Текст книги "Летящие дни"

Автор книги: Анатолий Жигулин

Жигулин Анатолий Владимирович
Летящие дни

Посвящается Ирине Викторовне Жигулиной

Об авторе и его стихах

Известный советский поэт Анатолий Жигулин родился 1 января 1930 года в Воронеже, но раннее его детство прошло в селе Подгорном на юге Воронежской области, где его отец, Владимир Федорович Жигулин, работал начальником почты.

В 1937 году семья переехала на родину матери, Евгении Митрофановны Раевской – правнучки поэта-декабриста Владимира Федосеевича Раевского, – в город Воронеж.

В 1949 году стихи школьника, а затем студента Воронежского лесохозяйственного института Анатолия Жигулина появились в воронежской периодике (газета «Коммуна», альманах «Литературный Воронеж»).

В том же году молодой поэт был незаконно репрессирован по ложному обвинению как «враг народа». В заключении работал на строительстве и ремонте железной дороги Тайшет – Братск, затем на лесоповале в районе станции Чуна Иркутской области, далее на Колыме – шахтером (на рудниках в Бутугычаге и пос. им. Белова).

Полностью реабилитирован в 1956 году. Окончил Воронежский лесотехнический институт (1960), Высшие литературные курсы СП СССР (1965). Первая книжка «Огни моего города» вышла в Воронеже в 1959 году.

Сейчас Анатолий Жигулин автор более двадцати книг стихов. Член КПСС с 1963 года, Союза писателей СССР – с 1962 года. С 1963 года живет в Москве. В последние 10 лет ведет поэтический семинар в Литературном институте им. А. М. Горького.

В большую литературу Анатолий Жигулин вошел в начале 60-х годов как поэт «трудной темы». В начале 70-х годов критики дружно причислили его к так называемой «тихой лирике», хотя свою «сибирско-колымскую одиссею» поэт никогда не забывал и всегда обращался к ней даже в своих поздних стихах.

Критика писала, что Анатолию Жигулину вообще досталась нестандартная судьба и нестандартная стезя в поэзии. Драматизм личной судьбы помог ему выразить сложность времени.

Сгоревшая тетрадь

Рукописи не горят.

М. Булгаков

 
НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ПАМЯТИ
 
 
Снег над соснами кружится, кружится.
Конвоиры кричат в лесу…
Но стихи мои не об ужасах.
Не рассчитаны на слезу.
 
 
И не призраки черных вышек
У моих воспаленных глаз.
Нашу быль все равно опишут,
И опишут не хуже нас.
 
 
Я на трудных дорогах века,
Где от стужи стыли сердца,
Разглядеть хочу человека —
Современника
И борца.
 
 
И не надо бояться памяти
Тех не очень далеких лет,
Где затерян по снежной замети
Нашей юности горький след.
 
 
Там, в тайге,
Вдали от селения,
Если боль от обид остра,
Рисовали мы профиль Ленина
На остывшей золе костра.
 
 
Там особою мерой мерили
Радость встреч и печаль разлук.
Там еще сильней мы поверили
В силу наших рабочих рук.
 
 
Согревая свой хлеб ладонями,
Забывая тоску в труде,
Там впервые мы твердо поняли,
Что друзей узнают
В беде.
 
 
Как же мне не писать об этом?!
Как же свой рассказ не начать?!
Нет! Не быть мне тогда поэтом,
Если я
Смогу
Промолчать!
 

1962–1963

 
МОСКВА
 
 
Я в первый раз в Москву приехал
Тринадцать лет тому назад,
Мне в память врезан
Скорбной вехой
Тюрьмы облупленный фасад.
 
 
Солдат конвойных злые лица.
Тупик, похожий на загон…
Меня в любимую столицу
Привез «столыпинский» вагон.
 
 
Гремели кованые двери,
И кто-то плакал в тишине…
Москва!..
«Москва слезам не верит» —
Пришли слова
На память мне.
 
 
Шел трудный год пятидесятый.
Я ел соленую треску.
И сквозь железные квадраты
Смотрел впервые на Москву.
 
 
За прутьями теснились кровли,
Какой-то склад,
Какой-то мост.
И вдалеке – как капли крови —
Огни родных кремлевских звезд.
 
 
Хотелось плакать от обиды.
Хватала за душу тоска.
Но, как и в древности забытой,
Слезам не верила Москва…
 
 
Текла безмолвная беседа…
Решетки прут пристыл к руке.
И я не спал.
И до рассвета
Смотрел на звезды вдалеке.
 
 
И стала вдруг родней и ближе
Москва в предутреннем дыму…
А через день
С гудком охрипшим
Ушел состав – на Колыму…
 
 
Я все прошел.
Я гордо мерил
Дороги, беды и года.
Москва —
Она слезам не верит.
И я не плакал
Никогда.
 
 
Но помню я
Квартал притихший,
Москву в те горькие часы.
И на холодных, синих крышах
Скупые
Капельки
Росы…
 

1962–1963

 
НАЧАЛО ПОЭМЫ
 
 
Начинаю поэму.
Я у правды в долгу.
Я решить эту тему
По частям не смогу.
 
 
Только в целом и полном
Это можно понять.
Только в целом – не больно
Эту правду принять.
 
 
Как случилось такое,
Понять не могу:
Я иду под конвоем,
Увязая в снегу.
 
 
Не в неволе немецкой,
Не по черной золе.
Я иду по советской,
По любимой земле.
 
 
Не эсэсовец лютый
Над моею бедой,
А знакомый как будто
Солдат молодой.
 
 
Весельчак с автоматом
В ушанке большой,
Он ругается матом
До чего ж хорошо!
 
 
– Эй, фашистские гады!
Ваш рот-перерот!
Вас давно бы всех надо
Отправить в расход!..
 
 
И гуляет по спинам
Тяжелый приклад…
А ведь он мой ровесник,
Этот юный солдат.
 
 
Уж не с ним ли я вместе
Над задачей сопел?
Уж не с ним ли я песни
О Сталине пел?
 
 
Про счастливое детство,
Про родного отца…
Где ж то страшное место,
Где начало конца?
 
 
Как расстались однажды
Мы с ним навсегда?
Почему я под стражей
На глухие года?..
 
 
Ой, не знаю, не знаю.
Сказать не могу.
Я угрюмо шагаю
В голубую тайгу…
 

1962

 
ОТЕЦ
 
 
В серый дом
Моего вызывали отца.
И гудели слова
Тяжелее свинца.
 
 
И давился от злости
Упрямый майор.
Было каждое слово
Не слово – топор.
 
 
– Враг народа твой сын!
Отрекись от него!
Мы расшлепаем скоро
Сынка твоего!..
 
 
Но поднялся со стула
Мой старый отец.
И в глазах его честных
Был тоже – свинец.
 
 
– Я не верю! – сказал он,
Листок отстраня. —
Если сын виноват —
Расстреляйте меня.
 

1962

 
СТИХИ
 
 
Когда мне было
Очень-очень трудно,
Стихи читал я
В карцере холодном.
И гневные, пылающие строки
Тюремный сотрясали потолок:
 
 
«Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – все молчи!..»
 
 
И в камеру врывался надзиратель
С испуганным дежурным офицером.
Они орали:
– Как ты смеешь, сволочь,
Читать
Антисоветские
Стихи!
 

1963

 
СНЫ
 
 
Семь лет назад я вышел из тюрьмы.
А мне побеги,
Всё побеги снятся…
Мне шорохи мерещатся из тьмы.
Вокруг сугробы синие искрятся.
 
 
Весь лагерь спит,
Уставший от забот,
В скупом тепле
Глухих барачных секций.
Но вот ударил с вышки пулемет.
Прожектор больно полоснул по сердцу.
 
 
Вот я по полю снежному бегу.
Я задыхаюсь.
Я промок от пота.
Я продираюсь с треском сквозь тайгу,
Проваливаюсь в жадное болото.
 
 
Овчарки лают где-то в двух шагах.
Я их клыки оскаленные вижу.
Я до ареста так любил собак.
И как теперь собак я ненавижу!..
 
 
Я посыпаю табаком следы.
Я по ручью иду,
Чтоб сбить погоню.
Она все ближе, ближе.
Сквозь кусты
Я различаю красные погоны..
 
 
Вот закружились снежные холмы…
Вот я упал.
И не могу подняться.
…Семь лет назад я вышел из тюрьмы.
А мне побеги,
Всё побеги снятся…
 

1962–1963

 
ЗАБЫТЫЙ СЛУЧАЙ
 
 
Забытый случай, дальний-дальний,
Мерцает в прошлом, как свеча…
В холодном БУРе на Центральном
Мы удавили стукача.
 
 
Нас было в камере двенадцать.
Он был тринадцатым, подлец.
По части всяких провокаций
Еще на воле был он спец.
 
 
Он нас закладывал с уменьем,
Он был «наседкой» среди нас.
Но вот пришел конец терпенью,
Пробил его последний час.
 
 
Его, притиснутого к нарам,
Хвостом начавшего крутить,
Любой из нас одним ударом
Досрочно мог освободить.
 
 
Но чтоб никто не смел сознаться,
Когда допрашивать начнут,
Его душили все двенадцать,
Тянули с двух сторон за жгут…
 
 
Нас кум допрашивал подробно,
Морил в кондее сколько мог,
Нас били бешено и злобно,
Но мы твердили:
«Сам подох…»
 
 
И хоть отметки роковые
На шее видел мал и стар,
Врач записал:
«Гипертония», —
В его Последний формуляр.
 
 
И на погосте, под забором,
Где не росла трава с тех пор,
Он был земельным прокурором
Навечно принят под надзор…
 
 
Промчались годы, словно выстрел…
И в память тех далеких дней
Двенадцатая часть убийства
Лежит на совести моей.
 

1964

 
ЭПОХА
 
 
Что говорить. Конечно, это плохо,
Что жить пришлось от жизни далеко.
А где-то рядом гулко шла эпоха.
Без нас ей было очень нелегко.
 
 
Одетые в казенные бушлаты,
Гадали мы за стенами тюрьмы:
Она ли перед нами виновата,
А может, больше виноваты мы?..
 
 
Но вот опять веселая столица
Горит над нами звездами огней.
И все, конечно, может повториться.
Но мы теперь во много раз умней.
 
 
Мне говорят:
«Поэт, поглубже мысли!
И тень,
И свет эпохи передай!»
И под своим расплывчатым «осмысли»
Упрямо понимают: «оправдай».
 
 
Я не могу оправдывать утраты,
И есть одна
Особенная боль:
Мы сами были в чем-то виноваты,
Мы сами где-то
Проиграли
Бой.
 

1963–1964

 
* * *
 
 
В округе бродит холод синий
И жмется к дымному костру.
И куст серебряной полыни
Дрожит в кювете на ветру.
В такие дни
 
 
В полях покатых
От влаги чернозем тяжел…
И видно дали,
Что когда-то
Путями горькими прошел.
 
 
А если вдруг махры закуришь,
Затеплишь робкий огонек,
То встанет рядом
Ванька Кураш,
Тщедушный «львiвський» паренек.
 
 
Я презирал его, «бандеру».
Я был воспитан – будь здоров!
Ругал я крест его и веру,
Я с ним отменно был суров.
 
 
Он был оборван и простужен.
А впереди – нелегкий срок.
И так ему был, видно, нужен
Махорки жиденький глоток.
 
 
Но я не дал ему махорки,
Не дал жестоко, как врагу.
Его упрек безмолвно-горький
С тех пор забыть я не могу.
 
 
И только лишь опустишь веки —
И сразу видится вдали,
Как два солдата
С лесосеки
Его убитого несли.
 
 
Сосна тяжелая упала,
Хлестнула кроной по росе.
И Ваньки Кураша не стало,
Как будто не было совсем.
 
 
Жива ли мать его – не знаю…
Наверно, в час,
Когда роса,
Один лишь я и вспоминаю
Его усталые глаза…
 
 
А осень бродит в чистом поле.
Стерня упруга, как струна.
И жизнь очищена от боли.
И только
Памятью
Полна.
 

1964

 
КОЛЫМСКАЯ ПЕСНЯ
 
 
Я поеду один
К тем заснеженным скалам,
Где когда-то давно
Под конвоем ходил.
Я поеду один,
Чтоб ты снова меня не искала,
На реку Колыму
Я поеду один.
 
 
Я поеду туда
Не в тюремном вагоне
И не в трюме глухом,
Не в стальных кандалах,
Я туда полечу,
Словно лебедь в алмазной короне —
На сверкающем «Ту»
В золотых облаках.
 
