Текст книги "Против всех"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

– Не с добрым сердцем вы к нам завернули, голубчик. Камень прячете за пазухой, а зря. У нас секретов нету. Уведи его, Лера!

Секретарша потянула Спиридонова за рукав, что-то прошептала на ухо: он не понял. Завороженный, поплелся за ней, от двери оглянулся. Монастырский стоял посреди кабинета, задумчиво чесал пятерней за пазухой.

В приемной секретарша ему попеняла:

– Расстроили вы Герасима Андреевича, нехорошо это, не по-божески.

– Но чем, чем?!

– Вам виднее… К нам всякие наезжают. Да все норовят с подковыркой, с претензиями. А вы лучше подумали бы, какой он человек. В одиночку такой воз на себе тянет. Нет бы просто посочувствовать, уважение оказать. Куда там! У каждого своя гордыня. Вот и рвут ему, сердечному, душу на куски.

Спиридонов еле выбрался в коридор, беспомощно огляделся. Тихо, просторно, ковры и плотно закрытые двери.

Он уже знал, что делать. На лифте спустился до второго этажа и прошел по коридору, пока не уперся в туалет. Вошел внутрь: мрамор и инкрустация. Кабинки со шторками. Розово-снежные унитазы, как гвардейцы в строю. И высокое окно – о, удача! – с полураспахнутой рамой.

Выглянул – можно спуститься, хотя есть риск покалечиться. Но выбора нет. Он был уверен, что на выходе из здания его обязательно перехватят. Откуда взялась уверенность, объяснить бы не смог: опять действовала безошибочная интуиция журналиста, которую можно сравнить разве что с чутьем висельника.

Преодолевая робость, растянулся на подоконнике, как черепаха, достал правой рукой до перекладины пожарной лестницы, оттолкнулся, повис, ударясь коленкой о железную стойку. Потом еще боком приложился. Но это все мелочи. Откуда-то и ловкость взялась. Через минуту твердо стоял на асфальте. Вздохнул с облегчением, но, оказывается, рано.

Из-за угла дома показались двое мужчин среднего роста и неприятной наружности. Род их занятий выдавали походка и скошенные затылки, а также проникновенно светящиеся глаза.

– Ишь какой прыткий, – восхитился один. – Прямо акробат.

– С утра рыщет по городу, – сказал второй, – а мы за ним, за пидором, гоняйся.

– Господа, тут какое-то недоразумение, – попытался отговориться Спиридонов. – Наверное, вы меня с кем-то спутали.

– Обезьяна московская, – удивились оба сразу, – а разговаривает.

После этого он получил удар в солнечное сплетение, который поставил его на колени. Били его недолго и как-то нехотя. Пока он приходил в себя после очередного пинка, покуривали и обменивались репликами.

– Тучка подозрительная, – говорил один. – Как бы дождик не натянуло к вечеру.

– Вряд ли, – отвечал другой. – По радио передавали – без осадков.

Потом кто-нибудь небрежно осаживал его пару раз ботинком по почкам. Спиридонова, как каждого уважающего себя репортера, били в жизни часто, и он отлично понимал, что ему делают профилактическое внушение, а вовсе не хотят убить. На всякий случай после каждого пинка он делал вид, что вырубился. Открыв глаза, нудил одно и то же:

– За что, братцы? Если деньги нужны, они в правом кармане.

Вскоре подкатил милицейский рафик. Спиридонова подняли за руки, за ноги и швырнули в салон.

Глава 3

Рашидов оказал ему честь – лично снял показания. Он был громоздок, улыбчив, с белыми, яркими зубами, с луноликим, смуглым лицом, вместо глаз плавали вокруг массивной носяры два непроницаемых нефтяных озерка. Людей с такой убедительной внешностью Спиридонов раньше не встречал, но по-прежнему лелеял план побега и спасения. Живучесть российских независимых журналистов поразительна, и кажется, Рашидов об этом догадывался.

– Что же ты, вошик поганый, – спросил он с многообещающей ухмылкой, – родину не любишь?

– Почему не люблю? – Спиридонова перед тем, как доставить в кабинет, ополоснули в душе и почистили. – И родину люблю, и всегда был законопослушен. Справки навести легче легкого. Пожалуйста, вот все мои телефоны. Позвоните в газету. Или вот, если угодно, сотрудник ФСБ. Или вот, прокурора. А вот, администрация президента. Уверен, вы получите самые надежные рекомендации, и наше маленькое недоразумение разъяснится к обоюдному удовольствию.

