Текст книги "Воробей, том 1 (СИ)"

Автор книги: Андрей Дай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Дело ясное – опять политика. Легкая подставка со стороны императорской семьи. Однозначно, как говорится. Так эвот, легким движением пера, «два зайца» одним выстрелом. С одной стороны вроде бы явный знак особого благоволения. С другой, вокруг непокорного Воробья создается полоса отчуждения. У первого министра прибавляется власти, и одновременно – растет количество недоброжелателей. Что же станет делать бедный, обложенный как волк красными флажками, граф Лерхе? Так, понятно что! Побежит за поддержкой к всесильным великим князьям. Станет зависим, а значит, управляем.

Причем, все равно к кому именно. К Владимиру, Александру или, не приведи Господь, к Константину. Ворон ворону глаз не выклюет. Эта кодла может за глаза хаять друг друга, соперниками в политической борьбе могут быть, разным партиям могут покровительствовать. Но, при всем при этом, нет более единой группировки в столице, чем императорская семья. Ибо они – владетели. Кормятся из одних яслей, и конкурентов на власть сообща к ногтю придавливают. Вот так-то!

Третье, не попавшее в газеты, решение Регентского Совета касалось Балканского полуострова. Тема, конечно, важная. И в свете грядущих через год-два событий, весьма актуальная. Только я, погрузившись в размышления, слушал в пол-уха. Назначили ответственного офицера от Генерального Штаба для создания агентурной сети и сбора сведений? Да Бог в помощь. Почему только сейчас? Что мы с Турцией перестали быть естественными соперниками на Черном море? Ранее, почему сбором разведданных не озаботились?

Но это я все про себя. Не дай Бог начать эти неудобные вопросы сейчас начать задавать. Вышло бы, словно я, наглая немецкая рожа, смею князя Владимира прилюдно отчитывать за недоработки. Оно мне надо, с единственным в их семейке вменяемым человеком отношение портить?

Готовить генерала Черняева к отправке в Сербию в качестве военного советника. Создать при сербской королевской армии отдельный добровольческий русский корпус. Сообщить негласно в войсках, что желающие закалить сабли в турецкой крови должны встречаться в штабах благожелательно. Добровольцам следует выправлять отпуска по здоровью, снабжать оружием и припасами, помогать на пути следования. Назначить фельдмаршала Барятинского ответственным за организацию в империи добровольческого движения.

А пресса? А ужасы турецкого владычества? А создание образа недочеловеков, или и того пуще – натуральнейших зверей? Всемирное осуждение геноцида славянского населения Блистательной Порты? Неужели трудно создать инцеденты, даже если их в реальности еще и нет?

Снова молчу. Концепция черного пиара этим людям еще недоступна. Всем известно, что франко-прусская война началась с созданного Бисмарком на пустом месте инцидента. Значит, Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк-Шёнхаузен, герцог цу Лауэнбург, умеет? А кого называют первейшим учителем прусского канцлера? Уж не светлейшего князя Горчакова ли, Александра свет Михайловича? То-то же! Можем! Только пока это не принято. Как бы, не вместно. Бесчестно. Но это только пока. Вот загремят пушки в Эльзасе. Затрубят трубы, застучат пулеметы, а по холмам Шампани станет стелиться ядовитый газ. Европа умоется большой кровью, оскотинится, ожесточится. Начнут пинать упавших, сгонять пленных в концлагеря и бомбить госпитали. Придумают массу красивых слов, чтоб оправдаться, и обзовутся европейской цивилизацией. А наши дурни еще и завидовать им будут, подражать и копировать.

Настроение окончательно только испортил. Тфу на них, три раза. Так сам себя накрутил, даже поблагодарить господ правителей земли Русской, за выказанное благоволение и оказанное доверие, забыл.