 
Четверть века прошло,
А природа все та же —
Полутемный распадок
За сопкой кривой.
Лишь чего-то слегка
Не хватает в знакомом пейзаже —
Это там, на горе,
Не стоит часовой.
 
 
Я увижу рудник
За истлевшим бараком,
Где привольно растет
Голубая лоза.
И душа, как тогда,
Переполнится болью и мраком,
И с небес упадет —
Как дождинка – слеза.
 
 
Я поеду туда
Не в тюремном вагоне
И не в трюме глухом,
Не в стальных кандалах.
Я туда полечу,
Словно лебедь в алмазной короне —
На сверкающем «Ту»
В золотых облаках…
 

1976

Полярные цветы

 
РЕЛЬСЫ
 
 
Минус сорок
Показывал градусник Цельсия.
На откосах смолисто
Пылали костры.
Становились молочными
Черные рельсы,
Все в примерзших чешуйках
Сосновой коры.
 
 
Мы их брали на плечи —
Тяжелые, длинные —
И несли к полотну,
Где стучат молотки.
Солнце мерзло от стужи
Над нашими спинами,
Над седыми вершинами
Спящей тайги.
 
 
С каждым часом работы
Они тяжелели,
Синеватую сталь
В наши плечи вдавив.
И сочувственно хмурились
Темные ели,
Наше дружное «взяли!»
Сто раз повторив.
 
 
Нас по восемь на рельс.
А под вечер – по десять,
По четырнадцать
Ставил порой бригадир.
И казалось нам:
Будь рукавицы из жести,
Все равно бы за смену
Протерлись до дыр.
 
 
Вы когда-нибудь знали
Такую работу?
До соленого пота,
До боли в костях!
Вы лежнёвые трассы
Вели по болотам?
Вы хоть были когда-нибудь
В этих местах?
 
 
Приходилось ли бревна
Грузить с эстакады вам,
Засыпать на снегу,
Выбиваясь из сил?..
Я не циркулем тонким
Маршруты прокладывал,
Я таежную топь
Сапогами месил!
 
 
Не на ватмане строил я
Фермы бетонные.
Но своею работой
Горжусь я вдвойне:
Я пронес на плечах
Магистраль многотонную!
Вот на этих плечах.
Позавидуйте мне!
 

1959

 
ОБВАЛ
 
 
Обрушилась глыба гранита —
И хрустнула прочная каска.
Володька лежал в забое,
Задумчив и недвижим.
Лишь уцелевшая чудом.
Лампа его не погасла
И освещала руки
С узлами набухших жил.
 
 
И освещала кровлю —
Нависшие черные своды.
Бежали на помощь люди
По штреку из темноты.
Искрился кристаллами кварца
Огромный кусок породы,
Перечеркнувший Вовкины
Радости и мечты…
 
 
Володька был славный малый,
Задиристый и упрямый.
Он даже в большие морозы
Ходил – нараспашку душа.
А из далекого Курска
Володьке прислала мама
Красивый, с оленями, свитер
И вязаный теплый шарф…
 
 
Мы вышли из клети молча,
Словно бойцы на поверке,
Откатчики, машинисты,
Бурильщики, мастера.
И в свете полярного утра
Шахтерские лампы померкли.
Свистел обжигающий ветер
В обмерзших стропилах копра.
 
 
Я думал о том, что все мы —
Хорошие, сильные люди,
Что здесь мы еще построим
Прекрасные города.
Отыщем счастливые жилы
И золота горы добудем,
Но вот возвратить Володьку
Не сможем мы никогда…
 
 
Прощальным салютом взрывы
Гремели средь белых сопок.
Эхо неслось, отдаваясь
В штольнях, карьерах, стволах,
И улетало в небо,
Где над копром высоким
Упрямо боролся с ветром
Маленький красный флаг.
 

1959

 
СОСНЫ НА СКАЛАХ
 
 
Я часто слушал утром росным,
Когда долины спят во мгле,
Как шумно с ветром спорят сосны
На голой каменной скале.
 
 
И непонятно, странно было:
Здесь даже травы не растут.
Откуда жизненные силы
Деревья гордые берут?
 
 
И не ботаник в мудрых строчках —
Пастух,
Что здесь с рожденья рос,
Помог найти мне самый точный,
Простой ответ на мой вопрос:
 
 
Они в гранит вросли корнями,
И зной и холод с ним деля.
Суровый, твердый этот камень
Для них —
Родимая земля.
 

1959

 
* * *
 
 
Тайга за рекой пылала,
От сопок тянуло гарью.
Большущее медное солнце
Жевало последний снег.
И только сугробы палаток
В медвежьей глуши Заангарья
Никак не хотели таять
Назло запоздалой весне.
 
 
Хрипели сырые ветры.
Нам было плевать на погоду.
Мы строили новый город
В краю, где безмолвие спит.
Мы писем из дома порою
Не получали по году
И, чтобы согреться, глотали
Крутой, обжигающий спирт.
 
 
Хрипели сырые ветры…
Я там простудился немного.
И то, что случилось позже,
Обидно и глупо до слез.
В зловещей тиши кабинета
Сказал рентгенолог строго:
– Да, это очень серьезно.
Запущенный туберкулез.
 
 
И вот за окном больницы —
Город, расплывчатый, мглистый.
Он тих и почти безлюден
В ранний рассветный час.
Ветер асфальт захаркал
Кровью осенних листьев.
Не потому ль так горько,
Так тяжело сейчас?
 
 
Из глаз твоих, полных грусти,
Слезы готовы брызнуть.
У моего изголовья
Сидишь ты, платок теребя…
А мы ведь решили рядом,
Вместе шагать по жизни.
Так что же теперь сказать мне,
Как успокоить тебя?
 
 
Алый язык рассвета
Иней на крышах лижет.
Становится белое небо
Все голубей, голубей…
В жестокой борьбе со смертью
Любовь мне поможет выжить!
Но эта любовь, родная,
Не только любовь к тебе.
 
 
Любовь ко всему, чем дышит
Нелегкая наша эпоха,
К колючему, злому ветру,
Что в соснах гудит поутру.
Такая любовь, конечно,
Сильнее палочек Коха!
И будет просто нечестно,
Если я вдруг умру.
 

1958

 
ПРЕДОК
 
 
Дабы пресечь татарских орд свирепость,
Святую Русь от нехристей сберечь,
Царь повелел
Рубить на взгорье крепость
И оную Воронежем наречь.
 
 
Пригнали с войском
Крепостных людишек.
Был воевода царский лют и строг.
Он указал
Дубы валить повыше
И ладить перво-наперво острог.
 
 
Запахло дымом у песчаной кручи.
Был край неведом и зело суров.
Сушили люди мокрые онучи
И что-то грустно пели у костров.
 
 
И среди них,
Неволею ссутулен,
Тяжелой цепью скованный навек,
Был беглый крепостной
Иван Жигуля —
Упрямый, непокорный человек.
 
 
Он жег хоромы,
Слуг царевых резал,
Озоровал с людишками в ночи.
За то на дыбе жгли его железом
И батожьем стегали палачи…
 
 
Он рвы копал
И частоколы ставил.
А коль вдали набат звучал как стон,
Он шел на смерть,
На звон татарских сабель,
Грудь осеня размашисто крестом!..
 
 
Неведомо,
Где голову сложил он —
На плахе ль,
В битве ль за немилый кров…
Но слышу я:
В моих упругих жилах
Стучит его
Бунтующая
Кровь!
 

1959

 
НА ОСТРОЖНОМ БУГРЕ
 
 
Здесь нет теперь и знака никакого,
А был острог на этом месте встарь…
Быть может, в нем сидел, цепями скован,
Мой дальний предок,
Крепостной бунтарь.
 
 
Я представляю явственно и четко
Темницу в башне,
Где томился он.
Его глазами сквозь пруты решетки
Я вижу древний город,
Бастион…
 
 
Давно погасли огоньки посада,
Лишь у Ильницких кованых ворот
В глухой часовне светится лампада
Да стражник тихо ходит взад-вперед.
 
 
Шумит дубрава на бугре Острожном,
Тяжелыми ветвями шевеля.
Река фрегат качает осторожно,
Как будто сделан он из хрусталя.
 
 
Чернеет крепость на высокой круче.
И, осыпая волны серебром,
Летит луна в прозрачных редких тучах
Полупудовым пушечным ядром.
 
 
Она стремится заглянуть в бойницы…
Течет, струится синяя вода…
Как часовые у ворот темницы,
Без устали сменяются года.
 
 
На мшистых стенах заблестели пушки.
Колокола к заутрене звонят.
У церкви – нищий.
Стертые полушки,
В худую шапку падая, звенят.
 
 
Дворы, перекликаясь петухами,
Ввинтили в небо тонкие дымки.
На верфи у Чижовки
Обухами
Стучат мастеровые мужики.
 
 
А над рекою с самого рассвета
Плывут удары, тяжки и глухи.
Не знают: бьют ли сваи
Или это
Мне слышатся Истории шаги?
 

1959

 
ЯКОРЬ
 
 
Бывало, в детстве, понаслышав много
О первом флоте, о царе Петре,
Мы шли к реке
Ватагой босоногой,
Забыв запреты строгих матерей.
 
 
И было нам заманчиво и любо,
Подставив спины солнечным лучам,
Копать песок у здания яхт-клуба,
Всю руку зарывая до плеча.
 
 
Мечтали мы найти старинный якорь
Или от влаги потемневший меч.
А у косы
Буксир натужно крякал,
Стараясь баржу за собой увлечь.
 
 
И облака над лугом гордо плыли.
А нам казалось —
Плыли корабли…
Песку тогда мы горы перерыли,
Но ничего, конечно, не нашли…
 
 
Не потому ли с той поры люблю я
Петровский сквер,
Старинных пушек вид…
Там древний якорь Лапу вмял литую
В зернистый желто-розовый гранит.
 
 
С весенними цветами по соседству,
Дрожащими на легком ветерке,
Он так похож
На светлый якорь детства,
Что дремлет где-то в золотом песке.
 

1958

 
СТРАНА ЛИМОНИЯ
 
 
За Магаданом, за Палаткой,
Где пахнет мохом и смолой,
В свинцовых сопках есть распадки,
Всегда наполненные мглой.
 
 
Бежит ручей по глыбам кварца,
Крутыми склонами зажат.
И корни пихт,
Как руки старцев,
Над хрусткой осыпью дрожат.
 
 
Сквозная даль чиста, промыта
Над лбами каменных высот.
Лишь горький запах аммонита
Вдруг издалёка донесет…
 
 
Немало руд, металлов редких
Хребты колымские хранят.
В далекой первой пятилетке
Открыли люди этот клад.
 
 
Чернели грязные разводы
Весенних тающих снегов.
Гудели зычно пароходы
У этих диких берегов.
 
 
Народ и хмурый и веселый
В ту пору приезжал сюда —
И по путевкам комсомола,
И по решениям суда.
 
 
Галдели чайки бестолково,
Ворочал льдины мутный вал.
И кто-то в шутку
Край суровый
Страной Лимонией назвал.
 
 
Сгущался мрак в таежной чаще,
Темнело небо за бугром.
Чумазый паренек, рассказчик,
Сушил портянку над костром:
 
 
«Страна Лимония – планета,
Где молоко как воду пьют,
Где ни тоски, ни грусти нету,
Где вечно пляшут и поют.
 
 
Там много птиц и фруктов разных.
В густых садах – прохлада, тень.
Там каждый день бывает праздник.
Получка – тоже каждый день!..»
 

1960

 
У КОСТРА
 
 
Мороз лютует три дня подряд.
На трассе колымской костры горят.
Шумно греется у огня
Чумазая шоферня…
 
 
О, Колыма!
Край жестоких вьюг.
Здесь легче шагать,
Если рядом друг.
 
 
Когда в непогоду не видно вех
И стынет заглохший мотор,
Здесь говорят:
«Костер – человек», —
Если греет костер.
 
 
Здесь никогда не скажут: «Подлец».
Здесь скажут,
Как в сердце нож,
Слова беспощаднее, чем свинец:
«Лишних пять лет живешь!»
 
 
…Усталые люди на пламя глядят.
Могучие «татры» надрывно гудят.
Вцепились корнями в гранитный откос
Младшие сестры российских берез…
 
 
Владей моим сердцем,
Навеки владей,
Край жил золотых
И железных людей!
 
 
Сдирая с ушанки намерзший снег,
Смотрю сквозь пламя на гребни гор
И повторяю: «Костер – человек!
Жарче пылай, костер!»
 

