Текст книги "Кто ответит? Брайтон-бич авеню"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Ярославцев

В комнате за номером шесть, куда, руководствуясь повесткой из отделения, Ярославцев зашел, сидел молодой человек в спортивной куртке и джинсах и оживленно разговаривал по телефону. Узрев посетителя, человек столь же оживленно и спешно разговор завершил и представился оперативным уполномоченным Курылевым.

– Тэк-с, – начал он, скорбно изучив протянутую повестку. – Ярославцев… Неприятности у вас, товарищ… – И устремил скучающий взгляд куда-то в окно. Продолжил: – Навещали ли вы три дня назад известного вам гражданина Докукина?

– То есть? – не понял Ярославцев.

– Заходили ли вы три дня назад к гражданину Докукину домой? – внятно и медленно, будто диктант диктовал, произнес Курылев.

Ярославцев вспомнил… Действительно существовал среди его окружения работник мясокомбината Докукин, с ним связывали деловые отношения по мелочам, в основном быта. И три дня назад действительно заехал он к этому Докукину за своим компьютерным дисководом, одолженным тем на время. Дверь в квартире оказалась незапертой, Ярославцев вошел кликнул хозяина, но тот не отозвался. Дисковод между тем стоял на виду, в нише «стенки». Поскучав минут пять, Ярославцев написал записку хозяину: мол, все в порядке, технику я забрал, а дверь зря открытой держишь, и отправился восвояси.

– Ваша записочка? – Курылев вытащил из папки, лежавшей на столе, клочок бумаги.

– Моя.

– Когда, при каких обстоятельствах…

Ярославцев рассказал.

– Значит, об ограблении вам ничего неизвестно? – выслушав, спросил Курылев. – Квартирку-то потрясли, – сообщил он грустно. – Вот так вот. Потому и дверь открыта была. А украли ценную картину. Целенаправленно, значит…

– Но при чем здесь… – начал Ярославцев.

– А при том, – с нажимом перебил Курылев. – Странно вы как-то все объясняете, товарищ. Чудно… Я, конечно, не следователь – тот болен, я по его поручению тут с вами… беседую; но чудно… Входите в чужую квартиру, не удивляясь отсутствию хозяина, тому, что дверь настежь… Берете аппаратуру.

– Так свою же аппаратуру!

– Правильно. Насчет нее состава нет…

– Спешил я, поймите!

– И доспешились. – Курылев насупился. Помолчал, крутя в пальцах авторучку. – А гражданин Докукин, между прочим, утверждает, будто на картину вы неоднократно и напряженно заглядывались и купить картину предлагали так же неоднократно… Есть свидетели…

– Ну… крепостной художник, помню… Портрет девушки; милое лицо, живые глаза… Да, предлагал… и что же?

– А то, что гражданин Докукин на вас очень серьезную бочку катит, – сообщил Курылев. – Полную… резко негативных о вас высказываний.

И тут Ярославцев вспомнил: Докукин был должен ему три тысячи. С долгом тянул уже год… Может, посчитал экспроприацию картины как акт погашения долга и оскорбился, накляузничал?

– Но я же не брал, клянусь! – воскликнул Ярославцев с горячностью и замолк, потрясенный нелепостью всего происходящего, унизительностью обстоятельств и неимоверной их глупостью. – Ерунда какая-то, – произнес, озлобляясь.

– Хорошенькая ерунда… – усмехнулся Курылев беззлобно. – Сейчас задержим вас за нее на трое суток, а после посмотрим, о какой такой ерунде вы речь поведете… На работу сообщим…

– Доводы! – признал Ярославцев. – Потому давайте думать. Итак. Картину похитили. Полагаю, и в самом деле с прицелом и с умыслом. Значит, возвратить ее силами вашего отделения будет нелегко, так?

– Интересно излагаете, – произнес Курылев. – С удовольствием послушаю дальше.

– Докукина я знаю весьма поверхностно, – продолжил Ярославцев и замолчал: в памяти всплыла забавная сцена: он и Докукин едут по какому-то пустяковому делу на машине Докукина; заворачивают на заправку гостранспорта, и Докукин, прихватив батон ворованной с мясокомбината колбасы, идет на переговоры с заправщицей, повергая Ярославцева в беспросветную удрученность от своей сопричастности к какому-то жалкому проходимцу…

– …знаете поверхностно, – напомнил Курылев.

