Текст книги "Мотя"

Автор книги: Андрей Арев

-1

Мотя вспоминает, что надо идти – её не для того принимали в пионеры, чтобы она стояла и хныкала возле витрины «Лакомки». А для чего? Куда идти? Кто ее убил? За что? Что вообще происходит?

Она вошла в кафе и в самом углу увидела Нюру Одинцову – та сидела как–то изломанно, свесив голову и покачивая ногами. «Нюра!», – тихо позвала Мотя. Нюра подняла глаза и печально сказала: «Здравствуй, Мотя. У меня спинки нет. Я теперь мавка». Мотя зашла Нюре за спину, и увидела, что школьная форма на спине Нюры вырезана, и самой спины действительно нет – вместо нее было видно подсохшее и местами сочащееся сукровицей мясо, белели точки позвонков, на пояснице, прямо над бурой от крови резинкой рейтуз, прилип схватившийся коркой кусок газеты «Правда», а шелковый треугольник галстука порван в нескольких местах.

– Больно? – участливо спросила Мотя.

– Сейчас уже нет, – ответила Нюра, – корочка вот подсыхает, тянет. Ты не могла бы мне намочить спинку? Кока Смирнов здесь, тоже мертвенький, все еще в очках ходит, представляешь? Такой прекомичный… – Нюра поморщилась.

– У тебя галстук порван, – сказала Мотя.

– Да, я видела, – криво улыбнулась Нюра, – но мне, наверно, он теперь не нужен?

– Кто нас убил, Нюра? – спросила Мотя.

– Ну как же ты не знаешь? – Нюра распахнула на Мотю огромные глаза, – нас убили павлики.

Откуда–то из–под стула, на котором сидела Нюра, вдруг появился белый котенок и внимательно посмотрел на Мотю разноцветными глазами – один голубой, а другой зеленый.

– Ой, какая прелесть! Кто это? – погладила котенка Мотя.

– Это Кельвин, мой друг, – ответила Нюра, – помог мне Коку найти. Знаешь, кот Шредингера – это типичный такой еврейский кот, с ним постоянно не до конца ясно – то ли жив, то ли мертв… а есть еще геперборейский, нордический кот Кельвина, абсолютный в своем абсолютном нуле, стабильный, как РФ, вечно молодой, как генерал Карбышев, сияющий кристаллами своей вечности, такой высший градус кошачьего масонства: – 273 С. Ты вспоминай, вспоминай – мы были у Ятыргина, пришли спросить у него о стальном сердце. А потом нас убили.

– А Кока где?

– Придет сейчас.

Мотя поднялась от котенка, дыхание сбилось, в животе снова толкнуло, и она вспомнила как что–то ударяет ее в висок, что–то очень твердое и холодное, и – боль, о какой Мотя даже не знала, что существует такая на свете; однажды на заводской практике она порезала листом жести запястье, было не страшно и даже забавно шевелить пальцами и видеть, как двигаются в ране сухожилия, трудовичка тут же вызвала скорую, а сама положила на рану мазь Вишневского, потому что верила в неимоверную целительную силу линимента – боль началась такая, что Мотю затрясло, она не могла ни стоять на месте, ни кричать, ни даже плакать, хирург потом долго промывал рану перекисью; но та, старая боль была в сотни, тысячи раз слабее новой. Все это – боль, павлики, огненная река Черной Магнитки вспыхнуло в ее голове, и она рухнула на пол.

0

Мотя лежала на коленях у Нюры. Нюра гладила ее по голове, чуть покачивала, и тихонько напевала–бормотала:

 
– У бедной куколки грипп:
В правом плечике скрип,
Расклеились букли, —
Что дать моей кукле?
Ромашки
Из маминой чашки?
Не пьет…
Все обратно течет.
Собачьей серы
В ложке мадеры?
Опять выливается.
Прямо сердце мое разрывается!
 

Моте было хорошо, уютно и сонно… Нюра макала ватку в какой–то травяной настой, и обрабатывала Мотину рану на виске.

