Текст книги "Пансион Евы"

Автор книги: Андреа Камиллери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Стрелок-радист американских ВВС, внук эмигрантов Анжело Коламоначи, не знавший ни слова ни по-итальянски, ни по-сицилийски, оказался единственным уцелевшим в подбитом и охваченным пламенем «либерейторе». Его комбинезон загорелся, он успел каким-то чудом сорвать его, застегнул парашют и выбросился из падающего самолета. И теперь плавно опускался, проклиная безветренную погоду, надеясь, что его не заметят и не расстреляют из ракетниц.

Дрожа и вытаращив глаза, Амбра ожидала второго чудесного пришествия. Вот опять луч прожектора выхватил на мгновение из темноты обнаженного летящего ангела и скользнул дальше. Скоро Амбра услышала шелест и увидела, как ангел приземлился на террасу. Он кувыркнулся пару раз через голову, потом выпрямился и поспешно стал освобождаться от опавших крыльев. Тут «ангел» вздрогнул и замер: перед ним стояла коленопреклоненная фигура. Фигура оказалась женщиной, она подползла к нему на коленях и спросила:

– Ты ведь ангел, правда?

– Йес, – ответил Анжело, потрясенный, что женщина знает его имя.

Тогда женщина поцеловала ему руку. Коснувшись в темноте ее лица, Анжело ощутил, что оно мокро от слез. Он поднял ее с колен и жестами показал, что ему необходимо спрятать парашют.

«Если он хочет спрятать крылья, значит, не желает, чтобы его признавали за ангела», – подумала Амбра, радуясь, что у нее теперь с ангелом есть один общий секрет.

Девушка подвела его к резервуару, который был поврежден осколком и поэтому стоял без воды. Анжело снял брезент, подумав, что внутри, пожалуй, не то что парашют, но и сам он без труда поместится. Наступило затишье, самолеты улетели, стрельба прекратилась. Снизу раздался голос мадам Флоры:

– Амбра, ты на террасе?

– Иду, – откликнулась Амбра.

«Ангел», очевидно, не хотел быть увиденным никем, кроме нее, потому что при первом звуке голоса мадам забрался в резервуар. Амбра поправила брезент и спустилась в дом.

На следующий день за столом Амбре пришла в голову неожиданная мысль: а едят ли ангелы? Она тихонечко заныкала свою порцию хлеба и немного сыра. Ночью пробралась на террасу к резервуару и позвала:

– Эй, ангел!

Брезент зашевелился, и появился Анжело. Он увидел ее и заулыбался. Не переставая улыбаться, в два счета расправился с бутербродом. Этот ангел, наверно, долго голодал, решила Амбра. Да и внешне ангелы выглядели точь-в-точь как мужчины! Голый ангел не только хотел есть, но и дрожал от холода. Вот чудо-то! Амбра решила раздобыть ему одежду. Но где же взять мужские вещи? Она сделала ангелу знак ожидать, сбежала вниз и постучалась в дверь к мадам Флоре.

– Это я, синьора.

– Входи, Амбра. Что случилось? – спросила мадам, зажигая свет.

Глаза у девушки горели, как у сумасшедшей, рот разъезжался в идиотской улыбке.

– Синьора, на террасу прилетел ангел. Он сейчас там.

Добрый вечер, здрасьте. У девицы совсем крыша съехала. Сумасшедший дом какой-то. Надо попытаться удержать ее смирной до завтрашнего дня.

– Хорошо. Завтра, если он не улетит…

– Но, синьора, он умирает от холода, надо поспешить!

Ангел, который умирает от холода? Мадам решила, что здесь что-то не так.

– Ладно, идем.

Так был спасен американец. Увидев парня и парашют, синьора спустилась в дом и вернулась с двумя шерстяными одеялами, подушкой, огромным караваем хлеба, двумя сырыми яйцами, пакетиком оливок, бутылкой воды и бутылкой вина. Она убедила «ангела», чтобы он сидел себе спокойно в резервуаре, а уж она обо всем позаботится. В этот момент Амбра подала голос:

– Это мой ангел!

