Текст книги "Любовь и смерть Геночки Сайнова"

Автор книги: Andrew Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Убежал, чтобы запутав своих преследователей, попасться им как можно позже, оттягивая время, время необходимое Инне, для того, чтобы уехать и лечь в клинику доктора Розенталя.

Иуда.

На дне Дантевого ада в глыбе льда Царем престола предателей лежал Иуда.

И Хаген "благородный", тот тоже среди подданных иудиных там был.

И было там место заготовлено также для Алексея Коровина.

"Кирюша, я здесь в Нью-Йорке, приехал специально для того, чтобы увезти тебя в Питер. Папа и бабушка с дедушкой очень ждут тебя. А мама твоя умерла. Похоронили ее на прошлой неделе. Такие вот печальные вести привез я из России. Если у тебя какие то проблемы, то свяжись со мной по моему мобильному 1-0-445-849-414. Жду звонка, дядя Алексей".

Такое письмо Коровин послал на Кирюшин электронный адрес. Авось, посмотрит и позвонит.

– Он обязательно позвонит, – сказал Коровин Боссу с извиняющимся выражением на лице. Ему очень хотелось заверить Босса в том, что он обязательно Кирилла найдет, чтобы Босс не передумал, не переменил своего решения не засовывать Алексея в валики камнедробилки, – он непременно позвонит мне, я уверен, потому что Кирилл всегда смотрит свой почтовый ящик…

Босс усмехнулся.

Он чувствовал страх своей жертвы. И он наслаждался сладким запахом этого страха.

– У него здесь какая то баба есть, – сказал Босс, – и если эту бабу найти, то наверняка и его найдем.

Вдруг лицо Босса сменило выражение, какое бывает, когда неожиданно приходит свежая мысль.

– А ведь с этой бабой он мог сюда вместе лететь! Ну-ка, вы, Прыщавый, Мамбаса и Бигмак, поезжайте– ка в Кеннеди, да достаньте списки пассажиров того рейса, на котором прилетел мистер Сайнов, да денег не жалейте!

В это же самое время, эта же идея пришла в голову и частному сыщику Райкину. И он уже звонил в представительство Аэрофлота, с просьбой прислать ему факс… …

А Инна улетала в Лос-Анжелес вторым утренним рейсом Пан – Америкэн Айрлайнз. Еще вчера она положила деньги в Нью-Йоркское отделение банка Барклай, получив дорожные чеки на сумму в девяносто тысяч долларов…

Она успела поговорить с администратором клиники доктора Розенталя в Альтамонте и там сказали, что госпожа Гармаш может приезжать хоть завтра и что место в клинике для нее уже приготовлено. У Инны еще были и магнитные банковские карточки Чейз Манхэттен банка, на которых было больше десяти тысяч долларов. Эти деньги она собрала со своих выступлений в клубе Доктор Туппель. Сколько бы еще месяцев пришлось бы ей голяком выходить на сцену клуба, чтобы скопить на лечение?

Кабы не ее спаситель, кабы не Кирилл!

Сегодня она будет в Лос-Анжелесе, и сегодня никто не выйдет на сцену в Докторе Туппель. И администратор Бобби Герч будет орать в телефонную трубку, звоня ее дяде Альберту, – где эта сраная русская скрипачка? Где эта сука? Где эта шлюха? …

А она уже будет в Лос-Анжелесе.

А она совсем и не шлюха, потому что она любима.

Она любима, и ее Кирилл спас ее.

Где он?

Где ее рыцарь?

Вдруг, кто то дотронулся до ее руки и Инна, выйдя из задумчивости, вздрогнула.

– Вы мисс Гармаш? – по-русски спросил ее высокий седоватый мужчина. На вид ему было лет сорок. На нем был клетчатый пиджак поверх ти-шортки, какие носят обычно те американцы, которым наплевать, на то, как они выглядят. Которые в одном и том же прикиде ходят и в кино, и в магазин, и на работу, и на романтическое свидание.

