Текст книги "Ночная тревога"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Две… – всхлипнуло создание в кудряшках, – галоши…

– Наконец-то! Так сколько галош наденут три мальчика?

– Шесть… – ошарашенно прошептал Бутурлакин.

– А девочки?..

– Четыре! – хором ответил класс, восхищенный элегантностью решения.

Класс, пораженный открывшимися перед ним безднами науки, некоторое время безмолвствовал.

– Ну, вот и все… – устало сказал Федя. – Другая задача… – продолжил он. – Предположим, у нас есть тридцать килограммов воблы, товарищи!

– Вкуснятина! – раздался чей-то сладострастный басок.

– Тридцать килограммов воблы, – строго повторил Федя. – И… три осла. На каждого из них надо нагрузить воблу поровну…

– А что такое ослы? – донесся вопрос.

– Ослы? – Федя почувствовал подвох, но, внимательно оглядев притихшие ряды, не уловил и тени издевки. – Это, товарищи, такие животные. Млекопитающие, по-моему… Ну… такие…

– Конкретнее! – потребовал компетентный дискант.

– Ну… среднее между лошадью и кроликом… – Федя начертил на доске овал, приделал к нему четыре палочки, обозначающие ноги, нарисовал голову с точками глаз и с длинными ушами и, наконец, провел от края овала извивающуюся линию – хвост.

– Вот, – сказал он, мысленно сравнивая свое творение с наскальными рисунками неандертальцев. – Это осел, товарищи! Прошу любить и жаловать.

– Что-то непонятное… – высказался компетентный дискант.

– Почему же непонятное? – забеспокоился Федя. – Очень даже понятное… Вот это – голова с глазами. Ну… будто бы две точки в замкнутой области.

– Так бы и сказали… – пробурчали из угла.

– А на голове полином третьей степени? – раздался вопрос.

– Четвертой! – поправил Федя. – Это уши.

– А интеграл у осла сзади зачем? – спросил Бутурлакин.

– Это хвост! – слегка оскорбился Федя. – Хвост! А вот этот кружок – туловище!

– Что значит – кружок? – неприятно удивился Бутурлакин. – По-моему, это кривая второго порядка…

– Да! – закричал Федя. – Второго! И параметрически она задается уравнениями икс равен a-cos r, игрек равен p-sin t!

– А можно и так: икс-квадрат, деленное на а-квадрат, плюс игрек-квадрат, деленное на p-квадрат, равно единице! – радостно провозгласил Бутурлакин.

– Можно… – меланхолически согласился Федя. – И так можно.

Тишину прорезал вопль звонка. Класс оживился и шустрым ручейком выскользнул за дверь.

Федя чуть-чуть постоял, тупо глядя на опустевшие парты, потом медленно двинулся к выходу.

«Прогульщик несчастный… О чем только думаешь? – корил он себя. – Быстрее защищаться надо… Диплом, диссертация, если успеешь, конечно… Быстрее, Федя!»

…Бутурлакин и обладатель компетентного дисканта Петухов, покуривая в туалете, увидели, как долговязая Федина фигура, пошатываясь, исчезает в глубине школьной аллеи.

– Ох, и суровые задачи дал нам этот тип… – вздохнул Бутурлакин. – Жуть!

– Ученый… – уважительно подтвердил Петухов.

ОТ ПЕРЕМЕНЫ МЕСТ…

Егор Иванович Пышкин собирался на работу. Портфель с бутербродами, термосом и утренней газетой был укомплектован, оставалось последнее: привести в надлежащий вид обувь.

Пышкин вышел на лестничную площадку, привычно уперся в ступеньку каблуком и заелозил щеткой по ботинку, умиротворенно следя за появлением глянца.

И вдруг начало происходить с Егором Ивановичем нечто странное… Впрочем, не столько с Егором Ивановичем, сколько с миром, его окружавшим. Ступеньки лестницы из серого камня стали вроде бы как менять свой цвет, а черная, блестящая кожа ботинок превратилась в какую-то затасканно-рыжую… Но тут Пышкин совершенно обомлел. Ибо заметил краем глаза, что бетонная стена, окрашенная масляной краской, никакой краской уже не окрашена и не бетонная она вовсе, а самая что ни на есть бревенчатая.

«Что же это такое-то? – подумал Егор Иванович с легким испугом. – Спать я, кажись, не сплю… Галлюцинации, что ли?»

