Текст книги "Украинские хроники (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Микола Лыгун пытался вывернуть левую руку из проволочной обмотки.

– Я вижу, – сказал Серый.

– Мы можем договориться, батя, – подавшись на длину шейного обруча, зашептал почему-то пленник. – Я сдамся, вашей МГБ или как там, я все признаю…

– Что признаешь?

– Что участвовал. Что нападал на вашу республику.

Страх мерцал в светлых глазах свечными огнями.

– Новосветловка. Женщина сорока двух лет. Девушка девятнадцати. Юноша семнадцати. Семья. Моя семья.

Пленник сглотнул.

– Там поляки, литовцы были. Они – звери. Наемники. Может это они?

– А ты?

– Мы окопы рыли.

Серый помолчал.

– Знаешь, Микола, я много думал: почему так? Что случилось с Украиной и украинцами? Почему они вдруг решили, что убивать – это хорошо? Почему решили, что на смерти моей семьи, других семей, стариков, детей, женщин можно въехать в б…ский Евросоюз, как в рай? Ответ нашелся. Он, возможно, в чем-то метафизический, спорный, но для меня единственный. Во всяком случае, я другого на знаю. А дело в том, что украинцы продали свои души дьяволу. Оптом и в розницу. Коллективным актом. За деньги, за печенье, за халяву, за чужие вещи, за саму возможность убить и не чувствовать ни вины, ни стыда.

– Но я не убивал, – сказал пленник дрожащим голосом.

Серый шевельнулся, подался вперед.

– Почему бы не сказать честно?

– Батя, я тебе как на духу…

– Ты думаешь, я тебя случайно схватил? – процедил Серый. – Я же тебя, суку, два месяца вылавливал. Все на Украине продается, все списки, все листочки тетрадные с записями выплат, все адреса, знай только подойди с денежкой к нужному человеку.

Он достал из-за пазухи и бросил к паспорту с трезубцем ксерокопии печатных и рукописных страниц.

– Я бы, честно, не занимался этим, – тускло сказал Серый, – но вас не судили, а объявили героями. Больно мне стало, очень больно, за дочь, за сына, за всех, кого вы… Нельзя такое спускать. Пусть и мир. Мир…

– Так ведь зло, – отстучав зубами, сказал пленник. – Уб-бьешь меня, умножишь зло. Нельзя злом со злом.

Серый дернул щекой.

– Не надо мне про сучью философию. Умножение зла происходит, когда оно остается безнаказанным. А наказание зла называется справедливостью, понял, Микола? Или ты думаешь, справедливость только там? – он показал глазами на потолок. – Нет, она здесь. И во всем мире. Надо только помогать ей исполняться.

Сердце опять зачастило, и Серый замолчал, прикрыл глаза.

Ветер задышал в затылок, принес запахи земли и нарастающей зелени, перебивая запах разлитого маринада.

– Батя, ты ошибся, батя, ты не т-того… – задергался, зазвенел цепью пленник. – Нет у тебя д-доказательств.

– Свидетельства есть, а доказательств…

Серый подступив, поднес к лицу пленника запаянную в целлулоид фотографию.

– Смотри, внимательно смотри, – сказал он. – Вся память – вот она. Здесь ваши веселые рожи. Ты – третий в ряду. Димка… Димка сбоку лежит, смотрит в небо, уже мертвый, вы его два дня пытали до этого… А Света… – он царапнул ногтем по снимку. – Дочку на заднем плане тащат, видишь, платье белое?

– Да нет, это не я, – пролепетал пленник.

– Как же не ты? Ты!

– Нет!

Ненависть вспыхнула, ударила в голову.

– Б…ь, сейчас я тебе сначала пальцы…

Серый поймал чужую ладонь и вывернул указательный палец.

– А-а-а! – затрясся на стуле урод.

– Сейчас…

Пилка полоснула по коже. Потекла кровь. Серый нажал. Глубже, глубже! Зубцы располосовали мясо и вонзились в твердое.