У таких американцев обычно сильно подержанный "форд" или "крайслер", а внутри в машине – помойка из оберток от шоколадок и гамбургеров…

– Вы мисс Гармаш? Я Райкин, я частный сыщик, вот мое удостоверение личности.

Райкин показал Инне пластиковый прямоугольник с фоткой, на которой владелец ксивы был сфотографирован в том же самом клетчатом пиджаке.

Инна усмехнулась.

– Что то не так? – спросил Райкин,

– Да нет, – ответила Инна, – просто вспомнила старый анекдот, который мама любила рассказывать.

– Любопытно, – улыбнулся Райкин своей желтоватой металлокерамикой, – что за анекдот?

– Да в советские еще времена, милиционер останавливает провинившегося пешехода и поглядев в его паспорт, выговаривает, де вот вы гражданин Иванов Иван Иваныч имеете высшее образование, инженером работаете, а улицу переходите неправильно.

Тот гражданин в изумлении восклицает, а откуда вы знаете, что я инженер? А милиционер ему – так вы же на всех трех фотографиях и в шестнадцать, и в двадцать пять и в сорок лет все в одном пиджаке…

Райкин засмеялся.

Понимает юмор – ничего!

Отошли с ним к кафетерию.

До регистрации ее рейса на Лос-Анжелес еще было время.

– Вы узнаете этого человека? – спросил Райкин, показав Инне несколько любительских фотографий. На снимках везде был Кирилл. Это были снимки сделанные, по всей видимости, еще в России, еще в Питере.

На одной Кирилл был моложе, у него были длинные до плеч волосы, фото было сделано где-то на природе, у воды..

На другой фотографии он был с теннисной ракеткой, в шортах…

– Нет, я впервые вижу это лицо, – сказала Инна.

– Вы уверены? – спросил Райкин.

– Я никогда не видела этого человека раньше, – сказала Инна.

– А ведь он по-крайней мере целых восемь часов летел вместе с вами через Атлантику, всего два месяца тому назад, неужели забыли? – спросил Райкин прищурясь.

Инна вздрогнула.

– А-а-а, точно, припоминаю, – протянула она густо краснея.

– Ну, а после перелета вы его встречали здесь в Америке? – спросил Райкин.

– Нет, – ответила Инна.

– Вы снова уверены? – спросил Райкин, выразительно наклонив голову набок..

– Я не знаю этого человека, – твердо ответила Инна.

– И трижды пропел петух, – подытожил Райкин.

– Что? – переспросила Инна.

– Это в Евангелии, в том месте, где Петр отрекается от Христа, когда апостол трижды сказал что не знает этого человека – трижды, как предсказывал Иисус, пропел после этого петух, и Петр заплакал тогда…

– Зачем вы мне это говорите? – спросила Инна – Затем, что Кирилла Сайнова разыскивают его родители и за ним из России специально прилетел друг его отца, дело в том, что Кирилл пропал и никто не может его найти, а в то самое время в России у него умерла мать… И еще, у меня есть все основания предполагать, что не только я и друзья родителей разыскивают Кирилла Сайнова, у меня есть подозрения, что парня разыскивают еще и плохие ребята, с которыми у мистера Сайнова образовались самые серьезные проблемы…

Райкин перевел дыхание и снова склонив голову набок, вопросительно поглядел на Инну.

Инна молчала.

– Вы правильно думаете, что и я могу оказаться от плохих ребят, – сказал Райкин, – поэтому я и не давлю на вас, поэтому я только прошу вас подумать о судьбе Кирилла, и что если вы можете, то в его интересах было бы, чтобы мистер Сайнов узнал, что его разыскивает некто Алексей Коровин, и что с мистером Коровиным Кирилл Сайнов может связаться вот по этому телефону…

Райкин протянул Инне листок, вырванный из карманного еженедельника.

– Мне неизвестны эти люди, – сказала Инна.

– Хорошо, хорошо! Пусть неизвестны, – сказал Райкин, – но я прошу, сделайте мне фэйвор, возьмите телефончик!

– Ну, да я не знаю, к чему он? – Инна была в нерешительности.

