Текст книги "Земля обетованная"
Автор книги: Андре Моруа
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Андре Моруа
Земля обетованная
Посвящается Симоне
André Maurois
TERRE PROMISE
Copyright © Editions Flammarion, Paris, 2000
© И. Волевич, перевод, 2015
© Е. Белавина, перевод стихов, 2015
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015
Издательство АЗБУКА®
* * *
Андре Моруа – знаменитый французский писатель, литературовед, однако немногим знатокам литературы известно, что его настоящее имя Эмиль Соломон Вильгельм Эрзог. Вклад Андре Моруа в национальную литературу поистине велик – две сотни книг и более тысячи статей. Моруа создал не только прославившие его романизированные биографии великих людей, но и фантастические новеллы, психологические рассказы, романы, философские эссе, исторические труды, научно-популярные сочинения.
Андре Моруа утверждал, что «время, проведенное с женщиной, нельзя назвать потерянным». Знакомство с неизвестной русскому читателю прозой позволяет проникнуть в таинственную и хрупкую динамику человеческих чувств, понять, а способны ли в принципе неблагополучные каждая на свой манер супружеские пары обрести если не счастье, то хотя бы иллюзию земли обетованной. А стало быть, время чтения этой книги никак нельзя считать потерянным.
I
– Клер!.. Ну, иди же наконец, малышка!
Старая Леонтина, дородная, неотвязчивая и почтительная Леонтина, ждала, стоя у двери. Клер, сидевшая у камина на низком табурете, притворялась, что не слышит. Ей нравилось ощущать на себе горячее дыхание огня, которое обволакивало ее бока, спину, затылок. Она чувствовала себя совсем крошечной между почерневшими бронзовыми подставками для поленьев и втайне надеялась, что ее не увидят и забудут, оставив в этом приятном тепле на всю ночь.
– Клер!.. Ты что, не слышала Леонтину?
Вот в этом вопросе уже таилась угроза. Мама подняла голову, оставив на минуту красно-синюю даму на своей вышивке. Теперь необходимо было сказать хоть слово, чтобы выиграть время:
– Вы знаете, мама, сегодня днем я ходила кормить сахаром лошадей…
– Сейчас речь не о лошадях! Отправляйся спать!
Мама опустила глаза и воткнула иголку прямо в сердце красно-синей дамы. Девочка, в платьице с воротничком из ирландского кружева, вздохнула. Ей представилась холодная лестница, ведущая в башню, кровать с влажными простынями. В камине с треском развалилось полено, выбросив вверх сноп искр.
– Ой, мама, смотрите, какое большое пятно на стене!
Клер прекрасно знала, что никакое это не пятно, а светлый четырехугольник на обоях, – раньше там висела картина, и девочка смутно понимала, что ее таинственная пропажа каким-то образом связана с мыслью о разорении, об унизительной бедности.
– Клер! Довольно болтовни!
На сей раз это был голос полковника. Значит, битва проиграна. Девочка встала, еще на миг протянула к огню обнаженные руки, а затем подставила лоб родителям для дежурного поцелуя.
– Ну-ка, накинь, а то озябнешь, – сказала Леонтина, прикрывая плечики Клер вязаной пелеринкой.
Коридоры этого запущенного дома пахли плесенью. Ступеньки лестницы, ведущей в башню, были до того стары, что Клер то и дело оскальзывалась на их стертых краях. Она держалась за руку Леонтины, опираясь другой рукой на отсыревшую стену.
– Титина, из меня уже все тепло вышло…
– Ах ты, малышка! Мерзлячка ты моя! Ну что за напасть: от любого сквознячка ты прямо коченеешь!
Чтобы войти в комнату Клер, нужно было повернуть направо и забраться на полукруглую ступеньку, более высокую, чем остальные. В узеньком дровяном камине слабо тлел умирающий огонь. Красная плюшевая оконная портьера была стянута плетеным шнуром, с шишечкой на конце. Керосиновая лампа, стоявшая на комоде, наполняла комнату едким запахом. Рядом с лампой, на маленьком алтаре, итальянская Мадонна, в голубой с золотом одежде, укачивала Младенца Иисуса. Сабли из дамасской стали и зеленые вышитые штандарты с узором из полумесяцев, развешенные на круговой стене, напоминали, что мужчины рода Форжо, от отца к сыну, сражались в Африке. На четырех гравюрах были изображены: Жанна д’Арк, внимающая своим «голосам», Жанна на коронации, Жанна в Орлеане и Жанна на костре.