Благо, поговорить поговорили, но благоразумно, до окончания летних отпусков, ничего менять не стали. Что и мне на руку. У меня на лето огромные планы были, и среди них суета вокруг обиженных переменами вельмож не значилась. Но сама возможность без оглядки на всяких разных гм... да... разных членов Госсовета и прочих доброжелателей затеять любое новое акционерное общество, честно говоря, душу грела.

С прискорбием вынужден сообщить, что эти политические игрища, совершаемые вокруг моей скромной персоны, восприняты были скорее, как некий фон. Досадные недоразумения, отвлекающие от той веселой суеты и безобразий, кои всегда сопровождают подготовку большой семьи к переезду.

Всюду в доме стояли какие-то коробки и корзинки, много раз переставляемые, открываемые, содержимое их непрестанно менялось и путалось. Вещи, приготовленные Герочке для его путешествия на юг, терялись или смешивались с предназначенными Сашеньке. Служанки сбивались с ног, в поисках вдруг пропавших, но совершенно необходимых прямо здесь и сейчас принадлежностей.

Решительно все население особняка, вплоть до истопника и кучера, участвовало в этом бедламе. Один лишь старый Апанас, словно нерушимый айсберг, оказывался неизменно спокойным и непоколебимым. Платья, письменные и гигиенические принадлежности, револьверная пара с запасом патронов, новейшие карты, кейс с тысячей рублей золотом и выписанная мною самому себе подорожная. Представленный мне опытным слугой список собранного в сравнительно небольшом чемодане, тоже был не особенно велик. Так что я за комфорт в пути мог не беспокоиться. Однако же, это, внутреннее, спокойствие, не исключало меня из всеобщего преддорожного сумасшествия.

И они же, эти подобные пожару или еще какому-нибудь наводнению, сборы разрешили давным-давно мучавший меня вопрос: приглашать ли на встречу с Вениамином Асташевым Наденьку. У нас по дому, pardon за интимные подробности, панталоны в неожиданных местах валялись. Принимать в этаком, растрепанном, состоянии жилища даже давних друзей, было решительно невозможно. И, как следствие, оторвать от жизненно важных адски трудных процессов выбора нарядов, одни из которых будут сопровождать хозяйку в Тверскую губернию, а другие останутся прозябать во тьме столичных гардеробов, оказалось просто смертельно опасно.

Асташев предложил встретиться на, так сказать, нейтральной территории. И в этом определенно был смысл. Пригласи Вениамина Ивановича в Эрмитаж, в свой кабинет, разговор определенно скатится в нечто официальное. К себе, в дом на набережной Фонтанки, в этот панталонский вертеп и гнездовище дамских шляпок – решительно невозможно. А в столичный особняк Асташевых не хотел ехать уже я сам. Отставной гусар непременно принялся бы развлекать гостя, и серьезный разговор в один миг обратился бы болью в животе от непрерывного смеха. Веня был совершенно неиссякаем на веселые истории, и часы напролет мог фонтанировать анекдотами.

Выбор компаньона тоже вполне устроил. Ресторация Палкина на пересечении Невского и Владимирского проспектов. Так называемый, ресторан «Новопалкин». Был еще и «Старопалкин», что располагался куда дальше от центра столицы, но открылся, чуть ли не на полвека раньше.

Перекресток, где прошлой осенью внук основателя ресторанного бизнеса, Константин Павлович Палкин, открыл свое знаменитое на весь Санкт-Петербург предприятие общепита, был по-своему примечательным местом. Среди коренных жителей столицы место это обзывалось не иначе чем «Вшивой биржей». Еще в тридцатых годах там располагались многочисленные цирюльни, где задешево приводили в порядок волосы уличного люда. Волосы падали на землю, а жившие в них мелкие паразиты, расползались по сторонам. После, рассадник болезней был ликвидирован, перекресток застроили доходными домами и средней руки гостиницами.