– А-а-а! Б…ь! А-а-а!

Пленник орал, не переставая. Указательный палец выскальзывал из руки, кровь шустро капала с подлокотника.

– А ты думал! – закричал Серый. – Ты что думал?! У нас – мир! Мир, и ты живой! А это не правильно!

Он несколько раз провел пилкой. За Димку! За Светку! За Анну!

– Если б ты хотя бы покаялся…

– Я каюсь, каюсь! – взвизгнул пленник. – А-а-а! Я все, что хочешь…

– Поздно!

В разрезе пальца, в окружении лохмотьев кожи белела кость. Пилка застряла. Серый выдернул ее, в брызгах крови, с прилипшим мясным лоскутком. Сделалось противно. Не страшно, можно пересилить. Он вполне…

По живому, б…ь.

– Ка-аюсь!

Ну да, ни мгновением раньше.

– Не пилится ни хрена, – Серый сердито бросил пилку и, качнувшись, подхватил молоток. – Сейчас я это исправлю.

Он несколько раз ударил вслепую, больше попадая по железу, чем по руке. Смысла в этом не было. И мира не было тоже.

Сука. Так хотелось, чтобы эта тварь узнала, прочувствовала на себе, как его дети…

– А-а-а!

Слезы и сопли блестели у пленника под носом. Капля крови застыла над бровью. Серый, усмехнувшись, отбросил молоток.

Тише. Тише.

– Почему? – крикнул он, собрав все силы, в безумные, с расширенными зрачками глаза. – Почему я не могу тебя пытать, а ты смог? Почему вы, звери, можете, а я не могу?! Я не могу! Ты понимаешь, как оно все устроено!

Он заскрипел зубами.

Слова кончились. Покалывало пальцы, сердце, казалось, разрослось до объема грудной клетки – колотило и в горло, и в кишки, и в ребра. Холод поднимался от живота.

Голый пленник скулил, ничего не соображая.

Серый выбрался из подвала и поднялся в дом, приподнял половые доски в углу. Рукоять «макарова» легла в ладонь.

Я не зло, устало подумал Серый. Но я – справедливость. И мне нужен мир.

Маленький мир в душе.

В лесу

Они не знали, что блокпост у поворота на Славянск уже занят «правосеками». Пошли на усиление без связи. А ребят за полчаса до них накрыли минометным залпом. Положили точненько между заложенными мешками с песком бетонными плитами. Убитых «правосеки» даже не закопали – затолкали в полуотрытую траншею, накрыли целофаном, а сами сели жрать ополченческие припасы.

И тут – они.

– О-па!

Митрич еще успел жахнуть из двустволки, а Снегирь не успел и этого. Их расстреляли в две очереди. Сашку спасло то, что мертвый уже Снегирь, Вовка Снегирев, своим телом сшиб его обратно в подлесок, подходящий прямо к блокпосту. Ломая молоденькие ивы, Сашка скатился вниз, удачно приземлился на ноги и рванул меж деревьев.

Ничего не было в голове, кроме матюков. И страха, жаркого, заячьего. Сквозь него, как сквозь полиэтиленовый мешок, все туманилось и казалось зыбким. Ноги тянули вперед, подальше от смерти, боже, сохрани-убереги.

…ля!

Вслед палили длинными очередями. Сашка петлял, ветки и кора сыпались на макушку, пули смачно входили в стволы, приклад АК шлепал по бедру.

– Колора-ад!

Он ухнул в ложбинку метрах в ста от засады и замер. Воздух был сладкий, как мед, легким его не хватало, легкие рвали грудь. Стук крови в ушах заглушал все прочие звуки.

Жив, ля. И что теперь?

Даже выглядывать было страшно. Так и виделось: сразу пуля прилетает в лоб. И все же – бросились в погоню или нет?

