Текст книги "Взорвать Манхэттен"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Я не знаю деталей всей операции, но представляю ее основы таким образом: идея подобного теракта лежала на поверхности, ее хотели реализовать еще германские нацисты более чем полвека назад; надо было лишь подогреть с помощью агентуры такой замысел, затвердить его решением исламских авторитетов, а далее реализовать кадрово-техническую схему. Итог схемы: самоликвидация исполнителей и устранение посредников и наблюдателей. Далее в ход идут политические и военные демарши с понятным экономическим содержанием.

Мы пьем с сенатором чай, обсуждая текущие проблемы совместной коррупционной деятельности. Она мне глубоко противна, но бизнес есть бизнес. Его смысл состоит в том, чтобы протолкнуть в текущий бюджет дополнительные ассигнования на научные разработки ракетных двигателей. Покуда я вывожу эти двигатели из России, не уплачивая никаких таможенных поборов, ибо данный груз, согласно закону, стратегический и разработан с помощью технологий, не применяющихся в США. Кое-кто, в частности, мистер Пратт, этим весьма недоволен. Производство такого двигателя в России стоит в пять раз дешевле, чем у нас. Мне это обходится еще дешевле, поскольку часть взаиморасчетов с российскими производственными начальниками я произвожу в наличных. На них они покупают себе особняки в Европе и «Мерседесы». И возможность бегства на Запад. Мне известно, что Пратт способен поднять по данному поводу шумиху в сенате. Посему необходим упреждающий маневр. В одном из своих научных центров я уже открыл направление, должное, как заявлено, разработать двигатели куда лучшие, чем русские. Это ложь, акция прикрытия. Однако наши ура-патриоты воспримут подобный шаг, отбив себе ладони в аплодисментах. Одновременно это и мое алиби. Мне, дескать, унизительно таскать железо из какой-то недоразвитой страны, пора учиться создавать его самим. Только дайте деньги на изыскания, проект сугубо национальный и откровенно оборонный…

А вот сколько продлятся изыскания – вопрос, конечно же, безответный, ибо, чем дольше будет продолжаться беспошлинный ввоз двигателей, тем большее количество внезапных технологических проблем встанет перед учеными разработчиками…

Хотя все русские технологии уже давно у меня в кармане. Придет черед отчитываться, я сразу же их предъявлю в качестве собственного открытия.

− Пратт не знает о ваших научно-исследовательских инициативах? – спрашивает меня Брайс.

− Надеюсь, нет. Если исходить из того, что он так и норовит засунуть мне гранату в штаны.

− Коли он решится затеять скандал, − говорит Брайс доверительно, − тот обернется против него. Мы подключим прессу, и обвиним его в предвзятости и в личной корысти. Вы подготовили смету на расходы?

Я вручаю Брайсу увесистую папку. Некоторое время он старательно изучает документы, пытаясь таким образом показать мне, что старается вникнуть в суть.

Его притворства хватает минуты на три. Откинув в сторону десяток последних страниц, он останавливается на итоговой цифре. Уважительно чмокает.

− Думаю, процентов тридцать отрежут экспертные оценки, − говорю я нейтральным тоном, а затем, взяв из золоченой коробочки на столе чистый листок бумаги, пишу на нем цифру, должную подогреть усилия сенатора.

Он мелко трясет головой и, вздыхая, с чувством произносит:

− Я согласен с такой постановкой вопроса…

Мы крепко жмем руки, любуясь друг другом и едва не погружаясь во взаимные объятья, что было бы чересчур, как понимаем обоюдно.

Уже на прощанье он сует мне какое-то письмецо с просьбой помочь от щедрот фонду по поддержанию индейских резерваций, и я обещаю разобраться с данным вопросом, хотя, едва увидев письмецо, принимаю решение затаскать и, в итоге, похоронить его в недрах моих инстанций, сославшись впоследствии на нерадивость сотрудников. Содрать с меня вдогонку на свои политические очки Брайсу вряд ли удастся.