В строении под номером сорок семь по Невскому, и – один по Владимировскому, кроме палкинской ресторации, еще помещалась типография герра Траншеля. В ней, помимо всего прочего, печатали номера еженедельника «Гражданин», издававшегося небезызвестным князем Вово. Естественно, не на свои средства – откуда у этого «прилипалы» и записного острослова деньги? Однако суммы были невелики, а Мещерский обладал какой-то мистической способностью в выпрашивании подачек у императора Николая. Так что, в некотором роде, «Гражданин» был государственным изданием под прикрытием.

Ах, да. С февраля текущего года, издание оплачивалось с особых счетов канцелярии Совета министров Российской Империи. Соответственно, первые типографские оттиски, до того как увидеть свет, ложились мне на стол. Князь Мещерский, хоть и был редкостным... человеком спорных моральных достоинств, однако же, и польза от его затей имелась не малая.

Кстати говоря, с сочельника семьдесят третьего до весны семьдесят четвертого, в «Гражданине» был раздел «Дневник писателя», редактировавшийся господином Достоевским. Я лично восторгов в отношении литературных достоинств творений Федора Михайловича не разделял, однако вполне осознавал, что Ее Величество История может и не вместить на скрижали какого-то невзрачного чиновника Лерхе, но непременно поместит туда сумрачный гений писателя.

Впрочем, тогда Никса был еще жив, и сам принимал решение, допустить ли бывшего ссыльного, пропойцу и прописного игрока к обширной читательской аудитории еженедельника. Я так понимаю, что решающей стала справка из канцелярии столичного обер-полицмейстера, в которой утверждалось, что «прибывший из-за границы урожденный дворянин, лишенный всех прав и дворянского звания поднадзорный мещанин Достоевский Федор Михайлович ни в каких порочных деяниях замечен не был, карточной или иной игре на деньги более не склонен». Да и Вово, явивший январские оттиски с программной статьей писателя, брался за «диссидентом» присматривать. «Буду и я говорить сам с собою в форме этого дневника, – писал Достоевский. – Об чем говорить? Обо всем, что поразит меня или заставит задуматься». Поражался и задумывался прошедший ссылку, каторгу и службу в солдатах редактор политически верно, и, быть может и поныне служил бы славному делу популяризации реформ, но в апреле семьдесят четвертого решил оставить пост и заняться исключительно литературной деятельностью.

Это я к тому, что открытие нового ресторана Федор Михайлович уже не застал, и встретить его в большой зале, с бассейном, в котором вяло шевелили хвостами живые осетры, нечего было и надеяться. А вот Михаил Евграфович Салтыков, возглавлявший раздел беллетристики в некрасовском журнале «Отечественные записки», если верить словам Менделеева, частенько захаживал к Палкину.

Признаться, я вовсе не горел желанием встречаться с Салтыковым, изредка подписывающим свои вирши псевдонимом Николай Щедрин. Злой он был. Злой, язвительный и весьма бойкий на язык. Его юмористические новеллы неизменно высмеивали глупых и корыстных чиновников, никогда не давая ни рецептов исправления сложившейся в стране ситуации, ни сравнений с действительно добросовестными администраторами. Невольно создавалось впечатление, будто бы все гражданское управление империи – одно сплошное недоразумение. Так что я господина Салтыкова не любил. И не уважал.

Каково же было мое удивление, когда однажды вдруг выяснилось, что я едва ли не единственный столь негативно относящийся к творчеству Салтыкова. Большинство же, включая чиновников высоких рангов, полагало истории Щедрина не более чем остроумной шуткой. Вроде анекдота, обижаться или сердиться на автора которого полнейшая глупость и вздор. Рассказывали, что якобы Михаил Евграфович водил дружбу со столичным градоначальником Федором Федоровичем Треповым, которого совершенно не смущали выходящие из под пера писателя грязные пасквили.

До меня доносились слухи, что будто бы даже именно Салтыков заступился за Константина Палкина, когда у того вышел конфликт с Треповым по поводу выбивающейся из стандарта вывески нового ресторана. Однако была и другая версия о том, как это, действительно имевшее место быть, недоразумение было разрешено к всеобщему удовлетворению.

