Текст книги "Я — эбонитовая палочка (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– В-вот, – я подал паспорт.

– Вы нарочно заикаитесь? – спросил милиционер, щурясь.

– Н-нет. Д-дэцепэ.

– А-а…

Мой паспорт повертелся в чужих пальцах, распахнулся на разделе регистрации и был смущенно возвращен. Милиционер козырнул снова:

– Извините. Все в порядке.

– Н-ничего.

С икрами было глухо. Если только вечером отпарю…

Я встал. Триста метров по почти прямой, в сущности, ерунда. Во всяком случае, ноги пока управляемые.

Шаг. Еще шаг. Конечно, начинаю немного заваливаться. Зато кто-то сердобольный придерживает дверь на выходе.

– С-спасибо.

Город пах бензином и сдобой. Газетный киоск на углу тонул в махровом печатном многоцветьи. Глянец бил по глазам. Парочки прогуливались по площади.

Шаг, еще шаг.

Я работаю аудитором. Правда, невыездным. Фирма маленькая, но с репутацией и приличным портфелем клиентов. Здесь, на улице Комсомола, у нас крохотный офис в две комнатки на шесть человек.

Я люблю работать с цифрами. И мне кажется, я очень хорошо к этому приспособлен. Видимо, это своеобразная компенсация моим ногам. А еще мне нравится, когда из хитросплетения чисел возникает строгая, четкая картина. Доходы. Расходы. Прибыль. Иногда я и вовсе чувствую себя Эркюлем Пуаро. От бухгалтерии.

Звучит, как генерал от инфантерии, да?

Маршрутное такси, взвизгнув тормозами, остановилось передо мной, клацнула дверь, выдавились пассажиры. Тоже, наверное, можно подумать, что я их притянул…

Я заторопился. Первый дом. Второй. Черная дверь в торце третьего. Ф-фух!

– П-привет, Р-рита.

Я ввалился в прихожую. Опустился на низкий пуфик. Зеркальная створка гардероба отразила мое лицо – гримаса страдальца, бледный лоб.

– Здравствуйте, Николай Викторович.

Рита, как всегда, робела.

Она сидела за миниатюрной конторкой и мне с пуфика были видны лишь ее темные волосы, собранные на затылке в скромный хвостик.

Рита была и секретарем, и делопроизводителем, и даже просто фирменным подай-принеси.

Нашей начальнице, Светлане Григорьевне, она приходилась какой-то совсем уж дальней родственницей, в офис была взята по блату и душевной доброте (хотя я бы, наверное, удавился от такого счастья) и часто выступала у нас в роли безответной девочки-для-битья.

А мальчиком-для-битья был я.

Светлана Григорьевна – женщина полная, нерастраченных форм – характер имела взрывной, раздражительный и не любила, когда кто-нибудь ей перечил. Стоило произнести что-то не в тон или в момент ненастроения попасть ей на глаза – все, в твой адрес уже несутся громы и молнии, мат-перемат, бессмысленные обвинения в предательстве и вредительстве и пожелания сгореть, раствориться, расшибить башку, выпрыгнуть с десятого этажа или покончить с собой еще каким-нибудь экзотическим способом.

И боже вас упаси возражать.

Светлана Григорьевна вставала тогда в позу Хрущева на ассамблее ООН, лицо ее шло пятнами – кровь приливала к жирной шее и тряским щекам, носок левой ноги отбивал боевой ритм, глаза сверкали и ввинчивались, кулак возносился – и неважно кто там был рядом, клиенты, сотрудники, случайные люди – яд ее летел в несчастного и жалил, и жалил, голова-сердце, голова-сердце-печень, пока она не выдыхалась.

Я-то быстро просек, что при первых признаках священного начальственного безумия лучше всего уткнуться носом в пол и ждать окончания бури не прекословя.

Рита же почему-то все время пыталась оправдаться и в результате огребала по полной, и ревела потом, изводя бумажные салфетки упаковками.

Вообще, имя Рита мне казалось задорным и боевым. Было удивительно, что досталось оно девушке тихой, невзрачной и неуверенной. Ей бы больше подошло имя Женя, думал я, или Аня. Мягкие, округлые, спокойные имена.

Не могу сказать, что я к Рите что-то такое чувствую. Она младше меня на десять лет. И, честно говоря, кроме чувства жалости ничего во мне не вызывает. Я со своими ногами и заиканием тоже, думаю, гожусь лишь на "пожалеть". Хотя с женщинами ни в чем нельзя быть уверенными. У них жалость и любовь могут быть синонимичны. Но, слава богу, пока ничего такого с ее стороны я не замечаю.