Верткий вообще-то парень. Как свежий червяк. По-моему, он гомик. Я сужу по той порывистой теплоте, с которой относится ко мне его жена, хотя встречаемся мы с ней редко и, как правило, на приемах. У них явно сложные отношения, отдающие вынужденной терпимостью друг к другу. Настолько же я терпим к сенатору при всей своей брезгливости к нему. Настолько же, кстати, терпим и к собственной персоне.

Я часто задумываюсь о себе, об Америке, о правоте своего дела. Я развиваю то, что ныне именуется глобализмом, развиваю его во имя спасения и могущества Родины. Но глобализм отрицает патриотизм. Транснациональные корпорации чужды традиций, а их я чту. Но мне нужна лишь эффективность, а не верность работников, привязанных к государству. Я руководствуюсь лишь биржевыми курсами и капиталовложениями. Я − консерватор, возглавляющий шествие нигилистов. Я бы упразднил ВТО, возвратившись к двухсторонним торговым договорам, я бы пресек расширение НАТО, превратившегося из средства защиты в инструмент нападения и заставившего тех же сербов вспомнить времена фашистской оккупации, я бы прекратил финансирование обороны наших союзников, предоставив им тратить на это собственные деньги, я бы воздержался от участия в распрях иных стран, ибо пора вспомнить, что мы − республика, а не империя, а все империи распадались, когда влезали в войны, не касающиеся их прямых интересов. Но мои благие намерения тщетны в такой же мере, в какой никчемны призывы отказаться от губящих природу автомобилей. Другое дело, грустно, когда в душе тебе противны автомобили, а ты управляешь заводом, их создающим. И не очень-то хочешь ходить пешком.

От сенатора я отправляюсь в наш раззолоченный особняк. Едва моя машина въезжает в ворота, во дворе появляется гибкий, подтянутый Ричард. Он всегда выглядит, как жених на венчании. Набриолиненные темные волосы уложены ровной волной, белая сорочка слепит глаза, галстук, словно с витрины, синева выбритого волевого подбородка с трещиной ямки приводит к мысли о фунтах потраченной им за его жизнь мыльной пены, а запах дорогого одеколона настырен и резок. Он столь идеален в своей чистоплотности, что после долгого общения с ним хочется понюхать скунса.

Протягивает мне руку. Ладонь его чиста, суха и прохладна.

Ричард превосходный полицейский профессионал, и мне стоило большого труда убедить его покинуть службу, отказавшись от блестящей, наверняка, карьеры. Хотя тут я могу ошибаться. В отличие от своих коллег копов, стада туповатого, и, в большинстве своем законопослушного, ему присущи авантюризм, независимость и инициатива, − качества, необходимые разведчику. То есть тому типу людей, с кем я работал лучшие годы своей жизни. Наверное, именно эти свойства его характера и внушили мне симпатии к нему. Дуболом в службе моей безопасности мне не нужен. Мне необходим человек, способный в любой момент выполнить деликатные поручения. То есть, те, что выходят за рамки закона. И подобного рода поручения Ричарда никогда не смущали.

Мы проходим в мой кабинет, ощутимо посвежевший после ремонта. Все оттерто, отмыто, в воздухе, правда, еще сквозит душком лака и краски, но через неделю это пройдет.

Ричард показывает мне несколько досье на ведущих менеджеров с последними результатами негласного наблюдения за ними, и с полчаса мы раскладываем пасьянсы из человеческих слабостей и пороков.

Затем я даю ему задание выяснить все детали организации службы безопасности Пратта и взвесить возможности технической разведки в его помещениях. Думая при этом об Алисе и о том, каким образом провести совместные действия в отношении ее ненавистного муженька. Свои стратегические замыслы я не раскрываю Ричарду даже намеком. Он должен знать только то, что должен знать. Как и начальник моей технической разведки и контрразведки, с кем у Ричарда хронический антагонизм. Весьма устраивающий меня, ибо, если бы эти субчики спелись, Бог ведает, что из такого содружества вышло.