– Недоразумением было, – сказал наставительно Рашидов, – когда ты полез, вонючка, к нам в город с бомбой в кармане.

Спиридонов понял, что маразм крепчает, – и затих, бессильно поникнув на стуле.

В комнату вбежал худенький невзрачный господинчик с кожаным чемоданом и за три минуты ловко снял у него отпечатки пальцев. Даже протер ему подушечки ваткой со спиртом. Кивнул Рашидову – и исчез, как тень.

– Знаешь, кто я? – спросил Рашидов.

– Полагаю, вы представляете местную безопасность? Зовут вас Георгий Иванович, я на табличке прочитал.

– Глазастый… А тебя как зовут? Не по фальшивой ксиве, а в натуре. Как тебя мать с отцом звали. Или у тебя их не было?

– Почему не было? Они и сейчас есть. Вот, пожалуйста, телефончик…

– Да ты что же, сучонок, – психанул Рашидов, но видно было, что понарошку, – дразнишь меня, что ли? Что ты с этими телефончиками меня достаешь? Неужто думаешь, я на всякую газетную шваль буду тратить драгоценное время? Да ты сам скоро так запоешь, как на Страшном суде не поют. Значит, решил в свою вонючую газетку компромат подобрать?

– Никоим образом, Георгий Иванович, никоим образом. Приехал исключительно за позитивным материалом. С целью восславить, распространить, так сказать, передовой опыт рыночных реформ.

Рашидов долго смотрел на него молча, как бы прикидывая, в какое место пнуть: в нефтяных глазах-озерках затеплились желтые огоньки.

– Похоже, гаденыш, ты до сих пор не понял, в какую историю влип.

– Действительно, я в некотором недоумении. Какая-то зловещая чехарда, в которой нет логики. Но я…

– Кто тебя послал, тварь?! – рявкнул Рашидов. – Или тебе очную ставку сделать?

– Какую очную ставку? – Спиридонов старался вести нормальный разговор, но каждая клеточка его тела трепетала от ужаса.

– Ах, какую! – Рашидов нагнулся над селектором: – Приведите Гребанюка!

– Ну ничего, падаль, – сказал Спиридонову, – сейчас завертишься.

Двое прислужников ввели в комнату странное человекоподобное существо: лохматое, сгорбленное, тяжело передвигающееся на кривых ногах, с толстыми ручищами почти до пола, с лицом, до бровей поросшим рыжеватой шерстью, сквозь которую ехидно проблескивали два глазных буравчика. Остановившись посреди кабинета, поддерживаемое с боков, существо описало своими глазками, как фонариками, несколько кругов, пока не уперлось взглядом в Рашидова.

– Хорош красавец, а! – с искренним восхищением воскликнул Рашидов и, подойдя к существу, ощупал его плечи, кулаком постучал по горбатой спине, словно по деревянной бочке. – Мышцы как у орангутана. Сталь. Знаешь, кто это, писатель?

– Не имею чести, – дрогнувшим голосом ответил Спиридонов. – Первый раз вижу.

– Наглядишься, когда вместе в камеру посадим. Это наш местный маньяк и вампир Гребанюк. За ним ровно сорок жертв, в основном, представь себе, молодые девушки. Но и мальчиками, вроде тебя, он не брезгует. Намаялись с ним, пока отловили. Любишь человечинку, Витя?

Существо утробно заурчало, но слов Спиридонов не разобрал.

– Не гляди, что с виду дикий, – повернулся к задержанному Рашидов. – Мы экспертизу делали, у него умишко как раз на уровне столичного писаки. Сейчас сам увидишь… Скажи-ка, Витюша, вот этого хорька, который на стуле, узнаешь?

– Ага, – просипело существо, даже не взглянув в сторону Спиридонова.

– Вместе девок потрошили?

– Ага! – еще радостнее отозвалось существо.

– Ах ты, моя прелесть, – похвалил чудовище Рашидов. – Ну на палец, пососи немного. Только гляди, не кусай, как в прошлый раз. Накажу.

Счастливо сопя, существо ухватило толстыми губами палец Рашидова и зачмокало, словно младенец, получивший соску.

– Ладно, будет с тебя. – Рашидов брезгливо вытер палец о штаны. – Уведите скотину…

– Так-то, вошик столичный, – Рашидов удовлетворенно улыбался. – Как видишь, стопроцентный свидетель. Мечта прокурора. И у нас таких сколько хочешь. Но это все юридические тонкости для соблюдения закона. Никакого суда, конечно, не потребуется. Витя тебя за один вечер схрумкает и косточек не оставит. Чрезвычайно некрасивая, унизительная смерть. Ты сам-то хоть это понимаешь?