Отношения у нас простые, дружеские, благодаря Светлане Григорьевне мы, конечно, несколько сблизились, только вот вечное ее "Николай Викторович" меня напрягает.

– Рита, н-ну к-какой я Н-николай В-викт-торович?

– Извините…

Звякнул телефон. Рита поспешила взять трубку.

– Да. Здравствуйте. Да, мы проводим аудиторские проверки.

Я снял куртку, повесил ее в гардероб и заковылял к своему столу.

Ни Тимура, ни Люды не было со вчера. Из обувной фабрики "Подолье" им, наверное, и завтра еще не выбраться. Зато Вероника Сергеевна была на месте и, сверяясь со своим блокнотиком, мучала клавиатуру. Тык. Тюк-тюк.

– Николай, вы не знаете, где здесь буква "з"?

– З-знаю.

Я склонился, нашел, тюкнул в букву – тюк.

– Спасибо, – Вероника Сергеевна посмотрела на меня поверх оправы. – Вы знаете, что опоздали?

– Н-ничего, – я сел за свой стол, – "Д-диомеда" я уже р-разгреб.

– Воля ваша, – Вероника Сергеевна тряхнула колечками завитых волос. – Но там, – она глазами указала на светлую дверь начальственного кабинета, – ваше отсутствие уже засекли.

Я вздохнул.

– С-семи с-смертям…

– Да-да. А одной не миновать…

Вероника Сергеевна была аудитором экстра-класса. Это в основном благодаря ей наша фирма ценилась достаточно высоко. Ну и связям Светланы Григорьевны, конечно.

Когда я два года назад пришел по объявлению наниматься, аттестовала меня именно Вероника Сергеевна. Погоняв меня по плану счетов, по учету "первички", по налогообложению, она сняла очки (еще большие, на пол-лица, а не узкие, как сейчас) и, близоруко щурясь, сказала: "Вы умненький мальчик, Николай. И очень цепкий. Я возьму вас своим помощником. Через полгода будете работать самостоятельно. Через год – квалифицируетесь на аудитора. Вы согласны, мой мальчик?"

У нее все были мальчиками и девочками. Наверное, когда тебе за шестьдесят, на многое смотришь по другому. В том числе на тех, кто моложе.

Мальчики и девочки. Детский сад. Игры в песочнице.

"А в-вас н-не с-сму-у…" – спросил я.

"Нисколько, – ответила она. – Меня не смущает ни ваша речь, ни ваша походка. Может быть, это даже плюс, мой мальчик".

И я согласился.

– Николай, мне бы табличку вставить.

– С-сейчас.

Вероника Сергеевна с техникой сложнее калькулятора не дружила. Даже боялась. От впервые погнавшего бумагу принтера, помню, пила валерианку.

Чтобы не насиловать ноги, я подкатился к ней на стуле. В-ж-ж!

– В-вот зд-десь н-нужно…

Нет, проще, конечно, сделать самому. Я потеснил Веронику Сергеевну, прибирая клавиатуру к рукам.

– С-сколько с-столбцов?

– Шесть.

– С-сюда?

– Чуть ниже. И второй столбец больше остальных.

– Тэ… т-так? – я щелкнул вставкой.

– Николай!

Стул подо мной с силой крутнулся, словно обретя свою волю.

– Д-да? – сказал я.

Чужие серые глаза. Сверла зрачков.

– Прекрасно! Безногое чудовище выползло на свет! – Светлана Григорьевна отпустила подлокотник. – Медленно ползем, Николай. Медленно!

Вероника Сергеевна со вздохом уткнулась в монитор. Я, отталкиваясь ногой, вернулся за свой стол.

– Ты понимаешь, что ты предатель?

Лицо Светланы Григорьевны уже горело. Она принадлежала к тому типу людей, которые могли накручивать себя до исступления. Что-то вроде Гитлера. Или еще какого невротика.

Я как-то пытался разгадать причины такого ее поведения. Обиняками да осторожными расспросами, что при моем заикании, конечно… Впрочем, неважно.

У Светланы Григорьевны были муж и два взрослых уже ребенка – сын и дочь. Муж замом кого-то там работал в городской администрации. Сын пил, причем прилично. Его лечили, кодировали. Он впадал в буйство. Дочь жила отдельно и вроде не бедствовала. А удачно или неудачно вышла замуж, я не знал.