1960

 
ТРЕСКА
 
 
Надоела она.
Надоела чертовски.
Даже повар вздыхал,
Как от горькой тоски,
Разбивая бочонков
Смоленые доски,
Прикасаясь к просоленным
Спинам трески.
 
 
Мы ругались обидными,
Злыми словами,
Мы начальству
Упреки бросали в глаза.
А начальство в ответ
Разводило руками,
Говорило, что к стройке
Проехать нельзя.
 
 
Что машины везут
И консервы и фрукты,
Но дороги в пургу
Не легки, не близки,
Что на складе совсем
Не осталось продуктов,
Кроме этой питательной,
 
 
Вкусной трески.
Мы работу на выемке
Бросить могли бы.
Но, ломая
Кедрового стланца кусты,
Мы мочили в ручье
Эту жесткую рыбу,
Ржавым тросом проткнув
Золотые хвосты.
 
 
А она ни за что
Не хотела быть пресной,
Наша грубая пища,
Соленый наш хлеб.
Мы работали честно.
Угрюмо, но честно.
На работе на этой
Мужал я и креп.
 
 
Мы работали дружно,
До едкого пота.
И ребята острили:
– Кто воду не пьет,
Кто тресочку не ест,
Тот не может работать —
Богатырскую силу
Треска придает!..
 
 
А во время обеда,
Мусоля окурки,
Мы в костры подвигали
Пихтовую смоль.
И на наших промокших
Брезентовых куртках
Выступала
Густая
Хрустящая соль.
 

1960

 
КОСТЫЛИ
 
 
Сосны пылят ледяною крупкой,
Мерзлые шпалы к земле приросли.
Сталь от мороза становится хрупкой —
С хрустом ломаются костыли.
 
 
Когда с платформы их выгружали,
На солнце сверкали они, остры.
Чтоб не ломались, мы их нагревали —
Совковой лопатой бросали в костры.
 
 
Долго они на углях калились,
Огонь над ними плясал и пел.
Потом рукавицы от них дымились,
На черных гранях снежок шипел.
 
 
Выдохнув белое облачко пара,
Иван Дядюра, мой старший друг,
Вбивал костыли с одного удара.
Только тайга отзывалась: «У-ух!..»
 
 
Составы тяжелые с грохотом мчались,
Рельсы гнулись, шпалы качались,
Искры гасли в снежной пыли.
Но крепко держались и не сдавались
Сквозь пламя прошедшие костыли…
 
 
Если я от работы устану,
Если когда-нибудь хоть на миг
Верить в молодость перестану —
Напомните мне о друзьях моих.
 
 
Я вспомню, что где-то бушует пламя,
Брошу все, уеду в тайгу.
Крикну:
– Ребята! Я снова с вами.
Сердце мое разогрейте кострами —
Я еще многое сделать смогу!
 

1960

 
ПЕСНЯ
 
 
В шахтерском клубе было тесно.
И над рядами, в тишине,
Плыла,
Металась,
Вилась песня,
Как чайка от волны к волне.
 
 
Был голос у певца простужен.
Струна оборвана была.
Но песня трогала за душу,
За сердце самое брала.
 
 
В той песне просто говорилось
О времени, уже былом,
Как люди первые явились
В тот край,
Где мы теперь живем.
 
 
Рубили лес,
Цингой болели,
Вели нелегкий счет годам
И очень трогательно пели
Про славный город Магадан.
 
 
Протяжным,
Стонущим мотивом
Хотела песня подчеркнуть,
Как пароход кричал с надрывом,
В тумане выбирая путь…
 
 
А в зале тихо-тихо было.
И кто-то шепотом сказал,
Что, может, сам
Борис Корнилов
Слова той песни написал.
 
 
Мы имя автора не знали,
Но молча думали о тех,
Что здесь впервые прошагали,
Вминая унты в мерзлый снег.
 
 
О тех,
Кто здесь палатки ставил
И на ветру жестоком хрип.
Кто эту песню нам оставил,
Кто здесь,
В тайге глухой,
Погиб.
 

1960

 
О ДРУЖБЕ
                                       Б. Батуеву
 
 
Электровоз – это там, в квершлаге.
А здесь под блоком на дальней ветке,
Под каплями едкой холодной влаги
Надо вручную катать вагонетки.
 
 
Каждую смену вдвоем возили их
(Восьмичасовая смена, подземная).
Ноги —
Пара сапог резиновых.
Руки —
Две рукавицы брезентовые.
 
 
Везем в вагонетке полграмма золота,
Но это золото —
В тонне руды.
Руда в забое отпалом размолота
И смешана с брызгами кварца,
Воды.
 
 
Одна вагонетка – стало быть, тонна.
Катить ее надо вдоль узкого штрека.
Конечно, это поменьше вагона,
Но это немало на два человека.
 
 
И вот шагаем по черной жиже.
На касках —
Ламп красноватое тление.
Голову надо держать пониже,
Чтоб не удариться о крепление.
 
 
Всего труднее на поворотах.
Здесь нажимать посильнее надо,
Здесь вполсилы нельзя работать:
Застрянешь —
Не вытащит вся бригада…
 
 
Есть друг у меня,
Настоящий, хороший,
Жизнь за него отдам, не жалея.
В любой беде никогда не брошу.
И дружбы нет на земле сильнее.
 
 
Мы рядом с ним не стояли на вахте
И не ходили вдвоем в разведку.
Гораздо проще:
В обычной шахте
Мы вместе катали
Одну вагонетку.
 

1960

 
ШУТКА
 
 
Новичку говорят:
– Эй, малый!
Видишь, кровля грозит обвалом!
Поддержи – не сочти за труд, —
Пока крепильщики подойдут…
 
 
А потом – как отпала грохот —
Гулко ходит по штреку хохот.
Новичок худощав, курнос.
И обидно парню до слез.
 
 
Над его головой нависло
Горизонтов пять или шесть!
…Но частица здравого смысла
В этой шутке все-таки есть:
 
 
Ведь мальчишка,
Согнувшись под сводом,
Упираясь плечом в раскос,
Держит тысячи тонн породы
Деловито,
Честно,
Всерьез!
 

1960

 
НЕ СЕТУЙ, ДРУГ…
                          Поэту Н. Якушеву
 
 
Не сетуй, друг, что в жизни много
Волнений было и тревог.
Что шли мы трудною дорогой
И даже вовсе без дорог.
 
 
И не беда, что ночью вьюга
Сиреной нас звала во мглу.
Что часто для могилы друга
Мы рвали гулкую скалу.
 
 
Что не вместить анкетам строгим
В лицо хлеставшую пургу.
Что биографий наших строки
Легли как рельсы сквозь тайгу.
 
 
Не сетуй, друг, что не однажды
Ты был жестоко жизнью бит.
Что наши глотки, словно жажда,
Сушила ярость от обид.
 
 
Пусть нам завидуют счастливцы,
Кто жил легко, писал легко.
Кто книги сочинял в столице,
Не уезжая далеко.
 
 
Идя вперед,
За счастье споря,
Мы были к трудностям глухи.
Всю нашу боль,
Все наше горе
Мы переплавили в стихи.
 

1960

 
ПОЖАРЫ
 
 
Века проходили.
Дрожали
Осины у балки степной…
Пожары,
Пожары,
Пожары
Терзали мой город родной!..
 
 
Блестящими саблями вспорот
Над ветхими кровлями мрак.
Пылает бревенчатый город.
Скотина ревет во дворах.
 
 
Пылает Тайницкая башня.
В реке головешки шипят.
Звучит одиноко и страшно,
Уносится в степи набат.
 
 
Умчались татарские кони,
На гарях поднялись леса…
Молясь чудотворной иконе,
Творят мужики чудеса.
 
 
И снова над желтым обрывом,
Как в сказке,
Огнем не сожжен,
Стоит городок горделиво,
Добротной стеной окружен.
 
 
В дозоре врага проворонишь —
С булатом схлестнется булат.
И вновь
Полыхает Воронеж,
Удушливым дымом объят…
 

1960

 
* * *
 
 
В обрушенном старом окопе,
В оплывах намокшей земли
Нашли наконечники копий
И ржавые гильзы нашли.
 
 
Легли на ладонь человека
И были на миг сведены
Железо десятого века
С железом последней войны.
 
 
Стрелу или пулю обреза,
Литое ядро с корабля —
Земля
Принимала железо,
И тяжко вздыхала земля.
 
 
Молчала.
Но каждое лето,
Когда наступают дожди,
Оттенками ржавого цвета
Земля зацветает.
 
 
Гляди —
Ржавеют луга и дубравы.
Колюч, как железо, бурьян.
Качаются бурые травы
У вырытых бомбами ям.
 
 
Проносится ветер со свистом.
И в роще, черны и грубы,
Железные ржавые листья
Устало роняют дубы.
 

1960

 
ЛИСЕНОК
 
 
Привезу тебе лисенка,
До апреля подожди.
Отвяжу с мешка тесемку:
– Ну-ка, рыжий, выходи!
 
 
Выйдет робкий несмышленыш,
Головастый и смешной,
Лисий маленький детеныш,
Черноглазый зверь лесной.
 
 
Будет фыркать он спросонок.
Скажут все наперебой:
– У Ларисы есть лисенок,
Не игрушечный – живой!
 
 
У Ларисы – носик лисий,
Золотистая коса,
И поэтому Лариса
Не Лариса, а – лиса!
 

1960

 
ЛИСИЦА
 
 
Над кроватью – рога оленьи,
Древний дедовский самопал.
Я в лесное твое селенье
Словно в сказочный мир попал.
 
 
Дятлы щелкают деловито,
Просыпаются – чуть заря.
Возле берега на ракитах
Сохнут мокрые вентеря.
 
 
А вокруг – смоляные дали.
На сто верст вокруг —
Все леса!..
По оврагу в седьмом квартале
Ходит огненная лиса.
 
 
Воздух нюхает черным носом,
Прячет в нору своих детей.
Пахнет рыбою по откосам
От намокших в реке сетей.
 
 
Как лисята, рыжеют листья,
Мягко падают на крыльцо…
Знаешь, есть в тебе что-то лисье.
Может, эти глаза с хитрецой?..
 
 
Улечу я на самолете,
На скрипучем, старом «По-2».
Всхлипнут кулики на болоте,
И застынут в горле слова.
 
 
Долго будут потом мне сниться
Ленты желтые в волосах,
Злые огненные лисицы
В непонятных твоих глазах.
 

1961

 
ХЛЕБ
                               Б. Ручьеву
 
 
Нет, в нем не попадались ости,
В нем не горчила лебеда.
Он не был ни сырым, ни черствым —
Тот хлеб хорошим был всегда.
 
 
Одно лишь свойство отличало
Тот хлеб от хлеба лучших дней:
Его всегда недоставало
В суровой юности моей.
 
 
Он связан был с тяжелой нормой,
С делянкой дальней и глухой,
С покрытой инеем платформой,
С гудящей дымною тайгой.
 
 
Та связь была простой и грозной…
Под крики «бойся!», брань и смех
Деревья в воздухе морозном
Со стоном падали на снег.
 
 
Та связь, наверное, издревле
Была началом всех начал:
Кто больше в день валил деревьев,
Тот больше хлеба получал.
 
 
Я все забыл…
Ожоги ветра.
Друзей угрюмых имена.
А норма – двадцать кубометров, —
Доныне помнится она…
 
 
В барак входили в клубах пара,
Ногами топая в сенях,
И сразу падали на нары,
Тяжелых валенок не сняв.
 
 
А хлеб несли из хлеборезки.
Был очень точно взвешен он.
И каждый маленький довесок
Был щепкой к пайке прикреплен.
 
 
О, горечь той обиды черной,
Когда порой по вечерам
Не сделавшим дневную норму
Давали хлеба двести грамм!
 
 
Прошли года…
Теперь, быть может,
Жесток тот принцип и нелеп.
Но сердце до сих пор тревожит
Прямая связь:
Работа – хлеб.
 

1961

 
НОЧНАЯ СМЕНА
 
 
Из штольни вышли в пыльных робах,
На свет взглянув из-под руки.
И замелькали на сугробах
Густые черные плевки.
 
 
Не выключив аккумуляторы,
Бурами длинными звеня,
Ночная смена шаг печатала
В начале северного дня.
 
 
Под сапогами гравий вздрагивал
И проминался грязный мох.
Внизу над полотняным лагерем
Курился розовый дымок.
 
 
Нас ждал барак с двойными нарами,
Что сварены из ржавых труб.
С плакатами довольно старыми
Нас ждал холодный тесный клуб.
 