– Умойся, – сказала Леонтина, – и помолись.
Перед тем как преклонить колени, Клер подошла к огню.
– Отче наш, сущий на Небесах…
В этой молитве было одно слово, которое никак ей не давалось.
– Хлеб наш насушенный дай нам на сей день…
– Что ты такое болтаешь! – воскликнула Леонтина. – Хлеб наш насущный… Нужно говорить точно так, как Господь нам заповедал!
– Хлеб наш на-сущ-ный…
– Ну, теперь читай Ave Maria.
– Радуйся, Мария, благодати полная… Титина, а что это значит: благословен плод чрева Твоего Иисус?
– Маленьких девочек это не касается. Теперь Credo…
Читая «Верую», Клер всегда представляла себе одни и те же картины: ясли, а рядом бык и вол; солдаты на крестном пути; витраж церкви Сарразака, где Святая Мадонна обретала черты тетушки Каролины Форжо, дарительницы этого витража.
– Ну а теперь ложись.
Клер нырнула в свою кроватку, как пловец, ныряющий в холодную воду. Ей заранее было известно, что простыни окажутся сырыми: ведь она видела, как Мари развешивала их на веревках в саду как раз тогда, когда из долины поднимался туман. Стараясь избежать прикосновения влажного полотна, она свернулась калачиком, поджав коленки к подбородку.
– Ну, вот и умница! – сказала Леонтина. – Спокойной ночи, малышка!
– Титина, не оставляй меня одну, умоляю тебя! Я боюсь!
– Боишься – это в шесть-то лет?! И не думай даже, не останусь! Докажи-ка, что ты дочь солдата.
Этот призыв к самолюбию неизменно оказывал нужное действие на Клер.
– Ладно, Титина… Но только прежде, чем уйдешь, спой мне песенку. Ты так хорошо поешь, Титина!
– Песенку… Ну, так уж и быть. Только одну! Ты которую хочешь?
– «Король Рено»!
Клер выкрикнула это название, не колеблясь ни секунды. Старая служанка пожала плечами, нежно взглянула в блестящие, устремленные к ней глаза, сжала холодную детскую ручонку и запела:
Король Рено вернулся с войны,
А руки своими кишками полны…
Клер ощущала одновременно и ужас, и удовольствие… «Кишки»… Какое страшное слово. Она явственно представляла себе бледного короля, которого держат под руки верные соратники; его красные, липкие от крови пальцы и капли крови, падающие в дорожную пыль… Она давно уже знала наизусть всю эту печальную историю – смерть короля Рено, горе его королевы:
Смысл песни девочке был непонятен. Что ей нравилось, так это облако грусти, окутывающее эту скорбную песнь.
– Еще разочек, Титина!
– Нет-нет, тебе пора спать!
С этими словами Леонтина задула лампу, открыла дверь и проворно вышла.
– Титина! Я тебя умоляю!.. Не уходи! Мне так страшно в темноте!
Но грузные шаги уже стихали за поворотом башенной лестницы. Девочка дрожала, сжавшись в комочек и стиснув руками коленки. Огонь в камине временами просыпался, и вспыхнувшее пламя освещало стену с четырьмя гравюрами. В такие мгновения Клер успевала разглядеть Жанну д’Арк на костре и завидовала как славе, так и мученичеству святой.
«Огонь, милый мой огонек! Хоть ты не покидай меня! Они оставили меня совсем одну… Посмотри, как несчастна Клер, как ей холодно… Бедная маленькая Клер!.. Огонь, милый мой огонек!..»
Но отсветы пламени на стенах быстро бледнели, а треск горящих поленьев звучал так слабо, что Клер приходилось напрягать слух, чтобы уловить его. И вот настала полная тишина. Ни один огонек уже не пробивался сквозь давящий ночной мрак. Борясь с безмолвием, Клер рассказывала себе какую-нибудь историю. Например, она – дочь короля, заключенная в этой башне, где страдает от холода и голода. По полу шныряют крысы, ползают змеи. Но в один прекрасный день она слышит на каменной лестнице чью-то легкую поступь, непохожую на шаги стражников. Это принц. Перед ним, как по волшебству, отворяются двери с массивными запорами. В тот самый миг, когда принц входил, огонь в камине ярко вспыхивал, озаряя темницу, и Клер, согретая этим воображаемым благодатным теплом, засыпала.