Сама Светлана Григорьевна до развала Союза была парторгом на каком-то областном предприятии. Неистовое желание клеймить и обличать, наверное, оттуда, с тех времен. А злость… Злость, наверное, с этих.

А еще мне думалось, это же не берется ниоткуда. Может в ней накапливается, накапливается, от семьи ли, от болезней, от телевизора, потом – бац! – разрядка.

В какие-то моменты мне даже было жалко ее. Вдруг это непреодолимо?

– Ты – скотина!

Пальцы, унизанные кольцами, вцепились в столешницу. Мне лучше смотреть на них. Толстые белые пальцы. Одно кольцо с изумрудом. Другое – с россыпью бриллиантов. Ногти розовые, но сейчас побелели.

– Ты – полоумный заикающийся идиот!

Вот зачем она так? Что за сигнальщик в голове Светланы Григорьевны отстукивает буквы и складывает их в жуткие слова? Почему это лезет из нее как квашня из кадки? Это подсознание? Страх смерти? Желчь?

– Стыдно, да? Где вас нарожали таких? Уроды кругом! Ни одного нормального не осталось! Куда ни ткни – урод!

Светлана Григорьевна нагнулась, чтобы выпалить это мне в лицо. Вместо пальцев пришлось смотреть на блузу и брошку в виде веточки.

– И ты не думай, что тебе это с рук сойдет! Бог, он видит! Да еще и моими молитвами! Найдется управа, найдется…

Она подтвердила слова звонким стуком костяшек.

– "…таким образом, в косвенные расходы…" – пробормотала Вероника Сергеевна, едва Светлана Григорьевна решила перевести дух. – Там же две "н", да, Николай?

– Д-да.

– Ты еще заплачешь, заплачешь… Приползешь ко мне! Лоб свой дурной расшибешь! И слава богу! Мне только в радость будет! Все пьют… Присосались, кровопийцы! Только и ждете смерти моей. Ждешь ведь? Ничего, я тебе еще припомню! Ничтожество!

Я подумал: а что, если и здесь, как в метро, вспомнить что-нибудь светлое? Вдруг это заставит Светлану Григорьевну замочать?

– Чтоб ты сдох! Чтоб тебе твои опоздания язвой вылезли! И похоронят тебя, и никто тебя больше не вспомнит! Ни одним добрым словом!

Я зажмурился.

Вспомнилась почему-то не Феодосия. Вспомнился санаторий, куда мама меня, тринадцатилетнего уже, с каким-то малопонятным осложнением, возила по рекомендации Усомского.

Было начало лета. Цвела сирень. Каждое утро перед процедурами меня вывозили на балкон, и сладковатый, удушливый запах от пенящихся внизу кустов, казалось, напрочь забивал носоглотку.

С балкона виделся небольшой садик. Красноватый песок дорожек вился мимо рябинок и облепих. Перед оградой росли ели. На клумбах были высажены цветы. Бархатцы и пионы. А за оградой вверх по склону убегал к небу лес, прозрачный, сосновый, манящий.

На соседний балкон также, как и меня, вывозили девочку.

У нее было бледное кукольное личико и черные волосы, торчащие двумя небольшими косичками над ушами. Наверное, по замыслу косички должны были придавать ей веселый и озорной вид, но на самом деле выглядели нелепо.

Она никогда не улыбалась и не говорила. Просто смотрела куда-то вдаль, на сосны, и глаза ее словно заволакивало туманом.

Я влюбился в нее без памяти.

Тринадцать лет, первая любовь. Тяжелый паровой молот в груди.

У медсестры я узнал, что ее зовут Катя и что здесь она проходит реабилитацию после аварии. "Постарайся ее не беспокоить, – попросила меня медсестра. – Ей и так трудно".

И я честно держался три дня.

Воздушные ванны редко когда длились больше получаса. В дождь нас и вовсе выкатывали на десять минут, не больше.

Не знаю, кому как, а мне нравилось, когда мир превращался в сплошной штрих, и не поймешь, где что, лишь угадываешь, лишь воображаешь, что угадываешь, потому что невольно думаешь, что за этой завесой уже ничего нет.

На четвертый день, в дождь, я набрался смелости и подъехал к отделяющим балконы железным прутьям.

"Привет", – сказал я.

Катя легко, едва заметно кивнула в ответ.

А может быть, мне это только показалось. Дождь шумел в кустах. Второй корпус проступал слева зыбким неверным контуром. Было прохладно. Ноги Кати укутывало серое одеяло.

Темная кофточка. Неизменные косички.