– Возьмите, не утянет! – сказал Райкин, и похлопав Инну по плечу, как если бы она была парнем, детектив повернулся на сто восемьдесят и пошагал прочь… …

Коровин ругнулся по-русски.

– Черт, откуда здесь то цыгане?

Классическая, словно с Казанского вокзала в Москве – в пачке из разномастных юбок, с большой золотой серьгой в волосатом ухе, да в красной косынке, что под стать пирату Джону Сильверу, она схватила Коровина за рукав, сняв с него длинный, выпавший из его головы волос, и принялась причитать с характерными подвываниями, – – ай серебряный, разбриллиантовый, не оставляй волос, волос не оставляй, не уходи без волоса, а вернись, судьбу твою скажу…

– Черт! Черт! – выругался Коровин.

Выдернул рукав, но тут же остановился в задумчивости.

Про то, что нельзя оставлять кому-либо свой волос, про это он где-то уже слышал…

Что за ерунда, однако!

Но тем не менее…

– Дай руку, алмазный, дай погадаю! – приговаривала цыганка, как бы обволакивая его своей речью, да юбками своими…

– Черт с тобою, гадай, да волос отдай, – сказал Коровин, выпрастывая из рукава свою кверху развернутую ладонь.

Цыганка ловко сдула скомканную двадцатку с Джексоном на ней, сдула, как и не было вовсе двадцатки…

– Дочку свою погубишь, бриллиантовый, дочку свою единственную погубишь и жениха ее, погубишь дочки своей жениха, алмазный ты мой, – пропела цыганка, глядя в развернутую ладонь Алексея, как смотрят в экран, когда там идут мексиканские сериалы…

– Чушь, какую чушь ты несешь, нету у меня дочки никакой, – растревожено прошептал Алексей.

– Есть, есть дочка у тебя, и она сейчас летит по небу, вижу ее, а вот жених ее рядом с тобой и ты приехал его сгубить…

– Дура ты! – в сердцах воскликнул Коровин, – дура!

– Нет, не дура я, а ты дурак, – рассмеялась цыганка и сдула скомканную полу-сотенную с Грантом…

– Откуда дочь то у меня? – спросил Алексей.

– А оттуда! – подмигнула ему цыганка, – оттуда, где на скрипке играют!

– Да ты бредишь, провокаторша! Да ты подосланная! – крикнул Алексей, широко вытаращив глаза…

– Сам ты себя подослал свою душу погубить, – прошептала цыганка, и сдув скомканную сотенную с Франклином, завертелась, закрутилась в своих юбках юлою и сгинула – пропала в вокзальной толпе. …

– Фу, фу, чур меня, чур!

Коровин проснулся, очнулся разом…

Потому как звонил телефон.

Звонил его сотовый телефон.

– Алло? – совсем по-русски сказал в трубку Алексей.

– Дядя Леша? Это вы? – послышался в телефоне голос Кирилла Сайнова, – мне позвонили, что мама… Что мама…

– Да, Кирилл, да, родной, маму твою мы схоронили двадцать шестого, схоронили с папой твоим на Южном кладбище схоронили.

– Что же вы приехали? – спросил Кирилл.

– Я за тобой приехал, я бабушке твоей Марианне Евгеньевне обещал, что тебя назад привезу, – ответил Коровин.

– Я не могу, дядя Леша, не могу сейчас, – сказал Кирилл, – я даже звонить то сейчас никому не могу, я в такое, в такое попал… Только отцу пока не говорите ничего, ладно?

Разговор вдруг оборвался.

Но для людей Босса двух минут линка уже было достаточно.

– Мы засекли его! – воскликнул бандит по кличке Гамбургер.

– Мы его поймали, дурачка! – ответил ему бандит по кличке Смайл.

И ладони бандитов взметнувшись шлепнули друг дружку в американском приветствии – хай – флай – слэп мит эндз… …

Автор просит извинения у читателей за то, что ему не под силу описывать мучения Кирилла Сайнова, которые тот испытывал, когда его ногами вперед запихивали в работающую камнедробилку, настолько дорог автору герой…

Вместо эпилога:

К пятидесяти годам Алла Давыдович совсем ополоумела…

Сбрендила, – как стали говорить про нее товарки.