 
Но было весело и молодо
Идти дорогою крутой.
На сопках снег,
Как сахар колотый,
Лучился нежной чистотой.
 
 
Чернели кедры обгорелые…
И утверждал тот строгий вид,
Что мир из черного
И белого,
По существу, и состоит.
 

1961

 
ЗЕМЛЯ
 
 
Мы сначала снимали
Твой снежный покров.
Кисти мерзлой брусники
Алели, как кровь.
 
 
Корни сосен рубили
Потом
Топором
И тебя обжигали
Горячим костром.
 
 
А потом мы ругались,
Суглинок кайля:
До чего ж ты упряма,
Родная земля!
 
 
Наконец ты сдавалась,
Дымясь и скорбя.
Мы ведь люди, земля!
Мы сильнее тебя.
 

1961

 
ПОЛЯРНЫЕ ЦВЕТЫ
 
 
Сползла машина с перевала.
И в падях,
Что всегда пусты,
Нас будто всех околдовало —
Мы вдруг увидели
Цветы!
 
 
И разом ахнули ребята,
Нажал водитель на педаль:
Была светла и розовата
От тех цветов глухая даль.
 
 
И через каменные глыбы,
По чахлым ивовым кустам,
Не в силах потушить улыбок,
Мы побежали к тем цветам.
 
 
Студент-геолог, умный парень,
Заспорить с кем-то был готов,
Что, дескать, только в Заполярье
Известен этот вид цветов.
 
 
Но порешили, кто постарше,
На спор поставив сразу крест,
Что те цветы, конечно, наши —
Из тульских и рязанских мест.
 
 
Что просто здесь,
В сторонке дальней,
В просторах вечной мерзлоты,
Они немножечко печальней
И чуть суровей, те цветы.
 
 
И под нависшим серым небом
С колымским талым ветерком
Дохнуло вдруг соломой, хлебом,
Коровьим теплым молоком…
 
 
Цветы, цветы…
Они – как люди:
Им легче, если много их.
Где мы еще теперь побудем,
Каких путей хлебнем земных?..
 
 
Уж пятый час трясется кузов,
И склоны гор опять пусты,
А мы в ладонях заскорузлых
Все держим нежные цветы…
 

1961

 
ФЛАЖКИ
 
 
Флажки на трассе в снежной шири…
Но будет речь о них потом.
А раньше Слово о чифире,
Напитке горьком и густом.
 
 
То крепкий чай,
Как деготь черный.
На Колыме в далекий путь
Берут его с собой шоферы,
Чтоб за баранкой не уснуть.
 
 
Знакомый фельдшер с автобазы
Не раз предупреждал ребят:
– Не пейте, братцы, той заразы.
Чифир для сердца – страшный яд!
 
 
Но выл буран за тонкой дверцей,
А мы не спали пять ночей,
И было нам
Плевать на сердце
И на советы всех врачей!
 
 
Нам было надо без отрыва
До боли всматриваться в ночь,
Чтоб не сорваться вниз с обрыва,
Чтобы в беде друзьям помочь.
 
 
Кипел чифир в консервных банках,
Дороге не было конца,
И стыли руки на баранках,
Стучали бешено сердца.
 
 
И чтоб за нами Без помехи
Другие шли грузовики,
Мы ставили в сугробы вехи —
На палках красные флажки…
 
 
И пусть теперь от боли резкой
Сожмется сердце иногда,—
Мы так же молоды и дерзки,
Как в те нелегкие года.
 
 
Мы вновь те дали,
Если нужно,
Пройдем без премий и наград.
Повторный путь по трассам вьюжным
Нам будет легче во сто крат.
 
 
Ведь там,
Где мы бывали в рейсах,
На тех путях,
На той земле
Оставлены частицы сердца —
Флажками красными во мгле!
 

1961

 
ИСТОКИ
 
 
Однажды вдруг мне слов не хватит,
Я отложу тогда стихи.
На свой рудник приду опять я,
Надену робу, сапоги.
 
 
В конторе торопливым росчерком
«За безопасность» распишусь.
На самый дальний блок
Забойщиком
У бригадира попрошусь.
 
 
По штрекам узким, невысоким,
Где гулки отзвуки шагов,
Я поспешу в забой —
К истокам Моих тревог,
Моих стихов.
 
 
Там, где кончаются крепления,
Проверю стуком потолок,
Поправлю шланги
И с волнением
Возьму отбойный молоток.
 
 
Забьется сердце в нем железное.
Пристынут пальцы к рычагам.
И глыбы подлинной поэзии,
Шурша,
Падут к моим ногам.
 

1961

 
* * *
 
 
Потеряла в траве заколку.
Ветерок развевает челку.
 
 
Не грусти!
Видишь, сколько елок?
Мы попросим у них заколок.
 
 
Эй, девчонки!
Рыжие елки!
Дайте нам взаймы две заколки.
 
 
Две иголочки, две хвоинки
Заколоть прическу Иринке.
 

1961

 

* * *

                                   И. Н.
 
 
Две родинки, две отметинки
На груди у тебя,
На плече.
Две веселые бересклетинки
Отразились в лесном ручье…
 
 
Как легко и просторно осенью
В этом гулком пустом лесу!
Хочешь, я тебя через просеку
На одной руке понесу?..
 
 
На коряжины,
На колдобины
Листья падают сквозь тишину…
Я в глазах твоих заколдованных
Растворюсь сейчас,
Утону.
 

1961

 
В ПОЛЕТЕ
 
 
За дюралевой стенкой
Горячо дышат моторы,
А внизу – земля…
Она зеленоватая
И немножко пестрая,
С рыжими крапинками —
Совсем как твои глаза,
Если смотреть в них
Близко-близко…
 

1961

 
СВЕТКА
 
 
Много света и снега
В ельнике редком.
Все бело.
Только розовый свитер
У Светки.
 
 
Только желтые лыжи
Летят по откосу.
Только бьются по свитеру
Желтые косы.
 
 
Только громко хохочет
Веселое солнце
И вдогонку за Светкой
По снегу несется.
 
 
Бахрома на березах
Светла и стеклянна.
И аукает кто-то:
– Светлана!
Светлана!..
 

1961

 
РОДИНА
 
 
Помню я: под сенью старых вишен
В том далеком,
В том донском селе
Жили пчелы в камышовых крышах —
В каждой камышинке по пчеле…
 
 
Родина!
Простая и великая.
В давнем детстве, от беды храня,
Древними архангельскими ликами
Строго ты смотрела на меня…
 
 
А потом,
Позвав в края суровые,
Где весной не встретишь зеленя,
Жизнь взвалила рельсы стопудовые
На худого, юного меня.
 
 
Я копал руду на Крайнем Севере.
Много лет я молока не пил.
Только ты, земля моя,
Не верила,
Что тебе я в чем-то изменил.
 
 
Все прошел я:
Трудные дороги,
Злой навет и горькую беду,
Чтобы снова пальцами потрогать
Пыльную в канаве лебеду.
 
 
Я опять с тобой,
Земля просторная,
Где за клином старого жнивья
Под горой стоит село Подгорное —
Родина негромкая моя;
 
 
Где висит над хатой
Месяц рыжий;
Где в прозрачной невесомой мгле
Пчелы спят под камышовой крышей —
В каждой камышинке по пчеле…
 

1962

 
ПОЭЗИЯ
                                     И. Н.
 
 
Стоят дубы, задумчивы, тихи.
По желтой просеке уходит лето.
Ты мне читаешь грустные стихи
Какого-то салонного поэта.
 
 
О том, как где-то в городе пустом
На мерзлых стеклах тает чья-то
                                           нежность…
А мы в лесу, в орешнике густом,
Вдыхаем жадно
Утреннюю свежесть.
 
 
Я не люблю бескровные слова,
Холодные, искусственные строки.
Зачем они
Когда шуршит трава,
Поют синицы и трещат сороки?
 
 
Взгляни вокруг!
Открой свои глаза,
Зеленые нетающие льдинки.
Большая золотая стрекоза
Качается на тонкой камышинке…
 
 
Поэзия! Она всегда – жива.
Ей чужды стекол мертвые узоры.
Она растет и дышит,
Как листва,
Как гордая осока на озерах.
 
 
Ей тесен мир условной бахромы
И вздохов у замерзшего оконца…
Поэзия – она живет, как мы.
Она не может
Без любви и солнца!
 

1962

 
ГРАД
 
 
Побило градом яблони,
Ударило из мглы,
Сломало, словно ядрами,
Некрепкие стволы.
 
 
В лохмотья измочалена
Зеленая кора.
Стояли и молчали мы
Над грудой серебра.
 
 
Обняв руками деревце,
Разбитое вконец:
– И что же это деется?.. —
Чуть выдохнул отец.
 
 
Погибла в утро летнее
С деревьями в соку
Мечта его.
Последняя,
Быть может, на веку…
 
 
О, градины небесные!
Вы очень нам горьки.
Но били нас увесистей
Земные кулаки.
 
 
До сей поры не найдены,
В метели и в дожди
Болят шальные градины
Под ребрами в груди.
 
 
Войною ли,
Обидами,
Пайком гнилой крупы —
Сполна нам было выдано
Ударов от судьбы.
 
 
…Настанут дни погожие,
Добавим в грунт золы,
Закутаем рогожами
Разбитые стволы.
 
 
Наплывами затянется
Кора, где выбил град,
И выдюжит,
Поправится
Наш перебитый сад.
 

1963

 
* * *
 
 
Летели гуси за Усть-Омчуг,
На индигирские луга,
И все отчетливей и громче
Дышала сонная тайга.
 
 
И захотелось стать крылатым,
Лететь сквозь солнце и дожди,
И билось сердце под бушлатом,
Где черный номер на груди.
 
 
А гуси плыли синим миром.
Скрываясь в небе за горой.
И улыбались конвоиры,
Дымя зеленою махрой.
 
 
И словно ожил камень дикий,
И всем заметно стало вдруг,
Как с мерзлой кисточкой брусники
На камне замер бурундук.
 
 
Качалась на воде коряга,
Светило солнце с высоты.
У белых гор Бутугычага
Цвели полярные цветы…
 

1963

 
БУРУНДУК
 
 
Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склоненной к воде лесине
Мы поймали бурундука.
 
 
По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс,
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.
 
 
А зверек заметался, бедный,
По коряжинам у реки.
Видно, думал:
«Убьют, наверно,
Эти грубые мужики».
 
 
– Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты,
Рыжий какой шустряк!.. —
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принес в барак.
 
 
Тосковал он сперва немножко
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.
 
 
А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
– Надо номер ему на спину.
Он ведь тоже у нас – зека!..
 
 
Каждый сытым давненько не был,
Но до самых теплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казенных своих пайков.
 
 
А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щелк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.
 

1963

 
РАССВЕТ В БУТУГЫЧАГЕ
 
 
В ночную смену на Шайтане,
Где черный камень льдом покрыт,
Из горной штольни мы катали
Отпалом вырванный гранит.
 
 
Был штрек наполнен пылью едкой,
И каждый радостно вздыхал,
Когда с груженой вагонеткой
Мы выходили на отвал.
 
 
Нас обжигал морозный воздух,
Снежинки стыли на плечах,
И рядом с нами были звезды.
Под нами спал Бутугычаг.
 
 
Дремали горы в дымке синей,
К подножьям становясь темней.
Внизу, в глубокой котловине,
Дрожали бусинки огней…
 
 
Мы отдыхали очень редко.
За рейсом – рейс, простоев нет.
На двадцать пятой вагонетке
Вставал над сопками рассвет.
 
 
Еще прожекторы горели.
Но было видно с высоты,
Как с каждым рейсом розовели
Молочно-белые хребты.
 
 
Еще таился мрак в лощинах,
Поселок тенью закрывал,
А на заснеженных вершинах
Рассвет победно бушевал.
 
 
Спецовки мокрые твердели,
И холодила руки сталь.
Но мы стояли и глядели
На пламенеющую даль.
 
 
Мы знали: чудо грянет скоро,
Однако долго ждать нельзя,
И мы опять входили в гору,
Вагон порожний увозя.
 
 
Но каждый знал:
Когда вернется
Из узкой штольни на простор,
Увидит огненное солнце
Над белой цепью снежных гор.
 

1963

 
ХУДОЖНИК
 
 
Только голые камни,
Поросшие мохом.
Только клочья тумана
На стланике мокром.
 
 
Только грязные сопки
За хмарью суровой.
Только низкое серое
Зданье столовой.
 
 
А в столовой,
Над грудами мисок порожних,
Колдовал у картины
Голодный художник.
 