"Меня зовут К-колька, – я подвел свое кресло вплотную к прутьям. – А т-тебя?"

Катя повернула голову.

Я удивился, что под глазами у нее синеватые жилки. И губы чуть ли не синие. Я подумал, что в аварии, может быть, выжила она одна, и никого у нее больше нет. Мне стало жалко ее до слез.

Катя смотрела на меня долго. Потом, помедлив, протянула ко мне ладошку, всю исчерканную чернильной пастой.

"Катя" – прочитал я на ладошке.

"К-катя?"

Она улыбнулась одними глазами.

Я просунул левую руку сквозь прутья и пожал холодные пальчики. Ухал паровой молот. Было и больно, и сладко, и страшно одновременно.

"Все б-будет хорошо, Катя. В-вот увидишь", – сказал я.

А на "люблю" так и не осмелился.

– Как еще такие, как ты…

Светлана Григорьевна вдруг умолкла. И задышала, тяжело, будто спринтер после финиша. С горловым клекотом.

Взгляды наши встретились.

Не знаю, что она прочитала в моих глазах, но в ее глазах я увидел болезненное изумление, словно ей открылось о себе что-то такое, что неприятно ее удивило.

Наверное, Светлана Григорьевна задумалась: "Почему я кричу?"

– Вот что…

Лицо ее остыло, приобрело мучнистый цвет.

Она неуверенно стукнула пальцами по столешнице и тут же отдернула их, словно обжегшись.

– Вот что, Николай, вы работайте, работайте… – выдавила она, развернулась рывком и бросилась в свой кабинет.

С минуту еще я пялился на хлопнувшую за ней дверь. Дела! Это что, это, получается, сработало? Или просто совпадение?

– Николай… – Вероника Сергеевна почему-то шептала. – Николай, вы видели то же, что и я?

Я кивнул.

– Это первый раз на моей памяти… – Вероника Сергеевна поднялась и опустилась. И снова поднялась. – Как думаете, мне стоит к ней пойти?

– З-зачем? – спросил я.

– Она никогда раньше… – она качнула головой. – Нет, вы правы, не стоит. Лучше – позже… Она придет в себя…

Я включил компьютер.

Странное чувство зрело во мне. Будто я сделал нечто постыдное. Это только на первый взгляд кажется, что всего лишь вспомнил девочку, которой не смог признаться. А дальше-то, дальше-то – пропасть.

Я видел, как у Светланы Григорьевны схлопнулся рот и она стала похожа на рыбину, вытащенную из воды. Наверное, что-то в ней умерло. Наверное, я в ней что-то убил.

И как с этим жить?

– Ст-транно, – произнес я вслух.

– И не говорите, – согласилась Вероника Сергеевна. – И все же надо сходить. Может быть, у нее сердце прихватило.

Она шагнула к двери в кабинет. Оглянулась.

– Николай?

– Д-да, – сказал я. – С-сходите.

– Хорошо, – Вероника Сергеевна становилась намного увереннее, когда ее кто-либо поддерживал. – Светлана Григорьевна?

Коротко постучав, она вошла, закрыв дверь за собой.

Из коридора, будто испуганная мышка, выглянула Рита.

– Что случилось?

– Ч-чудеса, – сказал я.

Рита на цыпочках подбежала к моему столу.

– На вас орала?

Я кивнул.

В Ритиных глазах плеснулось негодование.

– Вот гадина! – произнесла она с чувством. – И как такие живут еще? Ничего ей не делается…

– Отк-куда ты зн-наешь? – возразил я.

– Что?

– Что н-не делается?

– Будто не видно! Если бы…

Она, недоговорив, бросилась к запиликавшему телефону. Только рукой махнула напоследок.

Если бы… Я подтянул к себе клавиатуру. А что мы вообще знаем об окружающих нас людях? О тех, с кем живем? С кем растем? Кого любим или ненавидим?

Ничего.

Мы фиксируем только возрастные изменения. Физические, видимые глазу. Если бы Светлану Григорьевну перекособочило, то тогда Рита знала бы – ага, отливаются ее слезы.

А движения души?

Вот ведь глупый вопрос: есть ли у Светланы Григорьевны душа?

Монитор высветил заставку.

Я уставился в нее, в бегущие полоски загрузки системы. Можно ли предполагать душу у человека, который не думает о других? Который каждый раз заходится криком? Человек ли это? Не внешне, внутренне? Не зомби ли?

На монитор вывалились значки рабочего стола, но я не пошевелился.