В семьдесят третьем, когда вступило в силу новое «Положение о градоначальстве», во главе городской администрации столицы должен был встать градоначальник с правами губернатора. И уже с конца апреля-месяца им стал бывший Санкт-Петербургский обер-полицмейстер, генерал-адъютант Трепов. И одним из первых распоряжений вышедших из канцелярии нового мэра, стало «О мерах по упорядочиванию и приведению к благопристойному образу торговых вывесок и объявлений».Их пестрота не соответствовала строгому, классическому облику столицы. Генералом было издано обязательное постановление, чтобы рестораны, гостиницы и трактиры имели вывески на красном или синем поле.

Все содержатели этих заведений подчинились распоряжению. Только над рестораном Палкина по-прежнему висела белая вывеска с именем его владельца. Участковый пристав неоднократно напоминал Константину Павловичу о распоряжении высокого начальства. Тот любезно говорил: «Хорошо, хорошо», – но вывески не снимал.

В конце концов, о непокорном рестораторе было доложено градоначальнику. Генерал Трепов потребовал взять у «упрямого трактирщика» подписку о немедленном исполнении обязательного постановления. Но Палкин уперся: подписки не давал, а только в предписании расписался, что читал его. О чем и был составлен соответствующий протокол. Положения, на основании которого можно было бы штрафовать трактирщиков, тогда еще не было, и Константин Павлович не унывал.

В таком настроении он как-то шел утром по Невскому проспекту и вдруг встретился с грозным градоначальником, мчавшимся куда-то стремглав, чуть не не стоя в открытом экипаже. Заметив «упрямого трактирщика», генерал Трепов остановился, подозвал его к себе и стал усовещивать.

– Прошу, иначе я должен буду закрыть ваш ресторан…

– Эх, ваше превосходительство, – отвечал с низким поклоном купец, – бросьте вы это дело. Не все ли вам равно, какая у меня висит дощечка… а, впрочем, как знаете… не забудьте только, что у меня вот здесь, – и трактирщик указал рукою на оттопыривавшийся на грудном кармане сюртука бумажник, – лежит ведь миллион.

Федор Федорович расхохотался и поехал дальше. А белая дощечка с лаконичной надписью «К.П. Палкин» – так до сих пор над заведением и висит. А генерал-адъютант с тех пор стал частым гостем в «Новопалкине».

Не ведаю, какой из двух вариантов позволил-таки хозяину шикарной – это признавали даже конкуренты – ресторации сохранить исторически-белую вывеску. Никогда не интересовался подробностями. Да и впредь не собирался. Вполне довольно было и того, что публика, съезжавшаяся на обеды и ужины на пересечение Невского и Владимирского проспектов, обещала быть вполне респектабельной, чтоб мне, графу, вице-канцлеру Российской Империи и первому министру, было не зазорно там появляться.

Знаете же, как бывает?! Зайдешь куда-нибудь, в какой-нибудь трактир, соблазнившись доносящимися оттуда приятными запахами, и кто-то обязательно, как назло, увидит, узнает. А после станут болтать, что, дескать, Воробей-то уже и часу без хлебного вина прожить не может. Уже и в трактиры бегает... Или, не дай Господь, в той же зале заговорщики какие нито заседали, так и вообще...

Так что, с некоторых пор, практически перестал перемещаться по Санкт-Петербургу пешком. Нет, в центре, в пределах Фонтанки, еще бывало. Но во внешнем, новом городе – уже точно никогда. Чтоб поменьше болтали.

«Новое помещение ресторации К.П. Палкина роскошно, обширно и устроено со всеми приспособлениями, требуемыми комфортом и удобством, – писали газеты. – Так кухня помещена наверху, чтобы в него не проходил чад, и кушанья опускаются в залы машиною. Меблировка комнат изящная, большая зала и зимний сад еще не отделаны и будут открыты лишь к концу года. Лестница, ведущая в бельэтаж, украшена фонтаном и тропическими растениями».