 
На картине желтели
Луга и покосы.
Над рекой у затона
Стояли березы.
 
 
Баламутя кнутами
Зеленую тину,
Пастухи к водопою
Сгоняли скотину…
 
 
Я смотрел на картину…
Ресницы смежались.
И деревья, и люди
Ко мне приближались.
 
 
И березы худыми
Руками качали,
И коровы мычали,
И люди кричали.
 
 
Заскрипели уключины
Над перевозом,
И запахло травою,
Землею, навозом.
 

1963

 
КОСТРОЖОГИ
            А. И. Солженицыну
 
 
В оцеплении, не смолкая,
Целый день стучат топоры.
А у нас работа другая:
Мы солдатам палим костры.
 
 
Стужа – будто Северный полюс.
Аж трещит мороз по лесам.
Мой напарник – пленный японец,
Офицер Кумияма-сан.
 
 
Говорят, военный преступник
(Сам по-русски – ни в зуб ногой!).
Кто-то даже хотел пристукнуть
На погрузке его слегой…
 
 
Все посты мы обходим за день…
Мы, конечно, с ним не друзья.
Но с напарником надо ладить.
Нам ругаться никак нельзя.
 
 
Потому что все же – работа.
Вместе пилим одно бревно… З
акурить нам очень охота,
Но махорочки нет давно.
 
 
Табаку не достанешь в БУРе.
Хоть бы раз-другой потянуть.
А конвойный стоит и курит,
Автомат повесив на грудь.
 
 
На японца солдат косится,
Наблюдает из-под руки.
А меня, видать, не боится,
Мы случайно с ним земляки.
 
 
Да и молод я.
Мне, салаге,
И семнадцати лет не дашь…
– Ты за что же попал-то в лагерь?
Неужели за шпионаж?
 
 
Что солдату сказать – не знаю.
Все равно не поймет никто.
И поэтому отвечаю
Очень коротко:
– Ни за что…
 
 
– Не бреши, ни за что не садят!
Видно, в чем-нибудь виноват…—
И солдат машинально гладит
Рукавицей желтый приклад.
 
 
А потом,
Чтоб не видел ротный,
Достает полпачки махры
И кладет на пенек в сугробе:
– На, возьми, мужик!
Закури!
 
 
Я готов протянуть ладони.
Я, конечно, махорке рад.
Но пенек-то – в запретной зоне.
Не убьет ли меня солдат?
 
 
И такая бывает штука.
Может шутку сыграть с тобой.
Скажет после: «Бежал, подлюка!» —
И получит отпуск домой.
 
 
Как огреет из автомата —
И никто концов не найдет…
И смотрю я в глаза солдата.
Нет, пожалуй что не убьет.
 
 
Три шага до пня.
Три – обратно.
Я с солдата глаз не свожу.
И с махоркой, в руке зажатой,
Тихо с просеки ухожу.
 
 
С сердца словно свалилась глыба.
Я стираю холодный пот,
Говорю солдату: «Спасибо!»
Кумияма – поклон кладет.
 
 
И уходим мы лесом хвойным,
Где белеет снег по стволам.
И махорку, что дал конвойный,
Делим бережно пополам.
 

1963

 
ЗОЛОТО
 
 
Глыбу кварца разбили молотом,
И, веселым огнем горя,
Заблестели крупинки золота
В свете тусклого фонаря.
 
 
И вокруг собрались откатчики:
Редкий случай, чтоб так, в руде!
И от ламп заплясали зайчики,
Отражаясь в черной воде…
 
 
Мы стояли вокруг.
Курили,
Прислонившись к мокрой стене,
И мечтательно говорили
Не о золоте – о весне.
 
 
И о том, что скоро, наверно,
На заливе вспотеет лед
И, снега огласив сиреной,
Наконец придет пароход…
 
 
Покурили еще немного,
Золотинки в кисет смели
И опять – по своим дорогам,
К вагонеткам своим пошли.
 
 
Что нам золото? В дни тяжелые
Я от жадности злой не слеп.
Самородки большие, желтые
Отдавал за табак и хлеб.
 
 
Не о золоте были мысли…
В ночь таежную у костра
Есть над чем поразмыслить в жизни,
Кроме
Золота-серебра.
 

1963

 
РАБОТА
 
 
На лежнёвке порою вешней —
Видно, был большой перекос —
Забурился, ломая лежни,
И на шпалы сел паровоз.
 
 
За крушение на участке,
Если путь не починим в срок,
Строгий выговор будет начальству,
Заключенным – штрафной паек.
 
 
Бригадир полез, не робея,
С молотком под нависший скат.
С уважением за Сергеем
Наблюдал молодой солдат.
 
 
А Серега очень спокойно
Говорит, вытирая пот:
– Отойди, гражданин конвойный,
Ненароком тебя прибьет.
 
 
Показал, где рубить опоры,
Чтоб исправить опасный крен…
Был когда-то Сергей сапером
И в тюрьму угодил за плен…
 
 
Топоры застучали дружно,
Как, наверное, на войне.
Если нужно – так, значит, нужно.
Не стоять же нам в стороне!..
 
 
Хоть и малый – узкоколейный,
Все равно паровоз тяжел.
Но подважили посильнее.
Кто-то крикнул:
– Пошел! Пошел!..
 
 
Мы канат натянули туго,
И, ломая ветки берез,
Под веселую нашу ругань
Плавно тронулся паровоз.
 
 
И когда по брускам сосновым
Он на рельсы вкатил уже —
Всем нам было,
Честное слово,
Очень радостно на душе.
 
 
Захватила нас всех работа,
Увела от невзгод земных…
Словно вышли мы на свободу
На какой-то короткий миг.
 

1963

 
БЕРЕЗА
 
 
Звенел топор, потом пила.
Потом – последнее усилье.
Береза медленно пошла,
Нас осыпая снежной пылью.
 
 
Спилили дерево не зря, —
Над полотном, у края леса,
Тугие ветры декабря
Могли свалить его на рельсы.
 
 
Его спилили поутру,
Оно за насыпью лежало
И тихо-тихо на ветру,
Звеня сосульками, дрожало…
 
 
Зиме сто лет еще мести,
Гудеть в тайге, ломая сосны,
А нам сто раз еще пройти
Участок свой
По шпалам мерзлым.
 
 
И, как глухой сибирский лес,
Как дальний окрик паровоза,
Нам стал привычен темный срез —
Большая мертвая береза.
 
 
Пришла весна.
И, после вьюг,
С ремонтом проходя в апреле,
Мы все остановились вдруг,
Глазам испуганно не веря:
 
 
Береза старая жила,
Упрямо почки распускались.
На ветках мертвого ствола
Сережки желтые качались!..
 
 
Нам кто-то после объяснил,
Что бродит сок в древесной тверди,
Что иногда хватает сил
Ожить цветами
После смерти…
 
 
Еще синел в низинах лед
И ныли пальцы от мороза,
А мы смотрели,
Как цветет
Давно погибшая береза.
 

1963

 
ПОЕЗД
 
 
Мела пурга, протяжно воя.
И до рассвета, ровно в пять,
Нас выводили под конвоем
Пути от снега расчищать.
 
 
Не грели рваные бушлаты.
Костры пылали на ветру.
И деревянные лопаты
Стучали глухо в мерзлоту.
 
 
И, чуть видны в неровных вспышках
Забитых снегом фонарей,
Вдоль полотна чернели вышки
Тревожно спящих лагерей.
 
 
А из морозной Черной чащи,
Дым над тайгою распластав,
Могучий,
Огненный,
Гудящий,
В лавине снега шел состав.
 
 
Стонали буксы и колеса,
Густое месиво кроша,
А мы стояли вдоль откоса,
В худые варежки дыша.
 
 
Страна моя!
В снегу по пояс,
Через невзгоды и пургу
Ты шла вперед, как этот поезд —
С тяжелым стоном
Сквозь тайгу!
 
 
И мы за дальними снегами,
В заносах,
На пути крутом
Тому движенью помогали
Своим нерадостным трудом.
 
 
В глухую ночь,
Забыв о боли,
Мы шли на ветер, бьющий в грудь,
По нашей воле
И неволе
С тобой
Делили
Трудный путь.
 

1962–1963

 
ТРУДНАЯ ТЕМА
 
 
Трудная тема,
А надо писать.
Я не могу
Эту тему бросать.
 
 
Трудная тема —
Как в поле блиндаж:
Плохо,
Если врагу отдашь.
 
 
Если уступишь,
Отступишь в борьбе, —
Враг будет оттуда
Стрелять по тебе.
 
 
Я трудную тему
Забыть не могу.
Я не оставлю
Окопы врагу!
 

1963

 
ВИНА
 
 
Среди невзгод судьбы тревожной
Уже без боли и тоски
Мне вспоминается таежный
Поселок странный у реки.
 
 
Там петухи с зарей не пели,
Но по утрам в любые дни
Ворота громкие скрипели,
На весь поселок тот – одни.
 
 
В морозной мгле дымили трубы.
По рельсу били – на развод,
И выходили лесорубы
Нечетким строем из ворот.
 
 
Звучало:
«Первая! Вторая!..»
Под строгий счет шеренги шли.
И сосны, ругань повторяя,
В тумане прятались вдали…
 
 
Немало судеб самых разных
Соединил печальный строй.
Здесь был мальчишка, мой соклассник,
И Брестской крепости герой.
 
 
В худых заплатанных бушлатах,
В сугробах, на краю страны —
Здесь было мало виноватых,
Здесь было больше —
Без вины.
 
 
Мне нынче видится иною
Картина горестных потерь:
Здесь были люди
С той виною,
Что стала правдою теперь.
 
 
Здесь был колхозник,
Виноватый
В том, что, подняв мякины куль,
В «отца народов» ухнул матом
(Тогда не знали слова «культ»)…
 
 
Смотри, читатель:
Вьюга злится.
Над зоной фонари горят.
Тряпьем прикрыв худые лица,
Они идут За рядом – ряд.
 
 
А вот и я.
В фуражке летней.
Под чей-то плач, под чей-то смех
Иду – худой, двадцатилетний —
И кровью харкаю на снег.
 
 
Да, это я.
Я помню твердо
И лай собак в рассветный час,
И номер свой пятьсот четвертый,
И как по снегу гнали нас,
 
 
Как над тайгой
С оттенком крови
Вставала мутная заря…
Вина!..
Я тоже был виновен.
Я арестован был не зря.
 
 
Все, что сегодня с боем взято,
С большой трибуны нам дано,
Я слышал в юности когда-то,
Я смутно знал давным-давно.
 
 
Вы что, не верите?
Проверьте —
Есть в деле, спрятанном в архив,
Слова – и тех, кто предан смерти,
И тех, кто ныне, к счастью, жив.
 
 
О, дело судеб невеселых!
О нем – особая глава.
Пока скажу,
Что в протоколах
Хранятся и мои слова.
 
 
Быть может, трепетно,
Но ясно
Я тоже знал в той дальней мгле,
Что поклоняются напрасно
Живому богу на земле.
 
 
Вина!
Она была, конечно.
Мы были той виной сильны.
Нам, виноватым, было легче,
Чем взятым вовсе без вины.
 
 
Я не забыл:
В бригаде БУРа
В одном строю со мной шагал
Тот, кто еще из царских тюрем
По этим сопкам убегал.
 
 
Он лес пилил со мною вместе,
Железной воли человек,
Сказавший «нет» на громком съезде
И вдруг исчезнувший навек.
 
 
Я с ним табак делил, как равный,
Мы рядом шли в метельный свист:
Совсем юнец, студент недавний
И знавший Ленина чекист…
 
 
О, люди!
Люди с номерами.
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.
 
 
Я с вами шел в те злые годы,
И с вами был не страшен мне
Жестокий титул «враг народа»
И черный
Номер
На спине.
 

1962–1963

 
КОЛЫМСКИЙ СТЛАНИК
 
 
Привет тебе,
Колымский колкий стланик,
Сибирских кедров самый младший брат!
Давно я не был
В этих сопках дальних
И, словно друга,
Видеть тебя рад.
 
 
Как ты живешь?
По-прежнему ли четко
Тебе видны отсюда, свысока,
Отвалы штолен,
Узкая речонка
И ветхие постройки рудника?..
 
 
Во чреве сопок
Где-то вьются штреки…
А здесь,
На склоне каменной горы,
Ты раздаешь бурундукам орехи,
Лишайник укрываешь от жары.
 
 
Ты очень добр.
Ты нам простил, конечно,
Невольную жестокость той поры,
Когда в буран
На этой сопке снежной
Тебя рубили
Наши топоры…
 
 
Бадью в барак цинготный приносили.
И густо поднимался хвойный пар.
И доктор заставлял нас пить насильно
Густой,
Смолистый,
Вяжущий отвар.
 