Он мотнул головой, стряхивая наваждение, но наваждение не стряхнулось.

«Пойти жене рассказать?»

Но тут вышла из квартиры жена. Правда, на жену Егора Ивановича она была не совсем похожа, то есть, совсем не похожа и одета весьма оригинально: платье какое-то длиннющее и на голове шаль, но Пышкин все равно знал – это его жена.

– Егор, – сказала жена строгим голосом, – сколько же, государь мой, копаться-то можно? На службу опоздаешь.

Пышкин хотел было сказать: «Да успею я, чего там, Нюр…» – но не сказал гак, а издал хрипящее междометие, поскольку каким-то вторым умом дошло до него, что не тот он Пышкин, делопроизводитель из главка, а некий чиновник в некоем департаменте. И даже ясно увидел он в новой своей памяти и департамент этот, и зарывшиеся в кипы бумаг чьи-то лысины в огромной, заставленной громоздкими столами зале.

– Сейчас я, сейчас… – пробормотал Егор Иванович, справляясь с оторопью. Затем же – кинулся на службу.

Выбежав из дома, он поразился еще больше, не узнавая ни географии знакомого района, ни облика его.

Растворились, сгинули в осеннем тумане, иссеченном дождем, белые десятиэтажные здания, и различались лишь промокшие до черноты деревянные строения вдоль горбатой улочки, затопленной жидкой грязью, по краю которой, держась за заборы, пробирались прохожие в просторных, до пят, плащах и широкополых шляпах. Проехал извозчик на мокрой кляче…

Тоска, тоска…

Закричать хотелось Егору Ивановичу, завыть, ибо словно кинжалом под сердце ударила его истина: попал! В восемнадцатый век или где-то около того попал Егор Иванович по необъяснимому стечению обстоятельств и капризу преподлейшей судьбы своей.

Стоял Пышкин на дожде, забирал промозглый воздух отчаянно разинутым ртом и ужасался. Но вот мало-помалу улеглось смятение, поуспокоился он и рассуждать начал.

«А может, – рассуждал он, – коли такая чехарда, есть у меня двойник, с кем местами мы поменялись? И может, все в обратную сторону разыграется?..»

И дернулся Пышкин, как при ожоге, и прервал размышления, ибо другое вспомнил:

«Служба! Опоздаю ведь…»

И – побежал по коричневым лужам в направлении неизвестном, однако ведомый тем же инстинктом, что существует у перелетных птиц и загулявших котов.

Инстинкт подсказал, что унылое каменное здание, стоящее ныне там, где в будущем располагался кинотеатр, и есть департамент.

Придя на службу, Пышкин довольно любезно поприветствовал коллег, раскаянно учел пожелание начальства впредь опозданий не допускать и зарылся в бумаги. Бумаги были непривычные, длинно составленные, порой неясные по содержанию, сплошные «ять», но Егор Иванович, обладавший большим канцелярским опытом, умудрился не только выполнить норму, но и выкроить две минутки на дальнейшие размышления о себе лично.

Конечно, он кое-что знал. И об электричестве, и о радио, и о расщеплении атомного ядра, и еще о многих и многих интересных штуках. Но ничего конкретного в плане того, как эти штуки создать, Егор Иванович не ведал, а из всех уясненных научных открытий и формул вспомнилось почему-то лишь одно: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Данный же факт был известен и здесь, так что сенсации вызвать не мог.

В пять часов вечера усталый Егор Иванович возвратился из должности домой, где супруга встретила его клокочущим самоваром и плюшками в сахарной пудре. Егор Иванович выпил две рюмочки наливки и, разморенный, уснул. Затем поутру пошел в должность. Затем… началась будничная жизнь.

Поначалу глодало Егора Ивановича противное чувство, будто лягушка лежала у него на душе. В частности, припоминались ему разные фантастические романы, где герои находились в аналогичной с ним ситуации; они что-то там делали, совершали, переворачивали… И у Пышкина тоже порой мелькало: а что, если вдруг выкинуть что-нибудь та-кое-этакое?.. Но на смену этой мысли тотчас приходила другая: а время где взять?

Неоспоримо: времени не было. Его целиком съедала ответственная служба. Вечером же надо было хлопотать по дому – заставляла жена, сварливая и вредная, ничуть не лучше прежней.

