Текст книги "Любовь и смерть Геночки Сайнова"

Автор книги: Andrew Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

А! А! А!

Ххххххх-хо! Хо-рошо, Аллочка, пойдем…

А в женском тубзике на третьем этаже Бэлла Сергеевна отмывала в раковине Васькину морду, так как она делала это разве что любимому бульдожке Дотти…

Васильев, ты совсем одурел!

Мммм-ммм…

Васильев, у тебя могут ведь быть большие неприятности…

Мммм-мммм…

Васильев, какую характеристику тебе дадут? Куда ты с такой характеристикой пойдешь?

Мммм-мммм…

Васильев, ты совсем одурел, разве можно так пить?

Ммм-ммм…

И Бэлла Сергеевна прижималась бриджит-бордоевскими достоинствами к мощному боксерскому Васькиному плечу.

Когда Гешка зашел в тубзик на третьем этаже, там на подоконнике стояла початая бутылка венгерского брэнди.

Сайнов, коньячку выпьешь?

Ну, можно…

Щедрым купеческим жестом Розен плеснул в граненый стаканище сразу граммов сто…

Ну, за что то?

За то, что Перя Аллку в раздевалке отодрал, вот проставился…

Гешкина рука самовольно, без команды из мозга, сделала движение, и сто граммов бренди выплеснулись в розовое Розеновское лицо. ….

КНЯЗЬ ЦУ САЙН ВИТГЕНШТЕЙН

Генрих цу Сайн-Витгенштейн происходил из древнейшего немецкого рода. Впервые имя графов фон Сайн упоминается в документах, датированных 1079. Владения фон Сайнов процветали и постоянно расширялись, и к середине Х111 века уже простирались с севера на юг от Кельна до Кобленица, и с запада на восток от Дилла до Мозеля.

Граф Генрих фон Сайн, известный в семейной генеалогии как Генрих Третий фон Сайн по благословению Папы Григория 1Х участвовал в пятом Крестовом походе. После возвращения из неудачного похода Генрих Третий был обвинен в ереси инквизитором Конрадом фон Марбургом и чуть было не угодил на костер. Однако благодаря связям в Ватикане предку Генриха цу Сайн-Витгенштейна удалось избежать аутодафе и более того, когда позже Конрад фон Марбург проезжал через земли фон Сайнов, Генрих Третий взял его в плен и убил в подземелье своего замка.

В середине Х1V века граф Салентин фон Сайн женился на наследной графине Адельхейд фон Витгенштейн. К владениям Сайнов присоединились земли рода Витгенштейнов, простиравшиеся в междуречье Лана и Эдера, и отныне потомки Сайнов носили двойной титул графов Сайн-Витгенштейн.

Фон Сайн-Витгенштейны оставили свой след и в истории России.

Во время войны 1761 года граф Кристиан-Людвиг Казимир цу Сайн Витгенштейн был взят в плен русскими войсками, перешел на службу в российскую армию и достиг там звания генерал-лейтенанта. В 1768 году в Киеве у него родился сын Людвиг-Адольф.

В возрасте двенадцати лет Петр Христианович Витгенштейн – так по-русски стали звать Людвига -Адольфа, был записан в полк, и уже к двадцати четырем годам, Петр Витгенштейн дослужился до чина майора. В составе корпуса графа Зубова Витгенштейн повоевал на Кавказе и был отмечен за храбрость при взятии Дербента.

В 1801 году уже генерал-майор Витгенштейн был назначен командиром Елизаветградского гусарского полка. В кампанию 1805 года, за храбрость проявленную в сражении при Амштетене получил орден св.Георгия. В 1806 году Витгенштейн принимал участие в Турецкой кампании, а в 1807 году, снова в Европе сражаясь с наполеоновскими войсками, отличился в битве под Фридландом.

В 1810 году император Александр 1 назначил генерал-лейтенанта Витгенштейна командиром лейб-гвардии гусарского полка, а в 1812 году в августе, в самом начале Отечественной войны вверил Витгенштейну 1-ый кавалерийский корпус, который при отступлении от Дриссы на Смоленск прикрывал дорогу на Петербург. И в то время, как обе русские армии отступали, Витгенштейн нанес несколько сильных ударов по кавалерийским соединениям наполеоновских генералов Макдональда и Удино.