Мадам с мягкой улыбкой заверила девушку, что никто не тронет ее ангела и пальцем. Что он только ее и больше ничей. И что она может ночью приходить к нему.

После этого мадам переговорила с кем надо. А еще через пару дней на террасу поднялись два каменщика для починки резервуара. Поднялись двое, а спустились трое. (Потом девушки признались Ненэ, что одним из каменщиков был почему-то его отец, дон Канджалози). Той же ночью Амбра, которая тем временем открыла для себя, что ангелы занимаются любовью не хуже мужчин, да что уж там говорить, намного лучше, просто по-ангельски, пришла на террасу и обнаружила резервуар, заполненный водой. Она поискала на террасе, заглянула в остальные резервуары – ее ангел исчез. Вся в слезах, Амбра разбудила мадам.

– Его нигде нет! Он обиделся на меня?

– Нет, Амбра. Он ушел, когда ты работала. Он просил передать, что он тебя любит, и с радостью бы остался, но его ждут в раю, похоже, у них там много дел. Он благодарит тебя за все, а это тебе от него на память.

Синьора нагнулась и достала из-под кровати огромное белое перо какой-то редкой птицы, которое когда-то, много-много лет назад, привез ей из Африки единственный в ее жизни мужчина. Перо она всегда держала при себе, но вот сейчас без всякого сожаления вручила девушке.

Часть пятая
СЕЗОН В АДУ

Когда-то, помнится, моя жизнь была праздником, на котором сердца открывались, а вино лилось рекой. Однажды вечером я посадил к себе на колени Красоту.

Мне она показалась горькой.

Артюр Рембо, Сезон в аду

В первых числах марта тысяча девятьсот сорок третьего года война подошла совсем близко. Самолеты бешеными собаками налетали утром, днем и ночью. Люди, чтобы управиться с самыми неотложными делами, имели не больше получаса времени между бомбежками. К силам англичан теперь присоединились американцы. Американские бомбардировщики сбрасывали бомбы беспорядочно, куда попало, не разбирая цели. Англичане же, наоборот, бомбили с толком, с расчетом: порт, корабли, электростанцию, вокзал. Американцы разрушили половину поселка. Десятки мирных жителей погибли под бомбами, остальные запаслись провиантом и одеялами и не покидали убежищ, разве что в самых крайних случаях. Сообщение между населенными пунктами было нарушено, автобусы и поезда подвергались постоянным обстрелам. С континента больше не поступали ни почта, ни газеты, ни медикаменты, ни другие необходимые вещи. Ни одно судно не имело возможности пересечь Мессинский пролив, бесчисленные вражеские самолеты, кружившие в небе, как стаи хищных птиц, готовы были топить даже лодки.

Такая ситуация неизбежно отразилась на работе «Пансиона Евы». Не то чтобы количество клиентов уменьшилось, наоборот, гостей стало даже больше. Только они уже не тусовались в заведении, как раньше, не зубоскалили с девушками в салоне. Мужчины заходили, по-быстрому обслуживались, расплачивались и сваливали. Не звучал, как прежде, требовательный голос мадам Флоры: «Ребята, ну-ка по комнатам!»

Речь шла уже не столько об удовольствии, сколько о потребности почувствовать себя живым. Мадам Флора в разговоре с Чиччо и Ненэ афористично определила ситуацию: «Страх смерти обостряет желания».

Одним из самых значительных последствий стала невозможность с десятого марта обновлять пятнадцатидневные смены. Ездить стало затруднительно, и смены прибывали с двух-, а то и трехдневным опозданием. В январе и феврале восемь девушек – три в Мессине и пятеро в Палермо – погибли при переездах. Могли ли хозяева борделей позволить себе терять столь ценный и невосполнимый в такое тяжелое время товар?

Вот почему девушки, приехавшие десятого марта в «Пансион Евы», из перелетных птиц стали комнатными. В женскую бригаду, надолго осевшую в заведении, входили:

Анжела Паникуччи, для гостей Виви;

Ромильда Казагранде, для гостей Сирия;

Франческа Росси, для гостей Кармен;

Джованна Спаллетти, для гостей Аида;

Микела Фанелли, для гостей Луллу;

Имельда Ваттоз, для гостей Люба.

