Текст книги "Украинские хроники (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Мера
В село под Киевом Грицко Шерстюк вернулся героем.
И деньги за полгода от Министерства Обороны получил (правда, сучья харя, финансист четверть от положенного, взял себе). И целый фургон добра из АТО привез. Одних магнитол шесть штук! И унитаза – два! И всякой хрени в виде статуэток и безделушек из хрусталя – россыпью, не считая.
Месяца три ходил Грицко в камуфляже по селу, пугая кур и вызывая завистливый собачий лай за соседскими заборами.
Пистолет в кобуре – только вякни кто против!
Обводя округу пьяными, налитыми кровью глазами, он стоял один против всех российских террористов, и те прятались, отползали от села, может, даже устраивали самоподрывы за околицей при виде его крупной, пропахшей луком и водкой героической фигуры.
Но ближе к лету стало как-то тревожно.
Из телевизионных каналов разом исчезли победные реляции и сводки с антитеррористического фронта, во множестве появились бабы, трясущие на камеры похоронками, мэр Киева вдруг сказал несколько ясных, всем понятных фраз, и слухи, один страшнее другого, загуляли из хаты в хату. Днепропетровск пал! Восстание в Одессе! Готовится судебный процесс!
Но больше всего Грицко взволновало известие, что у клятых террористов есть списки участников АТО, и по этим спискам они чуть ли не в сопровождении столичной переименованной милиции уже проводят рейды.
А сосед, ехидна, еще живописал. Уселся и понес, хрыч старый. Причем, зараза, к самому обеду приперся.
– Они, Григорий, не просто зайдут, и все. У них списочек с вещами, которые, значит, с Донбасса-то из квартир пропали. Все по описи, по артикулам, по этим… по заводским номерам. Один, значит, за хозяевами следит, чтобы не дергались, а другие комнаты обходят, номерки на вещах сверяют.
– Ну-ну, – шевельнул челюстью Грицко, подтягивая тарелку с борщом.
– Или эти, фотокопии даже смотрят! Чтобы, значит, по царапинам, по приметам опознать.
Жена Грицко, Ната, побледнела и поползла ладонью под грудь, к сердцу. Сосед поучительно вперил палец в низкий потолок:
– Так что ты это, Григорий, попрятал бы все.
– Что все? Что все?! – заорал на старого идиота Грицко. – Нет здесь ничего чужого! Все своими руками! Никак глаз положил на мое добро?
Он прищурился.
– А нужно оно мне? – спросил хрыч и подозрительно быстро ретировался, словно уловив черные мысли хозяина.
– Вот урод! – Грицко в сердцах плямкнул ложкой, забрызгав скатерть фиолетово-красным.
Борщ не полез в горло.
Ехидна, сучий сын, гад, знал, чем поддеть!
– Это что же это делается, Гришенька? – запричитала Ната. – Неужели все отберут? Ты ж воевал! Тебе медаль дали!
– Пасть закрой! – рявкнул Грицко.
Он подпер кулаком косматую голову, пожевал ус, мрачно следя за пробегом жирной мухи по скатерти. Хлоп! Ладонь со звоном впечаталась в столешницу.
– Грицко! – вздрогнула всем телом Ната. – Не пугай!
– Цыц!
Грицко отнял пальцы – муха кляксой влипла в скатерть. Голова с фасеточными глазищами отделилась от тельца.
– Дрянь! – Грицко щелчком сшиб труп насекомого на пол.
Муха в последнем полете пересекла комнату и упала на доски пола, рядом с узкой щелью, обозначающей лаз в подпол.
Светлая мысль пришла Грицко в голову.
– Ну-ка, Ната!
Отставив в сторону табурет, он сдвинул половик и упал на колени. Пальцы потянули за вделанное в крышку кольцо.
– Ы-эх!
Из тьмы дохнуло холодом.
– Чего ты, Гриш? – подступила Ната, заглядывая в дыру. – Огурчиков достать хочешь?
Грицко сплюнул. Вот баба дура! Так и убил бы!
– Вещи сюда поховаем, корова! Все, что привез. Поняла?
Круглое лицо жены осветилось.
– Ой как ты придумал!
– Так я не жопой думаю в отличие от тебя, – Грицко окунул толстые ноги во тьму, – давай, греби все да подавай мне.
Он нащупал ступеньку, медленно спустился и вслепую, по памяти, хлопнул по выключателю на бетонной стене. Под потолком, мигнув, загорелась лампочка, осветив заставленные банками полки и короба с картофелем в дальнем конце.