А после взятия им Полоцка, Витгенштейна провозгласили "спасителем Петербурга".

Дворянство Петербургской губернии подарило Витгенштейну адрес, а купцы поднесли 150 тысяч рублей на золотом подносе. Одновременно на гербе Витгенштейнов появился Георгиевский крест и лента с девизом "Чести моей никому не отдам". В европейском варианте герба Витгенштейнов эта надпись делалась по латыни "Honorem meum nemeni dabo".

В 1813 году русские войска вошли в Пруссию, и заняв Берлин, Витгенштейн тем самым спас его от наступления французов. После смерти Кутузова, несмотря на то, что в армии были генералы старше его по званию, царь назначил Витгенштейна главнокомандующим. Однако в битве при Бауцене получив поражение от маршалов Нея и Мюрата, Витгенштей подал в отставку. Оставшись в армии на должности командира корпуса, Витгенштейн был тяжело ранен в сражении при Баре 15 февраля 1814 года.

В 1828 году Витгенштейн был назначен командующим 2-ой армией. Он стал членом Государственного совета и ему был пожалован чин генерал-фельдмаршала. В турецкой кампании 1829 года Витгенштейн был главнокомандующим в Европейской части Турции и его войска взяли крепости Исакча, Мачин и Браилов.

В 1829 году Витгенштейн подал в отставку. Император Фридрих Вильгельм 111 возвел его в достоинство светлейшего князя, причем этот титул позже был разрешен и подтвержден Николаем 1. Умер Петр Христианович Витгенштейн (Людвиг Адольф цу Сайн-Витгенштейн) в 1842 году.

ПРОЩАНИЕ С РАССУДОВЫМ

Шел дождь. Он был не крупный и не мелкий. Это был затяжной дождь на целый день.

За раскрытой дверью веранды был конец августа.

Его дачные друзья-приятели не принимали кончину лета так близко к сердцу, как принимал ее Геночка Сайнов. Они – коренные москвичи не видели ровным счетом ничего трагического в том, что двадцать шестого или двадцать седьмого, после завтрака на веранде или в летней кухне, они усядутся на задние сиденья папиных или дедушкиных "волг", и через час езды по прямому как стрела Киевскому шоссе, окажутся в своих квартирах-сталинках среди забытых за лето игрушек и книг. А двадцать восьмого или двадцать девятого, с бабушками или мамами пойдут в свои школы на медкомиссию. А там и первое сентября – загорелые приятели с кучей свежих анекдотов, неожиданно вытянувшиеся за лето одноклассницы.

Для Геночки же Сайнова конец лета означал нечто гораздо большее, чем просто окончание каникул – конец купаниям, конец бешеным гонкам на велосипедах по лесным тропинкам, конец рыбалкам над тихими омутами Пахры, конец бесконечным играм в войну или в ковбоев… Для Геночки конец лета означал качественную перемену жизни. На двадцать седьмое августа уже были куплены два плацкартных билета, и утром двадцать восьмого они с мамой приедут в Ленинград. Погостили, и хорошо!