– Да. Но кое-что в характере его для меня очевидно: жаден, расчетлив и, видимо, используя ситуацию, желает из меня что-нибудь да выжать. Так?

– Ну, на такие вопросы мы ответов не даем, – важно отозвался Курылев, выпятив нижнюю губу. – Но бочка катится, учтите.

– А если так я ему компенсирую и с концом дело! – взвинчиваясь, предложил Ярославцев. – Не до того мне, чтобы еще в склоку со всякой мразью лезть… Пусть назначает цену.

– Героический вы! – одобрил Курылев с удивлением. – Только… дело-то не с концом! В начале дело, в периоде расследования. И закрыть его могут лишь в следственном отделе района при отсутствии, дополню, состава преступления или его события… Что решает исключительно прокурор. Дошло? – Он пристально вгляделся в Ярославцева, как бы постигая сущность собеседника и характер его. – А может, произнес полушепотом, опуская глаза, – у вас с Докукиным договоренность имелась о продаже картины, а? Он вам доверял, а потому и ключи у вас были… там замок чистенько вскрыт, н-да. Ну, а про договоренность Докукин подзабыл или на всякий случай милицию вызвал, поскольку к вам дозвониться не сумел… А после – все утряслось. Поговорите с Докукиным, авось, вспомнит чего… Следователь – женщина благожелательная… В общем, зайдите ко мне сегодня вечерком после разговора с потерпевшим!..

С гудевшей от злости и досады головой Ярославцев прямо от отделения позвонил сволочному потерпевшему домой. Тот оказался на месте.

– Ты что же творишь, пакостник? – начал Ярославцев.

– А ты чего творишь? – донесся грубый ответ. – Чего по квартирам шастаешь?

– Короче, ищешь крайнего, на милицию не надеешься?

– Почему? – раздалось в трубке лениво. – Я заявление подал, пусть разбираются, у них служба такая.

– Но меня-то зачем приплел? Хорошо. – Ярославцев закусил губу. – Возможность договориться есть. Сколько ты хочешь за мазню?

– За старинное полотно я хочу десять тысяч советских рублей, – молвили рассудительно и чеканно.

– Подумаю.

Он повесил трубку. А потом словно очнулся. Да о чем он заботится, в конце концов! О сохранении престижа – как бы на работе не прознали, в какое дело ненароком вляпался? Или следствия испугался? Да эти же волнения – из прошлого, из другой, навсегда другой жизни. Да, можно и на своем стоять, можно и договариваться как-то… И опер Курылев, и женщина-следователь, конечно же, поймут его, не поверят, что способен на такую дешевку, да оно и видно: сразу, вполглаза, и играть не надо в честного и благородного; образ убедителен сам по себе, а масштаб образа тоже виден издалека… Остановись в суете, Володя. Прояви хотя бы немного уважения… к собственной личности. И договариваться с хищненькой крыской Докукиным, равно как и с милицией, вынужденной охранять интересы потерпевшего, не стоит, когда-то стоило, теперь – нет. Только бы потянуть время. Вообще, конечно, некстати, ох, как некстати все!

И еще о суете… Куда теперь-то ты собрался, мил человек! В министерство! А зачем? Инерция, да! Общественное ты все же животное, Вова, и даже, когда все законы общества для себя сломал, все-таки пытаешься им следовать, смешной человек… Другой вопрос – неудобно, ждут тебя там…

Он опустил еще одну «двушку».

– Привет, старина, – произнес механически. – Как вы там без меня, не скучаете?

– Ты где? – донеслось испуганно.

– Пока – на свободе, – сказал Ярославцев грустно.

– Слушай, брось дурака валять! У нас неприятности… Тебя, что, вызывали уже?

– О чем ты! – насторожился Ярославцев.

– Ну, приезжай, не по проводам же…

Разговор в министерстве подтвердил старую истину: беда не приходит одна. Сигналы были тревожны: вся документация по «перспективным» производствам изучалась ОБХСС, кое-кто из знавших механику создания производств приземлился на нары следственного изолятора, но самое главное – им, Ярославцевым, интересовались.

Он вышел из министерства и вдруг заметил ту же машину, что стояла около отделения милиции, – «Москвич»-фургончик с окрашенным черной нитроэмалью бампером. Или совпадение?