Освобождая место, Грицко задвинул в край ящик с яблоками, убрал с прохода мешок с луком и утолкал под полку мешок капусты.
– Гриша, – просунулась в подпол голова жены, – подавать уже?
– Ковры сначала давай.
Добрый час Грицко укладывал, уминал и распределял добытое. Одиннадцать ковров, двадцать четыре комплекта постельного белья, надувной бассейн, мотоблок, пять подушек, три шубы, семь курток, шесть магнитол, два телевизора, три ноутбука, ворох телефонов в наволочке, четыре катушки кабеля, десять сетевых фильтров, три упаковки напольной плитки, двадцать рулонов моющихся обоев, два мешка белья – рубашки, футболки, трусы разных размеров.
Ната пыхтела, как паровоз.
– Вот, Гришенька… Вот еще, Гришенька…
– Везде смотри, – говорил Грицко, принимая коробки с обувью. – Чтоб не прицепились потом. Всю мелочь тоже.
Хоть и было в подполе холодно, а упрел он быстро. Но все ж свое. Можно и попотеть.
Люстра. Четыре сервиза запакованных. Выводок кастрюль. Семь сковородок. Кроссовки детских размеров. Две игровые приставки. Хрусталь: пепельницы, сахарницы, солонки, еще какая-то хрень. Тяжелая дура стиральной машины. Здесь Нате пришлось придерживать, пока Грицко принимал снизу.
– Что там еще?
– Чего?
От усталости глаза жены сделались оловянными.
– Дура! – рыкнул Грицко. – Шевели мозгами! Еще что-то осталось?
– Если только в сарае, – подышав, сказала Ната. – Рубероид, краска. Гвоздей ящик. Пила эта… болгарская.
– Нет, это пусть там.
Грицко тяжело выбрался наружу. Вторая или третья ступенька, кажется, дрогнула под ногой. Зараза, когда-нибудь ведь лопнет под его не маленьким весом! Он опустил крышку на место, подумал, придвинул половик, напрочь закрывая лаз от шального взгляда.
– Сюда еще бак какой-нибудь.
– С водой?
– С…
Грицко хотел срифмовать да плюнул. Ната отступила, и он прошелся по комнатам, замечая, как бедно они стали выглядеть. Сдернул с веревки полотенце, скомкав, бросил в лицо семенящей за ним жене:
– А это что? Говорил же, смотри внимательней.
Ну, вот, придут уроды, а у него ничего нет. Кроме жены.
Грицко загоготал, представляя, как Нату сверяют по описи.
Подогретый, с уже растворенной сметаной борщ оказался даже вкуснее, чем свежий. Ухмыляясь, Грицко ел, ломал хлеб и думал, что будет говорить проверяющим. Главное, чтобы за язык не поймали. Был в АТО? Был. Стрелял? Какое! Сидел на блокпосту. Что-нибудь вывез? Граждане, себя вывез из проклятых мест! С тех пор только и радуюсь.
Стоп! Грицко замер.
– Что, Гришенька? – заволновалась Ната.
– А меня ведь заарестовать могут, – сказал Грицко.
– За что?
– Оговорят, и все.
– Как оговорят?
– А мало ли на селе голодранцев на мое добро зубы точит? Только отвернись.
Ната, охнув, села.
– А ведь так и есть, Гришенька. Те же Мироненко запросто на тебя донесут. Ихний-то погиб, а ты вернулся. И видели они, как ты разгружался.
– Ну!
– Горе-то!
– Тьфу! – Грицко замахнулся кулаком на дурную бабу. – Что ты раньше времени причитаешь!
– Так ведь увезут…
– Увезут, если найдут. Вот что… Приедет проверка – в подполе меня закроешь. О подполе и не знает никто. Бак поставишь. Скажешь, ушел к куму на крестины и уже неделю не возвращаюсь. А вчера, мол, звонил…
– А если обыск?
– Дура! – разъярился Грицко. – Кто ж героя АТО обыскивать будет? Сами что ли не люди? Сунешь гривен в лапу…
– Ох, как бы так, Гришенька! Как бы так!
Ночь Грицко спал беспокойно.
Даже в АТО такого не случалось. Все крутилось в голове: не отобрали бы, не нашли бы. Извертелся в думке ужом.
А утром припылил на облезшем мопеде младший Жучков из соседнего села и сказал, что батя послал предупредить: едут проселком менты на «уазике» и вроде как какой-то серьезный донецкий мужик с ними. С бумагами.