Но вот однажды, в последний день своего хождения в должность (Егор Иванович собирался по старости службу оставить), вышел он на лестницу и только густо намазал ваксой порыжевшие мыски сапогов, как ощутил, что вроде бы сапоги-то на нем в какие-то грецкие сандалеты превратились. И носки он испачкал ваксой, чему чрезвычайно огорчился. Потом дошло: и ступеньки изменились, и стены, и он, Пышкин, как бы… в двадцатом веке опять очутился…

Он хотел броситься к жене, но она вышла на площадку сама. Та жена, из двадцатого века. Только постаревшая. Но – та.

– Егор! – сказала она укоризненно. – Последний день работы, а опаздываешь, как всегда!

– Сейчас я, сейчас… – пробормотал Егор Иванович, справляясь с оторопью. Затем же – кинулся на службу.

Он бежал по зеленому району, и был май, и белизна домов в синеве неба радовала глаз, и цвели вишни на газонах, но не видел этого Егор Иванович, мучимый вопросом о пенсии. Какую сумму составит она при обратном перемещении слагаемых?

«Я же так честно трудился… – с горечью думал Егор Иванович, бросаясь с размаху грудью на чью-то спину, запирающую вход в троллейбус. – А тот… кто тут вместо меня… вдруг – разгильдяй? Судимый, например? Или стаж прерывал? Или недобросовестно там чего?..»

Неясность холодом обдавала его замиравшее в тревоге сердце.

– Эй, впереди там, пройдите! – закричал он гневно. – Молодой человек… место надо уступать! Чему вас только в гимназиях учат!

В НОГУ С ВЕКОМ

Кругом вес лечатся. От всего. А я что – хуже?

– Хатха-йога – самое модное лечение, – посоветовал сведущий приятель. – Потом – древняя медицина, приобщение к культуре Востока… Спеши, пока жив!

Приятель дал телефон крупного специалиста.

Знаток индийской гимнастики протянул руку с татуировкой «Петя» и улыбнулся загадочной восточной улыбкой.

– Обучался в Индии, – произнес безо всякой позы. – Несколько сеансов, и я гарантирую вам излечение от всех болезней. Кстати, беру я немного… – Он затянулся сигаретой «Мальборо» и стряхнул пепел в мою любимую хрустальную вазу. – Двадцать рублей за один раз.

Мы решили начать тотчас же.

Он поставил меня на голову, придерживая мои ноги, чтобы я не упал, и командовал, как при флюорографии:

– Дышите! Не дышите!

При последнем вздохе ноги перевесили, я судорожно взбрыкнул ими, лягнув учителя в глаз, и сверзился на пол.

Учитель энергично выразился и попросил сделать ему компресс.

Через полчаса упражнение повторилось. Я снова упал, но пострадал лишь сервант. Я выбил оба стекла.

Убрав осколки, приступили к дыхательным упражнениям. Я сделал вдох и две минуты сидел, выпучив глаза. Опытная рука тренера зажала нос и рот. Затем мне было любезно предоставлено право на очередной вдох, после которого вновь последовало двухминутное удушье. Я ощущал глазами прохладные стекла очков и жалел, что человек не умеет дышать через уши.

При третьем упражнении мне открылось неведомое: я увидел свою спину. Это увлекательное зрелище было сопряжено с некоторыми болезненными ощущениями в области шеи. Мне показалось, что на первый раз достаточно.

– Потерпите! Еще одно упражненьице, и вы почувствуете всю прелесть древней мудрости, – сказал тренер.

Моя нога каким-то образом очутилась за головой. Я хотел закричать, но совет учителя о глубоком дыхании через нос помог мне пересилить минутную слабость. Наступило какое-то странное оцепенение… Возможно, это была нирвана.

Тренер стоял надо мной и задумчиво жевал сигарету. Постепенно я начал приходить в чувство и издал стон.

– Терпение, мой друг, терпение! – наставил учитель и вышел в коридор, посоветовав мне дышать еще глубже.

Но нога придавила лицо к полу. Нос вжался в ковер, который я давно не пылесосил. Из коридора доносился пустяковый разговор моего мучителя с какой-то киской. Разговор длился довольно долго, но вот раздался звук поцелуя в трубку, и перед моими глазами появились замшевые ботинки.

– Как вы себя чувствуете? – галантно осведомился тренер.

Я с трудом икнул в ответ.