Сашка с трудом отлепил пальцы от «калаша», отщелкнул рожок – не полный. Это у Снегиря был полный и два запасных, а у него – двадцать два патрона. Восемь выбиты по ростовой мишени. Сашка попал два раза, и Снегирь сказал, что этого хватит, незачем тратить боезапас, в первое время для Сашки вообще главное – не подставиться по природной дурости. О прицельной стрельбе по врагу и речи пока быть не может. Это позже…

Но позже, похоже, уже не будет.

– Колора-ад!

Сашке захотелось рвануться прочь от голоса, но он вовремя сообразил, что это ловушка. «Правосеки» только его движения и ждут.

– С-суки, – выдохнул Сашка, оглядываясь.

Хвостик ложбинки нырял под поваленное дерево и уводил дальше от карателей. Там вроде и лес был погуще. Сашка переложился и пополз, загребая сырую землю локтями. Тяжелый «калаш» цеплялся за что ни попадя.

Полметра – раз, полметра – два. Ветку долой. «Весло» подтянуть. Сучье дерево распороло камуфляж на плече. Мол, нефиг отступать. Развернись, прими бой. Но это ничего, пусть. Не право ты, дерево.

– Где ты урод?

Голос, кажется, приблизился.

Сашка вжал голову. Это один «правосек» увязался или все они сейчас цепью прочесывают местность? Сколько их там было? Шестеро? Семеро? Падая в ивняк, он не четко ухватил глазом. Рожи и рожи.

Выстрел завяз в листвяном шелесте, пулю послали далеко в сторону.

– Покажись, ватник…баный!

Не видят!

Сашка загреб локтями быстрее, обогнул кочку и, откатившись, залег в ямке за частоколом тонких осинок.

«Правосеков» все-таки было семеро.

Они мелькали среди деревьев, пригибаясь и присаживаясь на корточки. Трое в черном, двое в камуфляже, еще двое в обычной джинсе и куртках. Цепь у них получалась жиденькая, метров тридцать по фронту.

Если по четыре выстрела на человека… Подпустить поближе? А заметят? Одного он, может быть, и подстрелит, зато остальные…

От мысли о смерти свело живот.

Несколько секунд Сашка корчился, пережидая острый позыв. Вояка, ля, звенели мысли. Сейчас еще обдристаться не хватало.

– Урод, мы тебя все равно найдем, – пообещали ему. – Тут бежать-то некуда. Тут все насквозь видно.

Ага, было б видно, не пуляли б незнамо куда.

Сашка осторожно сдал назад и уперся во взгорок. Дернина грязной пастью нависала над песчаным вывалом. Приплыли.

Чтобы забраться наверх, пришлось бы встать во весь рост. Надо оно?

Сашка осторожно взял влево, и взгляду его открылась лысая полянка, которую незаметно одолеть тоже было невозможно. А справа, сука, с сухой сосенки нападало веток.

Здорово, ля, сам же себя и похоронил.

От мокрой земли камуфляж на коленях стал грязно-темный. Сашка снова подобрался к осинкам, надеясь, что «правосеки» остановились. Или вообще вернулись на блокпост.

Хрена там!

Самому ближнему до ложбинки осталось пройти всего десять шагов. А до Сашки – двадцать пять. Хорошо, смотрел он куда-то в сторону. На плече – нашивки. На шее – наколка свастики. Бритый.

Обычный, в сущности, парень. Враг.

– Э-эй! Колора-ад.

Каратель резко повернул голову, и Сашка, ощущая сосущую пустоту в груди, нырнул к земле.

– Я ж знаю, ты здесь.

На миг захотелось встать в полный рост и выпустить весь «рожок» в говорящего. Но это уж точно была бы верная смерть. А вообще – обидно, подумалось Сашке. И за Митрича, и за Снегиря, и за то, что не «правосеки» от него прячутся, а он от них.

Вроде и пожить не успел.

Сашка шевельнулся, и попавшая под подошву ветка, переламываясь, выстрелила сухим звуком. Почти в сердце.

Хр-рысс!

– Опачки! А чудик-то рядом! – обрадовались за ложбинкой.

