможностей человека, еще один участок, отвоеванный разумом у косной материи! И уже через год в космосе оказался экипаж, состоявший из четырех человек, двое из которых были лонг-стрессменами, а двое – контрольными.

Но в баржинской лаборатории знали: это только шаг. Не больше. Главное впереди. Ведь это только полное овладение тремя процентами потенциальных возможностей мозга, рабочей зоной. А остальные девяносто семь процентов? И к тому же все время таскать на себе эту самую третью почку, хоть она и весьма портативна, беспокоиться о запасе энергии и АТФ... Нет, это паллиативное, временное решение.

И тогда был предложен новый вариант.

Автором этой идеи был Лешка. Она поражала простотой: взять лонг-стрессмена и с помощью гипноза попробовать пробить пресловутый барраж. Ведь были же опыты Райновского, который внушал людям, что они Лобачевские и Репины, и те, до сеанса считавшиеся абсолютно бездарными в математике и живописи, начинали в самом деле писать, не как Репин, может быть, но как хорошие копиисты, начинали представлять себе неэвклидову геометрию. А что, если пойти по пути Райновского?

Эксперимент был задуман очень изящно.

И столь же изящно провалился. Яновский провел сеанс. И – ничего.

Просто ничего. Тупик. Сооружение из пяти шпал, раскрашенных в черно-белую полоску, укрепленные песчаной обваловкой.

Конечно, остается лонг-стресс. Он уже принес немало: объективно, явившись (не надо, в конце концов, бояться громких слов!) серьезным вкладом в науку, уже сейчас, только родившись, принес пользу людям; и субъективно – тоже, и в смысле морального удовлетворения, и в смысле сугубо материальном даже. И разрабатывать, улучшать, доводить его можно до бесконечности.

Но хомофеноменология? Что будет с ней? Ведь лонг-стресс не приблизил решения ни на шаг...

9

К полуночи в баржинской квартире царил настоящий шабаш. В спальне Гиго отплясывал с Зойкой нечто лихое. Озол с пеной у рта спорил о чем-то с Германом: судя по доносящимся обрывкам фраз – об йоге, которая была больным местом Озола и фигурировала чуть ли не во всех его рассказах. Лешка, Зимин и Боря-бис тоже спорили, но тихо, вполголоса, рисуя что-то на салфетке, – это Лешка собирался "ни о чем не думать"!

Баржин распахнул окно: в комнате было накурено. С улицы хлынул поток сырого и холодного воздуха. Баржин с наслаждением вдохнул его. "Устал, подумал он. – Устал. И хочу спать". Он собрался было выйти в кухню, погасить свет и посидеть там в одиночестве, когда раздался звонок.

Странно... Больше Баржин никого не ждал.

На пороге стоял Старик. А рядом незнакомый пожилой человек, чем-то его напоминающий, – такой же высокий и тощий, с узким лицом и тяжелым подбородком.

– Принимаете гостей, Борис Вениаминович? – спросил Старик.

Баржин отступил, жестом приглашая их войти.

– А это мой подарок к вашему юбилею, – сказал Старик. – Феликс Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только что прилетел из Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.

Райновский!

Баржин взглянул на Старика. Но тот был абсолютно серьезен. Только где-то в углах глаз... Хотя нет, это были просто морщинки.

– Очень рад. – Баржин пожал руку Райновскому и распахнул дверь в комнату. – Прошу!

При виде Старика все вскочили.