 
– Всыплю сквозь дырку в висок
Сухой порошок:
Хинин –
Аспирин –
Антикуклин…
И заткну ей ваткой.
А вдруг у нее лихорадка?
Где наш термометр?
Заперт в буфете.
Поставлю барометр…
Зажмурь реснички.
«Жил–был дед и корова»…
Спи, грипповая птичка!
Завтра будешь здорова.
 

– Почему ты согласилась, чтобы тебя убили, Нюра? – вдруг спросила Мотя.

– Я поняла, что в посмертии мы сможем вернуться. А я хотела вернуться, – Нюра помолчала, будто подбирая слова, – знаешь, в детстве, там, где мы жили, у нас был сосед. И у соседа был гараж, почти прямо под окнами. В гараже завелись крысы, да они у всех там были, у нас тоже, в курятнике мы их с папой из мелкашки отстреливали, и трупы почти тотчас исчезали – их свои съедали, у них мавзолеев нет. Но это было честно – крысы воровали, мы их отстреливали, у нас была затяжная партизанская война. Любить, чтобы выжить, выжить, чтобы убивать. А сосед – он, знаешь, купил крючок–тройник со стальным поводком, такой, на щуку, прицепил на него кусок сала, и поймал крысу. Я выхожу во двор, май был, все цветет – а там крыса с разодранным ртом, сосед облил ее бензином и поджег. Как она кричала… я к маме побежала, ревела так, что захлебнулась и слова сказать не могла, только рыдала и вздрагивала всем телом. Мама, в конце концов, поняла, что нужно срочно бежать и спасать какую–то крысу. Спасать там, понятно, было уже некого, – Нюра помолчала.

– Я это постепенно забыла, вытеснила как–то. А когда Ятыргин сказал о смерти – я вдруг все ярко так вспомнила, и согласилась. Я вернулась, чтобы убивать. За эту крысу, за всех утопленных котят, за всех брошенных собак. За сбитого машиной коричневого щенка таксы – мальчишка, его хозяин, так и стоял у обочины, схватившись за голову и плача. За двух волков, медведя и верблюда, которых какой–то бродячий цирк в трейлере на стоянке бросил. За кошку Кенгуру – была такая в больнице, где дедушка умер, ей котенком передние лапы какой–то шутник сломал, она выжила, и передвигается теперь на задних, как кенгуру. Всем забавно.… Да я долго могу перечислять, бесконечно долго. Люди не нужны здесь, Мотя.

– Ты не любишь людей?

– Нет. А за что их любить? Люди не нужны здесь, – повторила Нюра.

– А мы?

– Какие же мы люди? Мы куколки. Были куколками. Имажинистов читала? Тоже думали, что они имаго – взрослые насекомые. Где они сейчас? Так что, береги свой састер от народа, – улыбнулась Нюра. – Вставай, пойдем, приведем себя в порядок. Я тут квартирку одну знаю. Кока, идем!

– Привет, Мотя! – сказал появившийся откуда–то Кока. – С возвращением!

– Здравствуй, Кокочка, спасибо, – печально улыбнулась Мотя, поднимаясь – да, пойдемте.

Они вышли из кафе, и отправились за бодро марширующей Нюрой, напевающей какую–то немецкую маршевую песню, и размахивающей руками в такт.

Так же бодро она отстучала код в замке на железной двери подъезда, и поманила друзей за собой. Консьержка спала. Пионеры вошли в лифт и доехали до нужного этажа.

– О как! – Нюра показала на бумажную полоску с печатью, наклеенную на дверь, – прям шаманы! Ну как дети, чесслово, наклеют свою секретную милицейскую бумажку, и верят, что она на кого–то подействует.

Нюра приложила ладонь к двери и произнесла:

 
– Now open lock
To the Dead Man's knock!
Fly bolt, and bar, and band!
– Nor move, nor swerve
Joint, muscle, or nerve,
At the spell of the Dead Man's hand!
 