Мысли мои скакали галопом. Я думал об отце, о матери. Я не знал их, я не знаю их сейчас. Кто они? Бросивший меня, исчезнувший из жизни отец. Мама, ради меня пожертвовашая всем, чем можно – годами, подругами, собственным счастьем.

Мне страшно разбираться в их желаниях. Я вырос. Я боюсь, что не пойму их, а хуже – обнаружу полное свое равнодушие к тому, что их волновало, волнует, составляет их будущее.

Я люблю маму, но ее опека…

Как мне это принять, если отторжение уже инстинктивно? И почему она не делает ни одного шага навстречу? Мне двадцать девять…

Все, все. Работать.

Я с силой потер ладонями лицо.

– Николай!

Хлопнула дверь.

Вероника Сергеевна, появившись, уставилась на меня, словно впервые увидела. Наверное, по ее мнению я должен был рассыпаться на атомы. На кремовой блузке у плеча темнело пятно.

– Николай, что вы с ней сделали?

– Н-ничего.

Противный холодок возник в солнечном сплетении. Действительно ведь ничего не сделал. Даже не желал, как Рита. Вернее, вспоминая, желал…

Тишины?

– Она там… – Вероника Сергеевна вздохнула. – В общем, она попросила вас уйти.

– Я уволен? – Голос мой предательски истончился.

Вероника Сергеевна прошла между столами и опустилась в свое кресло.

– Какие глупости! Вовсе вы не уволены, – она наклонилась ко мне, придержав за рукав. Зашептала: – Стыдно ей, Николай, перед вами, понимаете?

Серо-зеленые глаза на ухоженном лице, не мигая, выжидательно, смотрели на меня. Я поймал себя на том, что мну брюки на коленях. Ни дать ни взять провинившийся мальчишка.

Стыдно… Я-то понимаю.

– А з-завтра?

– А завтра приходите, мой мальчик, – обрадовалась моей понятливости Вероника Сергеевна. – Как ваши ноги?

– Н-ноги? – Я только сейчас вспомнил про свои окаменевшие икры. – Вроде н-ничего.

– Дойдете?

Я пожал плечами.

– П-попроб-б-б…

Меня опять заклинило. Второй раз за день. Бэ-бэ-бэ. Бу-бу-бу. Слово бултыхалось в горле дурным остатком…бую… Всего-то сказать. Но нет, нам бы помучаться. Вероника Сергеевна ждала с кривой неловкой улыбкой. Ей, наверное, думалось: о, господи!

– Изв-вините…

Смиряя горло, я занялся компьютером. Выключить? Выключить. Вот и поработали. Системный блок взвыл и заглох. Потемневний экран монитора отразил мою смутную тощую фигуру.

И куда теперь? Домой?

– Ну, что? – показалась Рита.

Точнее, показалась всего лишь половинка Риты – одна нога, одна рука, борт делового пиджачка, пол-лица. Все остальное опасливо спряталось за стеной.

– Риточка, девочка моя, – Вероника Сергеевна поманила девушку к себе, – подойди пожалуйста.

Половинка лица обиженно исказилась.

– Вероника Сергеевна, не было вам звонков.

– Ты просто подойди.

Я сунул ручку в короткую сумку. Спрятал туда же блокнот и плеер. Проверил, на месте ли телефон, документы. А то наша милиция к нам пристает. Что ж, можно и на выход.

– Вероника Сергеевна, – Рита оставила стену и застыла на пороге. Вся. – Мне к вам нельзя. Я за конторкой должна сидеть.

Она покосилась на дверь в кабинет.

Я подумал, может и для нее мне что-нибудь хорошее вспомнить? Ведь совсем в затравленное существо превратится. Если уже не.

Другое дело, во что превращу ее я?

Нет-нет, никаких вспоможений, пока не разберусь. Встречусь с Сергеем, спрошу, что это такое было в метро. Послушаю, что он скажет. Про зомби в том числе. А там и…

Я встал.

Мы с Ритой разошлись в проеме – я ей подмигнул, она закатила глаза куда-то под потолок.

– Пэ… п-пока.

– Риточка, – услышал я за спиной, – смелее, ну…

Все, одеваться.

Я вытянул куртку из гардероба. На плечиках вешалки уныло качнулся Ритин плащик. Из рукава свисал уголок платка. Синий, как небо.

Интересно, что же у нас будет завтра?

Застегиваясь, я смотрел в зеркальную створку на отраженный календарь с неправильными цифрами, на часы на стене, отсчитывающие время обратно.