Я вовремя вспоминаю, что нуждаюсь в наличных. И лезу в сейф за зеркалом, в свое надежнейшее хранилище.

Когда зеркальная гладь в бронзовой окантовке отодвигается в сторону, я протираю глаза, не веря, что передо мной следы варварского взлома надежной дверцы, хранящей за собой… о, Боже, саму мою жизнь!

Я пугаюсь той мысли, что сошел с ума. Я не верю в реальность. Я дергаю ручку на себя, пытаюсь подлезть ногтями под край исполосованного какой-то пилой металла, но все мои усилия тщетны, − дверца словно заклинена.

Остается глупо надеяться, что неведомые злоумышленники так и не добрались до содержимого стального ящика.

Едва преодолевая дурноту, я ору в телефон секретарше, чтобы ко мне вызвали Ричарда.

Далее начинается кутерьма с появлением в кабинете разнообразных персонажей, и заканчивается она тем, что изувеченную дверцу отделяют с помощью какого-то рычага от сейфа.

После чего я убеждаюсь в очевидном кошмаре: пропали диски.

Диски и деньги. Остались папки с оригиналами тех документов, за которые мои враги, в частности, тот же Пратт, удавились бы, а значит, дело пахнет обыкновенной кражей.

Диски хранились в вычурной кожаной коробке с золотым запором; вор вполне мог принять ее за футляр для драгоценностей.

Лучше бы, если там таковые и находились! Дело обошлось бы легкой досадой. А сейчас я в полнейшем отчаянии, ибо, всплыви этот компромат где-либо, жизнь моя не стоит затертого цента.

− Пропали важнейшие материалы, − ледяным тоном сообщаю я Ричарду. – Их появление на стороне… Продолжать дальше? Или вы без того представляете себе степень ответственности персоны, отвечающей за безопасность данного помещения?

Я вижу, как его белоснежная рубашка сереет от обильного пота, хотя я включил кондиционер, и в кабинете ощутимо прохладно. Пот выступает у него на побледневшем лбу и струится из корней волос, тускнеющих и слипающихся как на дожде. Побледнели даже синеватые выбритости, и, может, к завтрашнему утру он начнет седеть. Впервые, кстати, от него пахнуло чем-то ему несвойственным. И тут я понимаю, что это запах источаемого им ужаса. И начинаю видеть ситуацию уже его глазами. Устремленными на меня. А мои глаза – глаза василиска. Когда я в гневе, и это мне говорили многие, глаза у меня темнеют и источают такую угрозу, что отпетым висельникам делается не по себе. А голос становится низким, хриплым и завораживающим, как у демона. А физиономия превращается в маску.

Ричарду неведомы мои размышления. Но ему ведомо то, что в лучшем случае он окажется на улице без средств к существованию и без малейшей перспективы устроиться где-либо, а в худшем… О, тут существует целая коллекция вариантов, один хлеще другого…

− Это тот русский эмигрант, − безжизненным голосом говорит он. – Тот, что занимался паркетом. Помните… он делал ремонт в вашем доме…

− Понятное дело! Виноват я, − киваю, испепеляя его взглядом.

− Сейчас мы просмотрим все дежурные пленки. Имею в виду наружные камеры и камеры в коридорах. Все встанет на свои места.

− На свои места должно встать то, что было в сейфе! – брякаю я кулаком по столу и оскаливаюсь невольно.

Ричард пятится к двери.

Когда он скрывается за ней, я устало смеживаю веки, застывая за столом.

Если все произошедшее, − происки мелкого жулика, еще не все потеряно. Жулика мы найдем. Главное, чтобы диски не попали в посторонние руки. Вернее, ни в чьи руки! Ни к дуракам, ни к умникам!