– Что вы от меня хотите?! – У Спиридонова на лбу выступила испарина. Волосатик произвел на него неизгладимое впечатление. – Объясните толком! Я же не против сотрудничества.

– Кому нужно твое сотрудничество, ничтожество.

– Что же вам нужно?

Рашидов оценивающе на него посмотрел, огоньки в нефтяных озерцах потухли.

– Пожалуй, уже ничего. Ты и вправду пустой. У тебя, увы, нечего взять. Обыкновенная залетная пташка. Коготки подкорнаем – и лети на волю.

Тон его смягчился, но Спиридонов облегчения не почувствовал. Смутило замечание о коготках.

– Я рад, Георгий Иванович, что ваши подозрения развеялись. Поверьте, постараюсь быть вам полезным. – Спиридонов достал фирменный блокнот в сафьяновом переплете, изобразил величайшее внимание, не меньшее, как если бы сидел в гостях у банкира. – У меня уже и название для статьи как-то незаметно родилось. «Счастливый город, которым управляют профессионалы». Может быть, немного длинновато, но суть отражает. Вы не находите?

– Ишь какое у вас, поганцев, недержание речи. – Рашидов перебрался за стол и оттуда холодно наблюдал за Спиридоновым. – Зу-зу-зу, зу-зу-зу, – как комарик, когда поймаешь… Никакой статьи не будет, дурашка ты мой.

– Как угодно. – Спиридонов с готовностью спрятал блокнот. – Настаивать не имею права. Хотелось сделать приятное, в виде рекламы, так сказать…

– Пшел прочь, – сквозь зубы процедил Рашидов. Как подброшенный пружиной, Спиридонов сорвался со стула и ринулся к двери, забыв попрощаться. В коридоре его перехватили двое молодцов, кажется, те же самые, которые приводили вампира Витю.

– Куда вы меня, хлопцы? – Спиридонов слабо затрепыхался в железных тисках их рук.

– На прививку, милок, на прививку, – объяснили ему.

…Внутри вагончика как в отсеке тифозного барака. Услужливая память почему-то подсказала Спиридонову именно эту прихотливую ассоциацию. Кадры старинной кинохроники: полуголые люди вповалку на соломе, бредят, помирают, водицы просят. Здесь: замызганный лежак, металлический столик, привинченный к полу, и здоровенная, хмурая бабища в кожаном фартуке. Бьющий в ноздри, острый ацетоновый запах.

Бабка пробасила:

– Садись, страдалец, анкетку заполним.

Окошко зарешеченное, не выпрыгнешь, да и на улице стерегут два бугая. Спиридонов чувствовал, что шансов остаться в нормальной реальности, а не в той, которая творилась в Федулинске, у него все меньше. Машинально отвечая на вопросы полупьяной бабки, мучительно размышлял, что еще можно предпринять для собственного спасения. Как выскользнуть из разверзшейся перед ним трясины безумия? Похоже, что никак.

– Вес?

– Восемьдесят килограммов.

– Какая по счету инъекция?

– Первая.

– Скоко за день выпиваешь спиртного?

– Когда как.

Бабка медленно, высунув язык, скрипела пером по разграфленной бумажке. Спиридонова озарило.

– Хозяюшка, давай договоримся. Я тебе соточку подкину, а ты пустышку влепишь. Зачем мне прививка, я же здоровый. А тебе денежки пригодятся. Гостинцев накупишь.

Бабкины глаза алчно сверкнули.

– Это можно. Почему нет? Пустышку так пустышку. Токо ты не проговорись никому. Давай денежки.

Протянул ей сотенную купюру с портретом американского президента, бабка приняла ее с поклоном и сунула под фартук.

– Ну чего, теперь ложися вон туда.

Спиридонов прилег на грязный лежак, задрал рукав, бабка покачала головой.

– Не-е, светик мой, так не пойдет. Шприц большой, в руку не попаду. Заголяй жопочку.

С трепетом он следил, как бабка трясущимися руками набрала розоватой жидкости из литровой банки. По виду – вроде марганцовка.

– Пустышка? – уточнил он.

– Не сомневайся. Самая она и есть.

Вонзила иглу, как штык в землю. От неожиданности Спиридонов взвизгнул, но буквально через минуту, под ласковые пришептывания бабки, по телу потекли горячие токи и голова сладко закружилась.