Дверь открылась, оставив бумажную полоску девственной, мертвые пионеры вошли в квартиру и закрыли за собой дверь. В комнатах стояла пыльная тишина. Санэпидстанция, найдя на месте преступления породистых ухоженных кошек, раздала их по родственникам и знакомым, труп хозяйки увезли в морг, и только небольшое пятно засохшей крови на полу кухни напоминало о случившемся. Кельвин пометил пятно, запрыгнул на стол и начал намывать гостей.

– Пойдем и мы, – сказала Нюра.

Пока Кока блаженствовал в кресле–качалке с сигарой в одной, и здоровенной чашкой кофе в другой руке, девочки отправилась в ванну, где смыли под душем кровь, прошлепали босиком в комнату, вытерлись первыми найденными в шкафу полотенцами, расчесались перед зеркалом, обнявшись, прицелились пальцем в свое отражение, сказали «пуффф!», сдули пороховой дымок с воображаемых стволов, и забросили в стирку свои вещи.

 
They dumped her body into the molten light
Floated to the surface and it did not ignite
She rose up slowly and walked to the shore
She stood up on the bank and whispered
Ill find you and Ill kill you
Ill find you and Ill kill you
Ill find you and Ill kill you
 

– пели они, дурачась.

– Трусики уже не отстираешь, – сказала Мотя, – да они нам и не нужны, выбросим. А вот галстуки – галстуки нужны.

– Смирнов, давай свои вещики, стирать будем! – крикнула Нюра, – только будь добр, в плед, что ли завернись, а у тебя пятно такое синюшное на животе, и дырочки, меня мутит что–то…

Кока посмотрел сквозь дым на голых девчонок в пионерских галстуках и сказал: – Вы самые красивые мертвые пионерки в мире. Красивее, чем Саманта Смит.

1

Утром Мотя вошла в комнату и увидела Нюру, которая сидела на столе и болтала ногами, мурлыча под нос: Стать бы после смерти ивою, и шептать среди лугов…

Рядом с ней лежали два револьвера, как уютно свернувшиеся детеныши Чужих, и цинк патронов. Один из патронов Нюра держала в руке, и что–то делала с ним алмазным надфилем.

– Вот, пульки модернизирую, – улыбнулась Нюра, – сначала на каждой писала надфилем «прости», теперь просто крестик делаю, слово очень долго писать. Я на летней практике, на заводе, вообще свистящие пули делала, они у меня «Марсельезу» в воздухе пели, так красиво… но там станки все нужные были.

– Кого ты собралась убивать? – спросила Мотя.

– Павликов, конечно же. Они нас убили, мы – их. Всё честно. Устроим им холат. Помнишь, как у Чуковского:

 
«Мой мальчик, мой пай, попал под трамвай,
И душу порезал о рельс…»
«Успокойся, Арджуна, послушай -
мы пошьем ему новую душу!»,
 

– и мы, правда, пошьем им новые, более вместительные души, нынешние у них мелковаты – сказала Нюра, и вытащила из цинка очередной патрон.

– Холат, так холат. Ты будешь стрелять? – удивилась Мотя, зная, что никаких особенных достижений в стрельбе у Нюры не было, а у нее, Моти, был значок «Ворошиловский стрелок ворошиловского стрелка», и она всегда на отлично выполняла СУУС ВВ, с первых выстрелов укладывая поясную на заборе, ростовую и «бегушки».

– Не–ет, – снова улыбнулась Нюра, – стрелять у нас будешь ты, как майор Лариса Ивановна Крофт, с двух рук. Как ефрейтор Молдагулова и часовой Калимулин [6]6
  Калимулин – часовой третьего лагерного отделения Степлага в поселке Кенгир КазССР, действия которого стали одной из предпосылок Кенгирского восстания заключенных. Сообщается, что 15 мая 1954 г. часовой выпустил автоматную очередь по заключенным, в результате чего было убито 13 человек и ранено 33 (пятеро из которых скончались от ранений) – итого, поражено 46 человек. Даже если допустить, что часовой был вооружен ППШ не с не секторным (35 патронов), а с барабанным магазином на 71 патрон, то для одной очереди это очень результативная стрельба – почти две трети пуль попали в цель.