 
А мы ничком
Валились на солому.
Казалось, к жизни больше нет пути.
Никто не верил
Пьянице лекпому,
Что горький стланик
Может нас спасти.
 
 
…Совсем застыла
В тишине округа.
Недвижны сопки
В розовом дыму…
Густую ветку,
Словно руку друга,
Я прижимаю к сердцу своему.
 

1963

 
КЛАДБИЩЕ В ЗАПОЛЯРЬЕ
 
 
Я видел разные погосты.
Но здесь особая черта:
На склоне сопки – только звезды,
Ни одного креста.
 
 
А выше – холмики иные,
Где даже звезд фанерных нет.
Одни дощечки номерные
И просто камни без примет.
 
 
Лежали там под крепким сводом
Из камня гулкого и льда
Те, кто не дожил до свободы
(Им не положена звезда).
 
 
…А нас, живых, глухим распадком
К далекой вышке буровой
С утра, согласно разнарядке,
Вел мимо кладбища конвой.
 
 
Напоминали нам с рассветом
Дощечки черные вдали,
Что есть еще позор
Посмертный,
Помимо бед, что мы прошли…
 
 
Мы били штольню сквозь мерзлоты.
Нам волей был подземный мрак.
А поздно вечером с работы
Опять конвой нас вел в барак…
 
 
Спускалась ночь на снег погоста,
На склон гранитного бугра,
И тихо зажигала звезды
Там,
Где чернели
Номера…
 

1961–1963

 

* * *

               В. Филину
 
 
Мне помнится
Рудник Бутугычаг
И горе
У товарищей в очах.
 
 
Скупая радость,
Щедрая беда
И голубая
Звонкая руда.
 
 
Я помню тех,
Кто навсегда зачах
В долине,
Где рудник Бутугычаг.
 
 
И вот узнал я
Нынче из газет,
Что там давно
Ни зон, ни вышек нет.
 
 
Что по хребту
До самой высоты
Растут большие
Белые цветы…
 
 
О, самородки
Незабытых дней
В пустых отвалах
Памяти моей!
 
 
Я вас ищу,
Я вновь спешу туда,
Где голубая
Пыльная руда.
 
 
Привет тебе,
Заброшенный рудник,
Что к серой сопке
В тишине приник!
 
 
Я помню твой
Густой неровный гул.
Ты жизнь мою тогда
Перевернул.
 
 
Привет тебе,
Судьбы моей рычаг,
Серебряный рудник
Бутугычаг!
 

1964

 
ЛЕСНЫЕ ДОРОГИ
 
 
Я хожу по лесным дорогам,
Где в траншеях растет бурьян,
И читаю стихи сорокам,
Ветру, солнцу и муравьям.
 
 
Лес молчит,
Словно критик строгий.
Только птицы трещат в тиши.
Одобряют стихи сороки.
«Хороши, – кричат,—
Хороши!..»
 
 
Забрались молодые елки
В неуютный старый окоп.
Сиротливо лежат осколки
На припеке песчаных троп.
 
 
А внизу,
За оврагом волчьим,
Спит снаряд в песке у реки.
Вырос худенький колокольчик
Возле ржавой его щеки.
 
 
Над оврагом шумит ракита.
Лес к зеленой воде приник…
– Очень сильно он был побитый! —
Говорит мне старый лесник.
 
 
– Видишь, сколько тут всякой ржави.
Скрозь железо, где ни копни.
А потом короеды жрали,
Гниль крушила битые пни.
 
 
Лес бы выдюжил, он привычный.
Каждый год – пожар, шелкопряд.
Да попался дурак лесничий.
Много лет рубили подряд.
 
 
Что получше – пошло на срубы.
Все мы, видно, не без греха.
После тех «санитарных» рубок
Оставалась одна труха…
 
 
Мы идем с лесником в контору.
Под ногами шуршит песок.
Поднимается солнце в гору
По деревьям наискосок.
 
 
Между старых, стоящих порознь,
Безвершинных кривых дубов
Поднялась молодая поросль,
Занимая склоны холмов.
 
 
У крыльца телок на приколе.
За конторой – луг, тополя.
Лес корявый.
Ржаное поле.
Дорогая моя земля.
 

1964

 
ДОРОГА В ПЛЕС
 
 
Петляет дорога, ведя на проселок.
Лобастые камни лежат у ручья.
И маковка церкви за пиками елок —
Как дальняя-дальняя память моя…
 
 
И девочка-спутница с синим колечком,
И хмурый шофер, что спешит в сельсовет,
О чем-то забытом, но мудром и вечном
Задумались, глядя в холодный рассвет.
 
 
И колокол черный оперся на брусья,
Задумчиво слушая гулкую тишь.
И веет дремучей, глубинною Русью
От серых замшелых осиновых крыш.
 

1964

 
* * *
 
 
Давно с берез слетели листья,
И на рябинах у крыльца
Повисли трепетные кисти,
Как обнаженные сердца.
 
 
И всюду видится нетвердость,
Непостоянность бытия…
И не горит, как мокрый хворост,
Душа притихшая моя.
 
 
И сердце бьется неприметно.
Оно устало на весу
Дрожать от холода и ветра
В пустом неприбранном лесу.
 

1964

 
Я БЫЛ НАЗНАЧЕН БРИГАДИРОМ
 
 
Я был назначен бригадиром.
А бригадир – и царь и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.
 
 
Я опьянен был этой властью.
Я молод был тогда и глуп…
Скрипели сосны, словно снасти,
Стучали кирки в мерзлый грунт.
 
 
Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край.
А я ходил над котлованом,
Покрикивал:
– Давай! Давай!..
 
 
И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат.
 
 
– Не дешеви! – сказал он внятно,
В мои глаза смотря в упор,
И под полой его бушлата
Блеснул
Отточенный
Топор!
 
 
Не от угрозы оробел я,—
Там жизнь всегда на волоске.
В конце концов дошло б до дела —
Забурник был в моей руке.
 
 
Но стало страшно оттого мне,
Что это был товарищ мой.
Я и сегодня ясно помню
Суровый взгляд его прямой.
 
 
Друзья мои! В лихие сроки
Вы были сильными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева
И любви.
 

1964

 
ПОЭТ
 
 
Его приговорили к высшей мере.
А он писал,
А он писал стихи.
Еще кассационных две недели,
И нет минут для прочей чепухи.
 
 
Врач говорил,
Что он, наверно, спятил.
Он до утра по камере шагал.
И старый,
Видно, добрый надзиратель,
Закрыв окошко, тяжело вздыхал…
 
 
Уже заря последняя алела…
Окрасил строки горестный рассвет.
А он просил, чтоб их пришили к делу,
Чтоб сохранить.
 
 
Он был большой поэт.
Он знал, что мы отыщем,
Не забудем,
Услышим те прощальные шаги,
И с болью в сердце прочитают люди
Его совсем негромкие стихи…
 
 
И мы живем,
Живем на свете белом,
Его строка заветная жива:
«Пишите честно —
Как перед расстрелом.
Жизнь оправдает
Честные слова…»
 

1964

 
МАРТА
 
 
Сгорели в памяти дотла
Костры сибирской лесосеки.
Но в тайниках ее навеки
Осталась теплая зола.
 
 
И лишь подует горький ветер
С далеких, выжженных полян,
Как затрещат сухие ветви,
Метнутся тени по стволам.
 
 
Сохатый бросится, испуган,
Рванет по зарослям густым.
И ругань, ругань, ругань, ругань
Повиснет в воздухе, как дым.
 
 
Взметнутся кони на ухабы,
Таща корявый сухостой.
И кто-то крикнет:
– Бабы! Бабы!
Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!..
 
 
Она запомнилась навеки…
По хрусткой наледи скользя,
Она несла по лесосеке
Большие юные глаза.
 
 
Она искала земляков,
Она просила: – Отзовитесь.—
И повторяла:
– Лабас ритас!..[1]1
  Доброе утро!.. (лит.).


[Закрыть] —
не слыхал печальней слов.
 
 
Она сидела у огня,
Ладони маленькие грела
И неотрывно на меня
Сквозь пламя желтое смотрела.
 
 
Густым туманом по ручью
Стелилось пасмурное небо…
И я сказал ей:
– Хочешь хлеба? —
Она ответила:
– Хочу.
 
 
И я отдал ей все до крошки.
Был слышен где-то крик совы.
Желтели ягоды морошки
Среди оттаявшей травы…
 
 
И было странно мне тогда,
Что нас двоих,
Таких неблизких,
В седой глуши лесов сибирских
Свела не радость,
А беда.
 

1965

 
СЫН
 
 
Товарищ мой по несчастью
Жадно курил махорку,
Гулко шагал по камере,
Голову наклоня.
– Я не боюсь расстрела,—
Все повторял он горько. —
Жаль только, нету сына,
Сына нет у меня…
 
 
…Сын мой голубоглазый!
Тебе по утрам не спится.
Смотришь из колыбели
В распахнутое окно.
Слушаешь, как на ветке
Тонко поет синица.
Хочешь достать росинки
Трепетное зерно.
 
 
Сын мой голубоглазый!
Мир-то какой открытый!
С радостью, болью, ложью —
Вот он перед тобой!
В этом суровом мире
Клены росой умыты,
В нем каждая капля – счастье,
В нем каждое слово – бой!
 

1965

 
* * *
 
 
Полынный берег, мостик шаткий.
Песок холодный и сухой.
И вьются ласточки-касатки
Над покосившейся стрехой.
 
 
Россия… Выжженная болью
В моей простреленной груди.
Твоих плетней сырые колья
Весной пытаются цвести.
 
 
И я такой же – гнутый, битый,
Прошедший много горьких вех,
Твоей изрубленной ракиты
Упрямо выживший побег.
 

1965

 
* * *
 
 
Я сыну купил заводную машину.
Я с детства когда-то мечтал о такой.
Проверил колеса,
Потрогал пружину,
Задумчиво кузов погладил рукой…
 
 
Играй на здоровье, родной человечек!
Песок нагружай и колеса крути.
А можно построить гараж из дощечек,
Дорогу от клумбы к нему провести.
 
 
А хочешь, мы вместе с тобой поиграем
В тени лопухов, где живут муравьи.
Где тихо ржавеют за старым сараем
Патронные гильзы – игрушки мои.
 

1965

 
БОРИСОГЛЕБСК
 
 
Сухой красноватый бурьян на заре
И утренний тонкий серебряный холод,
И город вдали на покатой горе,
Военного детства неласковый город.
 
 
Лежит в огородах сухая ботва.
На низеньких крышах – следы пулевые,
На клеверном поле притихли «Пе-2»,
Блестящие, новые двухкилевые.
 
 
И словно в насмешку над вихрем смертей,
На стенах старинных бревенчатых зданий —
Скупые таблички былых страхований
Губернских, уездных и прочих властей…
 
 
О, город из древней семьи городов!
Резные ворота, крылечки косые.
Глазами твоих опечаленных вдов
Тревожно мне в сердце смотрела Россия.
 
 
Спасибо тебе за твою лебеду,
За мягкое сено в домишках сосновых,
За редкую сласть петушков леденцовых
На бедном базаре в том горьком году.
 

1965

 
КОРДОН ПЕСЧАНЫЙ
                                    Брату Вячеславу
 
 
Спустился летчик, весь иссеченный,
На мягкий мох березняка.
Над ним в слезах склонились женщины —
Жена и дочка лесника…
 
 
И мы с братишкой в яму черную
Смотрели, стоя под сосной.
Мы были просто беспризорными
Той неуютною весной.
 
 
Потом у маленького озера,
Где самолет упал вдали,
Двух карасей молочно-розовых
В прибрежной тине мы нашли.
 
 
Под ивой, перебитой крыльями,
Без соли – не достать нигде —
В консервной банке их сварили мы,
В бензином пахнущей воде…
 
 
Кордон Песчаный!..
Пойма топкая,
Худой осинник на пути!
Хочу опять сырыми тропками
В твои урочища пройти.
 
 
Хочу опушками сорочьими
Пройти к дымящейся реке…
Хочу найти могилу летчика
В сухом и чистом сосняке.
 

1965

 
* * *
 
 
Громыхала бадья у колодца,
Где под срубом росла лебеда.
И тяжелыми каплями солнца
На колоду струилась вода.
 
 
А за серой ольхой на болоте
Над полями задымленной ржи
Голубой-голубой самолетик
В желтом небе кружил и кружил.
 