Ноги заныли. До дома-то по ощущениям, скорее всего, доберусь. Отдохну на станции, наверняка и в вагонах уже посвободней, час пик схлынул. Но вот возвращаться потом на "Звенигородскую"…

Нет, не потяну.

На миг внутри толкнулось раздражение: что такое, с работы гонят! Мог бы спокойно досидеть. Но потом всплыл в памяти схлопнувшийся рот, помертвевший взгляд…

Я даже плечами передернул.

– Ой, вы в метро?

Рита потеснила меня от гардероба. Достала плащик, завернулась в него. Платок повязала на шею. Тут же, перед зеркалом, обвела губы увлажняющей помадой.

Улыбнулась.

– Вас тоже отпустили, Николай Вик… ой! – она вспомнила, что я просил так себя не называть. – Отпустили, да?

– Д-да.

Я пошел к выходу – стоять уже было невмоготу.

– Ой, подождите меня.

Рита, простучав каблучками, прилепилась ко мне сбоку.

День ослепил отраженным солнцем, нахлынул запоздавшей весной – взрытые газончики, наледь под водостоками, мусор.

Как говорится, и мы поковыляли.

Рита, подстроившись, шла медленно, хотя взгляд ее то и дело летел вперед.

– Представляете, выходной! – радовалась она.

– Н-нежданный, – соглашался я, обходя урну.

– Даже не знаю, чем заняться. Иногда так мечталось, чтоб хоть минутка лишняя…

– Д-да, п-представляю.

Метро приближалось. Нас обгоняли торопливые прохожие, мы прижимались к стенам. Бело-рыжая кошка фыркнула на меня из приоткрытого подъезда.

Книжку, что ли, купить, озадачился я.

Хорошим детективом можно с легкостью убить шесть часов до встречи. Посижу где-нибудь на лавочке. Вон хоть в парке. А потом – на "Звенигородскую".

– И солнышко, смотрите, Николай, – сбивая с мысли, дернула меня за рукав Рита.

Может ей все-таки пожелать что-нибудь?

– В-весна, – сощурился я.

Жалко, что Кристи у меня вся прочитана. По второму разу – все равно, что заполненный кроссворд гадать. По старым буквам. Акунина взять?

Ф-фандорин Эраст П-петрович. – Н-николай.

– А давайте в кафе посидим, – остановилась Рита.

Глаза у нее оказались зеленые, с искорками, лукавые.

– М-минутки л-лишние?

– Да ну! Я и так рано приеду. Давайте, а?

Я вдруг подумал, что Рита – уже второй человек за сегодня, который испытывает ко мне непонятное расположение. Ни с того ни с сего – в кафе.

Может это день такой?

– Хорошо, – согласился я. – П-пошли.

– Тогда сюда.

Перед входом в метро мы свернули на боковую улочку.

Я посмотрел на Риту по-новому. Тоненькая хрупкая девушка с небесным платком на шее. И ничего от тихого, затюканного существа за конторкой.

Получается, я совсем не знаю ее.

В кафе было темновато, и мы выбрали столик у окна. Рита, жалея мои ноги, сбегала к стойке и через минуту принесла два высоких стакана с молочным коктейлем и блюдечко с пирожными. Я полез в карман.

– Ск-колько?

– Нисколько.

– Тэ… т-так н-нельзя.

Рита рассмеялась.

– Вы такой прикольный, Николай.

Я пожал плечами. Достал три сотенные бумажки. Выложил на столик. Подвинул к ней.

– В-вот.

Рита фыркнула, нашла губами воткнутую в коктейль трубочку.

Звук высасываемой жидкости подействовал на меня гипнотически – я решил не отставать и какое-то время только и следил, как тает, ползет вниз по стенкам пена.

Фыс-с-с…

Сладкий холод (мороженое, взбитое со сливками) обжигал нёбо.

– А что вы ей такое сказали? – спросила вдруг, хитро щурясь, Рита.

Я прикусил соломинку.

– К-кому?

– Светлане Григорьевне.

– Н-ничего.

– Я же видела, как она убежала. Я подглядывала.

Я перевел взгляд за окно. Женщина вела за руку брыкающуюся девочку. Через дорогу стоял парень в наушниках на полголовы. Распугивая голубей, пробежал мальчишка с рюкзаком.

Признаться? С другой стороны – что за странный интерес?

– Рита, – сказал я.

– Ой, погодите, – вскрикнула она, не дав мне продолжить, – я еще соку куплю. Я сейчас.

И выскочила из-за столика.