[Закрыть] в одном флаконе. А я буду Невада–тян, мне Кока вон какие мачете соорудил.

Нюра показала две большущие, сантиметров 50 в длину, ложки для обуви, с кольцами на ручке. Эти сработанные из нержавейки ложки Кока сделал плоскими, заточил с двух сторон, а рукояти обмотал черной матерчатой изолентой – Нюра продела в кольца мизинцы, и виртуозно покрутила ложки как керамбиты, меняя хват с прямого на обратный: «Сайок Кали».

– Где ты взяла револьверы? – спросила Мотя у подруги.

– «Откуда–то во сне взялись револьверы», – ответила Нюра цитатой. – Со скрапа [7]7
  Скрап (очевидно, от англ. Scrap metal – металлолом) – так называлось в послевоенной Магнитке место, куда свозился различный металлический лом для переплавки; говорят, там запросто можно было найти оружие. Откуда такое англоманство, и почему нельзя было просто называть это металлоломом – непонятно.


[Закрыть] притащила, их там много, на переплавку привезли. А в каком–то цеху даже в асфальт закатали, вместо щебенки. Это Mauser ZigZag, видишь? Прямо удивляюсь, откуда их там столько. Хорошие машинки.

– Неплохие. Хотя я бы предпочла РШ-12, – улыбнулась Мотя.

– Я тебе перед смертью письмо пневмопочтой отправил, Мотя, – сказал Кока, который сидел в углу комнаты, и затачивал напильником большой пожарный багор – выкрашенный красным, багор явно раньше висел на одном из щитов вместе с таким же красным топором и смешными коническими ведрами.

– Письмо…, – Мотя задумалась, вспоминая.

– Да ладно, не тужься, – засмеялась Нюра, – там Кока писал о том, что ему рассказал Ятыргин. А Ятыргин ему рассказал, что для получения стального сердца нужна шихта – это такая смесь материалов, которая загружается в мартеновскую печь. Полученную сталь мы выльем в изложницу, которой и будет графитовое сердце Веры Мухиной.

– Ага, – кивнула Мотя, – и что же будет шихтой?

– Павлики. Вернее, их трупы. Ну, и еще кое–что, – ответил Кока.

– Что ж, понятно. Когда выдвигаемся?

– А прямо сейчас, что тянуть, – Нюра протянула Моте револьверы и рюкзак с патронами. – Идем?

– Идем, – согласились Мотя и Кока.

На почти пустом трамвае две странных девочки с рюкзачками за спиной и разноглазым котенком на руках и мальчик с пожарным багром пересекли реку Урал, уверенно промаршировали мимо охранницы на проходной, быстрым шагом миновали крытые переходы, просочились сквозь ворота цеха и остановились перед последней дверью.

 
– Разворачивайтесь в марше!
Хватит шептать: God bless them.
Тише, пасторы!
Ваше
Слово,
товарищ Ван Хельсинг,
 

– шептала Нюра.

– Начали? – спросила Мотя.

– Девочки, а посчитаться? – поправил очки Кока.

– Смирнов, ты все же удивительный начетчик и талмудист, – прошипела Нюра, – ты еще Бардо Смерти им прочти.

– У попа была собака, оба умерли от рака, – тыча стволом, посчитала Мотя. Ствол остановился на Нюре.

– Холат! – сказала Нюра, и пнула дверь ногой, влетая в проем сверкающим вихрем, – Покажитесь, дети нежити! я – голос прощения, что уничтожит ваше тщетное бытие!

Мотя указала стволам цели, и два Первосвидетеля рухнули, заливая кровью пол.

Следом, вращая багром, как содэгарами, появился Кока.