Сайновы жили бедно. Сайновы -их так называемая неполная семья: Геночка и его мама – Екатерина Алексеевна. Они занимали одну комнату в большой коммунальной квартире, в доме что стоял почти напротив кинотеатра "Спартак"… Они с мамой поэтому не пропускали ни одного нового фильма. Кроме, разве что тех, на которые не допускали детей до шестнадцати. Папа у Геночки вообще то был. Но он жил в Москве с другой женщиной и там у него тоже был сын. Но дедушка Иван Максимович Сайнов и бабушка Галя – мама и папа Геночкиного отца, на лето брали к себе не того мальчика, а Гену. Потому что дедушка Ваня и бабушка Галя очень их с мамой любили. Папу они, конечно, тоже любили, но сильно обижались на своего сына за то, что он бросил Геночку и Екатерину Алексеевну, "Катюшу", как ласково называл ее дедушка Ваня. Дедушка Ваня раньше был большим начальником – заместителем директора какого то крупного авиастроительного треста. И вообще – дедушка Иван Максимович был герой. Он на прошлой войне из немецкого плена на угнанном самолете бежал. И потом большим начальником стал. Поэтому жизнь в и их с бабушкой квартире и на даче не шли ни в какое сравнение с той жизнью, что Геночка видел в своем родном Ленинграде. Здесь, в Москве лето представляло из себя какую то череду нескончаемых праздников – переполненных сытными и вкусными застольями у многочисленной родни, веселыми поездками на дедушкиной "волге" в зоопарк и на ВДНХ, на дачу в Рублево к дедушкиным друзьям, где Москва-река так хороша, что в ней просто охота раствориться словно сахар в стакане чая… В сравнении с ленинградским житьем – бытьем, жизнь у дедушки Вани и бабушки Гали была как яркий красочный журнал Америка на фоне черно-белых скучных провинциальных газет.

Но каждый год в конце августа лето кончалось. И в двадцатых числах они с мамой уезжали в Ленинград.

В раскрытом проеме двери было видно мокрое от косого дождя крыльцо. Дедушка Иван Максимович все сетовал на плотников, что козырек сделали маленький, и что от дождя ступеньки теперь сыреют и подгнивают. А Геночка любил, когда дождь закашивал на теплые, ласковые к его босым ступням доски. Но только тогда, когда это был июньский или июльский дождь. Но не августовский. Потому что августовский дождь предвещал расставание. Гена обещал деду, что после обеда разберет свой велосипед и они закинут его на чердак. Это была одна из тех печальных процедур, что вместе с упаковкой бесчисленных банок с грибочками, вареньем и огурцами, составляла ритуал прощания с летом. Но до обеда еще было время.

Из под навеса летней кухни Гена выкатил свой темно-зеленый "орленок", и нарушая дедушкин наказ – ни в коем случае не ездить по садовой дорожке, толкнувшись ногой придал велосипеду накат. С привычной дачной лихостью, уже на ходу перекинув ногу, оседлал верного железного друга, и только шины зашуршали по песку, да мокрые георгины с флоксами и гладиолусами, цепляясь длинными листьями за голые ноги, приятно будоражили загрустившего было юного дачника. Не слезая с велосипеда, ткнувшись передним колесом в калитку, Гена открыл себе путь и выехал на поселковую улицу. Первая Садовая, так она называлась. В дачном поселке вообще все улицы были Садовые, и переулки тоже. Вторая Садовая, Третья Садовая. За салатово-зеленым домом, где жила красивая девчонка Вера, солидно возвышался некрашеный, а только покрытый желтым слоем олифы дом Мишки Гризика. Гена проехал мимо, потому как свистеть или кричать, – Ми-ша, Ми-ша, – было уже бесполезно.

Вчера вечером Мишку с его маленьким братом Мареком увезли в Москву. Во всем поселке из ребят только и остались что Гена, да Игорь Языков, да еще Алешка Агапов, наверное, если сегодня утром тоже не уехал.

Поджав к верхним резцам слегка подвернутую нижнюю губу, Гена свистнул. И-горь! И-горь!

Вы-хо-ди!

Игорьков с кареткой и тремя передачами "турист" стоял прислоненный к крыльцу.

Это верно означало, что его хозяин дома. Дожевывая на ходу обеденную мамину котлету, Игорь стремительно расталкивал склонившиеся над дорожкой мокрые гладиолусы…

Здорово, Гешка!

Здорово, Игорек!

Они не сговариваясь поехали к запруде. Под длинный уклон нижней поймы реки Пахры велосипеды разгонялись до такой скорости, что в ушах начинало посвистывать и рукава рубашки хлопали мелко трепеща на ветру. Крепко сжатый руками руль дрожал и рвался, рыская передним колесом по низкой скользкой траве. Перед самой водой Геша затормозил юзом, и слегка вывернув руль, картинно послал велосипед боком в занос. Мальчики молча встали и принялись долго смотреть на неласковую и уже холодную воду, ту воду, что в жарком июле по несколько раз на дню так любовно принимала их и десятки других поселковых ребят в свои объятья. Теперь на запруде они были одни.