Несколько пуль тут же выбили фонтанчики из земли чуть левее, а одна, присвистнув, впилась в дернину. Переломилась и упала осинка.

Сашка, дурак, отвечая, выстрелил в воздух.

Хорошо, переводчик огня был поставлен на одиночные, иначе весь «рожок» и ушел бы прощальным приветом в небо.

«Правосеки», видимо, попадали от выстрела на землю, но через секунду или две выпалили по Сашке патронов сорок.

– Петро! Димась! – прозвучал окрик.

Обходят, понял Сашка. Заберутся сбоку на взгорок, расстреляют в спину. Ля, это же все, все, один против семерых. Нет шансов.

Страх на какое-то время обездвижил, взболтал мысли, выдавив наверх подлое: «Сдаться?». Но сдаться почему-то было еще страшнее, чем умереть.

Пуля, вжикнувшая над ухом, помогла сбросить оцепенение, холодок пробрался за шиворот, и Сашка еще раз, не целясь, выстрелил для острастки. А затем пополз прикрывать фланг. «Правосек», то ли Петро, то ли Димась, перебегал от дерева к дереву, азартный, белобрысый. Мелькала хорошо видимая джинса.

Здесь уже Сашка вжал приклад в плечо и прищурился.

Хоть одного… «Калаш», дернувшись в руках, рявкнул два раза. Каратель с размаха шлепнулся на пятую точку и принялся шустро отгребать обратно, взрывая дерн каблуками.

Промазал, ля.

– Он здесь, здесь! – закричал то ли Петро, то ли Димась источавшим от испуга голосом. – Он с этой стороны!

Но Сашка уже вернулся к осинкам. Осторожно выглянув, он выстрелил по подползающим все ближе фигурам, выбил щепку из дерева.

Сколько там патронов осталось?

– Ну ты, сука, дождался!

Наверное, с минуту «правосеки» лупили по земле и дернине, не давая высунуть голову.

Сашке казалось, он сжался уже до невозможности и проваливается сам в себя. Кора и комочки земли сыпались на затылок и щелкали осколками по камуфляжной куртке.

Ну, давайте, давайте, думалось даже с каким-то азартом, отстреливайте «магазины». У меня еще восемнадцать патронов есть.

Движение с лысой полянки он уловил поздно, только повернуть голову и успел.

Стрельба вдруг стихла, чирикнула где-то в ветвях непонятливая птичка. На край ямки вспрыгнул каратель в черном комбинезоне, узколицый, с серыми злыми глазами. АК в его руках смотрел Сашке в грудь.

– Аллес, руссише швайне, – сказал он и улыбнулся.

Сашка зажмурился.

Ни жизнь не пронеслась, ни мыслей никаких не было. Всплыло на мгновение лицо Митрича, заросшее пегим волосом, да отцовское лицо, давно забытое, вдруг показалось перед закрытыми веками, живое, не как на фотографиях, а из детства. Отец смотрел по-доброму, с легкой грустью.

От короткой очереди Сашка дернулся, принимая горячий свинец в тело, но мгновение кануло, за ним – от темени к пяткам – скользнуло второе, а ни боли, ни темноты не пришло.

Сашка открыл глаза и увидел падающего карателя с удивленно раззявленным ртом. А затем в ямку к нему плюхнулся молодой парень в выцветших зеленых шароварах, в ботинках с обмотками, в ватнике и пилотке. С ППШ.

– Ха! Живой, – хлопнул по плечу Сашку парень. – А я слышу, фрицы тебя зажали, дай, думаю, подмогну.

От него пахло порохом и потом. На пилотке красовалась красная звезда с одним облупившимся лучиком. Стрельба, поднятая «правосеками» после гибели одного из своих, казалось, нисколько его не волновала. Пули, взвизгивая, распарывали воздух, а парень деловито выложил запасной диск и, хмыкнув, улегся рядом с Сашкой.

– Сколько их всего?