– Согласен, – отозвался он неуверенно. – Это упражнение доставляет массу удовольствия.

– На помощь! – промычал я и закрыл глаза.

Он сноровисто перевернул меня на спину. Теперь я смог кричать. Тренер тянул ногу вверх с такой силой, что мне казалось, будто он хочет оторвать ее себе на память. Для удобства, видимо, он уперся мне башмаком в лоб. От его подметки как-то странно пахло… Я на секунду затих, принюхиваясь. Так и есть! Ко мне он шел через садик, где обычно выгуливали собак жильцы дома! Я усилил крики.

Но нога словно приросла к шее. и все попытки были безрезультатны.

Собрался консилиум соседей. Каждый давал свой совет. Подвыпивший дядя Ваня авторитетно заявил, что в таких случаях ноги отпиливают. Это заявление чудовищным образом подействовало на мою психику!

Ногу вернули на место в больнице.

Учителя я встретил на улице через месяц.

– Здрасьте! – опасливо бросил он мне и чихнул в мохеровый шарф. – Выздоровели?

– Как будто, – с вызовом ответил я. – А вы, вижу, хвораете?

– Простуда, – скорбно ответил знаток индийской гимнастики. – Еще радикулит проклятый разыгрался… Сейчас лечусь у одного потрясающего специалиста. Травками. Крапивка в сыром виде, лопухи… Самое модное лечение! Кстати… – Он посмотрел по сторонам и, взяв меня за пуговицу, конспиративно добавил – Могу дать телефон…

ПУГОВИЦЫ ДЕ ФАГОТА

Сема Квазин слыл в нашем отделе человеком начитанным, знающим всю мировую литературу вдоль и поперек и потому вызывающим к своей особе чувство благоговения и почтения. Сема пользовался успехом у женщин, директор его безгранично уважал, а мы, как я уже сказал, просто перед ним благоговели.

Вообще-то, если по правде, был Сема всего лишь экономистом, причем экономистом заурядным; прогулов и ляпсусов, допущенных им, не смогла бы счесть и институтская электронно-вычислительная машина, перегоревшая, кстати, по его вине, но чего не простишь образованному, интеллигентному человеку? Бывает… Зато как приятно находиться в одной комнате с такой личностью, слушать ее. Вот Сема входит в дверь.

– Дом мой – работа, радость моя – труд, смысл мой – деятельность! – заявляет он с порога и добавляет: – Слова лирического героя последней поэмы Эвелин Кобо. Потрясающая вещь! Прочел единым духом за вчерашний день и сегодняшнюю ночь! Какая экспрессия, эмоциональность, публицистичность, наконец, черт ее дери!

Конечно, о том, что Сема опоздал на два часа, все забывают и слушают его, раскрыв рты. А Сема во весь голос повествует о Кобо и о накале страстей, пронизавших поэму.

Об опоздании, вероятно, хочет высказаться начальник, но, едва он пытается произнести первое слово, Сема повелительно обрывает его:

– Евлампий Фомич! Нет, нет, подождите, не надо слов! Не надо слов, они лишь отраженье суеты, как говорила мисс Бодли в романе Пьера Суинтона. Дайте сказать мне! Какие у вас пуговицы?

– Какие-какие… – бормочег Евлампий Фомич. – Круглые, разумеется…

– Я понимаю, что не квадратные, – заявляет Сема с нехорошим смешком.

Евлампий Фомич внимательно осматривает свои пуговицы. Затем Евлампий Фомич машинально берет штангенциркуль и измеряет их диаметр.

– 12 миллиметров, – говорит он с запинкой.

– 12 миллиметров! – снисходительно отзывается Сема. – При чем здесь миллиметры, когда у вас пуговицы… черные!

– Ну, – говорит Евлампий Фомич. – Черные. Черный пиджак, черные пуговицы…

– А вы читали Огюстена де Фагота? – прищуривается Сема. – Нет?! Товарищи, – оборачивается он во все стороны со смехом, – он не читал Огюстена де Фагота! Ха! Ха! Ха!

Все тоже начинают подхихикивать, хотя Огюстена де Фагота, могу поклясться, не читал никто.