Я подумал: женщины. Спросить и убежать. А ответ? Или это такой ловкий ход, чтоб я расслабился? Потом она подсыплет мне что-нибудь, развязывающее язык. Я проболтаюсь, что могу управлять людьми. Ха-ха. Она спросит, не хочу ли я продолжить общение в другом месте. Я, конечно же, соглашусь. А очнусь уже где-нибудь в закрытой лаборатории.

Американской.

Я хмыкнул. Вот что значит перечитать детективов. Но вернувшуюся Риту все же спросил:

– D-do you s-speak…

Рита хлопнула ресницами.

– Yes, i do. А зачем?

– Т-так. П-просто…

Чтобы скрыть смущение, я схватил пирожное. Раз – и рот набит. Все, глупый рот занят. Рита посмотрела на меня со странной улыбкой.

– И все же, что вы ей сказали?

Я прожевал. Допил коктейль.

Все-таки иногда я – непроходимый тупица.

– Рита, – спросил я, – вы что, х-хотите, чтобы она и н-на вас б-больше не к-кричала?

– А что, нельзя? – вскинулась Рита. – Она же сволочь, сволочь!

Я вздохнул.

– М-можно. Только п-по-другому.

– И как? – выпалила она.

В такой Рите было что-то воинственное и прекрасное. Порозовевшая кожа. Упрямо изогнувшиеся губы. Диковатые глаза.

Нет, не знаю я ее совсем.

– Г-глаза н-нужно закрыть.

– Зажмуриться? А сильно? – наклонилась Рита.

– Н-нет, – я, показывая, легко сомкнул веки. – Главное, п-подумать п-про себя…

Я не договорил – в темноте что-то ткнулось мне в щеку. Теплое, влажное.

Я замер. Помедлив, открыл глаза. Риты ни за столиком, ни вообще в кафе уже не было. Исчезла. Вот и пойми ее. Нет, серьезно…

Я потер горячую щеку.

Поцелуй. Наверняка это был поцелуй. А зачем? И не дослушала…

В окне мелькнуло ярко-синее.

Я перевел взгляд и вдруг наткнулся на прилипшее снаружи к стеклу лицо. Оно совсем не было похоже на то, вагонное. Оно было детское, узкое, с треугольным острым подбородком. Но мне показалось, что это чуть ли не то самое лицо. Бессмысленная пустота смотрела на меня, сквозь меня, оценивала, вбирала. Пялилась.

Я вздрогнул.

– Кыш! К-кыш!

Лицо, помедлив, отлипло. Это действительно оказался ребенок лет шести. В темных брючках, в полосатом свитерке. Он отвернулся и, косолапя, подбежал к стоящей в стороне женщине. Поймал ее за руку, и они неспешно пошли прочь.

Фантасмагория какая-то.

А кто был в вагоне тогда? Со стрижкой "под горшочек"? Тоже ведь смотрел. И довольно взрослый был человек.

– Б-блин, – пробормотал я.

К обычным людям и людям-зомби добавлялся промежуточный какой-то вид наблюдателей. Интересно, подумал я, а Рита к какому виду относится?

И снова потер щеку.

На лотке у станции были только Фрэнсис и Стаут в "покетах". Остальное – фантастика, которую я не любил. Всякие там вольные торговцы, космические бароны и гравитационные ловушки, deus ex machina… Нет, не по мне.

В результате, помявшись, взял Френсиса.

Честно говоря, снова спускаться в метро было страшновато. Зомби не зомби, а на эскалаторе я то и дело выворачивал голову – не бежит ли на меня какой-нибудь сумасшедший. Всякий раз, когда мимо тенью проносился спешащий пассажир, я прижимался к поручню и – для устойчивости – чуть приседал.

Предупрежден, спасибо.

Сойдя, потелепал к скамейкам. Если уж читать, то в метро. И ноги подуспокоятся, и опоздать будет проблематично.

Табло над туннелем показывало полпервого.

Можно ли Френсисом убить семь часов до встречи? Вопрос.

Я раскрыл "покет".

"На них были резиновые маски. Одинаковые. В полном недоумении…".

Буквы расплывались. Нет, совершенно не могу сосредоточиться. Куда там Френсису до моих событий… Вот где клубок. Вот где непонятности.

Я закрыл книжку.

Усомский часто повторял мне, что думать и анализировать для человека должно быть естественно. Недаром все-таки сапиенс.

"Коля, – говорил он мне, – люди в большинстве своем из раза в раз повторяют свои же глупости и ошибки. И мучаются. А почему? Потому что не могут, а зачастую и не хотят разобраться в самих себе. Кто они, что они, зачем они?"