Я вел запись заседаний Совета. Я очень не хотел этого делать, но все-таки, после изрядного раздумья, решился. Материалы представляли собой убийственные доказательства тягчайших преступлений. Часть тайной мировой истории, ответы на тысячи загадок. Я полагал, да и полагаю, что любой ближайший друг или соратник может в итоге превратиться в наизлейшего врага, и в критический момент нашего возможного противостояния мне надлежит запастись оружием. Пусть оно не пригодится, пусть, покрытое паутиной и ржой, таится в моем подполе, но какую силу оно придаст мне в час отражения атаки или необходимого нападения! Какую растерянность и панику вызовет в противнике!

Однако я никогда не думал, что меня так просто и нагло можно обокрасть. Особняк, напичканный охраной, электроникой и запорами, неприступный, как национальное хранилище, пал под вороватой рукой какого-то незамысловатого подонка… Подставившего под смертельную опасность всю мою жизнь и ее смысл.

Совет, стань я даже его главой, никогда бы не простил мне записи его совещаний. Я совершил поступок, расплатой за который будет обращение меня в ничто.

И я готов смириться с наказанием, готов хотя бы потому, что уже обреченно уяснил свою смертность и возможность ухода в любую минуту, но в данном случае за меня пострадают безвинные близкие люди, и пострадают жестоко, и проклянут меня, ибо я осознанно рисковал ими.

И тут начинает сознаваться вся хитроумная безысходность капкана, в который я угодил.

Если бы кто-то похитил собственность Совета, на поиски злоумышленника поднялся бы по тревоге легион. Включая государственные секретные службы. И в итоге все было бы шито-крыто.

В данном же случае я, – частное лицо, решающее личные проблемы. У меня масса возможностей и рычагов, но, попади после успешных розысков материалы в лапы того же Ричарда и, ознакомься он с ними, − кто знает, как поведет себя? И как поведут себя те, в чьем распоряжении находятся диски сейчас?

Последний раз я чувствовал себя подобным образом в детстве.

Я вел дневник, где старательно записывал все свои искренние размышления об окружающих, сексуальные фантазии, те или иные грешки и всякого рода наблюдения, в частности, эпизоды, когда я подглядывал за родителями, утоляющими свои сексуальные страсти.

До сих пор не знаю, каким образом у меня выкрал дневник однокашник Эрик, принявшийся меня им шантажировать. В ту пору нам было лет тринадцать-четырнадцать.

Эрик просил за дневник триста долларов, но сошлись мы на сотне. Встретились вечером, на пляже. Встречу я хорошо, как мне казалось, продумал. И даже сейчас понимаю, что продумал ее отменно.

Мерзко улыбаясь, он вытащил из-под футболки дневник, потряс его перед моим носом, а я заискивающе протянул ему сотню. Когда обмен состоялся, я проверил, все ли страницы дневника целы, уместил его под резинку шорт и повел разговор о том, что, дескать, Эрик, конечно же, парень не промах и натянул мне нос, но я не в обиде за урок. Однако если мы хотим остаться друзьями, пусть даст мне гарантии, что о прочитанном им не узнает никто.

Я брел по прибрежной полосе, он следом, волна нехотя смывала наши следы, я был обращен к нему спиной, но это позволяло еще более чутко воспринимать его ответы.

Этот рыжий подлый верзила с прямым, словно обрубленным затылком, оказался на удивление бесхитростен, в его уверениях о конфиденциальности нашей сделки я ощутил не просто искренность, но даже возмущение. Вероятно, у него были какие-то свои представления о порядочности. Весьма запутанные.

Мы присели в прибрежных скалах, глядя на вечерний зарождающийся шторм, я указал ему на далекое суденышко, ныряющее в барашках, а сам, нащупав заранее припрятанную в камнях биту, привстал и с боку, наотмашь, саданул ему куском полированного скользкого дерева в висок.