– Так вот, – мрачнея, произносит Сема. – Пора знать, что современная проза в лице Фагота осуждает дурной вкус века минувшего. Черные пуговицы с черным пиджаком – это минувший век, товарищи, серость, нивелировка, боязнь контрастов, примирение противоположных начал. Контраст в характере и контраст в одежде – как бы символические средства, используемые романистом для выделения основной идеи: нет – однотонности! Это, конечно, трактовка литературных критиков группы Франсиско Виолончелли. Но я такого же мнения, Евлампий Фомич! Читайте роман «Контрасты». Правда, у нас он еще не переведен, повинна инерция. Но арабской версией с подстрочником я располагаю, так что…

В обед Евлампий Фомич уходит в магазин за белыми пуговицами, а Сема подсаживается к секретарю Аллочке.

– Вы читали стихи Бернардо Потоцкого? – спрашивает он. – О, это великолепие поэзии, ее остраненность и волшебство…

Аллочка смотрит на Сему влюбленными глазами. Сема такими же глазами смотрит на красивые Аллочкины колени, дрожащие осиновым листком.

– Вы хотите узнать о страстях, владевших поэтом? – спрашивает Сема вкрадчиво.

– Хочу… – лепечет Аллочка.

И изучение биографии и страстей поэта назначается на семь часов вечера. Встреча у входа в парк «Сокольники».

Хорошо быть начитанным!

Недавно я приболел. От имени коллектива меня пришел навестить Сема. Сема принес торт и цветы.

– Цветы – это квинтэссенция жизни! – провозгласил он уже в прихожей. – И пусть она перейдет в тебя… Так говорил великий Тургенев.

– В «Муму»? – хмуро сострил я.

– Н-да, – неопределенно отозвался посланец соболезнующих масс. – Тургенев – сила.

Только тут до меня и дошло! Я встал, взял Сему за руку и подвел к книжным полкам.

– Найди, – сказал я, – найди у Тургенева эти строки. Я хочу видеть их в типографском варианте.

– Это строки из письма к… кому-то, – не моргнув, сказал Сема.

– Тут полное собрание писем, – сказал я. – Ищи.

– Это письмо опубликовано в дополнении к полному собранию, – отбивался Сема. – А дополнения у тебя нет.

– Хорошо, – сдался я. – Кто автор романа «Контрасты»?

– Антонио Билдз, – выпалил Сема.

– А де Фагот?

– Фагот – одно, Билдз – другое. Названия одинаковы. Произведения-тезки.

Но жалкие Семины увертки не помогли. Сема был разоблачен, и звезда его с ужасающей быстротой погасла.

Через месяц, получив три выговора за опоздания, он перебрался в соседний институт. В нашем же институте самым начитанным человеком отныне считаюсь я.

Вчера впервые опоздал на работу…

НОЧНАЯ ТРЕВОГА

Сопрыкин восстал ото сна в ночи.

Такие пробуждения случались у него исключительно в тех случаях, когда накатывала жажда, и приходилось, стеная в потемках, трудно добираться длинной коридорной стезей на кухню, где в самом низу холодильника ждал его неизменно и неиссякаемо источник в виде картонки, набитой банками с пивом.

Но в этот раз не мучила Сопрыкина жажда, равно как и иное томление физического свойства.

Смятен был дух.

Тревога одолевала Сопрыкина; смутное воспоминание о какой-то утрате – давней, затертой в памяти и вдруг, как шальной бумеранг, вернувшейся и поразившей зеваку-метателя.

Сон навеял тревогу, сон, в котором очнулась сама собою раскрепощенная память, воссоздав нечто полузабытое: какой-то немой удар, свет фар, крики людей из мглы полуночной улицы…

С трудом, но уяснил Сопрыкин суть возрожденных образов – авария! Ну да… Куда-то ехал он ночью, кажется, со Стенькиным. Два или три года назад. И куда-то они крупно въехали.

Ну и что? Стенькин жив. машина продана… Лом этот… «Семерка» вроде…

Откуда же тревога? Откуда?

Сопрыкин, подогнув под себя ноги и закутавшись в простыню, как йог, уселся на кровати, погрузившись в размышления над непонятными причинами колкого и тягостного, прицепившегося репьем чувства.

Светил в углу комнаты телевизор, который он забыл выключить, и мелькали на экране то дивы с длинными ногами, то мужественные парни, демонстрирующие искусство рукопашного боя… Безмятежно спала неподалеку женщина – блондинка, красивая.