Я, конечно, не специалист, но фонтанами и мрамором жителей столицы удивить трудно. Да, несомненно, все было вполне на уровне ресторана в любом пятизвездочном отеле из моего прошлого – будущего. Бассейнов с живыми осетрами, признаюсь, еще нигде не видел. В остальном же – ничего экстраординарного. Пальмы в кадках, красные ковровые дорожки, блеск хрусталя и режущая глаз белизна салфеток. А еще, ряженные в сюртуки официанты – татары. Причем, не калмыки, якуты или буряты, а именно что – татары.

Чем был вызван такой выбор национальной принадлежности обслуживающего персонала, так и остался для меня секретом. Спрашивать метрдотеля, любезно встретившего и проводившего в заранее записанный на нас с Веней кабинет, как-то постеснялся. Побоялся нарваться на ничего не значащее: «хозяин велел», и от того – выглядеть глупо. Татары, так татары. Слава Богу, хоть не негры, неизменно вызывающие у меня неконтролируемое чувство приближавшейся опасности.

Асташев уже ждал, однако заказ не делал. Изначально договаривались, что встреча будет деловой, а не дегустации фирменных блюд ради. Станем ли мы полноценно кушать, или ограничимся лишь легкими закусками под символический графинчик коньяку. Это Веня не знал, какой гм... какая обстановка у меня дома, иначе вопроса: кушать или не кушать перед ним бы не стояло.

Выбрали суп-пюре Сант-Гюрбер на первое. Вениамин, так как точно знал, что это вкусно, а я уже по его рекомендации. В качестве второго блюда «сусанин» взял форель, каким-то особенным образом здесь выделываемую. Мне же очень советовал опять-таки особенные котлеты. После сляпанных на скорую руку бутербродов, коими поддерживали во мне разумную жизнь занятые совсем другими делами слуги, я и жареного ежа бы съел. Но все-таки восхитительный вкус палкинских котлет сумел оценить.

На десерт, если правильно помню, ели какую-то белую массу, в меню названную мороженным. Пломбиром, если бы точным. Никогда не интересовался, каким именно образом производили этот сорт замороженного лакомства в счастливую пору моего детства во времена СССР. Но есть у меня сомнения, что в советский ГОСТ попало бы кушанье, в которое одновременно входили бы молоко, сливки, яйца, сахар и сливочное масло, как в то нечто, поданное нам под именем «Меттерних».

Как бы то ни было, после сливочно-молочного десерта наступила пора коньяка и кофе. А значит, и время поговорить о делах.

– Я пригласил тебя, чтоб попросить о, в некотором роде, возвращении на службу, – согревая пузатый бокал с коньяком в ладони, начал я. – Государю и Отечеству ты уже изрядно сослужил. Теперь пора подумать о себе. Ну, и о друзьях, конечно.

– Фуу-х, – как-то даже преувеличенно радостно выдохнул Асташев и засмеялся. – Слава Богу, этот миг все-таки настал. Я уже начал беспокоиться, что ты никогда обо мне не вспомнишь.

– Не было задачи, тебя достойной, – пожал я плечами. – Теперь же наступила пора, когда весь твой ум, находчивость и связи в свете могли бы послужить общему делу.

– Общему? – заинтересованно вскинулся Веня.

– В первую очередь, конечно, финансово-промышленному дому Лерхе, – честно признал я. – Но это ведь твой батюшка, Иван Дмитриевич, пусть земля ему станет пухом, первым пустил в свет побасенку, будто бы всякий, находящийся подле Лерхе, быстро становится изрядно богаче.

– Это не он придумал, – вздыбил усы в улыбке отставной гусар. – Так неоднократно изволил выражаться великий князь Константин. Отец лишь не уставал это повторять в нужных местах и нужным людям. В качестве первого свидетеля, так сказать.