II
По воскресеньям Клер будили колокола, чей радостный медный гомон поднимался из долины, где была деревня. Открывая глаза, она видела перед собой, у постели, стул с разложенным на нем бархатным платьем, которое приготовила ей Леонтина. А под окнами, на гравии парадной аллеи, слышался топот лошадей, их запрягал в коляску старик Ларноди, по будням садовник, по воскресеньям кучер. Когда дочери исполнилось шесть лет, графиня Форжо решила брать ее с собой к обедне с певчими.
– По-моему, еще слишком рано! – заявил полковник. – Она соскучится и начнет шалить.
Полковник ошибался, как, впрочем, ошибался почти всегда, стараясь предугадать поступки живых существ. Клер очень понравились церковные ритуалы. Ее честолюбие тешили постоянные места их семьи в первом ряду, скамеечка с красной бархатной обивкой для коленопреклонений, медная дощечка со словами: «ПОЛКОВНИК ГРАФ ФОРЖО». Посмотрев налево, она могла увидеть витраж с изображением Благовещения; другой витраж, справа, представлял сцену бегства в Египет. Как только Клер научилась читать, она узнала, что оба витража пожертвованы семейством Форжо. А ниже, на оконном витраже, был изображен святой Симеон-мученик в виде отрока с длинными волосами: девочке рассказали, что для него когда-то позировал ее родной отец.
«А как же я? – думала она. – Будет ли когда-нибудь и у меня свой витраж? Так чтобы деревенские ребятишки говорили: „Видите эту святую? Это наша мадемуазель Клер!“»
Наступило 15 августа, и господин кюре, друг ее родителей, впервые поручил Клер собирать пожертвования; когда она на глазах у всей паствы, одна посреди клироса, преклонила колени перед алтарем, ей почудилось, что она сейчас упадет в обморок от счастья. Желание выделиться из общего ряда было для нее насущной потребностью. Это стремление блеснуть, таившееся в глубине ее души, зашло так далеко, что девочка не могла слушать рассказы о жертвоприношении – например, историю сына Авраамова или дочери Иевфая, – не вообразив при этом, со смесью ужаса и счастья, жертвой саму себя. Выступать центральной фигурой такого действа и страдать – вот что казалось ей и страшным, и восхитительным.
Но церковь подарила Клер не одни только утехи ее гордыни. Ей чудились божественные тайны в запахе ладана. Ее зачаровывали переливы голосов маленьких певчих. Ах, ну почему бы не принимать в церковный хор девочек?! Она, Клер, исполняла бы свои обязанности с таким усердием, с таким пылким восторгом и вниманием, тогда как грубость мальчишек оскорбляла ее, словно нечестивое вторжение в таинство службы. Она и не любила их, и завидовала им.
Клер часто грезила, внимая бархатным, мощным голосам органа. Деревне Сарразак повезло: ее органистом был настоящий музыкант, истинно артистическая натура, даром что робкого нрава, – Марсель Гонтран, сын одного из местных землевладельцев; его талант заслуживал лучшего удела. Когда он играл, Клер закрывала глаза и забывала обо всем на свете. Ее возносил в эмпиреи всемогущий теплый поток музыки. Под ее сомкнутыми веками проплывали быстрые облака, мелькали цветные арабески, ритмично двигались сотни маленьких певчих в черных и красных одеяниях.
Одной из ее любимых забав было выдувание мыльных пузырей, и она умела наслаждаться тем коротким мгновением, когда пузырь безупречной формы, тугой и радужный, вот-вот исчезнет и на него смотришь с восторгом и любовью, тем более жгучими, что гибель его неминуема. Вот и самые прекрасные музыкальные пассажи пробуждали в ее душе тот же боязливый восторг. Она была счастлива именно потому, что знала: через миг это счастье лопнет как мыльный пузырь. Сиреневые, желтые, голубые, красные блики скользили по хрупкому прозрачному шарику, созданному ее воображением. А потом звучал последний аккорд, разбивавший разом и образ, и очарование.
– Oremus![2]2
Помолимся! (лат.)
[Закрыть] – возглашал кюре.
III
Каждое воскресенье, выходя из церкви, родители вели Клер на кладбище. Могилы семейства Форжо находились в самом его центре, под охраной шеренги кипарисов, и казались командным пунктом батальонов других усопших. Клер с гордостью читала на плитах: «ГЕНЕРАЛ ГРАФ ФОРЖО, 1768–1845», «СЕНАТОР ГРАФ ФОРЖО, МЭР САРРАЗАКА, 1820–1892». Была здесь еще и детская могилка Патриса Форжо, умершего в возрасте десяти месяцев. Над ней стояла колонна с разбитой верхушкой. Ибо каждый умерший, будь он даже младенцем, имел право на свой памятник. Клер завидовала всем этим усопшим. Ей хотелось умереть молодой, совершив предварительно великие подвиги, дабы остаться блистательным воспоминанием в памяти живых.