– Семеро. Было, – сказал Сашка.

– Ну, нормально. Гранат же у них нет?

– Да вроде нет.

– Тогда живем. Значит, шестеро. Не, фриц этот год ссыкливый пошел.

– А ППШ? – спросил Сашка. – Из Соледара?

– Да не, – парень как-то смущенно улыбнулся. – Еще под Пензой выдали.

Сашка присвистнул.

– Сдавайтесь, суки! – крикнули им.

Парень почесался.

– Смешные все ж фрицы, – сказал он, затем уважительно посмотрел на АК. – Патроны у твоей «машинки» еще есть?

– Есть.

– Тогда так, – сказал парень, поправив пилотку и сунув обратно за пазуху запасной диск от автомата, – я сейчас выпрыгну, отвлеку сволочей, а ты уж будь добр…

– Я попробую, – сказал Сашка.

Парень больно сжал его плечо.

– Нет у тебя времени пробовать! Прицелился – бей!

Он легко приподнялся и рыбкой перескочил через невысокий земляной бортик. ППШ звонко плюнул огнем.

Сашка выдохнул и, привстав, сжал АК.

Страх куда-то улетучился. Небо ясное. Лес сырой. А земля – моя, подумал Сашка. Каратели совсем забыли о нем, целиком сосредоточившись на беглеце. Повернувшись к ложбинке боком, они кто с колен, кто лежа, кто стоя били по мелькающему в кустах ватнику. ППШ стрекотал в ответ.

– Вали! Вали его!

– Шустрый, сука!

– Я ему потом ухо отрежу!

Сашка выцелил ближнего «правосека» и нажал на спуск. «Правосек» упал беззвучно, словно споткнулся, на черном даже не было видно, куда попала пуля.

Готов! – выдохнул про себя Сашка. Это за Митрича.

Под звонкую долбежку «калашей» и буханье дробовиков он выцелил второго. ППШ огрызнулся раз, другой и умолк.

Тунг!

Второй Сашкин «правосек» рухнул носом в землю. Это за Вовку.

– …ядь, их двое! – в панике крикнул кто-то.

Каратели развернулись, автоматным огнем прореживая бедные осинки. И тут уже из кустов под ноги им вылетела граната на длинной деревянной рукояти.

Раз-два…

Взрыв разбросал оставшихся «правосеков». Парень в ватнике живо, сквозь пороховой дым, выскочил к лежащим. Короткими очередями, добивая, заработал ППШ. Сашка, держа на прицеле корчащиеся, стонущие тела, перебрался через ложбинку. Впрочем, стонущих скоро не осталось.

– Семеро, – подсчитал парень. – Два твоих.

– Ага, – сказал Сашка.

Его вдруг вывернуло от вида крови, искаженных лиц и чуть металлического запаха смерти. Он склонился, отплевываясь остатками обеда.

– Ничего-ничего, – потрепал его за загривок парень. – Это только по первому разу.

– Их бы похоронить.

– Наверное. Только не здесь.

– Почему?

– Здесь где-то я лежу, – тихо произнес парень. – Не хотелось бы с этими.

Сашка выпрямился.

Пилотка. Обмотки. ППШ.

Парень посмотрел ему в глаза:

– В сорок втором меня. Осколками. Но, видишь, если они возвращаются, – он кивнул на убитых, – значит, и мы возвращаемся. И никогда, – скрипнули зубы, – никогда им не победить! Никогда! Ладно, – он устало перехватил ППШ за ремень, – пойду я…

– А как зовут… звали тебя? – спросил Сашка.

– Не помню. Могилка безымянная.

До ложбинки парень не дошел – осыпался шелестом листьев. Был – и нету.

Через четыре часа, вырыв яму для «правосеков» у дороги, Сашка занял блокпост. Никогда им не победить, все еще билось в голове. Никогда!

Ян

Когда на окраине поселка заухало, заворчало, и под домом заворочалась земля, вызывая противное дребезжание стекол, Ян сразу понял, что это.