– Ну вот, – успокаивающе текло в уши, – было бы чего бояться. Для твоей же пользы, сынок. Не ты первый, не ты последний. Пустышка – она и есть пустышка…

Очухался в светлой городской комнате, на диване. Ноги прикрыты клетчатым шотландским пледом, у окна с вязанием в руках девица Люська. Не подавая знака, что очнулся, Спиридонов прислушался к себе. Нигде ничего не болело, на душе – тишина. Состояние просветленное, можно сказать, радужное. Память в полном порядке, весь чудной сегодняшний день, со всеми деталями стоит перед глазами, но строй мыслей поразительно изменился. С удивлением он осознал, что беспричинно улыбается, как младенец поутру. Таких безмятежных пробуждений с ним не случалось, наверное, целый век.

– Люсенька, – окликнул девушку. – Мы у тебя дома?

Девушка ему улыбнулась, но вязание не отложила.

– Ага. Где же еще?

– Кто там за стенкой шебуршится?

– Папаня с маманей чай пьют.

– Чего-то голоса громкие. Ругаются, что ли?

Люся хихикнула:

– Ну ты даешь, Геннадий Викторович. Да они песню разучивают. Им завтра на митинге выступать.

– Вот оно что. – Спиридонов потянулся под пледом, понежился. – А что за митинг?

– Какая разница. Они же общественники… Выспался?

– Еще как!.. Кстати, как я здесь очутился? Чего-то у меня тут маленький провал.

– Пришел, позвонил, как все приходят. – Девушка перестала вязать. – Сказал, поживешь немного… Ты не голодный?

– Подожди… Я сказал, поживу у тебя? А родители не возражают?

– Чего им возражать? Ты же прикомандированный. За тебя дополнительный паек пойдет… Побаловаться не хочешь?

– Пока нет… А чайку бы, пожалуй, попил.

– Тогда вставай.

Вышли в соседнюю комнату, и Люся познакомила его с родителями, которые очень Спиридонову понравились. От них, как и от Люси, тянуло каким-то необъяснимым умиротворением. Отец, крепкий еще мужчина с невыразительным лицом научного работника, пожал ему руку, спросил:

– Куревом не богат?

Спиридонов достал из пиджака смятую пачку «Кэмела», где еще осталось с пяток сигарет.

– О-о, – удивился отец. – Солидно. Давай одну пока подымим, чтобы на вечер хватило.

Люсина матушка, цветущая женщина средних лет, с черными, чрезмерно яркими на бледном лице бровями и с безмятежными глазами-незабудками, пригласила за стол, налила Спиридонову в чашку кипятку без заварки. Объяснила смущенно:

– Извините, Гена, и сахарку нет. Нынче талоны не отоваривали.

– Врет она все, – вступил отец. – Были талоны, да мы их на чекушку выменяли. А чекушку уже выпили, не знали, что гость придет. Я тебе, Гена, оставил бы глоточек. Я нынешнюю молодежь уважаю и приветствую. И знаешь, за что?

– Хотелось бы знать.

– Посуди сам. Мы оборонку строили, американцам пыль в глаза пускали, и ничего у нас не было, кроме худой обувки. А вы, молодежь, ничего не строили, нигде не работали, зато все у вас есть, чего душа пожелает. Причем наилучшего образца. Как же за это не уважать. Верно, мать?

Женщина испуганно покосилась на окно, но тут же заулыбалась, расцвела. Махнула рукой на мужа.

– А-а, кто тебя только слушает, пустобреха. – Покопалась в фартуке и положила на блюдце рядом со Спиридоновым белую сушку в маковой росе. – Покушай, Гена, сушка свежая, бабаевская. Для внучонка берегла, да когда-то он еще явится.

– Когда Люська родит, тогда и явится, – ликующе прогрохотал папаня.

У Спиридонова слезы выступили на глаза от умиления. Давно ему не было так хорошо и покойно. Милые, незамысловатые, беззлобные люди. Синий абажур. Прелестная девушка. На всех лицах одинаковое выражение нездешней мудрости и доброты. «Господи милостивый, – подумал Спиридонов. – Какое же счастье подвалило. И за какие заслуги?»

В незатейливой болтовне скоротали незаметно часок, потом Люся вдруг заспешила:

– Пойдем, Гена, пойдем скорее, а то корчму закроют.