Записалась на семинар по русской литературе к профессору Баринову.

И так и ходила, так и ездила в кампус Калифорнийского университета на своем "Бентли" с шофером, и в Лос-Анжелесской хронике сплетен можно было прочитать подписи под снимками – миллионерша Алина Фернандес – Давыдович сидит на лекции русского профессора Александра Евгеньевича Баринова…

А она не просто сидела, она конспектировала… ….

Темой нашей сегодняшней лекции, будет русский самиздат…

Вообще, говорить банальности – суть привычное для большинства присутствующих на Самиздате, состояние, и поэтому, дабы не выделяться из массы, можно позволить себе некое послабление и сказать, что наступление Нового года – это время для подведения неких итогов…

Каких?

В общем – невеселых.

Глупость, как писал об этом незабвенный редактор "Отечественных записок", – суть штука заразная. Бывает, сядет в спальный вагон какой-нибудь необычайно глупый господин, снимет сапоги, разденется до исподнего, и глядь, – через полчаса уже и весь вагон поглупел. Все поскидывали сапоги, разделись до исподнего и ходят взад – вперед, приговаривая, "ну, теперича нам тут совсем хорошо"… Так получилось и на русском Самиздате. Причем, глупая идея демократизации, доведенная до абсурда в форме "подтягивания начинающих, и создания им условий равного старта", родившаяся в убогих головенках тех беллетристов, что едва умеют "агу-агу", передалась и маститым, которые тоже с радостью поскидали сапоги, разделись до исподнего и принялись приговаривать, "ну, таперича нам тут совсем хорошо"…

Но об этом я скажу отдельно.

А пока, хочу поговорить о вопросах общелитературных.

Вообще, того самого негодяя, который пустил в литературу маленького человечка, следовало бы судить и казнить самой лютой казнью. Изначально, литература – будь то народный эпос, античная драма или средневековый роман, оперировали в пространстве населенном богами и людьми им подобными. Недаром в русском языке, для обозначения понятия ПЕРСОНАЖ, до сих пор используется слово ГЕРОЙ. Герой пьесы или романа первоначально таковым и являлся. Это был Геракл, Одиссей, Тристан, Зигфрид… Но никак не Акакий Акакиевич.

И будь моя воля, я бы засунул всех апологетов "маленького человека" в ту самую пресловутую "шинель" из которой они вышли, да и отправил бы этот сверток хоть бы и пожарной бригаде из "451* по Фаренгейту".

А почему?

А потому, что "маленькие человечки", – это порождение допущенных до литпроцесса разночинцев, эволюционируют и превращаются в убогих мутантов, на жизнеописании которых нельзя воспитывать свою дочь даже от противного. Не по прямой линии подражания, принятой в английском воспитании – "look at the ladies", а даже от обратного – "не делай как они", эта литература не годится.

В Х1Х веке демократизация, выразившаяся в широком распространении образования, позволила разночинцам учиться в университете. И как следствие – появились в литературе Николай Гаврилычи… Ведь, поделившись секретом грамотно излагать мысль на бумаге, благородные люди не смогли сохранить за собой единоличную монополию на книгописательство.

Советская школа литературоведения всячески превозносила потом тот пагубный процесс, означавший не только конец героики, но конец литературы и конец нравственности как таковой. Смена Зигфрида и благородного Роланда на Акакия Акакиевича, на этом не остановилась. За просто бедным человеком, в литературу пришел воинственный бедный человек. Потом туда ворвался хам Алексея Максимовича Горького, а потом был уже расцвет соцреализма, который теперь все так дружно не любят.

Но процесс этот идет. В перестройку по воле Кунина на смену бетонщикам и сталеварам на страницы романов, в качестве ГЕРОЕВ пришли проститутки, воры, таксисты и официанты. А теперь? Теперь романам даже не придумывают названий:

Банда-2, Банда-3, Банда-4…

Что же происходит с литературой?

Но литература, это только часть общей культуры, а культура – это отражение процессов, происходящих в обществе.