Сел в «Жигули», тронулся с места. «Москвич» следом не поехал. Совпадение, наверняка…

Соберись, подстегнул он себя. Сегодня куча дел: Джимми, Прогонов, Анна; вечером к Курылеву наведаться надо – вот же где споткнуться привелось, расскажи, не поверит никто! Или все закономерно? Коли пошел поперек закона, он тебя всюду своим мечом достанет, и если не поразит, то уколет.

И вдруг нахлынуло дремотное безразличие. Предстоящая кутерьма дел представилась настолько тягостной и беспощадно опустошавшей душу, что ввязываться в нее он не мог просто физически. И вместо того, чтобы ехать в центр, круто развернулся и двинулся в сторону кольцевой автодороги, за город.

В конце концов кончался быстротечный, волшебный май. И он хотел видеть, как наливается зеленью трава, ощутить запахи веселого солнечного леса, которого, вероятно, не доведется навестить уже никогда. Тюрьма пахнет цементом, затхлостью и смертью, а сказочная западная жизнь… наверное, тем же самым, что и тюрьма. Для него по крайней мере. Но этого леса там не будет, точно. Да и не до леса там.

С шоссе свернул на бетонку, проложенную через сосновый бор; въехал на пригорок, и оттуда вольготно и радостно открылась знакомая картина: излучина реки, скопление домиков за одинаково крашенным в зеленый цвет штакетником – он завез сюда и штакетник, и краску. Для всех.

Дачи у него не было. Считал, не стоит вклада нервов и сил в пустое. Матерый – тот да, обстоятельно сооружал себе загородные хоромы – с бильярдной, винным погребком, облицованными мрамором каминами и бархатной мебелью – зачем только, спрашивается? И для кого? Он же, Ярославцев, купил дом в деревне – просторный, крепкий, с русской печью; перевез туда старую мебель, холодильник, утварь и тем ограничился.

Население деревни – старики, кое-как подрабатывающие в совхозе, и единственная молодая пара, выращивающая на ферме бычков. Вот, собственно, все жители. Зависело же от них многое, пусть и по мелочам: у одного в бане попариться можно, другой навоз на огород подвезет, третий в теплице форточки раскроет, когда парит, а хозяина нет дома; четвертый подсобит с дровами… И Ярославцев в долгу не оставался. Доставал нуждающимся лесоматериалы, цемент, возил продукты из города; и заключал кое с кем деликатные трудовые соглашения – весьма выгодные обитателям деревни: кто траву на дворе выкосит, кто грядки прополет… Возиться самому с огородом – времени не находилось, а местных такой труд не обременял. И заработок от него не лишний, особенно у кого лишь пенсия в кармане, а досуг – лавочка перед палисадником…

Ворота он открывать не стал; остановил машину напротив ограды, прошел через калитку во двор.

Дом встретил его стылой затхлостью: вымерз за зиму в шубе снега и льда, отстоял нетопленым…

Он нежно провел ладонью по гладким, словно отполированным, бревнам стены горницы, плотно проложенным мхом.

Открыв закопченные заслонки печи, сложил шалашиком дрова, плеснул керосин из бутылки… Пламя с шипением пыхнуло; пелена дыма, качнувшись, нехотя устремилась в трубу – не ослабла тяга за зиму, не сдала печь. Грустно стало до боли. Чего топить… да и зачем он приехал сюда? Говорят, перед смертью люди обходят дорогие им места… Правильно говорят, наверное, есть в том необходимость… А какая? Чтобы вспомнить и осознать? Пройти от истока к устью? Вновь? Отдать дань прожитому перед собственным судом? Но к чему судиться даже и с самим собой перед обращением в ничто? Или… есть перспектива?

Он как бы осекся на этой мысли. Перспектива. Какая же перспектива у него? Сбежать, предать все, себя предать! – подставив под удар женщину, любящую его слепо, истово… И дальше? Ну, сбежит. А там, в чужедальней жизни? Приспосабливаться, химичить, прозябать паразитом с уворованным капитальцем – так ведь, так! А что остается? С повинной? А он не чувствует себя виноватым! Да, он пошел против каких-то установок, да, не хватило ума вовремя проанализировать ошибки… Теперь же – держи ответ! Ну, можно, конечно, подготовить блистательную речь перед высоким судом – убедительную, проникновенную… Но что сейчас у печки речь произноси, что где-то, разница невелика.