Форжо, некогда французские крестьяне самой отборной породы, с XV века владели фермой близ Лиможа и занимались земледелием. Во времена Революции один из отпрысков этой семьи, Антуан-Артэм Форжо, вступил в армию. Став офицером в 1792 году, а затем, при Наполеоне, полковником и графом, он ушел в отставку в 1815-м, осел в Сарразаке, пристроил к дедовской ферме два дома, а затем купил маленький замок, возвышавшийся на холме, над деревней. Полковник Форжо окультурил обширные ланды и научил всю округу выращивать на них кукурузу. Когда началось завоевание Алжира, он, по просьбе короля, вернулся на военную службу и уже в чине генерала командовал одной из колонн, взявших Константину. В Сарразаке его бюст украшал площадь перед мэрией.
Его сын Пьер-Антуан Форжо в юности служил офицером в Алжире, а позже, подав в отставку, также осел на родине отцов, стал мэром Сарразака, сенатором от Верхней Вьенны, а в 1890 году в течение нескольких месяцев занимал пост министра сельского хозяйства. Рауль-Антуан Форжо, «сын предыдущего» и отец Клер, поступил в Сен-Сир и на удивление быстро сделал военную карьеру в Африке. Казалось, сама судьба сулила этому красавцу-мужчине с ярко-голубыми глазами, прекрасному всаднику, опытному воину, с его славным именем и личными качествами, высшие командные посты в армии. Однако во времена министра Комба и закона о конгрегациях[3]3
Луи Эмиль Комб (1835–1921) – французский политический деятель, сенатор (1885–1903), министр просвещения (1895–1896), инициатор закона о конгрегациях (1902), запрещающего деятельность религиозных организаций в школах.
[Закрыть] он внезапно оставил военную службу, притом что был самым молодым полковником Франции.
Дело полковника Форжо, ныне давно забытое, наделало немало шума во французской прессе. Оно вызвало самые ожесточенные дискуссии в обществе, поставив перед ним вопрос о свободе вероисповедания, который газеты трактовали, в зависимости от политической ориентации, каждая по-своему. Это было время, когда щуплый старичок с седой бородкой, которого карикатуристы правого толка изображали дьяволом во плоти, отказывал религиозным деятелям обоих полов в праве учить молодежь. Если монахи сопротивлялись, их изгоняли из монастырей с помощью жандармов. В Бретани и во многих других провинциях население протестовало и чинило препятствия этим репрессиям. Случилось так, что полковник Форжо, командовавший в Ренне драгунским полком, получил приказ отправиться в одну бретонскую деревню и закрыть школу, где детей учили монахини. Вернувшись домой в сильном волнении, он передал жене разговор, который состоялся у него с непосредственным начальником, генералом Леду. Госпожа Форжо, высокая сухопарая, энергичная дама, не колеблясь, высказала свое мнение:
– Вы не должны подчиняться, иначе вам грозит бесчестье.
– Не так-то это просто, – отвечал полковник. – Я ведь солдат и обязан выполнять приказы. Разве я имею право их обсуждать?
– Вы, прежде всего, христианин, – возразила мадам Форжо, – и не можете ставить человеческие приказы выше Господних.
Женщины вносят в государственные дела примитивный, почти дикарский пыл, который делает их такими сильными в сердечных делах. В спорах они с презрением отбрасывают аргументы и даже факты. Их епархия – любовь и ненависть, а отнюдь не справедливость. Мадам Форжо ненавидела министра Комба всеми силами души. Дай ей волю, она охотно содрала бы с него кожу, колесовала бы, сожгла живьем.
– И как только генерал, – возмущенно спросила она, – посмел отдать вам такой приказ?
Полковник стоял у камина, сгибая и разгибая колени машинальным движением всадника.
– Генерал, – ответил он, – всего лишь передал мне приказ префекта. Он не скрыл от меня, что сам не одобряет его.
– Но в таком случае, – торжествующе воскликнула мадам Форжо, – это вовсе не военный приказ, а всего лишь распоряжение гражданских властей!