Шум волн скрыл от меня хруст кости.

После я впал в какую-то безумную горячку, ибо понимал, что, останься он жив, ударить его повторно уже не смогу. Но Эрик был мертв. И его пухлые разверзнутые губы обнажали два верхних передних зуба со «счастливой» прорезью между ними. Чепуха. У меня две макушки, но одна жена. Приметы врут.

Затем, рыдая без слез от страха возмездия и ужаса свершенного, я запорошил песком следы, упаковал биту в пакет и, карабкаясь по камню, выбрался на дорогу, пройдя обочиной к асфальтовой пустоши, обрамленной приземистыми супермаркетами. Обтерев биту, засунул ее в набитый мусорный пакет на газоне, в другой пакет втиснул пляжные тапки, а потом добрался до пустыря, где переоделся в заранее приготовленные кроссовки и сжег злополучный дневник.

После того, как я начал учиться на кадрового разведчика, указания оперативных дисциплин о недопустимости письменных свидетельств воспринимались мною, как советы законченным идиотам, которых по определению не могло бытовать в нашем хитроумном ведомстве.

А Эрик все-таки выжил. Около месяца он провалялся в больнице, и весь этот месяц я, содрогаясь, ждал полиции, но за мной никто не пришел. Он сказал, что на него напали неизвестные хулиганы. А когда вернулся в школу, и столкнулся со мной в коридоре, то в глазах его, мутных от перенесенного страдания, вспыхнул настороженный страх и, отвернувшись, он поспешил прочь. В дальнейшем Эрик перешел в другую школу. Он не разоблачил меня, потому что уверился, что, сделай такое, будет уже наверняка убит. Таким он меня видел. И – ошибался. Отныне я боялся его куда больше, чем он меня. И пальцем бы его не тронул. А он бы мог творить со мной все, что заблагорассудится.

Ночами я рыдал в подушку от чувства вины, от своей омерзительной жестокости, и меня постоянно преследовали его глаза, залитые мукой и болью. Я был благодарен Богу, что он спас и его, и меня. Но грех убийства, пусть и не доведенного до конца, так и остался открытой язвой в душе.

Я бесконечно каюсь за это злодеяние. Всю свою жизнь. Дело того не стоило. И, главное, мною владела тогда не злоба и ненависть, а исключительно страх перед тем, что Эрик откроет мои тайны, опозорит меня и выставит на посмешище не только перед однокашниками, но, как обещал, − непременно перед родителями. А, представляя, с каким ехидством и скабрезностями я описывал их постельные фокусы, я каменел от стыда и боли… Той боли, что было суждено испытать им.

Теперь же, возвращаясь ко дню нынешнему, я задаюсь вопросом, чтобы сделал, окажись в моих руках похититель дисков?

Оставил бы ему жизнь?

Да! Я торжественно клянусь Господу, видящему нас насквозь и карающему сквозь годы и десятилетия торжествующе и изощренно, что, − да! − оставил бы жизнь этому мерзавцу, пусть только вернет мне похищенное!

С досадой сознаю, что данной клятве, вероятно, стоит последовать. Дабы не напороться на более жестокое наказание в будущем, ниспосланное свыше.

В кабинет входит осунувшийся Ричард. Его положеньицу не позавидовать!

− Шеф, это он, русский, − сообщается мне со скорбью. – Все сходится. Мне надо знать, каким образом он тут оказался.

Мне становится несколько легче. Значит, мы имеем дело с обыкновенным вором. С глупым чужестранцем, приехавшим сюда в поисках лучшей доли. И, как голодная акула, схватившим блеснувшую перед носом золотую рыбку… С разведкой русских он не связан, логика его появления здесь банальна.

Я отбрасываю страх и сомнения. Тактика поисков уже выстроилась в моей голове. Дело за исполнителями акций и отчужденностью их друг от друга, необходимую для исключения утечки информации.