Слыш, Игорь, а как бы ты хотел умереть?

Что?

Ну, как в кино, там же вот всех нормальных героев убивают…

Ну, так то ж не взаправду!

А на настоящей войне?

Ну, на войне, конечно…

Ну, так как бы ты хотел?

Я не знаю.

А я знаю.

Как?

Пусть даже никто и не увидит, но честно…

Как это?

Ну, не обязательно чтобы все знали, что ты герой и все такое… Важно самому это знать.

Чудак ты, Гешка!

Не, я не чудак. Знаешь, Игорь, я ведь князь.

Чиго?

Князь. ….

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО АЛЛЫ ДАВЫДОВИЧ – ФЕРНАНДЕЛЕС

Жильбертино! Я наконец решилась сообщить тебе, что не вернусь. Так получилось, что у меня теперь своя жизнь. Здесь в Америке я уже пол-года как не одна. Он богат, у него свое большое дело, он хороший, даже забавный и самое главное – любит меня.

Жильбертино, я тебе очень за все благодарна. Я всегда буду помнить, что ты для меня сделал, и чего это тебе стоило. Ты вывез меня из той проклятой варварской страны и дал мне ощущение полноценности. Я никогда не забуду этого.

Не расстраивайся, ты еще кого-нибудь себе найдешь. Ты ведь такой умный и правильный. Я знаю, ты любил меня, и я чувствую себя очень виноватой. Но теперь, здесь в Америке с Джоном (его зовут Джон), я ощутила себя абсолютно счастливой и независимой. Тебе я всегда была обязана тем, что ты мне сделал европейское гражданство, и это стесняло меня, делало меня в отношениях с тобой несвободной.

Понимаешь, с тобой мне все время приходилось себе лгать. Помнишь, как ты сказал мне, что я твоя первая любовь с первого взгляда? Я ведь тебе тогда ничего не ответила. Потому что я просто покорилась тебе и судьбе. А с Джоном (его зовут Джон) я абсолютно раскрепощена и свободна. Я наконец полностью освободилась от той внутренней лжи перед самой собой, лжи, суть которой состояла в том, что я жила с тобой только из благодарности за то, что ты для меня сделал.

Теперь, здесь в Америке я чувствую себя совершенно счастливой. Но я бесконечно благодарна тебе за то, чему ты меня научил и к чему приобщил. За то, что ты мне открыл и показал. Я всегда буду вспоминать тебя, и поверь, это будут только самые хорошие воспоминания. Мы с Джоном (его зовут Джон) теперь поедем в Филадельфию – там у него филиал фирмы и большой дом, где пока никто не живет.

Знаешь, я помню наш домик в Вокс ле Пени на Алле дю Бре. Там нам с тобой было так хорошо! Я помню наш маленький садик перед домом и какие барбекю мы устраивали там с твоими коллегами.

Жильбертино, я надеюсь что мы с тобой останемся друзьями, и когда мы с Джоном (его зовут Джон) будем приезжать в Европу, мы будем встречаться как друзья.

Не сердись на меня.

Прости за все.

Алла.

Иди домой.

В Генке любопытство всегда брало верх над чувством опасности. Бабушка Галя, та едва только завидев толпу, собравшуюся поглазеть на какое либо городское чудо, будь то пожар, или тело сбитого машиной пенсионера, всегда дергала его за рукав и быстро-быстро шептала прямо в ухо, – пойдем, скорее пойдем отсюда. А Гена.

Толи он тогда еще не знал английской поговорки про того кота, которого убило любопытство, толи развивающийся мозг его требовал сильных впечатлений, но вид взбудораженной зрелищем чьего либо несчастья толпы, всегда манил Гену, заставляя забывать про самые неотложные дела.