– Мобилизация – тоже распоряжение гражданских властей, – сказал полковник.
Госпожа Форжо была женщиной твердого нрава. Урожденная Анриетта д’Окенвиль, из семьи мелкой нормандской знати, она выросла в бедности, почти в нищете, и к тридцати годам смирилась с тем, что останется старой девой, а потому начала активно работать в Красном Кресте. Откомандированная в Сенегал в качестве старшей сестры военного госпиталя, она ухитрилась на одной из конных прогулок одержать победу над майором Форжо, который и женился на ней в 1895 году. Сожалел ли он о своем поступке? Возможно. Женщины прежде любили его, он и теперь им нравился, так что, когда мадам Форжо устраивала прием для офицерских супружеских пар, ему случалось многозначительно переглянуться с какой-нибудь юной красоткой. Однако госпожа полковница крепко держала в руках и полк, и полковника.
– Вы должны осознать все последствия моего отказа, – сказал он. – Я пойду под трибунал…
– Ерунда, вас оправдают.
– Не уверен. Нынешняя армия – не та, что прежде. И в любом случае, даже если меня оправдают, я буду вынужден подать в отставку.
– Ну и прекрасно. Мы уедем в Сарразак, и вы займетесь земледелием.
– Дом в Сарразаке непригоден для житья, и вам это известно. Крыша протекает, а чтобы ее починить и привести в порядок хоть несколько комнат, нужны большие деньги, которых у меня нет.
– Но ваш брат может одолжить вам…
– Вряд ли. Шарль богат, но не склонен делиться своим добром. Да и мне неприятно обращаться к нему… Кроме того, Клер скоро исполнится семь лет. Неужели вам хочется запереть ее в деревне?
– А почему бы и нет? Лучше уж воспитывать девочку в деревне, чем оставить ей в наследство опозоренное имя.
Полковник вздохнул. Жена требовала от него жертвы, о которой еще вчера он и помыслить не мог. Он любил свою военную профессию, благодаря колониальным войнам быстро продвигался по службе и был уверен, что когда-нибудь добьется командования армейским корпусом. А впоследствии – кто знает – не выпадет ли ему шанс стать одним из вождей Реванша?!
– Хорошо, я пойду к генералу, – сказал он, застегивая свой доломан, – и попрошу его назначить другого офицера.
– А если он откажет? – спросила мадам Форжо.
Зная, что муж всегда держит слово, она хотела заручиться его твердым обещанием. Полковник колебался:
– Он не сможет мне в этом отказать.
– Вполне вероятно, но, если все-таки откажет, вы мне обещаете?
– Обещаю, – в отчаянии ответил полковник.
Генерал Леду, будучи кандидатом в члены Высшего военного совета, не желал ссориться с правительством, каким бы оно ни было, и настаивал на своем приказе, подслащивая его учтивыми сожалениями. Полковник Форжо отказался выполнять приказ и был предан военному суду. Судьи – такие же военные – не могли его оправдать, провинность была слишком очевидной, да, впрочем, он и сам в ней сознался. Его приговорили к однодневному тюремному заключению, обязав к тому же извиниться и одобрить действия начальства. Однако военный министр генерал Андре, располагавший политическими доносами на полковника Форжо, в которых его обвиняли как клерикала и реакционера, отстранил его от должности, иными словами, уволил из действующей армии, разрешив остаться в резерве с сохранением звания и быть призванным в случае мобилизации. Все офицеры гарнизона пришли на вокзал, чтобы проводить полковника в день его отъезда. Он был в штатском и держал за руку свою шестилетнюю дочь Клер. Что касается графини Форжо, гордившейся этой почетной немилостью, она, с ее ростом, возвышалась над всеми собравшимися и главенствовала на своем последнем приеме.
К перрону подошел поезд. Он должен был стоять в Ренне десять минут, и офицеры столпились подле вагона. Малышка Клер, на которую никто не обращал внимания, слушала их разговор. Она понимала, что произошло какое-то большое несчастье.
– Мама, а где Барнабе? – спросила она. – Разве он не поедет с нами?
– Нет, – резко ответила мадам Форжо. – Барнабе был ординарцем твоего отца, а ему теперь ординарец не положен.
– Но почему, мама?
– Я тебе уже двадцать раз объясняла: потому что он больше не командует полком.
Наконец поезд тяжко запыхтел и тронулся. Клер умолкла, глядя в окно на блестящую группу драгунов, которые щелкали каблуками и отдавали честь ее отцу.