– Каждый день, проснувшись, – шептал Кока сквозь гудение багра, протыкая грудь очередного павлика, или подсекая подвернувшуюся вражескую ногу, – говори себе: сегодня я столкнусь с человеческой нетерпимостью, неблагодарностью, нахальством, предательством, недоброжелательностью и эгоизмом. Их корень – неспособность людей различать добро и зло. Но что до меня – я ведь уже понял, что хорошо, и что плохо. И осознал природу заблудших людей.

– Холат! – весело орала Нюра, проносясь по залу смертоносной бурей, то там, то сям взлетая над черно–красной толпой. Гремели выстрелы, слышалось урчание багра и вопли смертельно раненых.

– Они – мои братья не в физическом смысле, но они тоже наделены разумом и несут в себе частичку божественного замысла, – продолжал Кока. – Поэтому ничего из их слов и действий не может причинить мне вред, ничто не способно запятнать меня. Я не могу злиться на братьев или чураться их, ведь мы с ними рождены для общего дела, как две руки, две ноги, два глаза или челюсти, верхняя и нижняя. Когда две руки мешают друг другу – это нарушение законов природы. А что такое раздражение, как не форма такой помехи?

– Читай им, Мотя! – закричала Нюра, пробиваясь сквозь разрубаемые тела к Ятыргину.

Мотя опустилась на колено, заряжая наганы, и начала: «На это он отвечал мне: пойди, спроси беременную женщину, могут ли, по исполнении девятимесячного срока, ложесна ее удержать в себе плод? Я сказал: не могут. Тогда он сказал мне: подобны ложеснам и обиталища душ в преисподней…»

– Безумие висит на сердцы юнаго: жезл же и наказание далече от него, – поддержал Кока, раскидывая багром павликов, пытающихся схватить Мотю.

Мотя зарядила пистолеты, и пули снова засвистели по залу.

– Отдай мое стальное сердце, Ятыргин! – вопила Нюра, заливая кровью зал.

Скоро все было кончено.

– И сразу же в тихое утро осеннее,

В восемь часов в воскресение,

Был приговор приведён в исполнение, – сказала Нюра, вытирая свои ножи от крови.

Теперь для получения Стального сердца нужна была шихта. Мотя, Нюра и Кока сложили трупы павликов в вагончики–мульды, а оставшиеся в живых принесли из города части Сталина: металлизированный кусочек мозга из 1–го квартала Соцгорода Эрнста Мая; затвердевшую кожу от его сапог с улицы Строителей, из 14–го квартала, построенного пленными немцами; губку легкого из Красной Башкирии; схватившиеся цементом крошки табака из бункеров на Ленинградской; дым трубки с аглофабрики; пыль сюртука из копрового цеха; мумию левой руки с горы Магнитной, к которой примагнитилось войско хана Батыя, и уйти смогло, лишь сбросив латы; блеск погон с Солнечной Гильотины Великого Полдня на углу Завенягина и Доменщиков; гнев из церкви Николая Чудотворца на Чкалова; слезы из водохранилища и коленную чашечку с южного моста – все это было сложено вместе с красногалстучными трупами. Туда же отправилось сердце Авраамия Завенягина.

Один из павликов забрался в мульдозавалочную машину, и отправил шихту в мартеновскую печь. Когда сталь для сердца была готова, и ее слили в черное графитовое сердце–изложницу, вырезанную Верой Мухиной и закопанную в призрачном оленьем парке Завенягина.

Кока ударил кувалдой по изложнице – черное сердце треснуло, и из него выпал большой кусок багрового шлака. Нюра вздохнула разочарованно, и Кока ударил кувалдой по шлаку, тот раскрошился, и на пол упала, как показалось Моте, капля ртути – это было маленькое, с детский кулачок, стальное сердце – оно билось. Мотя подобрала его и положила в шкатулку, которую ей протянула Нюра.

– Ну вот, первое сердце, – сказала Мотя.

 
– И когда легла дубрава
На конце глухом села,
Мы сказали: «Небу слава!» —
И сожгли своих тела,
 

– поправил очки Кока.