Несмотря на обстрелы, Ненэ, который проводил субботние ночи со своей студенткой-учительницей Джованной, по воскресеньям с утра ездил навещать родителей в Вигату. В понедельник на рассвете Ненэ садился в автобус и уезжал в Монтелузу, шел на занятия в лицей, а вечером возвращался на том же автобусе, чтобы участвовать в традиционных посиделках в «Пансионе» вместе с девушками, Чиччо и Джаколино. Характеры у каждого из трех друзей потихоньку менялись. Джаколино, например, ударился в религию. Как-то вдруг, совершенно неожиданно, парень, который прежде молотил языком, словно мельница, стал задумчив и молчалив. По воскресеньям он не пропускал ни одной заутрени, ходил на исповедь, исправно причащался.

– Джаколино, как же так?

– Не приставайте ко мне.

– Ладно, но раз уж ты стал таким верующим, то и не ходи больше в «Пансион Евы».

– Я туда хожу учиться!

– Неправда. Каждый понедельник ты туда ходишь обедать с девушками.

– А что в этом плохого – хорошо поесть?

В одно из воскресений Джаколино, как обычно, присутствовал на мессе и обратил внимание на молодую девушку в скромном темном платье и платке. Девушка сидела на задней скамье, рядом расположилась одна пожилая синьора и еще дюжина одинаково одетых ребятишек. Наверное, это дети из сиротского приюта, решил Джаколино. Ребятам было лет по семь, похоже, их привели в церковь впервые. Они вертелись и шушукались, грозная синьора укоризненно шикала на них, и сорванцы на некоторое время затихали. Девушка сидела на скамье спокойно, внимательно следила за службой, время от времени осенняя себя крестным знамением. Джаколино, повинуясь безотчетному желанию, задержался после мессы. Пожилая синьора подошла к священнику и начала что-то обсуждать с ним, а девушка выстроила ребят и сделала им знак не шуметь. Очевидно, сирот из приюта привели в церковь для первого в их жизни обряда причастия. Джаколино делал вид, что молится, однако искоса поглядывал на девушку. В какой-то момент он встретил прямой вопросительный взгляд ее серых глаз, вспыхнул и уткнулся в молитвенник. Девушка тем временем повела детей к алтарю, а Джаколино, устыдившись собственных мыслей, тихонько ретировался.

Мысли о девушке из Сиротского приюта не давали Джаколино покоя. Не то чтобы она была красавицей, нет. Юноша чувствовал какое-то необъяснимое притяжение к ней, магическую силу. «Нет, не случайно десница Господа привела меня в церковь в это утро, – размышлял Джаколино. – И если будет на то Его воля, я встречу девушку еще раз».

Силою ли провидения либо благодаря естественному ходу вещей, но в следующее воскресенье Джаколино опять увидел незнакомку на утренней мессе. На этот раз девушка пришла одна. Джаколино словно предчувствовал это. С вечера он отгладил брюки, начистил ботинки, подровнял ножницами черные юношеские усики и позаимствовал у отца его самый лучший галстук. Причесанный, в ладном костюме, недавний двоечник и шалопай Джаколино выглядел ну очень представительно, ни дать ни взять – молодой граф. Незнакомка все в том же скромном платье и платке сидела через проход от него. Джаколино изо всех сил заставлял себя смотреть на кафедру, но глаза, помимо воли, постоянно устремлялись на девушку. Тут девушка повернула голову, и ее серые глаза, как тогда, в первый раз, прожгли Джаколино до самого нутра. Но на этот раз он выдержал ее взгляд. Незнакомка улыбнулась уголками губ и потупила взгляд.

Вся былая наглость и невозмутимость Джаколино мгновенно улетучились. Девушка заметила его! Он лихорадочно соображал, как ему подойти к незнакомке, что ей сказать, удобно ли это делать в церкви. От напряжения несчастный пошел пятнами. «А, будь что будет, – решил Джаколино. – Положимся на волю Господа. Если браки и вправду заключаются на небесах, почему бы и знакомству не состояться в церкви?»

После мессы он задержался на ступенях, через некоторое время девушка подошла и встала рядом.

– Добрый день, – пролепетал Джаколино.