В тот вечер мама послала его в булочную. Было уже поздно, и идти надо было в так называемый "дежурный" магазин, что работал до десяти. В кулаке Гена сжимал выданные мамой две монетки – никелевый пятиалтынный, и медную копеечку. Ровно не "черный круглый". Мама всегда любила отсчитывать деньги таким образом, чтобы их там было столько, сколько требовалось. Мама говорила – так удобнее, не обсчитают.

Но иногда это причиняло и неудобства, и порой ему приходилось краснеть от смущения перед кассиршей, потому как пачка чая стоила не сорок две копейки, как полагала мама, а сорок пять. Наверное мама боялась вводить Гену в соблазн, дабы он не оставлял сдачу себе. А вообще, просто они жили очень бедно. Но Гена, даже будучи подростком, не очень это понимал, а потому и не страдал.

В тот сентябрьский вечер, когда в городе, еще не успевшем отвыкнуть от лафы щедрого лета, вдруг необычно рано начинает смеркаться, но тепло еще не ушло на юг, и на улицу поэтому можно выбегать не утруждая себя одеванием куртки, Гена быстро шел к дежурной булочной и думал о каких то своих приятных вещах, о том как вернувшись, вылепит из пластилина десяток маленьких солдатиков, потом из книг и письменных принадлежностей устроит на столе подобие городских руин и будет вести со своим войском уличные бои. Быстрой походкой он уже почти дошел до угла Литейного проспекта, как вдруг на противоположной стороне заметил группу прохожих, привлеченных каким то неординарным происшествием. Две бабульки, дамочка в шляпке, да пара пацанов спинами своими загораживали от Генкиной дальнозоркости какого то ползавшего по асфальту мужчину. Необычность позы взрослого человека, стоящего посреди городского массива на четвереньках наводила на первую мысль о том, что это пьяный. Но просто пьяные не собирают вокруг себя любопытствующих. Эка невидаль! В дни получек такого добра по всем бульварам да подъездам валяется… Гена едва посмотрев в стороны – нет ли машин, перебежал дорогу, и вот уже вытягивал шею, чтобы посмотреть: а что? А что случилось?

В центре небольшого, образованного зрителями круга сидел мужчина лет сорока.

Впрочем, тогда Гена не умел определять возраст, и все, кому за тридцать, были для него достаточно пожилыми людьми. Мужчина, одетый довольно прилично, и совсем не пьяный плакал. Взгляд его поразил Гену. В этом взгляде было какое то отчаяние и ощущение конца. Ощущение края, за которым начинается то недоброе пространство, из которого уже нет возврата в нормальную и счастливую жизнь. Вокруг мужчины на асфальте были рассыпаны какие то вещи – пара книг, тетради, булка хлеба…

Да! Его же за хлебом послали!

Мужчина ползал на четвереньках по асфальту и брал то книгу, то хлеб, то тетрадь, смотрел на эти вещи и казалось не понимал что это, потому как тут же книга и хлеб снова падали на землю.

Какая то бабуля принялась собирать его вещи, приговаривая, – хлеб то, хлеб, грех, грех на землю бросать. Она собрала его книги и тетради и сунула было мужчине, но все снова вывалилось у него из рук.

А в чем дело? – тихонечко спросил Гена у интеллигентной дамочки в шляпе.

Да он вроде как деньги потерял.

Да не деньги, он лекарство потерял, – перебила дамочку бабуля, что подбирала вещи несчастного. Она снова нагнулась, подобрала буханку, но уже не стала совать ее в руки сидящего на асфальте гражданина, а принялась обтряхивать и обдувать буханку от пыли.

Да нет, деньги вроде, да немалые, – вздыхая вставила другая бабуля.

А мы видели, как его мужики какие то толкали – бац, бац, а он и упал, – звонко заголосил один из пацанов.

Та-а-ак! Ану ка граждане, не толпиться, не толпится, а вы, мелюзга, давай отсюда! – к месту происшествия подкатил мотоцикл с коляской, а в нем два милиционера, – Не толпиться, расходитесь, граждане, расходитесь…

Один милиционер дотронулся до Генкиного плеча, – А ты чего? А ну дуй домой!