Помолчали. Уцелевшие павлики жались у стены цеха. Кельвин терся о ноги Нюры.

– Прощай, Мотя, – вдруг сказала Нюра. – И ты прощай, Смирнов. Я вас люблю, берегите себя. Простите меня, но я остаюсь здесь – Огненным богом марранов, Хозяйкой Медной горы, Феей Убивающего домика и всем таким прочим.

– Мы забрали у них сердце, – она кивнула на павликов, – что–то нужно оставить взамен. Я останусь. А вы расскажете потом, чем все кончилось.

Она заплакала и обняла друзей.

4. Север

2

Теперь, после возвращения из могил, ни Моте, ни Коке больше не было нужно спать, но иногда они просто впадали в полузабытье, погруженные в свои мысли и воспоминания, перебирая их, словно зерна четок.

Мотя пришла в себя в автобусе от того, что он остановился – в окно было видно мрачное и серое здание, и часть надписи славянской вязью – ОЛЬСК. Что это – Тобольск? Мотя отодвинула штору – герб, обычно соединяющий в себе чум, снежинку и нефтяную вышку, и надпись – ЮДОЛЬСК.

– Стоянки нет, – выдыхает водитель, – проверка документов.

Мрачное здание оказалось контрольно–пропускным пунктом. Перед опущенным шлагбаумом стоял часовой в тулупе, рядом из будки, слабо звякая цепью, высовывала нос собака – выходить на ветер ей не хотелось. Из окна КПП доносился очередной гимн нефтяников:

– Алло! милый! Как ты там?

– Зая, работаю не вынимая!

Вдалеке, над лесом, виднелись циклопические бетонные тумбы с гигантскими сооружениями толстого стекла, за которым поблескивал металл.

– Что это? – спросила Мотя.

– Это Надпись, ну как же ты не знаешь?

– Надпись?

– Ну да, на географии рассказывали же. Не помнишь?

– Я болела тогда, наверно.

– Никите Сергеевичу Хрущеву как–то пришло нигерийское письмо, бумажное еще. На ломаном русском языке, подписанное какой–то Celine Angel Agabe. И там, в этом письме, была одна фраза, которая так его умилила, что он решил ее увековечить. И не просто отлить в бронзе, а сделать светящуюся надпись через весь СССР. Ему потом объяснили, что такое нигерийские письма, но было поздно. Началась отливка большущих ламп с большущими вольфрамовыми нитями. Надпись решили сделать от Перми до Благовещенска, шрифтом Calibri, двенадцатым кеглем. Сначала жирным шрифтом хотели, даже под это дело вольфрам в Казахстане нашли, и сразу же там целиной занялись. Потом побоялись, что мощностей не хватит, потому что вольфрам самый тугоплавкий, и решили просто курсив оставить. В шестьдесят третьем специально, чтобы Надпись обеспечить электроэнергией, стали Саяно—Шушенскую ГЭС строить. Китайцы тоже решили поучаствовать, но халтурили, ставили лампы Гёбеля с бамбуковой нитью вместо нормальных, вольфрамовых, и каолиновые. Потом строительство прекратилось, потому что Хрущев всех со своей Надписью достал, и его сняли за волюнтаризм, а в шестьдесят девятом случился Даманский, и китайцы тоже перестали строить.

При Брежневе наши сферу влияния в Африке начали расширять, и про Надпись снова вспомнили. Да и текст ему тоже понравился. В восемьдесят пятом частично запустили Саяно—Шушенскую, и Надпись ненадолго включили, чтобы проверить недоработки. Потом перестройка, и окончательно ГЭС построили только в 2000, к миллениуму. Надпись удалось полностью включить только в 2009, помнишь, тогда еще авария на ГЭС была? Космонавты успели посмотреть, говорят, красиво…

– И что там написано?

– «И помните расстояние или совместное хмуриться ничего не имеет значения, но любовь вопросы выделить в жизни».

– Не по–русски как–то…

– Нигерийское письмо, что ты хочешь.