– Добрый день, – улыбнувшись, ответила девушка. А потом уже совсем просто, без условностей и церемоний добавила: – Меня зовут Агата.

– А меня – Энцо!!! – выпалил он. – Можно угостить вас кофе, синьорина?

Вот так произошло их знакомство – легко, без напряжения и неловкостей.

Родители Агаты умерли, когда она была еще совсем маленькой, и ее отдали в иезуитский приют в Сиракузах. Подросших воспитанниц отцы-иезуиты распределяли по детским домам в качестве учителей и воспитателей. Война, голод и бомбежки непрестанно увеличивали число питомцев в сиротских приютах. Агата учила детей младших классов читать и писать, а также, как это ни странно, преподавала физкультуру.

– А что тут странного? – удивлялась Агата. – В иезуитском колледже гимнастика была таким же важным предметом, как катехизис или латинский язык. «Слово Божье много весит, поэтому его должны нести пастве крепкие люди, – любил повторять отец Томмазо, – в здоровом теле здоровый дух». И заставлял выполнять упражнения с палкой, с обручем, со скакалкой, а также особую дыхательную программу.

Так и случилось, что Агата обратилась к Джаколино с просьбой помочь ей провести соревнования по игре в мяч. Поскольку в самом приюте спортивной площадки не было, состязания решили устроить за городом, на лугах. Так было даже безопаснее – меньше вероятности, что вражеская авиация полетит бомбить безлюдные поля. Начальница приюта, матушка Фиорентина, узнав, что Агату будет сопровождать сын самого дона Стефано Джаколино, без колебаний дала свое разрешение. В общем, намечалось нечто среднее между походом, пикником и футбольным матчем.

Ранним утром Джаколино прибыл к приюту с тяжелой походной сумкой, в которой лежали добытый им неизвестным (ха-ха, известным! у немцев, через папу) способом провиант. День обещал быть жарким и безоблачным. У входа его встретила Агата с дюжиной своих учеников – мальчиков и девочек, которых она водила в церковь на первое причастие. У мальчиков за плечами были небольшие холщовые вещмешки, сшитые, по-видимому, в самом приюте, с сухим пайком и бутылками воды. На Агате было длинное летнее платье и непременный платок, только более легкомысленного, нежно-голубого цвета.

– Энцо! – радостно воскликнула она, увидев юношу. Джаколино с великим трудом удержался от желания заключить Агату в объятия, но, покосившись на ребят, с важным видом отвечал:

– Здравствуйте, дети!

Агата построила своих учеников в пары, пересчитала их, и процессия двинулась за город. Через полтора часа они дошли до уютного места рядом с оливковой рощицей и расположились на траве. Джаколино разбил ребят на две команды, шестеро против шестерых, по-честному – не больше двух девочек в каждой команде, обозначил ворота и начал игру. Сам Джаколино выполнял роль арбитра и громко свистел в два пальца, потому что свистка они так и не нашли. Агата активно болела, хлопала в ладоши, смеялась, и Джаколино время о времени ловил на себе ее внимательные взгляды.

Матч закончился с ничейным счетом. Мальчики улеглись на траве, девочки собирали цветы, кто-то ловил бабочек. Агата разложила на чистом куске материи помидоры, сыр и резала принесенные Джаколино буханки. Сам же Джаколино развел небольшой костер, насадил на прутики сардинки и слегка обжаривал их на открытом огне. Агата присела рядом с ним на траву.

– Ты не жалеешь, что я тебя сюда вытащила? – спросила девушка. – С ребятами столько хлопот.

– Нет, что ты! – откликнулся Джаколино. – Мне нисколько не в тягость. Даже хорошо, что мы с детьми.

– У нас будет много детей, – сказала Агата, склонив голову ему на плечо.

Ненэ ходил по вечерам к Джованне ужинать, но прежде они шли в спальню и предавались любви. Недолго и поспешно, минут десять, будто кто-то мог их застукать. И только после этого ели, не выходя из спальни.

Часто и весьма охотно Ненэ любил ее еще раз перед уходом, уже стоя в дверях одетый.