Это – война.

Бросив рисовать, он побежал на кухню.

– Баб Надя, это война?

– Война, внучок.

Баба Надя доставала из ящика стола свечи и спички и торопливо увязывала их в сложенный узелком платок. Седой пук волос у нее на затылке дергался будто в припадке.

Бумкнуло где-то рядом, наверное, за магазином, потому что пыхнувший вверх черный дым над магазинной крышей стал виден из их окна. Что-то разбилось в комнате.

– Янчик, ты собирайся, – сказала баба Надя, подставляя под кран пластиковую бутыль. – Бери все нужное, и пойдем.

Лицо у нее было белое и тряслось.

Струйка воды текла еле-еле, и бутыль наполнялась медленно.

– Это фашисты? – спросил Ян.

– Они самые.

За окном свистнуло, как Васька Сумский, когда чему-то удивлялся – фиу-у-у. Дом дрогнул, принимая на себя осколки и куски асфальта. Ян подумал, что дом ранен.

Баба Надя охнула.

– Быстрей, Янчик! Чтоб они здохли!

Ян побежал в свою комнатку. Под сандалетками захрустело стекло, тюлевые занавески раздувало ветром.

Ян схватил альбом, шариковую ручку и фломастеры.

– Давай, Янчик!

Янова ладошка нашла теплую бабкину ладонь, и они выскочили на лестничную площадку, а затем по ступенькам устремились вниз. Дверь в квартиру так и осталась открытой.

Чтобы попасть в подвал надо было обежать дом с торца. Всюду лежали ветки. Впереди какой-то мальчишка, постарше Яна, несся через дорогу. Наверное, спешил в свое бомбоубежище, где семья.

– Сюда! Сюда! – кричали из-за угла.

Магазин задымил сильнее, сбоку плеснули языки пламени.

– Что делают! – простонала баба Надя. – По людям, по людям-то зачем?

Они почти добрались до подвала (бабе Наде пришлось едва не нести Яна по воздуху), когда метрах в двадцати брызгами рванул тротуар.

Предваряющего свиста Ян не услышал.

Баба Надя успела закрыть его собой, и что-то раскровянило ей щеку. Она осела кулем. Из собранной сумки просыпались леденцы в радужных фантиках.

В следующий момент застывшего столбиком Яна сильные руки затащили в подвальную тьму, ощупали, огладили лоб.

– Жив?

Он кивнул, прижимая к животу альбом.

Хрипящую бабу Надю затащили следом, кто-то спрыгнул еще, стукнула жестяная дверь, отрезая хмурый дневной свет. Зажглись экранчики телефонов, из глубины подвала приплыл свечной огонек.

– Сюда ее, сюда! – зашипел кто-то.

Бабу Надю проволокли за осветившуюся пятном кирпичную кладку. Чувствуя страшное, Ян заплакал. Ступеньки после бабы Нади темнели красным.

– Не плачь, ты же мужчина. Ты сильный.

Какая-то женщина взяла Яна за руку и повела его во вздохи и негромкие голоса. Противная пыль летела с потолка за шиворот рубашки.

Они обогнули связку труб, обмотанных чем-то мохнатым, грязно-желтым, и очутились в небольшом помещении со сложенными из ящиков и досок скамейками, с матрасами, наваленными к стенам, и дощатым столом в центре, на котором стоял радиоприемник с подсвеченной шкалой настройки. Приемник тихо шипел.

Везде лежали или сидели люди. Между ними поблескивало стекло банок. Кто-то кашлял, кто-то кутался в плед. Дети здесь тоже были. Ян заметил девочку, спящую на коленях у мамы, а также совсем маленького мальчика, грудничка, ворочающегося в коляске.

На столе и в стенных выемках горели свечи.

– Тебя как зовут?

Женщина развернула его к себе. Она была некрасивая, лохматая и больше походила на Бабу Ягу из сказок, только лет на сто моложе, но Ян ей все же ответил:

– Меня зовут Ян. Мне пять лет.