Генка боялся милиционеров. Его мама и бабушка приучили власть уважать.

Оглядываясь через плечо, он почти побежал в булочную, что уже через четверть часа должна была закрыться. Шестнадцать копеек – без сдачи – круглый. Шершавый каравай приятно грел ладони и пахнул добротой. Генка всегда выходя из булочной откусывал кусок горбушки. Но сегодня почему то не стал этого делать.

Возвращаясь мимо того самого места, он застал там только несчастного дяденьку и милиционера. Зеваки разошлись, а другой служивый, наверное уехал на своем мотоцикле.

Иди домой, ты меня понял? Домой иди, – говорил милиционер дяденьке. Тот держал в руках книги и хлеб. Хлеб был весь грязный, в пыли.

Домой иди, давай, я тебе сказал?

Милиционер посмотрел на Генку и вдруг спросил, Ты знаешь, где этот живет?

Ага, – сам не понимая, почему, соврал Гена.

Милиционер обрадовался,

Вот парнишка тебя отведет, давай, иди, иди домой, я сказал.

Генка постоял немного. Мужчина плакал и смотрел на свою грязную буханку. Сам не сознавая, что делает, Гена вдруг почему взял этот грязный хлеб и взамен его сунул в руки мужчины свой чистый.

Спа-спа-си-бо, мальчик, – сказал мужчина.

А вы дойдете домой? – неуверенно спросил Гена.

До-дойду. Теперь дойду.

"Иди домой, иди домой", – все повторял и повторял про себя Гена, засыпая в тот вечер. А как идти домой, если у тебя беда, и если никто не помог? Идти домой и нести туда свою беду? И как люди могут посылать человека домой одного наедине с его несчастьем?

Гена засыпал с этими вопросами, не находя ответа.

Папа приезжал.

Как то в середине лета приехал папа. В его взгляде было что то искательное, он смотрел в Генкино лицо, улыбался, брал его за плечи…

Генка, Генка, – ну ты что не рад?

Да я рад, – отвечал Генка и не знал точно, рад он или не рад.

Папа привез какие то подарки. Ножик перочинный – Генка давно такой хотел – с длинным лезвием. Потом мармелад в коробке, еще чего то…

Генк, ну ты как, вообще? На велосипеде катаешься? Купаться ездишь?

И чего спрашивает? Будто не знает, что на даче только и дел, что на велосипеде, да купаться. А велосипед этот – "Орленок" зелененький – его дед Иван Максимович купил… Вот.

Генк, ну ка покажи, умеешь с накату на велосипед садиться?

И чего он такие глупые вопросы задает? Неужели всерьез думает, что я по-девчоночьи на велик залезаю, как маленькие? – но тем не менее, Генка послушно раскатил велосипед парой коротких толчков, вскочил в седло и сделал три демонстрационных круга по полянке…

Молодец! – сказал папа ненатурально улыбаясь.

Че, я как медведь в цирке что ли? И потом, чему он радуется, будто это он меня этому научил!… А я и без рук умею, – уже вслух сказал Генка.

Да? – ну это опасно, так не надо, – сказал папа и изобразил на своем лице совершенно поддельную озабоченность.

А мы с ребятами до самого Кузнецова от шоссе – три километра без рук запросто. И в горку, и под горку, – как бы наперекор сказал Гена.

А вдруг машины? – отец продолжал изображать родительскую тревогу.

Ерунда, – сказал Генка, – мы в этом деле асы, как Кожедуб с Покрышкиным.

Отец не стал больше возражать, а как то сникнув попросил, – проводи меня до станции, ладно?

Идти пришлось пешком, потому что у папы, естественно, велосипеда не было. Гена вел своего "орленка" под узцы – за руль, глядел под ноги и молчал.

На платформе присели на скамеечку.

Десять минут до электрички, – сказал папа.

Угу, – кивнул Гена.

Скоро с мамой в Ленинград поедете?

Угу…

Ну ладно…

Пап?