Чиччо пристрастился к заключению самых неожиданных пари: «Спорим, что я съем всю эту рыбу, полкило, живьем. Только без костей. Спорим?»

И съедал!

«Спорим, что я поднимусь по лестнице на четвертый этаж на руках?»

Этот спор, он, правда, проиграл – на седьмом пролете руки не выдержали.

А однажды Чиччо с вызывающим видом заявил:

– Спорим, что я справлю и большую, и малую нужду в воскресенье утром, прямо на площади, перед входом в ратушу?

– И по-большому, и по-маленькому?

– Да.

– Среди бела дня?

– Среди бела дня.

Друзья поспорили. В воскресенье они отправились в кафе «Кастильоне», что находилось на площади напротив ратуши, расположились за столиком и взяли по мороженому. И, как нарочно, в этот самый момент началась бомбежка.

– Пошли в убежище, вон что делается, – предложил Джаколино.

– Сидеть! – приказал Чиччо.

Земля содрогалась, серый дым проникал в помещение. Очевидно, неподалеку обрушился дом. Вокруг не было ни одной живой души. Еще одна бомба упала прямо на здание метрах в двадцати от них, стены заволокло дымом и пылью. Ребята закашлялись, в этом смраде можно было задохнуться. Стены кафе сотрясались.

– Парни, нас сейчас грохнут, – взмолился Джаколино.

Тогда Чиччо поднялся и медленно пошел к ратуше. Он остановился у колонн, расстегнул штаны, не торопясь, спустил трусы и присел. Вокруг рвались бомбы, раздавались очереди, в воздухе свистели осколки, летели камни, кирпичи, стекла и обломки мебели, а Чиччо уверенно выигрывал пари.

– Да насрать мне на войну! – заорал он, поднимаясь. В его крике не было торжества, а только лишь гнев и горечь отчаяния.

Все труднее и труднее становилось добывать еду. Рыбацкие суда и шаланды опасались выходить в море из-за риска быть обстрелянными или наткнуться на мину. Хлеб, который выдавали по карточкам, был зеленоватого цвета, заплесневелый. Отломив кусочек, послюнив и скатав шарик, можно было запустить его в стену – и хлеб прилипал. Масла не было, не говоря уже о мясе. Ужин в «Пансионе Евы» теперь состоял из оливок, сардин да протухшего сыра. Хорошо еще Джаколино добывал неведомым способом толстые буханки хлеба. Единственное, что было в избытке, так это вино.

У девушек появились постоянные клиенты, а то и по два. Некоторые мужчины выбирали себе одних и тех же. Например, Микеле Тестагросса, плотник лет пятидесяти, приходил по вторникам и субботам, брал исключительно Кармен и закрывался с ней на полчаса. Так же и Никола Парринелло, которого по вторникам и пятницам обслуживала Люба. К этой Любе приезжал еще и дон Стефано Милокка из Монтелузы. Дон Стефано входил в «Пансион» с неизменным чемоданчиком, оговаривал с мадам Флорой цену за дополнительные услуги, потом запирался с девушкой в номере и выходил только в час закрытия.

– Люба, скажи мне такую вещь. Ведь этому дону Стефано уже за шестьдесят, не может же он все это время тебя…

Услышав вопрос Ненэ, Люба рассмеялась.

– Конечно же, нет! Он об этом даже и не думает!

– Вот как? Что же он делает?

– Значит, так. Сначала мы раздеваемся догола, потом он достает из чемоданчика костюм монахини и священника. Мы в них облачаемся, и дон Стефано исповедуется.

– Исповедуется? Он? Это ты исповедуешься!

– Ничего подобного! Это дон Стефано надевает платье монахини, а потом, как монахиня игумену, мне исповедуется. Если бы ты знал, какие у него фантазии! И сколько! Он способен говорить часами. Рассказывает, будто к «ней» приходит дьявол и засаживает ей сзади, а потом предается другим извращениям. Что к ней приставала матушка-настоятельница, и она не смогла ей отказать. В общем, все в этом роде. Но иногда с такими подробностями, что можно рот раскрыть от удивления. А две недели назад дон Стефано в конце исповеди потребовал, чтобы я наложила на него епитимию. Я понятия не имела, что бы такое ему придумать в качестве искупления грехов. Ну, думаю, цирк, значит, цирк, и выпалила первое, что пришло мне в голову: читай, говорю, дочь моя, «Отче наш» пятьдесят раз перед сном, и еще десять ударов плеткой из ослиного хвоста!