От Ричарда уже ощутимо разит потом. Пот – та же моча. Отличие – меньшая концентрация.

В ближайшее время он провоняет ею насквозь.

− Так вот… Этот парень был рекомендован вами… − мямлит он.

Я впериваю в него ужасный взгляд.

− Вы, что, пришли меня допрашивать? – мило интересуюсь я, замечая, как колени его дрожат, подкашиваясь – Что же. Во-первых, не мной, а моим домоуправом, не хватало мне водить знакомства со всяким сбродом. Во-вторых, заткнитесь и слушайте. Первое. Выяснить о нем все. Адрес, телефоны, близкие родственники, круг знакомств. Распечатки абонентов. Входящие и исходящие звонки в день кражи − наиболее актуальны. Далее. Срочно поднимите данные о продаже авиабилетов. В первую очередь, − в Россию. Теперь, что касается наших взаимоотношений. Восстановление их будет возможно лишь после того, когда исчезнувшее отсюда, вернется обратно. Вы поняли?

− Абсолютно, сэр!

− Кстати, сегодня ваш первый по-настоящему рабочий день. То, ради чего вы находились здесь, свершилось. В плачевном для вас варианте. Поэтому советую в самом ближайшем будущем принести мне подходящие новости. А теперь проваливайте и займитесь своими делами!

АБУ КАМИЛЬ. ДО 11.09.2001 г.

Куратором Абу был офицер Дик Круз − сорокалетний подтянутый человек с бесстрастными манерами, вдумчивой речью и острым ироничным умом. Подчеркнуто опрятный и даже консервативный в одежде, с короткой стрижкой, скупой и точный в движениях, он безошибочно распознавался как кадровый военный, да и сам однажды ненароком признался Абу, что понюхал пороха и в Бейруте, и в Афганистане. Дик хорошо знал фарси и арабский язык, работая, как догадывался Абу, в одном из восточных отделов.

Взвешенностью своих суждений, дружелюбием и способностью внимательно выслушать подопечного, он сразу же расположил к себе Абу, и когда, проходя от самолета в зал ожидания аэропорта, он увидел среди встречающих невозмутимого Дика, его посетило теплое чувство встречи с близким и необходимым ему человеком.

За обедом в ресторане Абу довольно откровенно поведал куратору о тяжелом психологическом состоянии Мариам, о собственных переживаниях и сомнениях, и, как оказалось, не зря: Дик не только с сочувствием выслушал его, но и разрушил многие двусмысленности, терзающие душу его агента.

− Вернись ты в Ирак, непременно бы погиб, − убежденно заявил он. − Как и твоя жена. А преследование ваших родственников в любом случае было бы неизбежным. Мы знаем это наверняка, без всяких допусков на какие-либо послабления. Тебя и Мариам волнуют последствия перехода к нам? И сама моральная сторона такого поступка? Очень хорошо, поскольку таковое свидетельствует о вашей порядочности и совестливости. Но разве ты предавал свою страну и близких? Я уверен, что нет. Ты поступил, как умный солдат: покинул поле сражения, чтобы вернуться на него вновь, как следует вооружившись, зная, с кем и как воевать, и кому и во имя чего отомстить. По крайней мере, именно так я понял твою позицию еще при первых днях нашего знакомства.

Абу сумрачно кивнул. Американец говорил то, что ему хотелось услышать, но это-то и вселяло подозрения: ему пытались вернуть психологическое равновесие, зарождая в нем мотив надлежащего исполнения какого-то будущего задания. Только какого?

Его вновь постигло разочарование и безнадежность. Он был вызван сюда для продолжения разработки с каким-то дальним прицелом.

Тень, промелькнувшую на лице собеседника, куратор наверняка заметил.