«Одно и то же», – глядя на экран, подумал Сопрыкин с досадой и хлопнул кулаком по пульту.

Исчезло изображение рукопашного буйства. В темноту погрузились золоченые рамы, скрылись во мраке лики иконописи, померкла игра хрусталя и блеск полированной мебели.

Однако не отпускала неясная тревога.

И вновь ринулся Сопрыкин в прошлое, вновь воссоздавал его в тщете воспоминаний, но воссоздал немногое: развороченный капот, веселый вскрик Стенькина: «… ну, попали, Степа! Такси надо искать!» После– бессмысленную улыбку сотрудника ГАИ, голос из ниоткуда, из ночи: «И не царапины! Недаром говорят…»

Что недаром, что?!

И – вспомнил Сопрыкин! Молнией озарила мозг истина! Вот оно! Машина! Ведь кто-то из мальчиков сумел ее продать. Точно! И документ вручил на получение денег после комиссии! Тысяча там, две… где-то так, около того.

А вот получил ли? Нет, не вспомнить. Ай, не вспомнить! Жалость-то…

Сухость во рту почувствовал Сопрыкин. И, не зажигая света, отправился привычным путем, коридорные стены ощупывая неверной рукой, к холодильнику.

Чпок! – открылась в облачке углекислоты заветная, блистающая фальшивым золотом банка, и прохладой обдало страждущие губы.

И тут же снизошла на Сопрыкина безмятежность. Чувство блаженства физического очистило душу и от суеты нравственной. И ушла тревога, и смятение ушло. В тускнеющие осколки разлетелись кривые зеркала натужных воспоминаний о машине, об аварии, о документе, по которому что-то там когда-то и полагалось…

И зло подумал Сопрыкин о всколыхнувшей его среди ночи мысли, и о сне, растревоженном ерундой, подумал он с сожалением, ибо спокойный сон без сновидений – залог здоровья, а беспокойный – всегда в урон человеку. И невосполним урон этот никакими тысячами и ни в какой валюте.

Жалкая сущность маеты открылась потревоженному ею. И отверг он ее. И уснул сном мудрого. И спал как всегда – глубоко и отдохновенно. И проснулся тоже как всегда – задолго после полудня.

НУЖЕН СПЕЦИАЛИСТ!

– Алло? Отдел кадров? Ну-ка, начальника мне… Кто говорит? Семен Аполлинарьевич? Травкин на проводе. Слушай боевой, так сказать, приказ… Срочно. Кто из наших орлов кончил химический вуз? Чего говоришь? Дела надо посмотреть? Посмотри. А? Как это – час? Никаких часов! Стоит работа, понял? Нужен специалист… Ни минуты! Чего? Ну ладно, пять минут. Трубку не вешаю… Всех, всех мобилизуй! Жду, жду… Пада-бада-ба, пада-бада-ба… Чего? Нашел? Молодец! Объявляю благодарность! Аверьянов, говцришь? Юрий Владиславович? Чего отчество такое трудное? Должен знать! Кадры – твой вопрос! Старший инженер он? Ага… А по какому номеру сидит? Два-сорок-один? Тэк-с. Он точно химик? Ага. Ну, пока.

– Алло! Аверьянова, будьте добр… Как нет? Разгар, можно сказать, рабочего дня, а его нет! Где он?! На заводе? На испытаниях? Кто направил? Я направил? Ага… А какой завод? Механический? Та-ак. Ну, будьте.

– Гараж? Гараж, говорю? Травкин… Срочно пошлите машину на завод! За инженером Аверьяновым. Как – нет машины? Почему нет машины? Безобразие какое… Безответственность! Что значит, все на линии? Объявляю вам… Что? Автобус? Автобус не трогайте. Хотя, впрочем… Черт, голова разваливается от вашей неорганизованности! Ладно, гоните автобус! Через десять минут, чтоб… Никаких трех часов! Мне нужен специалист! Да, да, да! Все!

– Аверьянов? Юрий В… В… Садись, Аверьянов. Химик, значит? Тэк-с. Ты чего неровно дышишь? Что? Автобус сломался? Бежал? Бывает, Аверьянов. У всех муки, у всех одышка. У меня – химическая проблема. Помогай, Аверьянов. У меня, понимаешь, пресс-папье раскололось. Каким его клеем склеивать, а? Эпоксидным? Так и думал! Склеишь? Ну, спасибо, Аверьянов. А то нынче такие орехи пошли, их паровым молотом не размолотишь!