И что ты думаешь: в следующую пятницу дон Стефано после обычной исповеди достает из чемоданчика плетку из ослиного хвоста, попону и ослиные уши на тесемочке! Надевает себе на спину попону, на голову уши, потом приказывает мне взять в руки плетку и сесть на него верхом. Я так и сделала, а он заголил зад и велел мне стегать его ослиной плеткой. Я принялась охаживать дона Стефано по заднице, а он возил меня на коленках по комнате, кричал, что он теперь Валаамова ослица, и бормотал «Отче наш». Ушел ну очень довольный. Плетку и уши он потом оставил у меня в комнате, но мне пришлось их выбросить, а то они сильно воняли.

Самыми заметными завсегдатаями в «Пансионе» были двое.

Барону Джаннетто Никотра ди Монсеррато было в ту пору лет сорок. Денег у него имелось без счету, кроме того, он владел землями, домами и поместьями в Палермо и Вигате. Все это он получил в качестве приданого, женившись на Агатине, дочери богатого коммерсанта, который таким образом приобрел своей дочери дворянский титул. Хотя Агатина была страшнее смерти, барон не раскаивался, потому что был великий бабник и деньги ему были всегда нужны. На военную службу барон не попал по причине хромоты, которую получил, упав с лошади в пятнадцатилетием возрасте. Он прибыл в Вигату в связи с продажей земельного участка, помучился дня три без женщины и отправился в «Пансион Евы». Барона немедленно обслужили в одном из роскошных номеров.

Так он познакомился с Сирией. Назавтра барон пришел снова. И с того момента занимался исключительно ею. Никотра ди Монсеррато приезжал на своей спортивной машине, одной из тех немногих, что еще ездили, поскольку бензин был в дефиците, но не для барона. Поначалу он оплачивал получасовой тариф, но потом перешел на договорные цены.

Сирия, девушка добродушная и веселая, теперь ходила молчаливая, рассеянная, в плену каких-то своих мыслей.

– Сирия, ты случайно не влюбилась в барона?

– Ненэ, давай сменим тему, хорошо?

– А может, он в тебя влюбился?

– Я сказала, давай сменим тему.

В ночь с третье на четвертое июня случилась самая ужасная из всех бомбежек. Загородный дом барона был разрушен до основания. Наверное, в него попала какая-то особенная бомба, поскольку на месте здания осталась только гора пыли с разбросанными там и сям деревяшками, очевидно, кусками мебели. Прибывшая на место спасательная команда принялась раскапывать обломки и нашла руку с шикарным перстнем на пальце, а также ногу и еще нечто, что когда-то было мужской головой. Это все, что осталось от барона Джаннетто Никотра ди Монсеррато. Спортивный автомобиль исчез, возможно, его кто-то угнал до прибытия спасателей. В Вигату на несколько дней прибыл шурин барона, чтобы собрать прах и отвезти в Палермо для похорон.

При известии об этой смерти Сирия упала в обморок, а потом забилась, как в падучей, так что пришлось вызывать медика, чтобы сделать ей успокоительный укол. Мадам Флора освободила ее на субботу и воскресенье от работы. Оба дня Сирия проплакала, запершись в своей комнате. В понедельник утром ее опять навестил врач. Сирия вышла немного успокоившаяся и попросила у мадам разрешения сходить на место гибели барона, обещая непременно вернуться к завтраку. Мадам принялась было ее отговаривать, но Сирия настаивала. Она попрощалась и ушла. Ни к завтраку, ни к обеду Сирия не вернулась. Обеспокоенная Мадам попросила Джаколино сходить к разбомбленному дому несчастного Джаннетто Никотра и посмотреть, не плачет ли все еще там Сирия. Джаколино вернулся, сказав, что никого он там не видел. Мадам ждала до семи вечера, а потом решила идти к карабинерам и заявить о пропаже.