И если литература полностью утратила одну из своих главных компонент – НРАВСТВЕННУЮ составляющую, на которой базировалась ее великая воспитательная функция (не забудьте, что до недавней поры, школьников еще пытались учить жизни именно на уроках литературы, а не в дискотеках и компьютерных салонах), то это означает, что и сам главный суммарный вектор общественной нравственности направлен именно в каменный век. И те, ревнивые защитники мадам Стяжкиной – этой мадам из заведения с улицы красных фонариков – должны были бы призадуматься…

Какую литературу они представляют?

Литературу – урода? Урода, у которого гипертрофированно развит только один орган – орган РАЗВЛЕКАТЕЛЬНОСТИ. Из всех остальных изначально составляющих ее компонент…

Однако где то глубоко под развалинами некогда великой литературы еще теплится что-то здравое.

Но в русской литературе есть примеры и прямой попытки написать настоящий рыцарский роман. Я уже писал о произведении Андрея Лебедева "Любовь и смерть Геночки Сайнова".

В отличие от Злотина, который замыкает своего героя в круге безвозвратно ушедшего времени, Лебедев наделяет чертами благородного человека – нашего современника. Его Гена Сайнов – это не просто чудак – Дон Кихот – несовременный уродец, пытающийся в наше порочное время жить нормами чести и справедливости, но это вполне живой человек. На мой взгляд, очень удачной получилась параллель, проводимая с линией главного ГЕРОЯ – параллель последнего рыцаря – Генриха фон Сайна цу Витгенштейна. Почему среди торжества толпы, упивающейся дикой своей игнорантностью, ныне возникают оазисы реликтовых культур, подобные Злотину и Лебедеву? Потому что в обществе, наевшемся отравы, назрела потребность в аспирине… В чистой воде.

Какова конечная цель литературы? Правомочен ли такой вопрос? Не лишен ли он смысла, как вопрос: "какова конечная цель истории"?

Конечно, что касается истории, то она, как сервильная часть культуры, долженствующая доказывать народу правомерность и легитимность истэблишмента, подтверждать статус кво элиты общества, развивается по определению, и по определению должна двигаться вслед за временем, обслуживая и обслуживая сменяющиеся режимы. От Карамзина, писавшего для Екатерины, Павла и Александра, Кривогуза, писавшего для Брежнева и Афанасьева, писавшего для Горбачева.

А литература?

Литература, которая изначально получила гены от минимум четырех предков: развлекателя, воспитателя, философа и художника, литература теоретически может застыть? Застыть, достигнув?

Так почему бы не вообразить себе конечную цель развития литературы в написании ИДЕАЛЬНОГО РОМАНА. В конце концов, не трудно представить себе остров Крит, где из века в век, у ночного костра сказители одним и тем же гекзаметром повествуют одну и ту же историю осады Трои… И не читают "Войны и мира" или "Преступления и наказания".

Такая идиллическая модель имела бы право быть, как бы общество не развивалось.

Но общество развивается. Плохо ли это – хорошо ли, принимать это надо как объективную реальность, существующую помимо нашей воли. А следовательно и развитие литературы неизбежно. Каждой общественно – экономической формации соответствует своя культура. И истмат с Энгельсом здесь не при чем. Раннему капитализму соответствовали первые паровые машины и первые литературные произведения, написанные в стиле критического реализма. А развитому капитализму начала ХХ века – первые двигатели внутреннего сгорания, аэропланы, телеграф и блестящая поэзия Серебряного века.

Но отрицает ли Марксова парадигма примата экономического в социуме, саму возможность создания ИДЕАЛЬНОГО РОМАНА?

Боги на Олимпе пили нектар, вкушали амброзию и читали… Роман "Мать" Максима Горького?

Можно упростить задачу: Можно ли написать ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН для своей общественно – экономической формации? Мне кажется, что с точки зрения идеологии – можно! У компартии был любимый писатель, и был любимый роман. Это факт отечественной истории. Так же был любимый писатель и у революции, и был у нее любимый роман – тоже.