ЗАБЫТЫЙ НОМЕР

Утятин вернулся с работы рано. Жены еще не было. До ее прихода, по идее, оставался час. Следовательно, час оставался и до ужина. Про смотрев телепрограмму. Утятин убедился, что час также оставался до начала первой серии детективного фильма.

Как скоротать этот час, Утятин между тем не знал. Взяв лежащую возле телефона записную книжку, он раскрыл ее, и тотчас в глаза ему бросилась фамилия: Огуреев.

Утятин задумался. Петр Петрович Огуреев числился в разряде его близких друзей, тех, с кем он был знаком еще со школьной скамьи. Позднее они учились в техникуме, затем долгое время работали в одном и том же жэке… Год назад Петр Петрович переменил место службы и с тех пор как в воду канул. Не звонил, не посылал поздравительных открыток, словом, исчез человек, и все. Утятин и раньше задумывался над этой внезапной пропажей приятеля, но как-то мельком, вскользь, ибо для основательных раздумий по этому поводу не было у Утятина времени. Но тут Утятина, что называется, достало. И пришел он к решению: позвонить!

– Да? – раздался в трубке знакомый голос Петра Петровича.

– Огурец? – спросил Утятин радостно. – Эй, Огурец, ты, что ль?

– Я, – недоуменно ответила трубка.

– А это – Утятин, Утятин это!..

– Здравствуй, Утятин, – пасмурно сказала трубка.

– А я узнать, как живешь, почему не звонишь, куда пропал, – продолжал Утятин с душевным подъемом.

– Почему не звоню? – переспросил Петр Петрович сухо. – И как у тебя, Утятин, совести хватает на такие вопросы?

– Да ты чего? – обомлел Утятин. – Эй, Огурец, это ж я…

– В том и дело, что ты, – прозвучало в трубке.

– Да в чем, в чем дело-то?!

– А в том, что подлец ты, Утятин, – сказал Петр Петрович, и в голосе его прозвучал гнев. – Как, получил новую квартиру?

– Получил, – сказал Утятин растерянно.

– А как ты ее получил, не помнишь?

– Как… Как сотрудник жэка… Написал заявление…

– Но сначала ты написал анонимку! – сказал Петр Петрович. – На меня! На того, кто был в очереди перед тобой! И я видел твою бумажку! А почерк твой… он мне еще со школы знаком, ни с каким не спутаю… как индюк лапой.

– Ошибка какая-то… – сказал Утятин, вспотев от стыда.

– Эх, Утятин, – сказал Петр Петрович с горечью, – Даже сейчас лжешь… Ну, уж коли позвонил мне, так слушай до конца. Благодаря твоей кляузе от меня ушла жена. Полгода я лежал в больнице с нервным расстройством… И если бы не наша прежняя дружба, я бы тебя вывел на чистую воду! Но это был удар от друга, понимаешь? И я промолчал. Я думал… Хотя что с тобой говорить, Утятин! Прощай! – И Петр Петрович положил трубку.

Некоторое время Утятин сидел как оглушенный. Затем выключил свет, лег на кушетку и погрузился в раздумье. О многом думал Утятин, лежа в темноте. И об этой своей раскрытой подлости, и о многих нераскрытых, и о том, как он опустился, и сколько хороших людей отвернулись от него из-за его жадности, нечестности… Раскаяние и стыд терзали грешную душу Утятина.

Вскоре дверь в квартиру открылась, и, пыхтя под тяжестью сумок, вошла жена.

– Дрыхнешь? – спросила она беспечно. – Вставай, ужином тебя кормить буду.

– Маша, – произнес Утятин дрогнувшим голосом и спустил ноги с кушетки, – я – негодяй, Маша!

– Чего? – не поняла супруга.

– Я – негодяй, – повторил Утятин страстно. – Я оклеветал Огурца, получил вне очереди квартиру, от него ушла жена, нервное расстройство, больница… Я с ним только что говорил!

– Оклеветал! – передразнила Утятина супруга, мгновенно уяснив смысл бессвязной речи мужа. – А как он тебя на собрании прорабатывал, забыл? За то, что бачок со склада взял?

– Так он же из принципиальности, – сказал Утятин убито.

– И ты из принципиальности! – твердо произнесла супруга.