 
И ударили где-то зенитки.
И травинки подрезал металл.
И паук на серебряной нитке
Паутину вязать перестал.
 
 
А потом на пригорке покатом
Зачернели глазницы могил.
И босою ногой на лопату
Нажимать просто не было сил.
 

1965

 

* * *

                              В. К.
 
 
Ветер стучал ладонями
В спину товарняка…
Все, что тогда не поняли,
Видно издалека.
 
 
Снова душе заказана
Тропка за Калитвой.
Город вдали под вязами —
Тихий и синий – твой…
 
 
Белым песочком выстланы
Заросли ивняка.
Стихла далеким выстрелом
Вспугнутая река.
 
 
Только за низким тальничком
В черные невода:
«Валечка!.. Валя!.. Валечка!..» —
Всплескивает вода.
 

1965

 
* * *
 
 
Светло и холодно над Волгой.
Притих в долине город Плес.
И склон расчерчен черной елкой
По желтой проседи берез.
 
 
И мир распахнут и расколот.
В нем легкий треск и тишина.
Сошлись на миг тепло и холод,
Ноябрь и ранняя весна.
 
 
Горел костер на снежном склоне,
Веселый, рыжий, словно пес.
Огня горячие ладони
Бросали искры на откос.
 
 
Условность мира отражая,
Пришли к огню трава и снег,
И рядом – ты, еще чужая,
Но самый близкий человек.
 
 
О, наш костер
Над хмурой Волгой!
Ледком хрустящая лоза…
Холодный снег,
Кустарник колкий
И солнцем полные глаза!
 

1965

 
ТЕБЕРДА
 
 
Теберда, Теберда!
Голубая вода,
Ледяная вода
Из домбайского льда.
 
 
Никогда я не видел
Воды холодней.
Ничего не встречал
Крепче этих камней,
Что упрямо и трудно
Шлифует река,
Отражая в воде
Облака…
 
 
А над речкой
В зеленых долинах живет
Молчаливый
И гордый народ.
Сколько лет
От родимой земли вдалеке
Их катала судьба,
Словно камни в реке?!
 
 
Потому холодна
И прозрачна вода.
Видно, в ней растворилась
Печаль и беда.
Навсегда.
 

1965

 
ЯЛТА
 
 
В белом небе стыли кипарисы,
И желтели дальние хребты,
И качали сосны,
Словно лисы,
Длинные пушистые хвосты.
 
 
Осыпая серебринки смеха
С мокрых листьев
В сонную траву,
Горное стремительное эхо
Повторяло нежное:
«Ау!..»
 
 
А сегодня чище и стеклянней
Брызги на пустынных пристанях.
Солнечный туман воспоминаний
Пеной оседает на камнях.
 
 
Позабылись радости и горе —
Только волны катятся, звеня.
И глаза —
Две теплых капли моря —
Из тумана смотрят на меня.
 

1965

 
ХОЗЯЙКА
                                     Ирине
 
 
Как тяжело лежать в больнице
И ждать свиданья день за днем.
Смотреть, как желтые синицы
На ветках скачут за окном.
 
 
Халатов стираная байка,
Больничных кленов хмурый вид…
– Иди, пришла твоя хозяйка! —
Мне санитарка говорит.
 
 
А ты еще и не хозяйка,
И впереди немало бед.
Еще попробуй угадай-ка,
Хозяйкой будешь или нет.
 
 
И мне еще грудную клетку
Хирурги будут потрошить.
И случай мой довольно редкий,
И неизвестно, буду ль жить.
 
 
И у меня еще невеста,
Нежна и ласкова со мной.
Боится – потеряет место,
Когда уйду я в мир иной.
 
 
Беду считая неминучей,
Совсем не чувствуя греха,
Она уже на всякий случай
Другого ищет жениха.
 
 
Я страхом смерти был опутан,
Не различал добра и зла.
Но ты пришла и страх мой лютый
С невестой вместе прогнала…
 
 
Еще нетвердо сердце билось,
Тугим прихваченное швом.
Но ты пришла и утвердилась
В нем, неокрепшем, но живом.
 
 
И выходил я в сад больничный,
Где на ветру пучки травы.
И голоса густые птичьи
Кричали мне:
«Живи! Живи!..»
 
 
Синиц трепещущая стайка
Справляла жизни торжество.
И рядом шла моя хозяйка,
Хозяйка сердца моего.
 

1965

 
* * *
 
 
Где теперь ты, рыжая? Скажи.
Словно бы тебя и не бывало.
Словно бы от горечи и лжи
Сердце по частям не убывало.
 
 
И другая ждет меня теперь,
Та, что я в тебе искал напрасно.
После всех сомнений и потерь
Многое мне нынче стало ясно.
 
 
Словно бы поднялся на скалу
И увидел под собой с вершины
Сосны, погруженные во мглу,
Пройденные кручи и долины.
 
 
И видна мне с гулкой высоты
За дрожащей рябью бездорожья
Маленькая-маленькая ты,
Что осталась где-то у подножья.
 

1965

 
* * *
 
 
На почерневших ветках дуба
Свернулись бурые листы.
Холодный ветер зло и грубо
Раздел дрожащие кусты.
 
 
И только свежестью нежданной,
Как будто впрямь еще жива,
За изгородью деревянной
Сверкает мокрая трава.
 

1965

 
* * *
                      Г. Красухину
 
 
Горят сырые листья,
И вьется горький дым.
В саду, пустом и мглистом,
Он кажется седым.
 
 
В молчанье нелюдимом
Я думаю о дне,
Когда растаю дымом
В холодной тишине.
 
 
Листок заледенелый
Качается, шурша…
Уже почти сгорела,
Обуглилась душа.
 
 
Не будет продолженья
В растаявшем дыму.
И нету утешенья
Раздумью моему.
 

1965

 
* * *
 
 
Я спал, обняв сырую землю,
На лесосеке под сосной.
Осенних трав сухие стебли
Склонялись нежно надо мной.
 
 
И на мешках от аммонита
Я спал во чреве рудника.
Осколки битого гранита
Врезались больно мне в бока.
 
 
Но я бессонницы не ведал.
С друзьями горький хлеб делил,
Пустой баландою обедал.
И сосны крепкие валил.
 
 
На дне глубокого карьера
Не знал я света и тепла.
Но ни одна меня холера
Тогда до срока не брала…
 
 
А нынче?.. Нынче только снится
Былая сила прежних лет.
Опять через окно больницы
Смотрю я в пасмурный рассвет.
 
 
Смотрю на глинистые пятна,
На лес, сверкающий бело…
Земля, земля!
Отдай обратно
Мое здоровье и тепло.
 

1965

 
* * *
 
 
О, жизнь! Я все тебе прощаю.
И давний голод в недород,
И что увлек меня, вращая,
Большой войны круговорот.
 
 
Прощаю бед твоих безмерность —
Они устроены людьми.
Прощаю, как закономерность,
Измены в дружбе и в любви.
 
 
Для всех утрат, былых и близких,
Я оправданий не ищу.
Но даже горечь дней колымских
Тебе я все-таки прощу.
 
 
И только с тем, что вечно стынуть
Придется где-то без следа,
Что должен я тебя покинуть, —
Не примирюсь я никогда.
 

1965

 
МЕТАЛЛОЛОМ
              А. Иванову, сатирику
 
 
Металлолом! Металлолом!
Киоск дощатый за углом.
 
 
Веселый год сороковой.
Цветенье лип над головой.
И мы с товарищем вдвоем
Везем сдавать металлолом.
 
 
Тележка дряхлая ворчит
И по булыжнику стучит.
На зависть всем колоколам
Гудит, грохочет старый хлам:
 
 
Позеленевшее ведро,
Литое ржавое ядро,
Стальной ошейник для собак,
Екатерининский пятак,
Пустые ризы от икон,
Разбитый древний граммофон…
 
 
Давным-давно на свете нет
Скупых примет
Тех дальних лет.
 
 
Была военная зима —
Сгорели старые дома.
От прежних лип остались пни,
Давно трухлявые они.
 
 
В асфальт оделись города —
Исчез булыжник навсегда…
Товарищ мой погиб в войну
 В свою десятую весну.
 
 
Что решено,
Что суждено —
Все переплавлено давно.
 
 
Но, как и прежде, за углом
Звенит-гремит
Металлолом.
 

1966

 
ПРАВДА
 
 
Кто додумался правду
На части делить
И от имени правды
Неправду творить?
 
 
Это тело живое —
Не сладкий пирог,
Чтобы резать и брать
Подходящий кусок.
 
 
Только полная правда
Жива и права.
А неполная правда —
Пустые слова.
 

1966

 
* * *
 
 
Приход зимы в краю суровом
Я вижу ясно и сейчас:
Холодный ветер с диким ревом
Деревья грозные потряс.
 
 
Мне и сегодня снится, снится
Скупого дня последний луч;
Пурга, готовая пробиться
Из тяжело летящих туч;
 
 
Снежинок первое порханье
В оцепеневшей синеве,
Когда от моего дыханья
Растаял иней на траве.
 

1966

 
* * *
                                Рокуэллу Кенту
 
 
Подъемный кран раскачивает ветер —
Как будто не Москва,
А Колыма
Явилась мне сегодня на рассвете
Сквозь белый пар,
Сквозь белые дома.
 
 
И у шоссе костер горит смолисто.
Кипит в котле расплавленный гудрон.
И увлеченно спорят два таксиста,
Осыпанные жестким серебром…
 
 
О, странный мир!
Ты повторяешь краски.
Я помню, как не раз я застывал
У тех полотен с видами Аляски,
Где никогда, конечно, не бывал.
 
 
Суровый мир.
Скупое освещенье.
Холодных, чистых красок торжество…
И в каждой жилке Зрело ощущенье
Немыслимой знакомости его!
 
 
И эту сопку в облаке тумана,
И эту тень косую на снегу
Я видел где-то
Возле Магадана.
Вот только точно вспомнить
Не могу.
 

1966

 
* * *
 
 
Вспоминаются черные дни.
Вспоминаются белые ночи.
И дорога в те дали – короче,
Удивительно близко они.
 
 
Вспоминается мутный залив.
На воде нефтяные разводы.
И кричат,
И кричат пароходы,
Груз печали на плечи взвалив.
 
 
Снова видится дым вдалеке.
Снова ветер упругий и жесткий.
И тяжелые желтые блестки
На моей загрубевшей руке.
 
 
Я вернулся домой без гроша…
Только в памяти билось и пело
И березы дрожащее тело,
И костра золотая душа.
 
 
Я и нынче тебя не забыл.
Это с той нависающей тропки,
Словно даль с голубеющей сопки,
Жизнь открылась
До самых глубин.
 
 
Магадан, Магадан, Магадан!
Давний символ беды и ненастья.
Может быть, не на горе —
На счастье
Ты однажды судьбою мне дан?..
 

1966

 
* * *
 
 
Вот и жизнь пошла на убыль,
Словно солнце на закат.
И серебряные трубы
В стылом воздухе звенят.
 
 
Жизнь моя! Сентябрь звенящий!
Время в прошлом торопя,
Все отчетливей и чаще
Вспоминаю я тебя.
 
 
Вспоминаю ранний-ранний
С колокольчиками луг.
На изломах белых граней —
Солнце шумное вокруг.
 
 
Вспоминаю малым-малым
Несмышленышем себя…
К тем истокам,
К тем началам
Ты зовешь меня, трубя.
 

1966

 
УТИНЫЕ ДВОРИКИ
 
 
Утиные Дворики – это деревня.
Одиннадцать мокрых соломенных крыш.
Утиные Дворики – это деревья,
Полынная горечь и желтый камыш.
 
 
Холодный сентябрь сорок пятого года.
Победа гремит по великой Руси.
Намокла ботва на пустых огородах.
Увяз «студебекер» в тяжелой грязи.
 
 
Утиные Дворики…
Именем странным
Навек очарована тихая весь.
Утиные Дворики…
Там, за курганом,
Еще и Гусиные, кажется, есть.
 
 
Малыш хворостиной играет у хаты.
Утиные Дворики…
Вдовья беда…
Всё мимо
И мимо проходят солдаты.
Сюда не вернется никто никогда…
 
 
Корявые вербы качают руками.
Шуршит под копной одинокая мышь,
И медленно тают в белесом тумане
Одиннадцать мокрых
Соломенных крыш.
 

1966

 
ДОВОЕННОЕ
 
 
Было время демонстраций
И строительных громов,
И горела цифра «двадцать»
Над фасадами домов.
 
 
Проезжали с песней мимо
На больших грузовиках
Парни Осоавиахима
С трехлинейками в руках.
 