Прогнувшись, скрипнули половицы в сенях.

– Наше почтение! – На пороге, ухватившись натруженными пальцами за выступ притолоки стоял Константин – скотник с фермы, молодой, плечистый парень.

– Привет, – выдавил Ярославцев.

– А я гляжу – пропал. – Константин шагнул в избу. – Ну, думаю, завертелся, значит, в делах…

– Дела, дела, – подтвердил Ярославцев механически.

– Ну, думаю, огород вскопаю, посажу там… ну, как в прошлом году, – огурчики, помидорчики, понимаешь…

– Спасибо, Костя, – сказал Ярославцев. – Если какие расходы…

– Во! – Костя со скрипом почесал крепкий затылок. – Рассада, то-се, в общем, вышел из бюджета. Поможешь?

– Сколько? – Столь же механически, как и говорил, Ярославцев достал бумажник.

– Ну, замена полиэтилена на теплице, семена… Огурцы, между прочим, отборный сорт! Потом кинза эта, как заказывал… Чего ради только? Она ж вонючая, дух такой, аж…

– Спасибо, Костя. Сколько?

– На стольник за все про все потянет, верняк! – выпалил Константин с торопливой убежденностью.

– Сто рублей. – Ярославцев положил на стол деньги.

– Премного благодарствуем. – Деньги исчезли в Костиной телогрейке. – Да, бензинчик тут есть по дешевке… – Он смущенно закряхтел. – Смотри, я б договорился… А то туда-сюда, ездишь, как заведенный, а тут вроде за полцены…

– Ворованный?

– А? Ну… естественно, не свой же, ты даешь! Не, ну цены заделали, да? Будто у нас расстояния, как в Монте-Карло каком!

– Не надо, Костя. На бензине не сэкономишь. Мазаться… в канистры переливать… противно. Да канистр нет.

– Ну… – Костя помялся, подыскивая предмет для дальнейшего разговора. – Это… Я тут с бабой-то своей вспоминал… Помнишь, телек ты привозил с приставкой, кино глядели… Так я того, соображаю, может, подсобишь приобрести?

– Костя. Это дорого. И пленки дорогие.

– Да мне б пару всего… позабористее, понимаешь? – Костя присел на скамью. – Ты б одолжил мне, а? Ну, не за бесплатно, ясное дело. Я в момент… в общем.

– Окупил бы, да? – кивнул Ярославцев. – Мужичков бы собрал, с каждого по десяточке…

– Да если стоящее чего – и по четвертному бы отвалили!

Ярославцев почувствовал запойную какую-то усталость. О чем говорит этот человечек? О чем?! Ведь был же парень, как парень. Щедрый, работящий, любящий землю и крестьянское дело. А кто сейчас? Хам, рвач, сволочь в самом естестве. Что по замашкам, что по сути. А кто сделал его таким? Ты, Ярославцев, ты! Платил, не считая денег, Косте за мелкие услуги и за восхищение его перед интеллектом твоим, щедростью и возможностями… Да еще и учил его, дурачка, не как хозяйство вести, а как дензнаки заколачивать. Бросил после такой науки Костя свой трактор, устроился скотником, взвалив на жену-напарницу рабочие обязанности, и, отстроив теплицы, растит теперь тюльпанчики для рынка, ничем не обеспокоенный. Корову продал – на черта корова, когда у соседней бабки молока взять можно, а тюльпанчики куда меньше времени отнимут, чем рогатые да хвостатые. Знай считай барыши… А уж на молочко хватит, чтобы раскошелиться…

– Из бюджета, значит, вышел, – вздохнул Ярославцев.

– Ну да! То-се, баба шубу купила… из норки. Ну, как насчет телека-то?..

– С телеком, Костя, тебя посадят, – ответил Ярославцев. – И выбрось из головы свои… забористые идеи.

– Кхэ. – Костя обиженно крякнул. – Коли отказываешь… другие есть… люди. У лесника у сына тоже имеется… Но дорого просит, черт!

Ярославцев, отдернув занавеску, поглядел в окно. Мыча, вдоль деревни шли на дневную дойку коровы, разбредаясь по дворам. В деревне было тихо, солнечно и как-то по-особенному уютно. Раздражал только деловито бормочущий голос Кости.