– Вот как? Буду знать. Однако же, ныне я зову тебя именно что на службу. Компаньоны мы с тобой уже и без того. И вполне естественным будет, если ты, узнав некоторые подробности по роду службы, изъявишь желание вложить свободные средства и в иные мои предприятия и прожекты.

– Уже интересно. Однако же, Герман! Мы знакомы много лет, чтоб у тебя была нужда завлекать меня в неизведанные дали, словно какую-то институтку в трактир. Сказать по правде, так после моего домашнего безделья, я уже готов и с Сидоровым корабли в Обскую Губу перегонять. Так что, признайся уже: в качестве кого я тебе надобен.

– В качестве управляющего центрального, столичного отделения наших с Надеждой Ивановной предприятий. И нашего с тобой Сибирского банка в том числе.

– Ооо! – округлил глаза Веня. – У меня нет слов, дружище! Неужто у меня появится возможность прикоснуться к делам таинственного и невероятного Лерхе?!

– Да, определенно появится, – засмеялся я. – Однако, ты даже не представляешь, какой трагедией для тебя это может обернуться!

– Герман, ты меня пугаешь!

– Оу! Мне удалось нагнать страхов на бравого гусарского полковника? А я лишь хотел сказать, что тебе нельзя будет обсуждать с кем-либо вне определенного круга, наши дела...

– Фух, – озабоченно блеснул глазами Асташев. – Это и взаправду станет трагедией...

И тут же засмеялся, разглядев во мне тревогу:

– Не беспокойся за это, мой друг. Хранить секреты – это первое чему научил меня отец. «Золото любит тишину» – не уставал говаривать он. Все-таки сведения о золотоносных участках иных и до смертоубийства доводили.

– И то верно, – расслабился я. – Все время, глядя на блестящего столичного жителя, забываю, что родом ты совсем из иных мест. Тем лучше. Тем лучше... Некоторые известия о наших будущих делах могут показаться тебе несколько...

– Только не говори – бесчестными. Отказываюсь верить, что первый советник Великого Императора Николая, может вести мошеннические дела.

– Нет-нет. Я всего лишь хотел сказать – предосудительными. Но о чем именно идет речь, я смогу сказать только после того, как ты дашь согласие на службу в моей компании.

– Пф-ф. Ответ очевиден, дружище! Конечно же, я согласен. Отказаться от шанса наполнить свою жизнь чем-то действительно важным? Чем-то, что может стать куда большим, чем служба в армии? Нет уж, увольте! Теперь, чтоб от меня избавиться, тебе придется меня убить.

– Отлично сказано, друг. Я запомню!

– Можешь даже записать. Я подпишусь. Коли того станешь с меня требовать, так и кровью. Только не томи. У меня все дрожит внутри от предвкушения. Расскажи, хотя бы нескольких словах, о направлениях дел, коими мне нужно будет заниматься.

– Ну, не всем, что войдет в столичное отделение, тебе придется заниматься лично. Я бы хотел, чтоб некоторыми из них заведовали специальные verwalter. Или, если будет угодно, назовем их Le gérant.

– А. Приказчики. Понял-понял.

– Пусть будут приказчики... Называй их как тебе удобно. Им ты передашь то, что уже налажено, что работает словно бы уже само по себе, не требуя неусыпного контроля и вмешательства. Иным же делам, тем, что только будут начаты, так же назначишь приказчиков, но следить за их работой станешь строго.

– Как ведается, – кивнул сын золотодобытчика.

– Кроме того, поскольку направления дел будут обширны и разнообразны, тебя станут консультировать знающие люди. Не стесняйся спрашивать, но и не углубляйся в суть. Твое дело организовать работы так, чтоб предприятие приносило прибыль и не высасывало последние соки из рабочего люда.