− Мы пригласили тебя в Вашингтон, − сухо продолжил Дик, − поскольку сейчас готовятся события, чей итог… − Он выдержал вескую паузу. − Ну, скажем так: окончание реверансов с Саддамом. Ираку необходимо новое, демократическое правительство. И в нем ты можешь сыграть значительную роль.

− Но это касается дня завтрашнего, − прозорливо возразил Абу. − А какова моя роль в дне сегодняшнем?

− Я здесь всего лишь для того, чтобы убедиться в твоей готовности поддержать наши усилия, − сказал Дик. − Не более того. Вдруг, к примеру, в ближайшее будущее нам понадобится, чтобы ты выехал в Ирак или в Кувейт с нашими людьми, а у тебя на сей счет отсутствуют какие-либо планы? Мы не в праве отрывать тебя от текущих дел и принуждать к чему-либо. Ты все-таки житель свободной страны, и диктат по отношению к тебе невозможен. Или ты усматриваешь каверзу в нашем разговоре? Тогда, считай, его и не было… Остановимся на следующем: если в дальнейшем нам потребуются твои консультации, ты готов нам помочь, не так ли?

− Естественно. Мне просто кажется странным, что мы ведем беспредметный разговор.

− А мне − ничуть, − парировал Дик. − Поскольку грядущие события, доверюсь тебе, будут весьма масштабны, и нам заранее надо произвести ревизию всех сил.

Если американец и лукавил, то скрывал тайную подоплеку своих устремлений весьма умело: его аргументы и сам тон разговора выбивали все клинья безотчетных подозрений Абу.

− И что все-таки планируется? − спросил он.

− Думаю, мы начнем вторую компанию, − неохотно проронил Дик. − Куда более эффективную.

− Война? − скептически поднял бровь Абу. − И правительство марионеток? Это вряд ли получится. Наступит хаос. Или вам так нужна нефть, что вы готовы держать режим на штыках? Но это же долгосрочный грабеж с кучей каждодневных жертв.

− Руководство видит ситуацию по-другому, − сказал Дик. − В стране будет парламент с представителями всех общественных течений. Сунниты, шииты и курды должны примириться на основе и в интересах общенациональной экономики. Да, экспорт ресурсов в ней безусловно главенствует…

− Благие пожелания, − покривился Абу. − Накопилось слишком много обид, претензий и недоверия. А власть, навязанную вами, не воспримет никто.

− Тогда давай дожидаться, пока Садам обзаведется атомной бомбой.

− У прямой интервенции, − задумчиво произнес Абу, − в наше время должен быть все-таки приличествующий предлог. Или − несколько предлогов.

− Правильно, − меланхолично согласился Дик. − И как бы ни было неприятно, но если их не воспроизведет жизнь, то сконструируют профессионалы. Такие как мы с тобой. Впрочем, − вздохнул, − это досужие разговоры. Расскажи лучше о своих планах.

Абу поведал о надеждах, связанных с поступлением в авиашколу, о болезни Мариам, что, в общем-то, подразумевало одно: необходимость заработать деньги.

− Я поговорю с шефами, попробуем помочь с операцией, − кивнул Дик. − Ничего определенного не обещаю, но постараюсь…

Разговор явно приближался к концу. Американец посматривал на часы, он явно куда-то спешил. Сомнения Абу в его коварстве и далеко идущих соображениях об использовании агента, улетучились без следа. Разведчик провел формальную плановую встречу и теперь откланивался, явно не стремясь к продолжению беседы. Уже сейчас Абу мог собираться обратно во Флориду, в прежнюю безысходность.

− Ну, я рад, что ты жив-здоров, − принужденно улыбнулся Дик, подзывая официантку. − Счет, пожалуйста…

Все. Рухнули призрачные надежды, и туман их истаивал в полупустом зале маленького семейного ресторанчика. Что-то подобное Абу испытал в казино, когда поставил крупную сумму на то и дело выпадающие номера на столе рулетки, а выпал «ноль», и столбики фишек бестрепетно сгреб крупье, и зеленое сукно насмешливо опустело.