– Так что тут с тебя еще пятерочка, – донеслось до Ярославцева.

– Ну, запиши в долг. – Он встал. – Давай. Поехал я. Дом цел, убедился… слава богу. Поливай грядки. Счет оплатим.

– Карбонатику бы… – заскулил Костя. – А? Я б тебе тоже удружил, знаешь меня…

«Вот бы кого с Докукиным свести…» – подумал Ярославцев.

– Самому надо карбонатик сочинять, – отрезал он, с силой вгоняя печные заслонки обратно в пазы. – Подумай, кстати. Хорошее дело. Денежное.

Такой идеей Костя не проникся, сказал: «за падло!» – то бишь, чересчур трудоемко, но дальнейшие его слова Ярославцев уже не воспринимал. Он был захвачен иным: видом этой деревенской улицы, ее вековой тишью и убогой красотой, таившей в себе некую непознанную тайну… Но почему убога она? Почему покосились дома? Отчего смертной тоской вырождения веет? Не так все надо, не так!

И вспомнились предместья Праги и Берлина, Брюсселя и Лондона: просторные коттеджи, где каждый цементный шов в кладке выверен до миллиметра, где, глядя на фасад, ощущался свободный объем интерьера; где наконец вспоминалось о больших городах как о чем-то весьма непривлекательном… Малые страны? Уклад другой? Культура? И в этом дело. Но главное – в инерции страны-гиганта и в торопливости ее скроить что-то и как бы, лишь бы успеть в основных «показателях» – подчас голых до схематизма…

Так размышлял он, подъезжая к городу. И снова подумал: ну, уеду. Вольюсь в жующее стадо среднего звена… И приветик? Все?

Решение. Оно полыхнуло зарницей, высветив в кромешной тьме безнадежности единственное для него приемлемое.

Сначала он усомнился, но сомнение растаяло, не успев окрепнуть. И тут же выстроился план – единственно приемлемый…

Из первого же телефона-автомата позвонил Анне. Сказал:

– Слушай внимательно. То, что я говорил, – бред. Полный бред! Не делай глупостей, поняла? И… прости меня. Тогда я был… сумасшедшим.

Она радовалась, пыталась что-то выяснить, уточнить, но он оборвал поток ее слов и возбужденных эмоций.

– Я спешу. Извини. Звонков в ближайшее время не ожидай. – И – повесил трубку.

Задумался. «Москвич»-фургончик. Неужели… Началось, продолжается или мерещится? Будем считать – началось. И продолжается.

Он нанес три визита. Три бесполезных, пустых визита к серьезным людям. Выпил пять чашек кофе и поболтал о пустяках. Так было надо.

Вечером, как условливался с Курылевым, заехал к нему.

– А-а, вы… – поднял тот на него равнодушные, но в глубине чем-то обеспокоенные глаза. – Ну, как? Говорили с Докукиным?

– Пробовал, – сказал Ярославцев. – В принципе он не против… – Замолчал, выжидая, что ответит оперуполномоченный.

Покрутив вокруг да около, оперуполномоченный заявил, что в невиновность Ярославцева верит, с Докукиным более никаких переговоров вести не стоит, вора они найдут, и, когда возникнет необходимость, его, Ярославцева, вызовут. Живите спокойно.

Выйдя из отделения, Ярославцев сказал себе:

– Кажется, продолжается… А когда началось?

Матерый

Дачу новым ее владельцам передавали вдвоем с колченогим Акимычем, старым бывшим вором, служившим на даче ныне в сторожах. Законный уже хозяин – известный композитор, стеснительно предлагал отобедать, затем, спохватываясь, выспрашивал упущенные подробности относительно эксплуатации отопительной системы и водопровода, после снова возвращался к предложению перекусить в честь, так сказать… Композиторская жена вела себя иначе: подчеркнуто отчужденно, обеда не предлагала и к общению не стремилась.

– Достал ты ее ценой, – глядя на нее, шепнул Акимыч Матерому.

Тот снисходительно усмехнулся.

Наскоро попрощавшись с покупателями, сели в машину, и вот в последний раз мелькнула за ветвями яблонь знакомая крыша…

– На квартиру-то меня подбросишь? – спросил Акимыч, жавшийся на заднем сиденье к своему скарбу – двум потертым чемоданам и холщовому мешку с одеждой.