Но это были не ИДЕАЛЬНЫЕ РОМАНЫ. Это были суррогаты – заменители таковых, однако коли есть заменители, значит есть и общественная потребность.

Шедевр нужен не только честолюбивому писателю. Шедевр нужен эстету – потребителю.

Я уже заметил в начале, что у литературы есть четыре предка: развлекатель, воспитатель, философ и художник. И каждый из предков рассчитывает на то, что ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН будет отвечать требованиям по корневым признакам. Можно запросто привести примеры произведений, близких к понятию ИДЕАЛЬНЫЙ с точки зрения отдельно выделенной функции. Однако, как не идеален с точки зрения сравнительной антропологии чемпион по поднятию тяжестей, так и не идеальны произведения, приблизившиеся к вершинам оценочных рамок по одной из четырех ипостасей. Роман Достоевского "Братья Карамазовы" читать практически невозможно, хотя во всем мире (кроме филфака ЛГУ) его почитают за топ оф зэ попс. Роман "Унесенные ветром" читается, словно песня о девушке Катюше, спетая после пары стаканов… Но после прочтения, в голове только звон, как в пустой жестянке.

Булгаков (пресловутый Михал Афанасьевич) стремился ли написать ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН?

Он думал об этом, так как герой у него был Мастер. Но если взять и выделить Внутренний роман о Понтии Пилате и вырвать его из контекста… Я делал в университете такой эксперимент: мы с однокурсниками выдрали "внутренний роман", сброшюровали, и давали читать товарищам, не знакомым с текстом Мастера и Маргариты. Эффект был удручающе впечатляющим: ни один из сорока испытуемых – в большинстве студентов разных (не филфака) факультетов ЛГУ, не признал роман "Мастера" не только "хорошим", но даже – просто "занимательным"…

Но стремление к написанию ИДЕАЛЬНОГО РОМАНА – не миф. Чувство неудовлетворенности, гнетущее и снедающее автора, есть неосознанная скрытая в глубинах подсознания тяга создать ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН. Тоска по ИДЕАЛЬНОМУ РОМАНУ – это тяга не только помериться силой с Творцом, не только тщеславная гордость, но и рабская подчиненность той свернутой в спиральку дезоксирибонуклеина – живой программе, заложенной в мозг писателя.

Вся писательская лаборатория авангарда зиждется на желании найти тот философский камень, без которого буквы не сложатся в ИДЕАЛЬНЫЙ текст.

Но как бы ни истязали и не изнуряли себя писатели, принадлежащие уже истории литератур, никто не смог даже приблизиться к созданию того, что я имею под понятием об ИДЕАЛЬНОМ РОМАНЕ.

Que fair?

What s to be done?

В любом случае – надо стараться. И по моему глубочайшему убеждению, ИДЕАЛЬНЫЙ РОМАН должен иметь все четыре компоненты успеха.

Тема же героя и героики в литературоведении поднимается с определенным постоянством. Я намеренно опускаю здесь Энгельса и Маркса, потому как эти имена вызывают раздражение и усмешку не только у невежественных завсегдатаев интернета , но и у… самого высокопросвященного читателя. (Я допускаю – у него могут быть на это свои личные резоны). Но имена академика Д.С. Лихачева, в частности его труды "Человек в литературе Древней Руси" и "Литература-реальность-литература", или работы обожаемой мною Марии Сергеевны Кургинян, "Человек в литературе ХХ века" и "Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении", той Марии Сергеевны, чьи лекции по немецкой и английской литературам мне посчастливилось слушать, их имена, мне кажется МОГУТ послужить некоей отправной авторитетной и опорной базой для трудного разговора о героике и герое, разговора с самой "по-демократически" подготовленной публикой Самиздата.

Говоря о том, что кроется за любимом на Самиздате словосочетанием (литературный процесс), хочу условиться о том, что литературный процесс, мы будем рассматривать как часть общекультурного процесса, а культуру, как неотъемлемую часть процессов социальных и исторических (и это не Маркс с Энгельсом, а Дмитрий Лихачев с Марией Кургинян). В контексте же исторических социальных изменений, в культуре – все (не смотря на Шпенглеровские сомнения) строится на последовательной ретроспекции.