– Но ведь жена ушла, – настаивал Утятин. – И вообще… расстройство центральной нервной системы…

– Жена ушла! – воскликнула супруга. – Да кто с таким проживет, скажи на милость! К каждой бочке затычка! А насчет нервного расстройства– врет! Такой бегемот – и расстройство у него, глядите-ка!

«А может, и вправду соврал?» – повеселел Утятин.

– Расстройство у него! – негодовала супруга, размазывая шипящее масло по сковороде. – Ну трепло, ну жук! Все у него виноваты! А я так скажу, не умеешь жить – не живи!

«А она умная женщина», – прокатилось у Утятина в голове, и он с уважением посмотрел на жену.

– Так и не живи! – повторила она с чувством.

«Фильм! – полыхнула у Утятина мысль. – Начался!»

Он вбежал в комнату и включил телевизор.

По экрану плыли титры.

Пока они плыли, Утятин выдернул из записной книжки листок со злосчастным телефоном, повел носом в сторону кухни, откуда доносились кулинарные ароматы и невнятное бормотание жены, и поглубже уселся в мягкое кресло.

«Ух, Огурец! – подумал он. – Соврал… Расстройство… хе-хе… Сам дурак! А ну его к черту!»

НИ ВИНТИКА!

Григорий Хрюкин, по кличке Патиссон, отбывший очередной срок в ландшафтах с не загрязненным выхлопными газами воздухом, явно скучал. Бездействие тяготило его.

Перекинув потрепанное жизненными бурями тело через забор, Патиссон очутился на территории незнакомого автокомбината. Будучи человеком любознательным, он решил приобщиться к здешнему коллективу. А потому, насвистывая лирическую песню «Ах, Клава, Клава, Клава, какая ты отрава!», пошел в ближайший цех.

В цехе начиналось собрание.

Запахнувшись в телогрейку и присев в уголке, Хрюкин стал слушать выступающего начальника.

– Товарищи! – сказал начальник. – В нашем коллективе появилось болезненное явление. Это явление – слесарь Токарев. Вчера он хотел унести с родного автокомбината бутылку краски. Бдительный вахтер задержал расхитителя. Встаньте, Токарев! Чем вы объясните этот возмутительный поступок?

Расхититель молчал, сосредоточенно разглядывая свои ботинки.

Не дождавшись ответа, начальник продолжил:

– Преступность вашего намерения очевидна. Коллектив накажет вас! Мы не позволим вынести с территории комбината ни винтика! Об этом уже говорилось на прошлом собрании, когда карбюраторщик Забегайло был задержан в проходной при попытке вынести цепочку от туалетного бачка. Товарищи! Скажем «нет» расхитителям государственного имущества!

Хрюкину стало скучно до безысходности. Он вышел из помещения на двор. Осмотрелся. Двор пустовал. Взгляд его задержался на голубой «Волге», стоявшей под конвоем двух самосвалов.

По фарам машины скользнул солнечный луч, и Хрюкину показалось, что «Волга» интимно подмигнула ему.

В коротко подстриженную голову Патиссона ужом вползла мысль. Он подтащил ящик с заржавевшими болванками и сунул его в багажник. Мотор бодро затарахтел, и автомобиль подкатил к проходной.

– Отец! – сказав Хрюкин подбежавшему вахтеру. – Старые болванки везу. Для личных нужд. Пропусти, будь другом! – добавил он конспиративно. И открыл багажник.

– Госимущество! – всплеснул руками вахтер. – Ни в коем разе!

– Какое имущество? Металлолом! – возразил Патиссон.

– Не пропущу! Винтика не дам вынести!

– Папаша, что ты шипишь, как сало на сковородке? Не мни лицо!

– Выгружай, говорю!

Ящик пришлось выгрузить.

– Железок пожалел… – укорял стража Хрюкин.

– Я те покажу железки! – грозился вспотевший от дискуссии вахтер, открывая ворота.

…Голубая «Волга» ехала, соблюдая все правила уличного движения.

«А мог бы и самосвал угнать, – думал Хрюкин. – Но кому его продашь?»

И от этой мысли Патиссон слегка расстроился.

ПРИМЕТА

Молодые супруги Одуванчиковы завтракали. Оба пребывали в чудесном настроении.

Стояла прекрасная солнечная погода, впереди был воскресный день, лыжная прогулка, хвойный лес…