– Акимыч… друг! – сказал с чувством. – Есть просьба. Не хочу тебя подставлять… сам еле вроде ушел от ментозавров, чтоб они повымерли, от челюстей их ненасытных… Но кой-чего в городе осталось. На одной квартиренции. Просто жаль терять, Акимыч.

– А квартиренция простреливается? – ожесточенно проскрипел старик.

– Вот не знаю… Телефон у соседа молчит, а почему?.. Вдруг уехал, вдруг запой… Ваней его кличут, соседа. А задача, Акимыч, такая. Дам я тебе ключики, войдешь в квартирку; если Ваню застанешь, скажи, просил тебе Матерый передать: все барахло, что в комнате, в коробках, твое, Ваня, в подарок. А если нет там Вани, а другие люди околачиваются, скажешь, человек на улице за троячок намылил меня вернуть ключи хозяину…

– Как лысого причесывать, не учи, – огрызнулся Акимыч.

– Прости, родной, – Матерый засмеялся. Ему в самом деле было весело и отдохновенно. Будто всю предыдущую жизнь выделывал он какую-то затейливую, изматывающую работу, а теперь – конец работе, ну, разве часок еще последний остался, а там, дальше, – долгий век беспечности, свободы и солнца. – Войдешь в комнатку. На подоконнике – кактус. А возле кактуса – леечка. Маленькая пластмассовая… Худая – по шву разошлась. Моя фирма делала, – цокнул языком, припомнив. – Возьмешь ты леечку, бросишь ее в пакетик, а после поблуждаешь по городу, отрываясь от возможного.

– Камушки в леечке? – спросил старик. – В пластмассу заварил? Ясно… Боюсь: стар я стал…

– Акимыч… Сделай, родной. Я бы тебе леечку на сохранение оставил, но чего уж – давай откровенно: не двадцать тебе годиков… А я в этот город теперь ни ногой, сукой буду. На риск, думаешь, толкаю? Есть такой момент, да. Но так он всегда есть – вон на машинке сейчас катим, а колесико вдруг да отскочи…

– Тьфу, дьявол, типун тебе… – заерзал старик. Матерый вновь рассмеялся. Громко и чистосердечно, аж в легких захолонуло – отдохнуть надо, к морю надо, ветрами солеными отдышаться… Море. Вспомнил, как еще мальчишкой, после колоний, барачных ночей, заборов в колючей проволоке с бастионами вышек, вернулся к морю. В каком-то давнем июле. Спокойно оно было тогда, прозрачно и тихо. И он вошел в искрящуюся золотом лазурь воды – в одежде, в ботинках. И погладил море… Как старого, верного пса у дома, к которому вернулся из скитаний, боли, тьмы. Море! Сколько же веков он не видел его… Вот на Каспии был недавно, а не видел. Сутолока вокруг мешала, людишки, дела, разговоры-беседы. А где-то вдалеке, декорацией, синь… из которой денежки качались в виде балыков и икорки.

– Ну, а коли засыплюсь? – спросил старик осторожно.

– Да тебе-то что? – отмахнулся Матерый. – Криминала на тебе никакого. И, по-моему, – посерьезнел он, – чисто там. Вчера проезжал – чисто. Знак на подъезде в случае провала должен быть: меловая черта. Ан нет черты.

– Э-э, где наша не пропадала! – согласился Акимыч. – Только домой сначала давай, барахло сброшу.

Матерый кивнул, сосредоточенно насвистывая разухабистый мотивчик.

Через три часа на условленном месте Акимыч вручил ему заветную леечку.

– Квартира пустая, никого, – доложился старик. – Ну, взял вот… А после по городу… до седьмого пота петлял, аки лис от гончей стаи. Но вроде от страху петлял, не от нужды.

– Спасибо, Акимыч. – Матерый стиснул его плечо. – Не поминай лихом. Будет судьба – свидимся.

– Да уж… простились, Лешка! – Старик толкнул дверь машины. – Чего там… Осторожно езжай только, спеши в меру… Далеко ведь собрался, знаю…

Матерый проводил его взглядом – старого, хромого, такого одинокого в оживленно спешащей, обтекающей его толпе.

Прощай, Акимыч!