В общем, слава Украине! Хоронитесь.
– Вот оно! – торжествуя, сказал жене Грицко. – Вовремя мы! А не спрятали бы вчера? А? У тебя не муж, поняла? Экстрасенс!
– Так что делать, Гришенька?
Ната встала перед ним в вышитой ночной рубашке, захлопала ресницами. Упитанная, сдобная. Есть, за что подержаться.
– Оденься, дура! – гаркнул Грицко. – Выйдешь к ним в таком наряде, шею скручу! И тельник найди мне какой потеплее.
Он прошел было к двери, но остановился. Так ведь и до ветру не сходить, увидят соседи, доложат, твари завистливые. С-суки!
В темноте сеней Грицко нашел пустую склянку, пристроил на низкой полке и, оттянув трусы, помочился туда. Возвращаясь, прихватил в холодильнике круг колбасы.
– Ната! Чего возишься?
– На!
Жена бросила ему теплую кофту.
– Во, – Грицко сцепил пуговицы на объемном животе, – это и лучше. Воды мне налей еще.
Он сдернул половик и открыл подпол. Холод, идущий снизу, заставил поежиться. Взяв пластиковую бутыль с водой, Грицко спустился и, включив свет, несколько минут обустраивал себе лежку.
– Закрывай уже! – крикнул он жене, расположившись поверх свернутых ковров.
Ната заслонила собой квадрат лаза.
– Ты как там?
– Нормально. Все, брысь! – Грицко махнул на нее зажатой в кулаке колбасой. – И прижми там чем-нибудь.
– Сейчас.
Крышка опустилась. Шоркнул половик. Несколько секунд над головой Грицко что-то двигалось, затем звуки стихли.
– Гриш, – раздался приглушенный голос Наты, – я все сделала.
– И все, и забудь. Нет подпола, поняла? У кума я!
– Да, Гриш.
Грицко откинулся на ковры.
Судя по скрипу половиц, жена прошла в кухню, затем хлопнула дверью, выходящей на улицу. Не сглупила бы баба. Где ж такого мужа еще найдет?
Грицко откусил колбасы.
Лампочка помаргивала. Поблескивало стекло банок. Холод пощипывал за икры. В доме снова хлопнула дверь. Грицко насторожился. Неужели уже приехали?
Шаги. Еще шаги. Нет, вторые уже не Натины. Какой-то глухой голос.
Грицко замер, даже жевать прекратил. Правда, сколько не вслушивался, разобрать слов не смог. Шаги разбежались по дому.
Точно обыск.
Вот же сволочи! Ничего не свято! Он, не жалея себя, с осени, в грязи, в дерьме, под обстрелами, на скудных волонтерских харчах… За Украину! За неньку ридну…
Что за голоса тихие!
Грицко встал и на цыпочках перебрался к лестнице. Впрочем, слышно лучше не стало. Говорящий что-то бубнил, должно быть зачитывал то ли свидетельские показания, то ли материалы заведенного на него, Грицко, дела. Ната больше молчала, изредка вставляя короткие реплики. Кто-то над головой прошел в кухню, вернулся, что-то звякнуло и вновь открылась и закрылась дверь.
Стало тихо. Ни жены, ни гостей. Во двор вышли? Или постройки принялись проверять? Если что, Ната бы ему стукнула обязательно. Или шепнула. Значит, надо ждать.
Грицко сел на ступеньку.
Лампочка вдруг, помигав, погасла. В подполе сделалось темно, ни просвета, ни отблеска. Чернота. Хоть вылезай и сдавайся. Тьма даже казалась лохматой, какие-то паутинки или волоски защекотали лицо.
Ну нет! Героя АТО не проймешь!
Грицко поддернул ворот кофты. Где-то тут колбаса на полке… Он протянул руку, пальцы скользнули по занозистому дереву, продвинулись дальше, нащупали влажный стеклянный бок. Не то. Банка. Кажется, колбасу он чуть дальше…
Что-то холодное, острое царапнуло по ребру ладони.
Едва не вскрикнув, Грицко отдернул руку. На мгновение ему подумалось, что здесь, во тьме, кто-то попытался ухватить его за запястье не стриженными ногтями. Смешно. Хе-хе. Кто бы это мог быть?
Острый страх улегся. Грицко подышал на руку, одновременно прислушиваясь к звукам наверху. Затем, поднявшись к самой крышке, он попробовал ее приподнять. Крышка не сдвинулась ни на миллиметр. Дура Ната какую-то глыбу притащила что ли? Повернувшись, он уперся в дощатый щит плечом, спиной и загривком. Ну же!