В тот вечер ужин с Чиччо, Ненэ и Джаколино скорее напоминал поминки. Никто не шутил, не смеялся, все мысли были о пропавшей Сирии.

– Надеюсь, она не совершит глупости, – вздохнула Кармен, высказав то, о чем все думали, но не решались произнести вслух.

Никаких известий о Сирии больше не поступало. Ее так и не нашли – ни живую, ни мертвую. В комнате остались ее вещи, всякая ерунда, которую носят в дамских сумочках, несколько лир, паспорт, две фотографии – папа и мама – и носовой платок. Мадам Флора написала письмо семье, но ответа так и не получила. Должно быть, письмо не дошло.

Еще одна любовная история достойная описания: любовь между Джуджу Фирруцца и Луллу. Джуджу Фирруцца был симпатичным молодым человеком, из хорошей семьи, серьезный, образованный, учился на третьем курсе медицинского факультета в Палермо. Его отец дон Антонио благодаря своим связям сумел отмазать сына от военной службы. Один знакомый врач обнаружил у Джуджу порок сердца. Хотя в тот момент, когда Джуджу встретился с Луллу, сердце у него работало великолепно. По воле строгих родителей Джуджу, как почтительный сын, был помолвлен со своей далекой кузиной, девушкой набожной и благочестивой, каждый день посещавшей церковь. Ее звали Нинетта, она была толстой и носила очки. Несмотря на данный брачный обет, кузина позволила поцеловать себя не ранее, чем через два года после помолвки, да и то не в губы, а слегка в щечку. После чего сразу же помчалась в церковь исповедоваться.

Это был первый и последний раз, когда губы юноши прикоснулись к коже невесты. Но природа брала свое, Джуджу Фирруцца держался, как мог, а потом все-таки не выдержал и в один апрельский вечер, трепеща от смущения, появился в дверях «Пансиона Евы». Так случилось, что ему досталась Луллу. Не потому, что он ее выбрал, просто в тот момент она была единственной свободной девушкой. А Джуджу просто хотелось сделать по-быстрому свои дела с той или с другой женщиной, большого значения не имело. Едва войдя в комнату Луллу, Джуджу ощутил аромат – сильный, настойчивый, необычный запах, в котором смешались мята, корица и гвоздика. Запах был столь приятен, столь насыщен, что заполнял все легкие и, казалось, обволакивал кожу. В самом деле, управившись с девушкой, Джуджу понял, что от этого аромата ему теперь так просто не отделаться: руки, грудь, живот и все остальное внизу буквально пропитались райским парфюмом.

– Где ты покупаешь эти духи?

– Нигде, я сама их делаю.

– А из чего?

– Из сушеных трав. Мне их два года назад один мужчина подарил, и он же научил, как приготавливать эссенцию. А в прошлом месяце другой клиент, к счастью, оставил мне в подарок бутылочку спирта. Сейчас так трудно достать спирт. Ну что, пойдем?

– Нет.

И с чего вдруг у него вырвалось это «нет»? Ведь он был приглашен сегодня вечером на ужин в дом к невесте! Что ж, придется опоздать.

Он и опоздал. Потому что вынужден был зайти еще к себе домой, чтобы смыть в ванной запах духов Луллу. По дороге к дому невесты Джуджу то и дело подносил руку к носу: из-под запаха мыла неотвратимо пробивался аромат девушки из «Пансиона».

На следующий день Джуджу вновь посетил Луллу, и на следующий день также. Луллу продержалась с неделю, а потом призналась Джуджу, что ее начала тяготить необходимость обслуживать других мужчин. Тогда Джуджу стал приходить пораньше, сразу к открытию «Пансиона», чтобы быть первым клиентом Луллу. Если рабочий день начинался с Джуджу, остальная его часть не казалась ей столь тягостной. Их встреча длилась полчаса, но потом Джуджу не уходил из «Пансиона», а оставался сидеть в салоне. Когда очередной клиент выбирал Луллу, влюбленные встречались взглядами, и Джуджу делал ей ободряющий знак. И все же Луллу поднималась по лестнице с клиентом, словно на Голгофу.