– Знаю-знаю, – отмахнулся Асташев. – Бывал в твоих рабочих поселках. Такого и в Европах не сыскать. Сказывают, люди в очередях стоят, чтоб к тебе на работу поступить.

– Приятно слышать, – искренне признался я. В прошлом году одно из поселений, образованное подле нового железоделательного завода, посетили братья Нобели. Комендант докладывал, что шведы выпытывали всяческие мелочи, удивляясь притом сущей обыденности, будто бы величайшему чуду. Мы с Наденькой не препятствовали таким вот экскурсиям. Вдруг, да до иных российских промышленников дойдет, что организованный быт рабочих прямо влияет на качество и производительность работ. Ну и создает некий ареал исключительности. Элитности, если хотите.

– Что же касаемо направлений... Я вот подготовил краткий список...

Эти несколько строк на листе бумаги уже сами по себе были коммерческой тайной. И попади они на глаза какому-нибудь бойкому газетному писаке, мне могло стать очень и очень худо. Вплоть до полного мною оставления государственной службы. Нужно ли объяснять, что ждал какой-либо реакции от скользящего взглядом по листу Асташева я с некоторым трепетом.

– Но это же... – прежде шумно выдохнув, выдал, наконец, сын золотопромышленника. – Это вот... Однако! Не ожидал! Признаться, и помыслить не мог, что ты, Герман Густавович, этакое-то вот...

– Тебя что-то смущает, мой друг? – с деланным безразличием в голосе, поинтересовался я.

– Смущает?! – вскричал Вениамин. – Смущает? Бог мой! Да я... Да мы...

Отставной гусар дрожащей рукой, проливая непокорную водку на сверкающую белизной скатерть, набулькал рюмку и тут же махнул ее в рот. А после, совершенно без паузы, и еще одну. И уставился на меня, даже не закусив ничем из расставленного на столе изобилия, словно удав на бандерлога.

– Обещай мне, Герман. Нет! Клянись! Честью своей клянись! Что после, когда все это... – Асташев кончиками пальцев постучал по растекающейся в водке чернильной кляксе, – откроется, то мое имя будет всюду рядом с твоим. Что для Истории, мы с тобой, ты и я, станем теми, кто совершил это. Кто отомстил. Кто вернул вековые долги этим... Кто заставил этих... заплатить!

– Гм... – пришлось прочистить горло, прежде чем я сумел хоть что-нибудь выговорить. – Признаться, в таком аспекте я этот, наш с тобой, план не рассматривал. Но, по сути, ты прав! В некотором роде, это действительно воздаяние. Месть тем, кто вытягивал из Отечества последние соки, пользуясь бедственным нашим положением...

– Именно! Именно что, Герман! Соки! Из Отечества! – почти уже кричал Веня, привлекая внимание прочей обедающей у Палкина публики. – Господь свидетель, Герман! Ты гений! Этак-то вот... просто. Хитро! Хитро и просто. И резко, как саблей...

– Ну-ну, – понизив голос, принялся я успокаивать друга. – Тише же! Ибо еще не время для суда Истории. Еще надобно множество дел совершить, прежде чем...

– Да-да, – смутился распалившийся гусар. – Конечно. Прости. Но и все же! Поклянись мне, Герман. Поклянись. Я знаю, ты человек чести, и не станешь обманывать меня в такой малости.

Конечно же, я поклялся. Потому, что приятно, черт возьми, когда тебя считают лучше, чем ты есть на самом деле. Потому, что тревога отпустила. Опасения, что экс-полковник бросит этот лист бумаги в лицо и уйдет, рассказывая на всех углах о моем коварстве и злокозненности. Ну и потому, наконец, что Асташев был мне нужен. Альтернативные кандидатуры нами с Наденькой обсуждались, и были признаны не годными. Восприми Вениамин эти мои планы несколько по иному, и пришлось бы все делать самому. Да еще изобретая по пути способы нейтрализации разошедшихся по столице слухов.

Слава Богу, все прошло как нельзя лучше.