Крышка стояла мертво.
Подышав, Грицко сполз вниз. Убить бы суку! Он вытаращился в темноту, которая тут же расцвела неясными пятнами. Ну, ладно, Ната вернется, он ей вломит. Интересно, что же такое по коже-то царапнуло?
– Эй, – сказал Грицко во тьму, – есть здесь кто?
И гоготнул, как бы признавая, что шутка. Почему бы не пошутить? Он хоть и герой АТО, а не привык обходиться без света.
Темнота не ответила, и Грицко сполз за колбасой еще на ступеньку вниз. Наощупь нашел полку, снова потянулся рукой. Вот банка, вот…
Что-то стиснуло и отпустило пальцы.
Грицко вскрикнул, оскальзываясь, забрался по лестнице к самой крышке и толкнул ее руками. Никакого результата.
Послав подальше конспирацию, он прижался щекой к доскам:
– Ната! Ната, открой мне!
Сердце бешено колотилось. Грицко несколько раз ударил в дерево кулаком:
– Ната!
Собравшись, он саданул в крышку плечом, но тут ступенька под ним с треском провалилась, за ней последовала следующая, и Грицко неуклюже рухнул вниз.
Темнота на мгновение вспыхнула искрами. Боль пронзила правые бедро и локоть.
– С-сука!
Он, простонав, кое-как сел, выпихнув из-под задницы обломки. Жив? Жив. Но теперь, гадство, до крышки и не добраться. Сиди, кукуй.
– У-у, с-сука! – повторил Грицко и замер, потому что явственно расслышал раздавшийся рядом смешок.
Кто-то сидел перед ним!
Грицко вздрогнул так, что спина ударилась о лестничную балку.
– К-кто здесь?
Голос изменил герою АТО и сделался тонким и неуверенным.
– Я, – пришел тихий ответ.
Грицко дернулся и ударился уже затылком.
– К-кто?
– А ты посмотри.
Из стен и углов потекли тонкие призрачные нити, соединились перед Грицко в молодое, чуть светящееся лицо. Рваная губа, выбитый, зияющий пустотой глаз. Лицо слегка наклонилось, оставляя след-фантом.
– Помнишь?
– Ты же… ты же… – прошептал Грицко.
Его жирное тело затряслось. Он сложил пальцы щепотью и попробовал перекреститься, но обнаружил, что не помнит, справа налево или слева направо надо начинать. А может вообще сверху, со лба? Пальцы так и застыли, подрагивая, у горла.
– Вспомнил, – удовлетворенно произнесло лицо.
– Я же тебя там… – Грицко обхватил другой рукой балку. – Ты не можешь…
– За два колечка и цепочку.
– Я не хотел.
Призрак ухмыльнулся так, что Грицко с клацаньем сомкнул зубы.
– Почему?
– Это война, – проскулил Грицко. – Ты был враг…
– Смешная отговорка. А она? – призрак качнул едва обрисовавшейся головой.
– Кто?
Новые нити протянулись во тьме и сложились в женское, пожилое лицо, окаймленное дымком коротких волос.
– Я.
Грицко, отталкиваясь пятками, попытался уползти за лестницу, но мешки со свеклой и картофелем, сложенные там, не дали ему протиснуться.
– Я же это…
– Ты взял плед и полушубок мужа, – сказала женщина. – И двести гривен. Оно того стоило? Или я тоже враг?
Грицко махнул рукой.
– Сгиньте… Нет у вас власти надо мной! Боже родный, Боже святый, одна надежда…
– Заткнись, – сказал парень.
Под взглядом страшной пустой глазницы рука Грицко сама стиснула шею.
В темноте проступили новые лица – немолодые мужское и женское, хмурое девчоночье. Грицко взвизгнул, узнавая. Промелькнули в памяти «жигуленок», свалившийся в кювет, бельевые тюки, водитель, лежащий грудью на рулевом колесе, и его жена, хрипло выдыхающая последние секунды. Девчонку, слегка порезанную стеклом, они застрелили позже…
– А они? – оскалился парень. – Их вина в чем?
– Это не я, – быстро заговорил Грицко, – это Цыпарь, Цыпа придумал. Я выше стрелял, я по машине не стрелял.
– Сука ты.
– Вы все равно мертвые! – заколотился в крике Грицко. – Что вы мне сделаете? Ничего! Вы все сдохли! Сепаратисты конченые!
– И душа не болит?
– Что ты мне про душу! Нужна она мне… Ни вымыться, ни пожрать толком. Ни пожить. Я за гроши, за вещи свои под вашими пулями!..
Призрак вздохнул.
– За вещи… Они для тебя мера чужой жизни? Два колечка, цепочка? Тюк белья?
– А хоть бы и так! – от собственной смелости Грицко вжался в мешки. – Мое добро. Мое! Никому не отдам!
– Да подавись.
Лица принялись таять одно за другим. Мужское, женское, девчоночье, снова женское. Призрак молодого парня чуть задержался, посмотрел, казалось, с сожалением уцелевшим глазом на раскрывшего рот героя АТО.
– Что? – оскалился Грицко. – Нечем крыть!
– Нечем. Думал, хоть что-то в тебе есть человеческое. А его и нет совсем, – сказал парень.
И пропал.
Темнота навалилась, облапила, но Грицко только расхохотался. Не страшно! Где-то тут колбаса была…
Он вдруг с удивлением обнаружил в руках магнитолу. Пальцы его, действуя сами по себе, выломали крышку отсека с батарейками и сунули ее в рот. Зубы принялись хрустеть пластмассой. Хрум-хрям. Вкус пластмассы скоро стал солоноватым, видимо, или небо, или десны порезали острые края, но больно почему-то не было.
Жрать!
Где-то внутри Грицко забилась жуткая мысль о неправильности происходящего, но тело перестало ему подчиняться, зажив собственной жизнью.
Пальцы деловито выщелкнули батарейки и отправили их экспрессом в глотку. Обломался зуб. Далее пришла очередь целлофана на бельевом комплекте. За целлофаном руки затолкали в рот кусок простыни. Следующей оказалась фигурка из хрусталя, а за ней – пульт от телевизора. Грицко раскусил пульт вдрызг – и кожух, и зеленый прямоугольник платы.
Кнопки, кусок сливного шланга, обрывок обоев.
Скоро Грицко засипел, пуча глаза. Дышать стало трудно. Но руки, не останавливаясь, набивали рот. Кровь текла по подбородку, горло вздулось. Стекло проткнуло щеку. Грицко закусил стакан рукавом рубашки, добавил к нему телефон и два колечка с цепочкой. Затем опрокинулся на пол и больше не шевелился.
– Гриша! Гришенька!
Ната сдвинула ведро с водой с крышки и, опустившись на колени, ухватилась за кольцо. Свет столбом упал в подпол.
– Гриш, представляешь, сосед у нас хотел спря…
Она умолкла.
Герой АТО смотрел на нее снизу вверх вытаращенными глазами. Шея его отчего-то казалась угловатой. Щеки надулись, как два яблока. А из широко раскрытого, окровавленного рта торчал детский носок.
Пашка
Мамка начала собирать его с ночи. Приготовила квиток, свидетельство о рождении, иконку бумажную, портретик Бандеры, памятку с гимном и рубашку желтую с надписью на нагрудном кармашке «Слава Україні!».
А утром Пашке показалось, что она и не ложилась. Как засыпал он – мамка собирала ему рюкзак, так и проснулся – все то же. Тетрадь. Носки в полоску. К рубашке – синие штаны. Моток ленты желто-синей. Чай в бутылке.
Они, конечно же, спели гимн. На два голоса у них хорошо выходило. Еще бы батя был, так вообще! Соседи за стенками тоже пели.
– Ще не вмерли України ні слава, ні воля…
В гимне было много торжественности и грусти. Мамка глотала слезы, Пашка тоже пару раз шмыгнул носом.
– …І покажем, що ми, браття, козацького роду.
Он замерз, пока стоял на холодном полу.
Батареи работали еле-еле, потому что москали не хотели давать газ. Но зиму как-то пережили, а значит, Украине – слава!
Мамка согрела ему на электрической плитке немного воды, и Пашка помылся. Сначала чуть-чуть горячей из ковшика, затем – заряд ледяной из душа. Как он не старался не стучать зубами назло москалям, а челюсти сами находили друг друга.
– Це контрастний душ, Павлик, дуже корисний, ніяка хвороба тебе не візьме, – приговаривала мамка, мочалкой натирая ему плечи.
Потом они смотрели телевизор.
Президент говорил, что никакой оккупации Киева нет, что никаких условий террористов ни он, ни Рада не приемлют, что Европа уже готовит новый список санкций взамен отмененных, а американский флот везет гуманитарную помощь. И помощи этой будет – каждому. Хоть залейся по самое горлышко.
Закончил он, проникновенно глядя на мамку с Пашкой с экрана:
– З вами ми все подолаємо, і країна відродиться, тому що нам, українцям, сто сорок тисяч років.
Они снова спели гимн. Соседи в такт стучали по батарее.
К половине девятого Пашка уже был одет и собран. Все документы мамка сунула ему во внутренний карман куртки, и только квиток заставила держать в руке – очень боялась, что потеряется. В верхней одежде Пашка согрелся и даже задремал. Поэтому когда дверной звонок неожиданно брызнул задушенной трелью, он чуть не напустил в штаны. Сердце забилось где-то в животе, и стало так страшно, что захотелось сжаться и стать не больше пылинки.
Мамка с изменившимся, бледным лицом, прижимая приготовленный сыну рюкзак к груди, подобралась к двери.
– Хто?
– Гавриленко Павел десяти лет здесь живет? – глуховато спросили с лестничной площадки.
Пашка сглотнул слюну.
– Тут, – тихо подтвердила мамка.
– На экскурсию по квитку.
– Зараз він вийде, він вже готовий, – мамка отщелкнула собачку замка и впустила говорящего в квартиру. – Здраствуйте, пан сепа… – она осеклась и выдавила жалкую улыбку. – Не знаю, як до вас звертатися…
– Как хотите, так и зовите.
Сепаратист был громадный, слегка небритый, в теплых штанах и куртке. Разгрузка, «калаш» на плече. В ладони – паншетка с адресами. Пахло от него табаком и порохом.
– Ну, что? – присев, он большой ладонью взъерошил Пашкину макушку. – Не вмерла Украина молодая?
В серых глазах его, окаймленных лучиками морщинок, не было ни грамма веселости.
– Україна понад усе! – выдавил Пашка.
– Вот и посмотришь, – непонятно сказал сепаратист, выпрямляясь. – Вы собрали ему что-нибудь в дорогу? – обратился он уже к мамке.
– Він же ненадовго?
– Через день приедет обратно, – сказал проклятый сепар, принимая Пашкин рюкзак. – Ну, пошли, что ли?
Он легко подтолкнул Пашку к выходу.
– Синку, – вдогонку крикнула ему мамка, – не слухай, що вони тобі будуть говорити, ці сепаратисти. Україна єдина, а вони вбивці і будуть прокляті!
– Ну да, – хмыкнул гость и закрыл за собой дверь.
Они спустились по короткой лестнице мимо разрисованных свастикой стен и плакатов «Перемога!», «Голосуй за Юлiю», «Проживемо і без Одеси».
Перед подъездом, заехав колесом на разбитую асфальтовую дорожку, стоял «пазик», грязно-белый, с зеленой полосой, из окон которого пялились на Пашку такие же, как он, юные экскурсанты. Пашка узнал Семку Татарчука, а еще Нику Сизовскую из одного с ним класса.
С приподъездной скамейки поднялся местный участковый, толстый, усатый дядечка, достал листик, хлопнул папочкой.
– Это все?
– Леха! – крикнул сепаратист в открытую створку. – Сколько уже набралось?
– Восемнадцать, – ответил водитель.
– Ну, наверное, хватит, – сказал сепаратист.
– Вы это… распишитесь тогда, – милиционер несмело протянул листок.
Пашка посмотрел на него презрительно.
Все нормальные милиционеры еще осенью сгинули в АТО, а этот, живой, в Киеве, перед сепаром выкаблучивается. В Киеве!
Он сжал кулаки. Эх, был бы постарше!
Сейчас, конечно, перемирие, новое разграничение, президент своей доброй волей допустил, чтобы в целях сближения детей из Киева, Житомира и Кировограда возили на экскурсии в непризнанные области. Но есть же патриотизм!
К тебе сепар, а ты ему – пулю! И хоть бы что потом!
– Ты иди, иди в автобус, недоумок, – покраснев под Пашкиным взглядом, окрысился на него участковый. – Посмотри еще мне! Люстрации захотел?
Пашка вытянул из рук сепаратиста свой рюкзак.
– Ще подивимося, кого люстрируют, – прошептал он под нос, забираясь в «пазик».
В автобусе Семка Татарчук сразу подвинулся, освобождая ему место рядом с собой, Ника Сизовская, вся в желто-синих бантиках сфоткала его на смартфон. Остальные мальчишки и девчонки были Пашке не знакомы, но он крикнул: «Слава Україні!», и ему вразноголосицу, но искренне прокричали в ответ: «Героям – слава!». Сразу стало спокойнее и вообще понятно, что они заодно.
– Был бы у меня автомат… – произнес Семка на ухо усевшемуся Пашке и глазами показал на широкую спину сепара.
– Ага, – кивнул Пашка. – Або у мене граната.
Сепаратист что-то подписывал участковому, а тот заглядывал сбоку и в конце даже пожал ему руку. Предатель с листочком!
– Ну, жовто-блакитные, – оббив подошвы от грязи, поднялся в салон сепар, – квитки все взяли?
Ему не ответили.
Пашка даже порадовался, что вот молчат они, все в синем и желтом, как флаг Украины, и сделать с ними ничего нельзя.
– Ясно, – кивнул сепар. – Саботаж. – И вдруг, стянув «калаш» с плеча, звонко передернул затвор. – Руки с квитками подняли живо!
Пашка и сам не заметил, как пальцы у него будто сами по себе выстрелили вверх. Страшное рыльце автомата смотрело поверх голов.
– Пятнадцать… семнадцать, восемнадцать, – досчитал сепар. – Поехали.
«Пазик», фыркнув, тронулся, Пашкин дом сместился и пропал, мелькнуло какое-то шествие с плакатами, они повернули, увеличили скорость, распахнулся проспект Миколи Бажана, дымный от горящих на обочинах покрышек.
Сепар сел на место рядом с водителем и уставился в лобовое стекло.
Несколько секунд Пашка ненавидящим взглядом сверлил его стриженный затылок, затем, переглянувшись с Семкой, подпрыгнул на сиденьи.
– Хто не скаче – той москаль!
Семка подпрыгнул тоже.
– Хто не скаче – той москаль!
Остальные подхватили. Желто-синие волны раскачивали «пазик», заставляя его жалобно скрипеть рессорами.
– Хто не скаче – той москаль!
Весело!
Затем они спели песенку про Путина, с десяток раз крикнули про Украину и героев, смеялись и били ногами в спинки кресел. Сепар так и не обернулся.
Скоро «пазик» притормозил у блокпоста, объехал несколько расположенных змейкой бетонных блоков и вырвался на Бориспольское шоссе. Водитель утопил педаль газа. Полетели мимо поля и домики.
– Хто не скаче…
Слова у Пашки застряли в горле. Замолчал, прижавшись к стеклу, и Семка Татарчук. Стихли голоса. По обе стороны шоссе потянулась стащенная в куветы разбитая техника. Очень, до дрожи, до слез хотелось, чтоб она была сепаратистская, но по камуфлированным бортам мертвых, обожженных, с дырками попаданий танков и бмп бежали белые опознавательные полосы. Валялись гильзы и железки, тряпки и какие-то бумажки, пятнала асфальт гарь. На по-весеннему голой земле то и дело возникали грядки из черных пластиковых мешков.
В мешках угадывались человеческие фигуры.
– Ще не вмерли України, – тоненько запела Ника Сизовская, и они всем автобусом подхватили, отдавая погибшим героям последнюю дань.
Пашка потер кулаком предательски увлажнившиеся глаза. Ненавижу, подумалось ему. Уроды, твари, сепаратисты, всех вас надо убить! Сепар, словно что-то почувствовав, повернул голову. Пашка спрятал взгляд и стал глядеть на носки ботинок и на болтающийся шнурок.
– Через час – остановка, – объявил сепар. – Кто хочет, сможет сходить в туалет.
– А мы едем в Донецк? – спросил кто-то с задних сидений.
Сепар усмехнулся.
– Да. В самое логово.
– А нас погодують?
– Покормят, покормят. Еще будет фильм и прогулка по памятным местам. Но это завтра.
– А зачем это все? – наивно спросила девочка, сидящая за Никой Сизовской. – Вы думаете, что мы станем думать о вас лучше? Вы же против Украины.
На голове у нее была желто-синяя пилотка.
– Я думаю… – произнес сепар, и лицо его, разгладившись, приобрело странное, отрешенное выражение. – Я думаю, это как-то поможет вам самим.
Под ровный гул шин и покачивание салона Пашку сморил сон, и проснулся он только на второй остановке.
Они с Семкой выбрались из «пазика» и спустились в низинку, в заросли орешника, успевшего разродиться сережками. Высоко в синем небе плавали перышки облаков.
Пашка долго сбрызгивал накопившимся жухлую прошлогоднюю траву и почему-то никак не мог остановиться. То ли растрясло так, то ли чая перепил.
– Это от страха, – авторитетно заявил Семка, застегнув молнию на штанах. – По себе знаю. – И добавил: – Может, дернем от сепаров?
Пашка посмотрел на видневшееся сквозь орешник поле и трактор, застывший на пашне.
– А квитки? – спросил он.
Энтузиазм Семки сразу увял.
– Ну да, блин, не дотумкал.
Сепар посмотрел на них, вернувшихся, с ехидной хитрецой. Словно спрашивая: «Что, украинцы, не бежится?». Водитель, молодой парень в тельняшке и джинсах, разминая плечи, вышагивал перед капотом. Берцы шоркали по асфальту. Мимо проскакивали автомобили и фуры с гуманитаркой.
В автобусе Пашка перекусил бутербродами. Сало в пакете совсем размякло и жевалось как волокнистая веревка. А у Семки была колбаса и огуречные дольки, но он отвернулся к окну, отгораживаясь от Пашкиных страданий и предпочитая жрать свое в одиночку. Вот Пашка бы, блин, поделился!
Затем появились девчонки, уходившие в какие-то совсем далекие «кустики», и водитель и сопровождающий сепар заняли свои места.
Тронулись.
«Пазику» махали с редких блокпостов, разбитая техника попадалась еще три или четыре раза, водитель притормаживал, объезжая полузасыпанные воронки. Мелькали, ощетинивались досками и шифером разбомбленные дома. Вздергивались из земли обгорелые борта грузовиков. Затем перед глазами, будто кривой заборчик, проскочили самодельные кресты. Пашка сжал кулаки. Сепары! За все ответят!
Небо загустело, редкие капли нанесло на стекла.
Пашку снова сморило. Донецк – это все-таки далеко. Наверное, километров пятьсот от Киева, если не больше.
Разбудил его звонок от мамки.
– Синку, ти живий?
Мамкин голос был полон беспокойства.
– Так, тільки бутербродів ти мало поклала, – сонно ответил Пашка, все еще чувствуя в горле склизость сала.
– Так скільки було. Ну, все, цілую, а то говорити дорого, – сказала мамка и отключилась.
Пашка положил телефон в карман и склонился на другой бок, уткнувшись лбом в плечо сопящего Семки. Ей дорого, подумалось ему, а мы тут с сепарами воюем. И вообще, наверное, скоро победим.
Ему снилось, что сепаратисты лезут в родной двор, волнами захлестывая оградки и качели, а Пашка бьет по ним из окна короткими очередями, пулемет толстый, неповоротливый, диск с патронами, как у Сухова в «Белом солнце», сошки скачут по подоконнику. Ну и Ника сбоку мечет коктейли Молотова…
Высадили их у какой-то школы.
Было уже темно, над козырьком дымным светом горел плафон. Полная женщина пересчитала клюющих носами, вялых экскурсантов, и повела вместе с сепаром на второй этаж, полутемный, пахнущий краской и свежим деревом.
– Сюда. Только отремонтировали, – она открыла дверь в уставленное кроватями помещение, зажгла свет. – Располагайтесь.
Они побросали вещи на койки, заправленные тонкими, болотного цвета одеялами.
– Я здесь буду спать!
– А я здесь!
– А я хочу з Нікою поряд!
Сепар со странной улыбкой наблюдал, как под скрип панцирных сеток идет дележ мест.
– Хватит! – прикрикнул он, когда всерьез начал разгораться подушечный бой. – Я вам не нянька. Ну-ка, за мной на ужин.
Экскурсанты высыпали из спальни. Пашка задержался, чтобы только посмотреть, что за портреты в три ряда повешены на стене у выключателя. Оказалось, такие же мальчишки и девчонки как они. Где-то постарше, где-то помладше, первоклашки.
Глаза у всех были серьезные, Пашке даже не по себе стало.
Он привстал на цыпочки, чтобы прочитать мелкие буквы в белом квадратике с края портрета.
«Сережа Саенко, 9 лет, убит 14 августа».
– Ну ты че? – окликнул его Семка, просунув голову в дверь.
– Тут це… – сказал Пашка. – Здесь это…
– Чего?
Семка вывернул шею, чтобы позырить на фотографии.
– Вони, може, тут навчалися, – произнес Пашка.
– Ну и что? – Семка потянул его за собой. – Это ж сепары. Их еще жалеть, учились, не учились… Или ты это, – Семкины глаза расширились, – призраков боишься?