В один из вечеров в «Пансион» завалилось трое иностранцев. Они были сильно выпивши и вели себя агрессивно, откровенно нарываясь на скандал. Одной девушке они заявили, что у нее кривые ноги, другой, – что она, мол, косоглазая. Самый наглый из этой троицы сунул свой нос Луллу между грудей, шумно вдохнул и закричал, что девица воняет прокисшей сметаной.

Джуджу вскочил с дивана, подошел к наглецу и врезал ему по роже, расквасив нос. Пока побитый ругался и промокал кровь носовым платком, два его дружка набросились на Джуджу. На помощь поспешили трое клиентов, и через несколько секунд свалка стала всеобщей. Девушки в панике бежали вверх по лестнице, заполняя салон оглушительным визгом. Кавальере Лардера забрался с ногами на диван и потрясая тростью, вопил:

– Остановитесь! Прекратите бардак, это же бордель!

Мадам Флора была вынуждена вызвать карабинеров. Те забрали Джуджу и трех иностранцев. Джуджу освободили через два часа, после того как фельдфебель составил протокол. История, как это часто бывает, облетела весь поселок и достигла ушей коммендаторе Гаэтано Монджиторе, отца невесты Джуджу. Коммендаторе был человеком строжайших моральных принципов. Он немедленно вызвал Джуджу к себе в нотариальную контору и объявил, что помолвка с этого момента считается бесповоротно расторгнутой и что он никогда, ни за что на свете не отдаст свою дочь столь развратному молодому человеку, завсегдатаю публичных домов, в которых тот, скорее всего, уже подцепил какую-нибудь венерическую болезнь.

– Оставьте вашу дочь себе, помолвку я и сам собирался расторгнуть в ближайшие дни, поскольку влюблен в другую женщину, – гордо ответил Джуджу, поднялся и вышел вон.

Нотариуса Монджиторе едва не хватил удар при этом известии. Как только Джуджу вышел из конторы, коммендаторе отправил за его отцом, кавальере Антонио Фирруцца, который по части моральных принципов, мужской чести и достоинства был монстром пострашнее самого коммендаторе.

– Мне весьма жаль, дорогой кузен, – начал Монджиторе, – но то, что я должен сообщить, не доставит тебе радости.

Гнев коммендаторе прошел, более того, он чувствовал даже некоторое удовлетворение, поскольку всегда испытывал антипатию к кавальере Фирруцца.

Вся история была доведена до сведения кавальере. Помощник нотариуса даже принес ему стакан воды, потому что кавальере находился на грани обморока. Как?! Его сын Джуджу, ангел, спустившийся на землю, устроил драку в борделе? Бедный мальчик, что на него нашло? Да его, верно, околдовали, голову ему заморочили! Подозрение вызывали последние слова Монджиторе: «Он сказал, что влюблен в другую женщину. Не хотел бы я, чтобы Джуджу потерял голову из-за одной из этих бесстыдниц».

В тот же вечер у кавальере Фирруцца поднялась температура до сорока градусов. Его супруга находилась рядом и пыталась наложить ему на лоб холодный компресс, а кавальере метался и не давался. И тут у нее вырвалось:

– Пожалуйста, не дергайся, доверься женским рукам.

Эх, кавальере будто бы ежа в постель подложили! Он оттолкнул ее руку, сорвал со лба компресс, вскочил с постели, как был, в ночной рубахе, и заорал диким голосом:

– Вон отсюда, немедленно, ты сама со своими чертовыми женскими руками!

На следующий день, немного остыв, кавальере втайне отправился к дону Стефано Джаколино, хозяину «Пансиона».

– Дон Стефано, знаете ли вы, что между моим сыном Джуджу и одной из женщин в «Пансионе» закрутился роман?

– Ничего не знаю.

Хотя прекрасно знал. Мадам Флора аккуратно информировала его обо всем, что происходит во вверенном ей заведении. Кавальере, потея от стыда, вынужден был изложить дело. Тогда дон Стефано важно произнес:

– Хорошо, я все выясню.

– Благодарю вас. И у меня к вам еще одна просьба.

– К вашим услугам.

– Если выяснится, что все это правда, я прошу вас удалить эту женщину.

Глаза дона Стефано сузились: