Текст книги "Мотя"

Автор книги: Андрей Арев

– Ты еще скажи, что «Лад» много было, – захихикал Кока, – она одна была, потому что тоже тулбо. А вот Медведев – тот да, его много. Китайцы отрабатывают на нем модель «президент – пчелиный рой». Его клонировали из А. С. Медведева, правого эсера, председателя Временного правительства Дальнего Востока в 1920, большого либерала, сторонника свободного предпринимательства и торговли, а заместителем у него, представь, был сам Лазо. В медведевской республике даже деньги свои были.

– Ого! Лазо…, – с уважением произнесла Мотя.

– Да. А клоны недолговечны, и их, медведевых, штампуют каждый квартал, для разных регионов, кого–то для Европы, кого–то для Азии. Я слышал, один даже с саратовским акцентом есть. Поэтому кажется, что он везде. Как пчелиный рой.

Помолчали.

– А первая волна сибирских шаманов еще при Ленине и Свердлове была, Кока, – вдруг подала голос Нюра, – только Свердлов сам пытался учение постичь, постоянно ездил в район падения тунгусского метеорита, энергией подпитываться. Поэтому и умер так быстро. А Ленина инициировали, когда он из Шушенского бежал, его на севере Красин ждал, на маленьком пароходике. Ленин привез с собой на нартах местную женщину и кучу сала медведей и нерп, которым они потом топили паровые котлы парохода, как замерзающий лейтенант Седов с туфелькой Веры Май—Маевской в кармане, и так дошли до Петербурга. Женщина получила фамилию Крупская, потому что ее имя переводилось с местного языка, как «манна небесная», а по–русски ее назвали Надеждой, имея в виду надежду на успешный побег. И первый советский ледокол в память об этом назвали «Красин».

Нюра открыла книгу с надписью «Д. Симмонсъ. Терроръ» на обложке и прочла всем:

Ленинъ поднесъ вонючiй скользкiй шматъ сала къ открытому рту и быстро полоснулъ по нему ножомъ, какъ дѣлала эскимоска.

Онъ едва не оттяпалъ себѣ носъ. Онъ точно отхватилъ–бы себѣ нижнюю губу, когда–бы ножъ не застрялъ въ тюленьей коже (если она была тюленьей), мягкомъ мясѣ и бѣломъ салѣ и не дернулся немного вверхъ. Однако единственная капелька крови все–же сорвалась съ рассѣченнаго носа.

Крупская не обратила вниманiя на кровь, еле замѣтно помотала головой и протянула Ленину свой ножъ.

Онъ сжалъ въ рукѣ непривычно легкiй ножъ и повторилъ попытку, увѣренно рѣзанувъ лезвiемъ сверху внизъ, въ то время какъ капелька крови упала съ его носа на шматъ сала.

Лезвiе вошло въ него легко, какъ въ масло. Маленькiй каменный ножъ – просто уму непостижимо – былъ гораздо острѣе его собственнаго.

Большой кусокъ сала оказался у него во рту. Ленинъ принялся жевать, пытаясь идiотскими гримасами и кивками выразить признательность женщинѣ.

На вкусъ оно походило на дохлаго карпа трехмѣсячной давности, вытащеннаго со дна Волги за саратовскими сточными трубами.

Ленинъ почувствовалъ сильнейшiй рвотный позывъ, хотѣлъ было выплюнуть комокъ полуразжеванного сала на полъ снѣжнаго дома, потомъ рѣшилъ, что подобный поступокъ не поспособствуетъ выполненiю его деликатной дипломатической миссiи, и проглотилъ.

– Красиво…, – сказала Мотя.

– Красиво, – согласилась Нюра.

Снова помолчали.

Было скучно. Кока взялся за Стивенсона, а Мотя переползла на Нюрин топчан, и вместе они запели жалостливую песню про Зою, которой научились в пионерском лагере. Вскоре им это наскучило.

– А давайте спать, у меня что–то глаза слипаются… – сказала Нюра. Остальные были не против – Мотя и Нюра обнялись и задремали, Кока аккуратно положил очки на томик Стивенсона, и тоже уснул.

18

Мотю разбудило пение караульных павликов, орущих за стеной свое: «Подъём, подъём, кто спит – того убьём!». Солнце уже пробилось сквозь оранжевые дымы труб и поднялось над курящимися градирнями, освещая Первый квартал Эрнста Мая и сверкая в стальных деревьях Железного парка, листья которого звенели на ветру.

Металлический пол чуть дрожал под ногами – это был ровный гул ревущего внутреннего солнца Черной Магнитки. Дежурные павлики принесли завтрак: творожную запеканку и кофе из желудей и цикория. Следом вошел сам Ятыргин, пожелал доброго утра и спросил, что за песню пели вчера девочки.

– Песню? – переспросила Нюра.

– Да, – сказал Ятыргин, – что–то про Зою.

– А-а, – поняла Нюра, – эту:

Ставай, ставай, Зоя, будила Зою мать

Ставай, ставай, Зоя, корабли стоять…

– Это мы с девчонками в лагере пели, – улыбнулась Мотя, – она про Ленина.

– Как про Ленина? – удивился Кока, – там же про Зою?

– Ну правильно, – ответила Мотя, – про Зою Монроз. Как настоящая фамилия Ленина?

– Ульянов.

– Ну да, а до этого? До того, как он принял буддизм? Ульянов – это же в честь гелюна Ульянова.

– Пьянков—Питкевич?

– Правильно! Об этом в песне и поется – вставай, Зоя, корабли стоят. Ну, когда Ленин параболоид изобрел, и они с Зоей им дредноут сожгли, «Императрицу Марию».

– Помню, да, в шестнадцатом году, когда он «Империализм как высшая стадия капитализма» написал. А как же Крупская?

– Ну а что Крупская? – сказала Нюра, – она Ленину жизнь в ссылке спасла, и он, как честный человек, обязан был на ней жениться. А Зое он остров Мавува купил, в архипелаге Вануа—Леву, вот этим песня и кончается:

 
За синими морями бережок цветет
на том бережочке слезы Зоя льет
дайте мне чернила, дайте мне перо
тому, кого любила, напишу письмо
 

– Да, – поддержала Мотя, – а когда Крупская умерла, Ленин к Зое на остров и уехал. Все еще, небось, там под Chambermaid Swing танцуют…

– Ага, – сказала Нюра, – «каждая chambermaid должна научиться управлять государством». Это вам не графиня Пален с ее орлом.

– Зато я знаю, почему дредноут называется дредноут, – вдруг сказал Кока.

– Dreadnought… бесстрашный? – спросила Мотя.

– Нет, но близко. Dread–nought – «без дреддов». Dreadlocks, «устрашающие локоны», носили назореи. На корабли all–big–gun набирались моряки из назореев, которые нарушили обет, и поэтому должны были остричь волосы и принести искупительную жертву.

Помолчали.

– Подождите, а в Мавзолее тогда кто? – спросил удивленно Кока.

– Да кто угодно! – захихикали девочки.

– Да, мальчик, Мавзолей на Красной площади – это игрушка, символ, – вдруг произнес Ятыргин.

Он открыл окно и сказал: – Вот, посмотри, как выглядит настоящий Мавзолей, город, для которого срыли две горы, Ай—Дерлюй и Аташ, и свезли со всего мира массу народа, который тысячами замерзал в голой степи. Весь этот город, весь Магнитогорск – Мавзолей Сталина, и именно здесь хранится стальное сердце Кадмона.

– Ну наконец–то про сердце! – воскликнула Мотя. – Рассказывайте скорее!

– Сердца Кадмона недоступны живым, девочка, – печально сказал Ятыргин, – вам придется умереть.

– То есть, вы нас убьете, что ли?

– Только если вы согласитесь на это. Если вы решите жить дальше, то никто вам препятствовать не будет, вас проводят до проходной, и вы уедете домой. Я пришел сказать, что у вас есть время подумать до вечера, и потом мне скажете свое решение.

– Ну, я о чем–то подобном и подозревала, в общем–то, – тихо сказала Нюра.

– Если вы решите продолжать поиски, вас убьют и неправильно похоронят, чтобы вы могли вернуться с новыми силами. Думайте, – Ятыргин отдал пионерский салют, и вышел из железной комнаты.

Все молчали, каждый думал о чем–то своем.

– Я согласен, – первым сказал Кока. – Согласен. Терять мне особо нечего. Если кто–нибудь из вас согласится, я буду рад. Если нет – ну, тогда не знаю, буду ли я дальше искать сердца. Надо подумать. А сейчас я спать. В любых непонятных ситуациях ложись спать.

И он снял очки, лег на топчан лицом к стенке, подтянул ноги к животу, и уснул.

– Сердце болит, – тихо сказала Нюра, – говорила я родителям, что мне не надо столько чая… А что значит – неправильно похоронят?

– Это значит – не отрубят голову, кисти рук и ступни, – сказала Мотя, глядя отсутствующим взглядом куда–то в сторону. – Так раньше в Сибири всяких шаманов хоронили, чтобы они не могли выкопаться из могилы и людей не пугали. Еще вокруг могилы, бывало, ров копали, и вал насыпали, хочешь попроведовать покойника – досточку перекинь, а когда обратно пойдешь – не забудь убрать. Археологи много таких могил находили, и часто скелет там лежал в странном положении, будто выбраться пытался. Говорят, будто печень может выполнять функции сердца. Еще в Челаковицах кладбище нашли, там мертвецы были уложены на бок со связанными руками и ногами, а ребра слева были сломаны – там, где в сердца вбивались осиновые колья. Позже некоторые могилы были разрыты: покойникам после первого погребения были тоже отрублены головы, кисти рук и стопы. А в Синташте вообще либо голова отрублена, либо тело расчленено, мягкие ткани удалены, а кости кучкой закопаны. Но это только в центре поселения, чтобы дух шамана всегда находился рядом и охранял жителей. А обычные жители захоронены просто, без изысков, никаких расчленений.

– Ну, и на том спасибо, – сказала Нюра, рассматривая свои руки, будто видела их первый раз в жизни, – ручки–ножки, огуречик, вот и вышел человечек. А то, как же я без ручек–то? Ты знаешь, а я согласна. Если ты решишься, то я с тобой. Приятно быть шаманом, который никого не боится, пусть даже и мертвым.

– Я думаю, мертвые и так никого не боятся, – улыбнулась Мотя.

– … и которого боятся все остальные, – добавила Нюра. – Маленькие девочки – самые страшные существа на свете, потому что надеяться им, кроме себя, не на кого. Маленькая сестра следит за тобой.

– Я, в общем, тоже согласна, – сказала Мотя. – Все равно мы умрем когда–нибудь. Только старыми, беспомощными и никому не нужными. С трясущейся головой и пахнущими мочой. Так что, лучше сейчас – молодыми, красивыми и не беспомощными.

– Точно! – просияла Нюра, и обняла подругу. – А сейчас – спать? Вступать в смерть будем хотя бы выспавшимися.

– Давай, – согласилась Мотя. Она написала на листе бумаги «МЫ СОГЛАСНЫ», сложила в стоявший на столе пластмассовый пенал, и отправила пневмопочтой.

Они вместе улеглись на топчан, укрылись одеялом, обнялись и уснули…

Их разбудил Кока. За окном было темно.

– Ну, девочки, прощайте, – сказал он, – за мной пришли. Там увидимся.

Кока обнял их и вышел за дверь в сопровождении двух молчаливых павликов.

Девочки поднялись, и стали наводить порядок – заправили кровати, умылись, повязали друг другу галстуки. Раздался хлопок – в трубе пневмопочты появился пенал, Мотя открыла его, и на стол выпал рулончик бумаги с надписью: Моте Белецкой, вскрыть после смерти. Мотя сунула рулончик в нагрудный карман фартука.

Обычный гул под ногами стал сильнее, и девочки услышали где–то далеко крик, полный боли.

– Кока? – одними губами спросила Мотя.

– Кажется, – так же тихо ответила Нюра.

Через пару минут в дверях снова появились двое павликов и поманили Нюру. Девочки обнялись.

– Ну, пока, – сказала Нюра, сжимая Мотины руки, – скоро увидимся. Не скучай без меня.

Она улыбнулась и шагнула к павликам.

Мотя смахнула слезинку и услышала уже за дверью голос Нюры:

 
Out of the tomb, we bring Badroulbadour,
Within our bellies, we her chariot.
Here is an eye. And here are, one by one,
The lashes of that eye and its white lid.
Here is the cheek on which that lid declined,
And, finger after finger, here, the hand,
The genius of that cheek. Here are the lips,
The bundle of the body and the feet.
 

Перед тем, как за ней пришли, Мотя еще раз почувствовала под ногами гудение внутреннего солнца Магнитки и услышала еще один жуткий крик.

 
– The act of dying
is like hitch–hiking
into a strange town
late at night
where it is cold
and raining,
and you are alone
again,
 

– прошептала она, когда услышала звук шагов за дверью.

-2

Когда Нюра очнулась в могиле, то успела почувствовать только какое–то биение в правом боку. Даже испугаться не успела. Ее тут же выгнуло дугой, потому что биение превратилось в такой мощный импульс, что Нюра какое–то время касалась дна могилы только пятками и макушкой. Хорошо, что могильщики не озаботились гробом, иначе Нюре пришлось бы ломать его доски своим телом. Она разгребала землю, пробиваясь к воздуху, и шепча:

 
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий
смех…
 

На поверхности была ночь. Боли Нюра не чувствовала – а только обволакивающую слабость, трусики и рейтузы ее набухли кровью, пришлось их снять, и по ногам потекли большие красные сгустки, похожие на вишневое желе. Месячные.

Тогда в ней проснулся голод, и Нюра больше не могла ни о чем думать, кроме еды. Добравшись до ближайшей девятиэтажки с плакатом, изображавшем копытце Амалфеи, и надписью «Нефть мечтает о вас. Мечты сбываются», Нюра легко перемахнула через забор, подпрыгнув, повисла на оконных решетках первого этажа, миновала их и оказалась на балконе второго. Слегка удивляясь своим новым возможностям, она выдавила стеклопакет, вошла в квартиру и прокралась на кухню.

«Мою любовь зовут на М, она мертвенькая, у нее месячные и ей мерзко, – бормотала Нюра, запивая копченое сало малиновым вареньем, – она милая и mieze». Почти не пережевывая, она глотала, запихивала в себя все, что находила в холодильнике, в первую очередь жирное и сладкое. Хозяева квартиры держали несколько кошек, которые пришли посмотреть на ночную гостью – Нюра и их угостила. Тихая густая ночь разлилась в квартире, было много вкусной еды, радио еле слышно мурлыкало старый хит «Иванушек» о тополях:

 
Тополями пропахли шальные недели,
Каждый день как осколок расколотых лет.
Это юность моя по старинным пастелям
Отмечает взволнованно стёршийся след.
Не по чёткам веду счёт потерь и находок,
Не по книгам считаю количество строк. —
По сгоревшей судьбе только скрипы повозок,
Да стихов зацветающий дрок…
 

Что еще было нужно для счастья? Запасливая Нюра решила посмотреть, что в морозилке; она открыла дверцу – ровно в этот миг на кухне зажегся свет, в дверном проеме появилась толстая женщина с бейсбольной битой в руках.

И тут что–то сломалось: Нюра медленно поворачивала голову к вошедшей, и никак не могла повернуть, время висело холодцом; все пыталась перестать смотреть в морозильную камеру («а зачем? зачем так? так–то – зачем?») – там лежали замерзшие в камень новорожденные котята, еще слепые, хозяйка из соображений гуманизма не топила ненужных, а просто отправляла их в холодные объятья вечности; все хотела закричать, но крик только глухо рычал где–то внутри… и когда Нюра очнулась от этого сна, то увидела, что уворачивается от биты, подпрыгивает в воздух и ломает ударом ноги горло любительнице кошек.

«Die Klassenauseinandersetzung, – сказала Нюра, – Призрак бродит по России, и этот призрак – я». Она аккуратно достала замерзшие комочки котят, души их оттаяли от тепла ее мертвых рук, и ушли в свой незамысловатый рай. Только один, снежно–белый и разноглазый, остался с ней, и Нюра назвала его – Кельвин.

Взяв котенка на руки, Нюра перешагнула через труп женщины, открыла входную дверь, и вышла на лестничную клетку. Дверь она оставила приоткрытой, спустилась вниз, приветственно кивнула дремлющей консьержке, и ушла в ночь.

Возле своей бывшей могилы Нюра села прямо на землю и задумалась. Кто ее убил? Да еще так страшно – кожа не спине была содрана до поясницы, словно кто–то пытался сделать из Нюры жуткое вечернее платье с глубоким декольте на спине. Ей не было больно, холодный ветер конца зимы припудривал спину влажным снегом. «Что будем делать, Кельвин?» – спросила она котенка.

Кельвин внимательно посмотрел на нее, ткнулся в руки носом, подрожал антенной хвоста, и уверенно куда–то отправился. Нюра двинулась следом.

Довольно скоро Кельвин привел Нюру к свежему холмику из соснового лапника, чуть закиданного снегом. На холмике лежали круглые очки Коки.

Нюра аккуратно сложила очки в нагрудный кармашек фартука, и начала раскидывать ветки. Под снегом и лапником лежал Кока, глаза его были закрыты, изо рта вытекла засохшая струйка крови, синяя школьная куртка и рубаха расстегнуты, грудь вмята, на груди и животе – огромный синяк.

Нюра села на ветки, вынула очки, подышала на стекла и протерла их подолом юбки.

– Вставай, Смирнов. Здесь тебе не Мавзолей, нечего валяться, Мотю надо искать, – сказала она, разглядывая через стекла очков звезды. Еще раз подышала и протерла.

Кока медленно открыл глаза. Нюра послюнявила носовой платок и стерла засохшую кровь возле его рта.

– Его косточки сухие будет дождик поливать, его глазки голубые будет курица клевать. Вставай, вставай. Пойдем, я тебя в порядок приведу, – сказала она.

– Я живой, что ли? – спросил Кока, близоруко щурясь на звезды.

– Неа, мертвенький, – ответила Нюра, нацепив себе на нос его очки, и помогая подняться, – то не мертво, что вечно недвижимо: спустя эонов тьмы умрет и смерть. Ты двигаешься – стало быть, мертвенький. Но это неважно. Вставай, Смирнов, тут кафе недалеко, жрать хочется, как из ружья. Кто нас убил, помнишь?

– Помню, – ответил Кока, забирая очки, – павлики. И мы сами на это согласились.

– А ведь точно, – сказала Нюра, отряхивая Коку от снега и иголок, – сейчас вспомнила. А когда выкопалась – не помнила. Я думаю, и Мотя сейчас появится. Нам же три сердца нужно найти, верно?

– Ага. Ну, где твое кафе, мне зеркало надо, в груди мешает что–то, ребра сломаны наверно, в порядок себя привести нужно. А то неаккуратно как–то.

Они добрели до кафе «Лакомка» – внутри было темно, но на витрине в свете Луны можно было разглядеть всякие вкусности. «Моя прелессссть», – облизнулась Нюра, потащила Коку на задний двор, где выдавила небольшое окно в подсобке, в проем прыгнул Кельвин. Следом забралась Нюра, открыла дверь, и поманила Коку: Вуаля!

Кока вошел.

– Не смотри на меня, Смирнов, будь добр. Я сейчас есть буду, это страшно. Туалет вон там, можешь свет включить, с улицы не видно – Нюра махнула рукой в сторону кухни и пошла к витрине.

– Очень надо мне на тебя смотреть, – буркнул Кока, и, сняв рубашку и куртку, надрезал кухонным ножом грудь.

 
– Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша…
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Но наука доказала,
Что душа не существует,
Что печенка, кости, сало –
Вот что душу образует
Есть всего лишь сочлененья,
А потом соединенья.
Против выводов науки
Невозможно устоять
Таракан, сжимая руки,
Приготовился страдать
Вот палач к нему подходит,
И, ощупав ему грудь,
Он под ребрами находит
То, что следует проткнуть
 

– бормотал он, стоя перед зеркалом и вытаскивая из надрезов обломки ребер.

– Развлекаешься? – в дверном проеме появилась Нюра, сжимающая в руке здоровенный кусок торта, и перемазанная кремом от уха до уха. На плече у нее сидел Кельвин, а другой рукой она придерживала фартук, в котором лежала горка эклеров, – а ты почему согласился, чтобы тебя убили?

– Как тебе объяснить… давно, классе в первом, я болел. Корью, кажется. И мама спросила, что мне приготовить. И я попросил зразы, где–то прочитал про них, и очень мне было интересно, как это – котлета, а внутри у нее еще что–то. Мама раньше их никогда не делала, но приготовила – она же мама. А я вилкой поковырял, съел чуть–чуть совсем, и больше не стал – плохо себя чувствовал от этой кори. И так мне стало маму жалко, что я заплакал – она же возилась с этими зразами, готовила, чтобы мне угодить, а я не съел. Сидел и рыдал над тарелкой. Мама спрашивает что случилось, а я ей ответить не могу, не могу объяснить. Да я бы и сейчас не объяснил, потому что сделать эти зразы для нее было не трудно, но дело–то не в этом. Понимаешь?

Или вот, помнишь, на заводе практику проходили? Нам там талоны на питание выдавали, и на один талон можно было комплексный обед взять – первое, второе и компот, не объешься, но и с голоду не помрешь. Все в столовой обычно брали разное: кто два вторых, кто блинчиков еще к котлеткам добавит, кто салатик – в общем, рассчитывались талоном, а сверх суммы еще наличкой доплачивали. И приходил туда один дед, упартаченный весь, зубов нет – и всегда брал только комплексный, с деньгами, видно, туго было. И знаешь, как–то он так ел… в общем, мне его очень жалко было. Хотелось подойти, положить ему на стол кучу денег, и сказать: возьмите, дедушка, поживете на старости лет хорошо. Казалось бы, ну кто он мне? Что я про него знаю? Может, ворюга какой–то, раз пальцы все в синих перстнях. А вот жалко, и все. Что–то у меня все вокруг еды… Это ты меня отвлекаешь своими эклерами.

– Ты говори–говори, я слушаю, – проговорила Нюра с набитым ртом, – не отвлекайся.

– В общем, мне людей жалко. Они же такие идиоты.

– Угу. А ты, значит…

– А я хочу вытащить их из этой дурной бесконечности. Мир, в котором они живут – это игровой компьютер, с прикрученным к нему генератором случайных чисел, который постоянно выплевывает в игровой процесс какого–нибудь нового героя, за которым они бегут, задрав штаны. Ленин, например – мастер слэша, был отражением гамельнского крысолова, но с ним еще можно поиграть в простейшую стратегию – собери электроцепь. Пол Пот был уже мастером антислэша, но все воспринимают их, как разных людей, хотя это все тот же mortal combat, только принцессе Китане периодически цвет лифчика меняют, и все. А бесконечность страдания человека можно увеличивать беспредельно, например, как у Дзюнко Фурута – каждая секунда последних 44 дней ее жизни была размером в кальпу. Вот я и хочу лишить их страданий. Как это сделать, будучи простым живым школьником – я не знаю.

– Ахха, – сказала Нюра, отправляя в рот очередной эклер, – а будучи простым мертвым школьником – знаешь.

– Пока нет, – согласился Кока, – но, думаю, что–нибудь выяснится. И потом, у меня запасной маневр есть.

– Это какой же? – удивилась Нюра.

– Есть такой текст Петра Дуйсбургского, хрониста Тевтонского ордена в Пруссии – «О воскрешении одного мальчика в земле Прусской в замке Бранденбург», где рассказывается, как в 1322 году Фома, сын Гертвига из Покарвиса, умерший от неустановленной причины в возрасте четырех лет, был воскрешен силой святого животворящего Креста Господня. Частицу того самого креста доставил в замок некий брат из Рейна, и, по мнению хрониста реликвия была настоящей, потому что когда брат Гебхард фон Мансфельд бросил кусок древесины в огонь, тот «отскочил в доказательство многим свидетелям».

– Ииии?

– И у меня там родственники живут. Замок Бранденбург – это теперь Ушаково. Поделятся.

– Ну, я с тобой играю, Смирнов. Вдруг понадобится воскреснуть, имей и меня в виду. Хотя, пока меня все устраивает, – улыбнулась Нюра. – Пойдем Мотю искать?

– Пойдем. Вернее, давай так – ты здесь сиди, жди. Она все равно на запах выпечки придет, если выкопалась. А я в окрестностях поброжу – у меня вид более живой, чего народ зря пугать.

– Договорились. Потом поменяемся, если что.