Причем академик Лосев – исследователь античной культуры уточняет даже два уровня этой ретроспекции – глубинный "в самом древнем найти самое новое, вплоть до самых современных идей, которые привели бы в ужас самого Прудона, и граничный уровень – определяющий прямую преемственность прямых граничных предшественников.

Литература каждой эпохи, "ориентируется на оба уровня ретроспекции". И для магистральных явлений любой эпохи органична и обязательна та или иная обращенность к глубинно-древнему уровню, который потом возвращается к новому.

Ибо на том уровне выявляются постоянно искомые искусством и литературой свойства человека в их первозданности. Заострение художественного НА ЦЕННОСТНОМ АСПЕКТЕ, на формировании героя, принадлежит сфере МЕТОДА. И диалектика исторического времени, и в частности историческая ретроспекция с древнейших времен воспринималсь литературой в гуманистическом и этическом ракурсах."Прометей прикованный" Эсхила, "Антигона" Софокла, "Всадники" Аристофана. И тогда художниками владело стремление открывать в самом новом – этические позиции – этические позитивы, идущие от древнего, противостоящие несправедливости, и тем самым объективно связанные с будущим.

Выражаясь адаптированным к СИ языком, литпроцесс предполагает эволюционное развитие, пошагово опирающееся на достижения предыдущего слоя культуры. Так хорошее образование во многом "сделало" Пушкина (М.С.Кургинян) – как бы выглядели и читались его романы и стихи без апелляции к античным сюжетам и героям? Итак, литпроцесс предполагает ретроспекцию и преемственность, а это в свою очередь ПРЕДПОЛАГАЕТ, как необходимое условие – хорошую образованность участников литпроцесса.

Нынешние же авторы подобно революционным военморам, прикладами своих мосинских винтовок под одобрительное улюлюканье невежд низвергают целый пласт культуры.

Причем БЕЗУСЛОВНЫЙ ценностный пласт. И начисто отвергают МЕТОД.

Говоря об отвергаемом пласте культуры, я имею в виду литературу советского периода. А под отвержением метода, по Лихачеву и Кургинян – я имею в виду отрицание героики и замену героя – стяжкинской блядью и даеновским Даеном.

Вспомним, что сама этимология слова "метод" отражает ПУТЬ и достижение истины и цели. Метод формируется в ситуации, при которой писатель во-первых ощущает себя первооткрывателем истин о человеке, а во-вторых сталкивается с необходимостью прокладывать путь к этим последним, постигая и преодолевая дистанцию между видимым и скрытым, выявленным и потенциальным в свойствах, возможностях самого человека, в воздействующих на него процессах жизни. Отсюда – оформленность категории метода не в ранние, а в последующие (пограничные) ретроспекции, когда человек либо отчуждается от своей сущности, либо в нем назревают огромные, обусловленные эпохой потенции. Последнее, по мнению Лихачева, было и остается характерным для исторических процессов периодов, проходящих под знаком широких демократических движений и революций. А?

А где ж герой в нынешних "культурно-демократических" условиях социальных перемен?

Героика дня сконцентрировалась в провинциальном блядстве и ничтожном даеновском самолюбовании (ничтожность эта доказуема без труда – эка доблесть трахнуть общедоступную Лену (или Герду) и пойти потом нажраться с корешом Яном в кабаке) – а слабо вот попробовать победить дракона (или полковника КГБ, или подняться на Эверест.

Или дойти до полюса…)?!

Нет, нынешняя героика очень "приземленная". И я вижу причиной тому (во многом) тотальную необразованность пишущей братии. Я уже поминал слова Кургинян, что образование "сделало Пушкина". Так, следственно, и нынешний литпроцесс – губит невежество. Нынешний писатель, по большинству своему – инженер. Он литературу УЖЕ ПОСТИГ и навеки СДАЛ, написав свои вступительные каракули в Политех или Техноложку – про образ Нагульного Или образ Наташи Ростовой… на вступительное в Политех – на том его литобразование и закончилось, едва начавшись. Но потом, этот уже "с высшим", начинает бряцать лирой о плетень. И результат – налицо.