− Ну а… могу ли я сейчас каким-либо образом быть для вас полезен? − стесненно произнес Абу.

− Что значит, − полезен? − пожал плечами Дик. − Работы достаточно, но, чтобы посвятить тебя в нее, нужно определиться с взаимной адекватностью… С твоим настроением, с твоими желаниями… Существует масса задач, но готов ли ты взять на себя их решение? И еще. Мне не совсем ясно, в какой степени ты доверяешь нам, и, соответственно, можем ли мы доверять тебе? − Он выдержал паузу, расписываясь на счете.

− С чего ты взял, что я не доверяю вам? − холодно спросил Абу.

− Ну… может, и доверяешь, но сейчас мне кажется твое вовлечение в реальные действия неправильным. Прости за откровенность, Абу, но ты производишь впечатление человека, выбитого из колеи… Я не могу брать на себя риск рассматривать тебя в качестве целеустремленного и идейного, если хочешь, сотрудника, не колеблясь, выполняющего приказы. Мне нужны люди, на которых я положился бы без оглядки.

− Если у меня было бы дело, которому стоило служить, я произвел бы совершенно иное впечатление, − полушепотом, скороговоркой доверился Абу. − Дай мне его. Где оно?

− Не знаю, не знаю… − Американец покачал головой. − Повторяю: для работы по моей тематике мне необходимы люди, не обремененные всякого рода раздумьями по поводу вмененных им обязанностей. Любой их прокол − и я лишусь головы. Одно дело − привлечь человека в качестве консультанта, другое − поручить ему долговременное оперативное задание.

− Проколов не будет, − сказал Абу. − Я хочу постоянной работы на вас. Она мне необходима, как воздух. Дик, я не могу вернуться обратно, не услышав от тебя что-либо обнадеживающего… Я занимаюсь не своим делом. Я не живу, а выживаю.

Дик отрешенно смотрел в окно. Нижние веки его сосредоточенно подрагивали от напряженного и, по всему виделось, трудного раздумья.

− Ну, хорошо, возвращайся, а на днях… − Он помедлил. − Хотя… Ладно. Я устрою тебя в отеле, а завтра переговорю с руководством. Обещать ничего не стану. Есть у меня соображения по поводу одной комбинации, может, ее и стоит тебе поручить… Но опять-таки речь идет о приблизительном варианте, многое предстоит уточнить и согласовать…

Оказавшись в номере отеля, Абу опустился в кресло. За окном лил дождь. Тихий и сонный полумрак царил в помещении.

На него нахлынуло горькое, отупелое одиночество. Но все-таки в сердце теплилось ожидание благих и значительных перемен.

Если Дик и играл с ним, то играл тонко и, конечно же, выиграл. Теперь Абу уже гнал от себя сомнения в том, что его собирались использовать, и он сам поспособствовал планам хитроумных и расчетливых шпионов. Эти мысли были грязны и порочны. Дик попросту пошел ему навстречу, в очередной раз поддержав его. А то, что подобное содействие соотносилось с рабочими интересами американца, − чему удивляться? Поменяйся они местами, точно также поступил и Абу. Другое дело, перебежчик из американской разведки появиться в Ираке не мог. И это вполне определенно говорило в пользу той страны, где ныне обретался беженец Абу. Значит, в ней заключалась сила и правда, каких бы усилий не стоило ему таковое признавать.

Но главной истиной, преподнесенной ему сегодня, была истина мести. Как лекарство, легким уколом введенное в кровь, оно стремительно распространялось по всему его существу, убивая темные разрушительные сгустки безверия и отчаяния.

Месть − вот смысл и оправдание всего его дальнейшего существования. И главное, того прошлого, которым мучился и он, и Мариам.

Он обязательно скажет ей об этом спасительном средстве, чей свет рассеет ее безысходный душевный мрак. И они вновь станут счастливы.