А теперь – уходи прочь, пролетай за стеклом, проклятый город-ловушка, город страха и тягостных будней, город-убийца, город-кошмар – да, ты вернешься еще во снах и не раз заставишь вскочить среди ночи с постели с испуганно бьющимся, как птица в силках, сердцем…

На выезде из города у поста ГАИ стояло пять машин – видимо, шла какая-то проверка. Двое инспекторов на обочине пристально высматривали в потоке машин одним им только ведомые цели.

Пронесет? Нет… Лейтенант указал жезлом – принять вправо! Матерый отстегнул ремень безопасности, палец под куртку, привычным движением спустил предохранитель с «парабеллума». Некстати вспомнился перевод названия пистолета: «готовься к войне».

– Ваши документы… – козырнул лейтенант. Принял водительское удостоверение и техпаспорт, бегло просмотрел их. Вернул. – Идите на пост, отметьтесь, – буркнул, отворачиваясь.

– Зачем? Не ночь же.

– Идите на пост, отметьтесь, – раздраженно повторил инспектор. – Ночь, день, какая разница? – И вновь отвел в сторону жезл, останавливая теперь уже «Волгу».

Ну, гады! Матерый прошел в стеклянный куб помещения, осмотрелся – коротко и чутко: двое, очевидно, водители, стояли за спиной капитана, сидевшего возле пульта и переписывающего их данные из документов в журнал. Трое сержантов толклись посередине, обсуждая со смешками и прибаутками какой-то эпизод из служебной практики. Еще один – пожилой, в штатском, но по всему чувствовалось – не гаишник, опер – опытный, битый, сидел на стуле в углу, невнимательно листая брошюрку.

Больно, невыносимо больно кольнуло в груди… Что-то горячее медленно обволокло сердце, прошибло потом. Но не это занимало Матерого, другое: в том, как стояли и сидели здесь люди, в том, как беседовали, возились с бумажками, листали брошюрку, увидел он голую, беспощадную схему.

– Вы тоже с документами? Давайте… – едва обернувшись в его сторону, протянул капитан, оторвавшись от журнала.

Вот пальцы капитана, вот касается их серая книжечка техпаспорта, а вот его, Матерого, кисть, а к ней стремительно приближается ловко выпорхнувшая из рукава одного из «водителей» клешня наручника…

Он видел все происходящее в каком-то замедленном темпе, и точно так же неторопливо и густо окутывала сердце жгучая, скручивающаяся волна…

Щелк – наручник плотно охватил запястье. Милиционеры разом бросились на Матерого сзади, «водители» повисли на руках…

– Черта с два… – прохрипел он, наливая все мышцы не силой, уходящей уже, сломленной, – ненавистью.

Обвиснув на «водителях», ударил ногами сержантов, целя каблуками в переносицы. Двое рухнули. Лейтенант за столом выхватил пистолет из кобуры, потянул затвор, но он Матерого не пугал, пока еще успеет пальнуть… Локтями отбился от сержантов, настырно устремленных к нему, не то угрожавших, не то увещевавших. Или увещевал тот, пожилой, главный? Мир потерял все звуки. Матерый бил – резко, беспощадно и точно. Бил этих коварных врагов, а они неотвязно цеплялись и цеплялись, а ненависть уходила и уходила, лишая его всех шансов, в груди уже была какая-то холодная, погасшая пустота, будто вырвали оттуда все начисто и теперь ничего, кроме зиявшей пустоты, там не существовало.

И вдруг в сумятице лиц, рук, милицейских погон он отчетливо, как в фокусе, различил лицо пожилого – жесткое, неумолимое. Он, пожилой, наверняка и рассчитал, как его, Матерого, брать, чтобы все чисто произошло, без зазоринки. Он – главный волкодав. И, последним усилием сбросив с себя тяжкую, пригибающую к полу массу, он перекатился к стене и, изогнувшись, выхватил «парабеллум».

Мир окончательно сузился. Ныне в нем было лишь напряженное лицо главного врага, мушка и… неуловимо дрогнувший от выстрела ствол оружия. И мысли вот вам – хитрые, организованные овчарки, идущие по следу, истребляющие меня – санитара этого стада, выгоняющие неизменно на флажки закона, не дающего ни двигаться, ни дышать, ни жить. Мне! Да, пусть только мне, но я тоже целый мир, тоже! И стреляю сейчас в ваш мир, всегда меня изгонявший и не приемлющий мой…

А после ничего не стало.