– Это у тебя альбом?

Ян кивнул.

– Садись вон туда, в уголок. Бабушку твою ранило.

Ян кивнул снова и закусил губу. Перешагивая через чьи-то вещи, он забрался на ворох фуфаек, слабо пахнущих сыростью. Полная женщина, оказавшаяся рядом, подвинулась, давая ему больше пространства.

– Будешь рисовать?

– Да, – сказал Ян, опустив альбом на колени.

– А родители твои где?

– Мой папа – в ополчении!

– Ох, сейчас все в ополчении. Мой сынок тоже в ополчении. А мама твоя где?

– На лаботе.

Буквы «р» Ян еще не выговаривал.

– Ну, рисуй, рисуй, – вздохнула женщина.

Звуки взрывов проникали сквозь стены. Сначала бумкало далеко, потом ближе. Вздрагивало пламя свечей. Все прислушивались. Один мужчина встал и, хромая, ушел во тьму. Там что-то забренчало. Проем, как от включенного телефона, подсветился синим.

Взрывы вдруг стихли.

– Все? – спросил кто-то с пола.

– Сейчас перезарядят, и по-новой, – ответили ему.

– Сволочи! Как они могут!

Из темноты усмехнулись.

– А мы им не нужны. Мы ж террористы, все как один.

– Господи, что же Путин-то молчит?

– Какой Путин? У нас свой президент, кем-то…, избранный.

– Гореть им в аду, всем гореть в аду! И Порошенко, и Яценюку.

– Авакова забыла.

– Я надеюсь, что все это не напрасно.

– Слышали про зачистки в Лимане? Вот и у нас: кого не разбомбят, тех зачистят.

Ян отер мокрые щеки и раскрыл альбом.

Он взял черный фломастер и нарисовал неровный прямоугольник в нижнем левом углу. Это был их подвал. Затем он нарисовал в нем людей: хромого человечка с короткой ногой, полную женщину, девочку на коленях – и обвел их разными цветами. Желтые точки стали свечками.

Снова забухало.

От близких разрывов фуфайки шевелились как живые.

– Да что ж они всё!.. – простонал женский голос.

– «Гвоздиками» лупят, – сказал кто-то знающий. – А до того «васильками».

– А «гвоздика» – это что такое? – спросил Ян, подняв голову от рисунка.

– «Гвоздика», парень, – это такая самоходка, пушка на гусеничном ходу. Как танк. А «василек» – миномет, труба на станине, с сошками.

– А они фашистские?

– Знамо дело, раз по нам бьют.

Заплакал ребенок в коляске, но его сразу взяли на руки, прижали к себе, забаюкали: аа-аа-а, аа-аа-а. Ян чуть сам не заревел, но подумал, что лучше потерпит до мамы, а пока нельзя. Он, конечно, всхлипнул, но совсем неслышно.

Над подвалом в альбоме построились этажи, сужаясь к небу. Этажи накрыла крыша. Фашистскую самоходку Ян нарисовал справа – из толстого черного дула рвался огонь. Как изобразить миномет он не знал, поэтому просто рядом с самоходкой поставил черных человечков, от которых тоже шел огонь. У человечков был флаг с фашистким крестом. Несколько сине-красных колючих взрывов, будто кусты, выросли у дома.

Подвальная дверь вдруг хлопнула. Дохнуло дымом, и в помещение, пригнувшись, нырнула тень, при освещении оказавшаяся молодым парнем в камуфляже.

– Все, зарядил заразу.

Достав мобильник, он сразу подсел к столу, чумазый, с челкой, свесившейся на глаза.

– Ну и не томи уже, – опустился рядом хромой.

– Сейчас выкручу на полную.

Телефон в руке парня захрипел и заплевался помехами. Ш-ш-ш. Хромой, морщинистый, бровастый, прислушиваясь, поворачивал голову то одним, то другим ухом.

Ян тоже стал прислушиваться.

– …красная… мимо блокпоста… – неожиданно раздался голос из телефона. – На Рудакова – две воронки… Северной окраине вообще не сладко…

– Это кто? – тихо спросил Ян.

– Это пацан на крыше с биноклем передает, – ответил хозяин мобильника. – Через квартал отсюда.

Ш-ш-ш…

От долгого шипения у всех синхронно вытягивались шеи.

– …лупят «гвоздиками» по блокпостам у заправки… наши попрятались в траншее… в лесополосе перебежки…..поймешь, кто…

Даже взрывы казались тише.

Ш-ш-ш…

– Четыре танка со стороны Артемовска… бмп-2, автобус с нациками…..ля! Лупят по жилым домам! По частному сектору!

Полная женщина, сидящая рядом с Яном, вскрикнула:

– Там же мои!

Ладонь ее замерла на груди.

– Вот, возьмите, – кто-то передал женщине таблетку, – под язык.

Ш-ш-ш…

– …пара «сушек», кружит… передают, колонна техники из-под Донецка… лупят, как в копеечку…

Хромой, слушая, покачивался.

– А «сушка» это бублик такой? – шепотом спросил Ян.

– Нет, – повернул голову парень с телефоном. – Самолет это. Су.

Ш-ш-ш…

В пустом шипении Ян успел нарисовать над домом самолет с крестами. Для второго самолета не хватило места, и получились только крыло и хвост.

Что вам надо? – спросил их Ян. Улетайте. Мы вас не хотим.

– …уки! – разразился возгласом телефон. – Бьют по подстанции!..метами с холма…

Ш-ш-ш…

– …женцы, человек пятнадцать… по обочине дороги… куда-то они не туда, прямо на укропов…

Дом содрогнулся. Что-то посыпалось, зазвенело снаружи.

– Это в нас попали, в нас!

– Миной, скорее всего, по верхнему этажу.

– Ничего, ничего. Живы же.

Ш-ш-ш…

– Тише, – сказал парень, и все примолкли.

– …беженцы… – глухо прозвучал в подвале голос из телефона. – …дут, машут руками…..ля… – голос на мгновение умер и воскрес, омертвелый, клокочущий: – …треляли из стрелковки и кпвт, всех… Звери, суки штопанные! И детей!

– Твари, – сквозь зубы произнес хромой.

Кто-то зарыдал. Ян с удивлением посмотрел на свои сжавшиеся кулачки.

Ш-ш-ш…

– «Сушка» влупила… кажется, нурсами… по рынку…

– Я их зубами, – выдавил кто-то, – зубами! Никому пощады! Только увижу – всех! Не могу…

Говорящий, сутулясь, вышел наружу.

– Вот так, Янчик, – сказала полная женщина, проведя ладонью по его макушке.

По щекам ее бежали слезы.

– Не плачьте, тетя, – сказал ей Ян. – Я сейчас их всех…

Ш-ш-ш…

– Стрельба… – проговорил телефон. – Минометами еще раз по окраине… «сушки» на второй заход… Ненавижу… трупы лежат…

Ян не заметил, что тоже плачет. Он сжал фломастер в руке. Это оказался красный фломастер, самый-самый нужный.

Вы – фашисты, прошептал Ян нарисованному самолету. И закрасил его – словно фашиста охватил огонь.

Вот так.

– Есть! – завопил телефон. – Есть! Сбили «сушку»! Какие молодцы!

Кажется, парень на крыше затанцевал – потому что эфир наполнился бряканьем, уханьем и звяканьем каких-то железок.

– Так! – сказал хромой, стукнув по столу.

– Горит!

Ян в это время зачеркал крыло и второму самолету.

– …ля! – заорал парень на крыше чуть ли не во все горло. – И второй достали! Отлетался, сука! За всех, за всех!

Он захохотал.

А Ян подышал на кончик фломастера и взялся за танк. Зеленым он потом хотел еще нарисовать наших.