И что противопоставили нынешние пишущие инженеры, отвергнутой (и не постигнутой) ими литературе и героике этой литературы?

Они отвергли Корчагина и краснодонцев, осмеяли героику Фадеева, Шолохова, Полевого… А что предложили взамен? Там были герои. Причем – наследники истинного архетипического героизма, потому как люди высокого порыва, альтруисты , храбрецы… Но что появилось в литературе – ПРЕЕМНИЦЕ? Что появилось в литературе – НАСЛЕДНИЦЕ? Какую альтернативу дали низвергатели "ложной героики" – ПИШУЩИЕ инженеришки с Самиздата? Они дали героику блядства и пьянства и самолюбования.

Если вернуться к исходному пункту, что литература есть неотъемлемая часть культуры и общего социального процесса, то говорить о некоей "самозамкнутости" литпроцесса "на себя", о чем пытаются лепетать едва выучившиеся клавиатуре ПИСАТЕЛИ из среды инженеров, В их невежественных заклинаниях "я никому не должен" – то это дико и смешно.

Доказывать давно доказанное, что культура – это продукт творческого устремления к высоким идеалам торжества красоты, добра и социальной справедливости, это вообще задача этакого ЛИКБЕЗА – издержки тотально инженерского образования в том месте, где вообще по специфике – требуется гуманитарное. Но если публика принимает условие, что КУЛЬТУРА – суть продукт творческого развития высших человеческих качеств – тогда идея ОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ героя и героики должна была бы быть принята всеми участниками "литпроцесса" как необходимое условие.

Потому как ИМЕННО герой – воплощает лучшие качества человека. И именно герой – совершает те подвиги во имя человечества. Которые и изменяют жизнь к лучшему.

И где этот герой в современной прозе?

Он трахает Герду и жрет водяру в баре с такими же ублюдками как и он сам?

Отсутствие героя и героики – говорит даже не о кризисе литературы. О кризисе можно говорить только тогда когда есть (или были) какие то потенции. Отсутствие в Самиздатной прозе героя – говорит о полной никчемности этого явления. О полной его ничтожности.

Kyrie eleison…

Но следует ли смешивать литературную критику с публицистикой? Собственно, прецедентов в истории русской литературы и журналистики было предостаточно, вспомнить хотя бы Писарева, Белинского, Гончарова или Салтыкова-Щедрина. И если оглянуться на опорный тезис моих предыдущих заметок о герое и героике, состоящий в том, что литературу необходимо рассматривать как часть культуры, как продолжение и отражение социальных процессов, то ответ напрашивается сам собой.

Да! Потому как критика не может ограничиться рассмотрением одной лишь формы литературного произведения, рассматривая содержание, она непременно скатывается в публицистику.

Конечно… Любителей интересует чисто ученический вопрос, овладения навыками работы с формой. И поэтому, их более волнует вопрос "как там я – грамотно ли написал? Красиво ли?" Кстати, отсюда и нервически-ученические подергивания Даена с его бесконечным сниманием ботинка Герды.

Вопрос же "формы" и "содержания", их соотношение в литературном процессе дозволительно сравнить с хатха и раджа йогой. Овладение формой, что так в основном волнует любительскую массу СИ, мучимую вопросом "сделайте нам разбор нашего литпроизведения" (считающая себя профессионалкой Джен, кстати, тоже!) – это начальная стадия обучения. И любители, высказывая претензии, когда я пытаюсь разговаривать с ними на "взрослом языке", говоря с ними о нравственном месседже и идейном векторе, капризно отодвигают обсуждение серьезных вопросов, по-детски требуюя "манной каши", – "сделайте нам разбор недостатков нашего текста, как делает это Чернодятлов, вот он – хороший", мы его понимаем. И говоря "мы с Чернодятловым", эти говорят лишь о т ом, что учатся в первом классе. "Это наша училка, а ты не наш".