 
И еще плакат безлицый
В память врезался мою:
Кто-то в красных рукавицах
Давит черную змею.
 
 
Вспоминается дорога,
Лед на лужах как слюда…
И неясная тревога,
Непонятная тогда.
 

1966

 
* * *
 
 
Гулко эхо от ранних шагов.
Треск мороза – как стук карабина.
И сквозь белую марлю снегов
Просочилась,
Пробилась рябина.
 
 
А вдали, где серебряный дым, —
Красноклювые краны, как гуси.
И столбов телеграфные гусли
Всё тоскуют над полем седым.
 
 
У дороги, у елок густых,
Если в зыбкую чащу вглядеться,
Вдруг кольнет задрожавшее сердце
Обелиска синеющий штык.
 
 
А простор —
Величав и открыт,
Словно не было крови и грусти.
И над белой сверкающей Русью
Красно солнышко
В небе горит.
 

1966

 
ПОЛЫНЬ
                Ю. Киселеву
 
 
О, замри, мое сердце!
Застынь,
Слышишь,
Ветер качает полынь?..
 
 
Занимается свет.
Умирает роса.
И росинки блестят,
Словно чьи-то глаза.
 
 
Слышу будто бы плач,
Слышу будто бы стон.
Это тонкий полынный
Серебряный звон.
 
 
Это все, что когда-то
Случилось со мной,
Тихо шепчет полынь
У дороги степной.
 
 
Горьковатая,
Близкая сердцу трава
На холодную землю
Роняет слова…
 
 
Все, что в жизни узнать
И увидеть пришлось,
Все на этом рассвете
Сошлось:
 
 
И печаль, и тревога,
И зябкая стынь —
Всё – как эта дорога,
Как эта полынь.
 

1966

 
* * *
 
 
Земля необычная здесь,
В Подмосковье.
Над бурым суглинком
Туман невесом…
И вдруг осенило
Забытой любовью
К тебе,
Мой далекий
Степной чернозем.
 
 
Там черные комья
Блестели как уголь,
И в них, как солома,
Ломались лучи.
И в яростном солнце
Скакали за плугом
Такого же черного цвета
Грачи.
 
 
Там осенью сердце
Сжималось в тревоге
И давняя память
Стучала в виски.
И, как золотинки,
На черной дороге
Желтели
Потерянные
Колоски.
 

1966

 
* * *
 
 
Воронеж!.. Родина. Любовь.
Все это здесь соединилось.
В мой краткий век,
Что так суров,
Я принимаю, словно милость,
Твоей листвы звенящий кров.
 
 
Согрей меня скупою лаской,
Загладь печальные следы.
И приведи на мост Чернавский,
К раскатам солнечной воды.
 
 
И как навязчивая морочь,
Как синих чаек дальний плач,
Растает вдруг пустая горечь
Московских бед и неудач.
 
 
И что ты там, судьба, городишь?!
Тебе вовек не сдамся я,
Пока на свете Есть Воронеж —
Любовь и родина моя.
 

1966

 
ДИРИЖАБЛЬ
 
 
Один и тот же незабытый
Я вижу полдень вдалеке:
Бегу босой по теплым плитам
К нагретой солнечной реке.
 
 
Туда, где лодки пахнут краской,
Где на лугу стоит яхт-клуб,
Где довоенный мост Чернавский
С перилами из старых труб.
 
 
Бегу с бугра тропой полынной
В дремучей чаще лебеды.
В моей руке пятак старинный,
Позеленевший от воды.
 
 
И все доступно,
Все открыто,
И ничего еще не жаль.
И надо мной плывет, как рыба,
Огромный сонный дирижабль.
 
 
Куда он плыл светло и прямо —
На дальний полюс, на парад, —
Забытый, вымерший, как мамонт,
Несовершенный аппарат?
 
 
Канатов черные обрывки
Под ним чертили высоту.
И было видно на обшивке
Ряды заклепок
И звезду.
 
 
Он пролетел над лугом желтым,
Где в лужах светится вода,
И утонул за горизонтом
В дрожащей дымке —
Навсегда.
 
 
А я его так ясно помню.
А я всю жизнь за ним бегу.
В мир непонятный
И огромный
С былинкой тонкой на лугу.
 

1966

 
КОРШЕВО
 
 
Ничего в нем вроде хорошего,
Просто так, большое село.
Облака плывут – мимо Коршева,
Журавли летят – мимо Коршева,
И Битюг блестит как стекло.
 
 
А с горы удивляет далями
Неоглядный лесной простор.
Утки дикие кружат стаями,
Отражаясь в воде озер.
 
 
И, живя не в ладу с законами,
Рыбаки испокон веков
Острогою бьют щуку сонную
У обрывистых берегов.
 
 
И ночами летними странными
В каждом спящем пустом дворе
Лопухи, от росы стеклянные,
Тихо светятся на заре.
 

1966

 
* * *
 
 
О, мои счастливые предки,
Как завидую нынче вам!
Вашим вербным пушистым веткам,
Вашим сильным добрым рукам.
 
 
Слышу дальний звон колокольный.
Это солнце гудит весной.
Вижу белые колокольни,
Вознесенные над землей.
 
 
Как легко уходить вам было,
Покидать этот белый свет!
Одуванчики на могилах
Говорили, что смерти нет.
 
 
Знали вы, что земные звуки
Будут слышать, назло судьбе,
Ваши дети и ваши внуки,
Вашу жизнь пронося в себе,
 
 
Будут помнить о вас и плакать,
Будут вечно хранить, беречь
Ваших яблок сочную мякоть,
Вашей нивы тихую речь…
 
 
Как уйду я, кому оставлю
Этот мир, где роса чиста,
Эту полную солнца каплю,
Что вот-вот упадет с листа?
 
 
После огненной круговерти
Что их ждет, потомков моих?
И смогу ли жить после смерти
В невеселой памяти их?
 
 
И приду ли к грядущим людям
Светлой капелькой на весле?
Или, может быть, их не будет
На холодной, пустой Земле?..
 

1966

 
* * *
 
 
Все труднее, все труднее пишется —
Слишком жизнь безоблачно светла.
Хорошо то пишется,
Что выжжется
Болью, раскаленной добела.
 
 
Шел по жизни.
В трудных бедах выстоял.
Были строки – память грозных лет.
Получилось что-то вроде выстрела:
Боль, как порох, вспыхнула – и нет.
 
 
Все пустое, что теперь я делаю.
Я писать, как прежде, не могу.
Сердце – словно гильза обгорелая,
Лишь слегка дымится на снегу…
 

1966

 
ПАМЯТИ ДРУГА
               В. Радкевичу
 
 
            1
Ушел навсегда…
А не верю, не верю!
Все кажется мне,
Что исполнится срок —
И вдруг распахнутся
Веселые двери,
И ты, как бывало,
Шагнешь на порог…
 
 
Мой друг беспокойный!
Наивный и мудрый,
Подкошенный давней
Нежданной бедой,
Ушедший однажды
В зеленое утро,
Холодной двустволкой
Взмахнув за спиной.
 
 
Я думаю даже,
Что это не слабость —
Уйти,
Если нет ни надежды,
Ни сил,
Оставив друзьям
Невеселую радость,
Что рядом когда-то
Ты все-таки жил…
 
 
А солнце над лесом
Взорвется и брызнет
Лучами на мир,
Что прозрачен и бел…
Прости меня, друг мой,
За то, что при жизни
Стихов я тебе
Посвятить не успел.
 
 
Вольны мы спускаться
Любою тропою.
Но я не пойму
До конца своих дней,
Как смог унести ты
В могилу с собою
Так много святого
Из жизни моей.
 
 
                     2
Холодное сонное желтое утро.
Летят паутинки в сентябрьскую высь.
И с первых минут пробуждается смутно
Упругой струною звенящая мысль.
 
 
Тебя вспоминать на рассвете не буду.
Уйду на озера, восход торопя.
Я все переплачу
И все позабуду,
И в сердце как будто не будет тебя.
 
 
Останется только щемящая странность
От мокрой лозы на песчаном бугре.
Поющая тонкая боль,
Что осталась
В березовом свете на стылой заре.
 

1966

 
* * *
 
 
Неуютный, невеселый,
Неприкаянный рассвет —
Словно сто веков прошел он
По пути с иных планет.
 
 
Свет измученный и странный,
Не желая умирать,
Льется в домик деревянный
На раскрытую тетрадь.
 
 
И за гранью невозможной
Наступает – хоть убей —
Сон тяжелый и тревожный,
Словно память о тебе.
 
 
А за синей кромкой леса,
Где дорога петли вьет,
Тонко-тонко и белесо
День серебряный встает…
 
 
Память, память!..
Где найду я
В лабиринте бед и гроз
Эту комнату пустую
В белом шорохе берез?
 
 
И кому потом оставлю
В веренице белых дней
Эту трепетную каплю
Краткой памяти моей?
 

1966

 
* * *
 
 
Голый лес, и на ветках черных
Дождевая блестит вода.
И таится в размытых норах
Неосознанная беда.
 
 
Бурых листьев лежат отрепья.
Неуютный туман вдали…
Изувеченные деревья
Руки в стороны развели.
 
 
Кости веток ломая с хрустом,
Незажившую боль несу.
И в душе моей тоже пусто,
Словно в этом сыром лесу.
 
 
Соберу я сырые ветки.
Буду долго я ворожить.
Будет дым голубой и едкий
Память горькую ворошить.
 
 
Будут годы струиться мимо…
Будет больно глазам до слез.
Может, это просто от дыма?
Может, это от прошлых гроз?..
 
 
Будут корчиться ветки дуба.
Будет кто-то из тьмы грозить.
Будет ветер сырой и грубый
Пламя трепетное гасить.
 
 
Только я все равно нарушу
Черный холод, сковавший бор.
Пусть согреет
Хотя бы душу
Невеселый ночной костер.
 

1966

 
БЕЛЯЕВО-БОГОРОДСКОЕ
 
 
Беляево-Богородское!
Ветер со всех концов.
Нерадостная, сиротская
Судьба у твоих скворцов.
 
 
Бульдозер в красной рубахе
Ровняет твои бугры,
И корчатся, как на плахе,
Сарайчики и дворы.
 
 
Потом по всему порядку,
Рыча, как голодный зверь,
Срезает ножом посадку:
Рябину, березу, ель…
 
 
А ветер над бурой глиной
Качает сухой бурьян.
Старик у палатки винной
С утра почему-то пьян.
 
 
– Обидели нас!
Обидели! —
В слезах причитает он.—
Ведь мы коренные жители,
И нас-то – в другой район!
 
 
И площадь дают хорошую —
Живи и не помирай.
А я не хочу жилплощади!
Ты родину мне отдай!..
 
 
А вдалеке,
За кранами,
Грибами вокруг холма
Панельные все, «слухмяные»
Растут близнецы-дома…
 
 
И черт бы с нею, с деревней,
С грядками огурцов,
Но все-таки жаль деревьев,
Все-таки жаль скворцов.
 

1966

 
ПРОЩАНИЕ
 
 
Лугов желтеющая роскошь.
За речкой тонкая ветла.
И тихий белый город Россошь,
Где ты к вагону подошла.
 
 
Те дни осенние проплыли
Под строгий шепот докторов
О вредности подземной пыли
И резких северных ветров.
 
 
И ни квартиры, ни зарплаты.
Больничный горький неуют.
Но очень ласковой была ты
Прощальных несколько минут.
 
 
И потому мне показалось,
Что всё – как прежде,
Как всегда.
А это ты со мной прощалась.
Не на неделю —
Навсегда.
 
 
Угас в тумане город Россошь…
Где ты теперь, через года?
Кого теперь спокойно бросишь,
Когда опять придет беда?
 
 
Что там теперь,
За непочатой,
Пустой страницей бытия,
Где желтый блеск,
Перрон дощатый
И сумка черная твоя?..
 

1966

 
* * *
 
 
Вот уж белыми метелями
Забинтована земля,
И снегами беспредельными
Тихо светятся поля.
 
 
Вот уж дымными полотнами
Укрывается заря,
Над равнинами холодными
Красным золотом горя.
 
 
В эти дни невероятные,
Что проносятся, звеня,
Все яснее, все понятнее,
Все доступней
Для меня.
 
 
И когда от снега хрусткого
Свет струится по меже —
Нету злого,
Нету грустного,
Нету горького в душе.
 
 
Пусть бросают нас любимые,
Пусть года уже не те —
Все приличней,
Все терпимее
В этой звонкой чистоте.
 

1966