Мы сидели в скверике, клен над нами шелестел пожелтевшими листьями, пахло дождем, порывами налетал ветер, Виктор Валерьевич украдкой морщился – у него болело ревматическое колено.

"Подвергать разбору свои поступки, – говорил он, – трудно и неприятно. Если добираться до сути, до мотивов, до тонких ниточек желаний, то человек, может быть, открывается самому себе не с лучшей стороны. Где-то жадность руководит им, где-то равнодушие, где-то страх. Смотреть в такое зеркало, жуткое, в общем-то, не каждый отважится. И редко кто, раз посмотрев, решит перемениться. Скорее, забудет, как дурной сон".

Желто-коричневый пятнистый лист спланировал между нами, упал на землю. Виктор Валерьевич приподнял воротник пальто.

"Понимаешь, Коля, жизнь – это загадка. Разгадать ее, найти себя в ней – вот задача. Посильней любого детектива орешек. А разве это возможно, если ты сам себе – белое пятно, неизведанная земля? Как лист: дунул ветер – и полетел по жизни. А куда, зачем? Многие, очень многие, Коля, так и живут. Только правильно ли это?".

Я обнаружил, что, соглашаясь с Виктором Валерьевичем, трясу головой.

– Господи! – отшатнулась от меня дама в брючках и жакетике.

– Изв-вините.

Люди проходили мимо, ныряли за пилоны, толпились на платформе. Поезд задерживался. Какая-то старушка притиснулась ко мне справа, из ее сумки, поставленной на колени, зашипел, засверкал глазами – "тише, Васенька, тише" – черно-серый котище. С другого бока прижался мощным задом потный толстяк.

На скамейке, как на грядке, стало тесно.

Вот и думай, что хочешь – соседняя скамейка была пуста. Ну вот чего бы им!.. Ведь пуста же!

Определенно, что-то вокруг все-таки происходит. Надо признать. Накручивается.

Если все же, все же я чем-то таким притягательным обладаю, то ко мне, скорее всего, стремятся бессознательно. Может, это как афродизиак. Может, меня опрыскал кто-то случайно…

Ой, бред!

Я пошевелился. Толстяк буркнул что-то неодобрительное. Мешаю я ему, видите ли. Наклониться нельзя. А ведь могу и пересесть. Вот интересно, он за мной потянется или останется на месте? Я покосился. Толстяк уныло обмахивался газеткой "Метро", от него так и веяло кисловатым жаром.

– Что? – заметил он мой взгляд.

– Т-там с-свободно, – показал я Френсисом на скамейку.

– И что?

Недоумение его было искренним. Действительно, что? Я заглянул в удивленные глаза и стесненно пожал плечами.

– Н-ничего.

Толстяк фыркнул.

С гудком, с гулом выкатил наконец поезд. Остановился, раскрылся – милости просим, граждане пассажиры. На выход, на вход.

– Знаете, – сказал, поднимаясь, толстяк, – странный вы какой-то.

Он потоптался, оглядываясь на состав. Видно было, что уходить, уезжать ему не хочется. Совсем. Безотчетно, но всей душой. И вместе с тем…

Лицо его дрогнуло отголоском внутренней борьбы. Ресницы, губы, подбородок – разом.

– Что? – повернулся он ко мне, словно уточняя что-то. Словно не расслышал или отвлекся. Навис. Вылупился.

И неожиданно, вскрикнув, рванул к вагону.

Смыкающиеся створки не смогли преградить ему путь. Он их отжал. Втиснулся. Спрятался. Я посмотрел ему вслед. И это я-то странный?

Какой-то зомби наоборот…

А старушка, пригревшись на моем плече, поезд, конечно же, пропустила. Тревожить ее было почему-то неловко. Спит и спит. Куда тут двинешься? Хорошо, кот из сумки через некоторое время кстати мурявкнул. Мря-яу…

– Ой, простите, ради бога!

Очнувшись, старушка живо засеменила к платформе. Не оглянулась, не попрощалась и никакой странности во мне не заметила.

Все? Никто больше не хочет присоседиться?

Я снова раскрыл Френсиса. Итак, что там с масками резиновыми? С масками…

Нет, а если серьезно подумать?

Вот кто я? Кем я себя ощущаю? Вот честно… Точно не супермен какой-нибудь, не человек-магнит. Не свыкся еще с мыслью. Да и не верится как-то. Привык уже смотреть на такие вещи скептически. Только в нашем цирке!..