Он не стал расспрашивать, какую корчму закроют и почему им надо туда спешить, молча потянулся за ней на улицу. Там было полно народу, будто весь город совершал моцион. Прелестны подмосковные летние вечера, окутанные сиреневой дымкой заката. Есть в них волшебная нота, заставляющая разом забыть о тяготах минувшего дня. И опять у Спиридонова возникло ощущение, что он вернулся в очаровательные времена полузабытого детства. Все встречные им улыбались, и в этом не было ничего необычного, Спиридонов тоже улыбался в ответ, ему казалось, некоторые лица он узнает. Вон та старушка с голубоглазой внучкой в сером балахончике, вот тот милый юноша с гитарой… На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все же позвонить в редакцию, сообщить, что задерживается на неопределенный срок, но это, конечно, не к спеху… На одном из переходов их окружила веселая стайка молодежи. Высокий, румяный парень в линялой ковбойке схватил Люсю в охапку и предложил прогуляться в кустики, но девушка, смеясь, вырвалась и звонко шлепнула его по спине. Гордо сказала: «Отвали, сморчок, я сегодня занятая!» Парень церемонно извинился перед Спиридоновым и вместе со всей компанией свернул в ольховые заросли, откуда доносились характерные повизгивания совокупляющихся пар.

Боже мой, растроганно думал Спиридонов, как же все патриархально, невинно, чисто. Неужто это не сон?!

Из дверей двухэтажного особняка вытягивалась на улицу гомонящая очередь. Спиридонов с Люсей пристроились в конец. На фасаде две вывески: на одной кумачовый лозунг: «Только свобода делает человека сытым», на другой название заведения: корчма «У Максима».

Люся осведомилась у пожилого господина в очках на нитяных дужках:

– Чем сегодня кормят, приятель?

Господин плотоядно облизнулся.

– Гороховый суп с телячьими ножками. Чувствуете, какой аромат?

Спиридонов с готовностью принюхался: вонь ядреная, густая, как из подожженной помойки. Его качнуло, и то – с утра, кроме белой сушки, во рту ничего не держал. Люся заботливо подхватила его под руку, шепнула в ухо:

– На раздаче скажешь, что новенький. Может, косточку положат.

– Хорошо бы! – глупо ухмыльнулся Спиридонов.

Глава 4

На четвертый день пути поднялись к Святым пещерам. На ночь расположились на узкой каменистой площадке, под вековыми, с кронами в небесах, могучими соснами. Из жердей и сосновых лап соорудили навес, запалили костерок.

В котелке тушилось варево из свежей зайчатины, пшенки и овощей – жаркое «по-монастырски», – Ирина помешивала его гладко оструганным черепком, пробовала на вкус – готово ли? Егорка сидел чуть поодаль на поваленном стволе, мечтал о чем-то, глядя на причудливую панораму: мглистое редколесье, отливающие серебром проплешины сопок. В мирном пейзаже ему чудилась тяжесть, хотя взгляду открывалась спокойная, полусонная тишь. Тепло костерка облизывало щеки.

Федор Игнатьевич куда-то отлучился, сказав, что вернется аккурат к ужину.

– Тебе не кажется, Егорушка, – спросила Ирина, – что старик окончательно спятил?

– Почему?

– Куда он, по-твоему, поперся на ночь глядя?

– Мало ли, – Егорка пришлепнул комара на лбу. – Нам с тобой его пути неведомы.

Ирина поворошила палкой в костре, вспыхнул багряный фейерверк.

– Чудные вы оба, что ты, что он, – ее голос звучал мягко, завораживал. – Живете, будто вам ничего не надо. Ему, может, и не надо, но ты, Егорка… Неужели не хочется сбежать отсюда?

Этот разговор она заводила не первый раз, дразнила, сулила неведомые утехи, задевала потаенные струны в его настороженной душе.

– Куда я должен бежать? – отозвался он, предугадывая ответ. Ирина оживилась, обернулась к нему улыбающимся лицом. В походе она совершенно переменилась, от ее дерзости, заносчивости не осталось и следа. Все распоряжения Жакина выполняла покорно и с какой-то веселой охотой. Деликатная, предупредительная, заботливая – сама доброта. Ни разу не капризничала, не жаловалась ни на что. Рука у нее почти зажила.

– Не выдашь старику?

– Не выдам.

– Ой, Егорушка, какой же ты еще пацан! И ничегошеньки о жизни не понимаешь. Да разве для того человек родится, чтобы грязь ногами месить? А ты живешь в глуши, к пню старому притулился, света не видишь – и рад до смерти. Чему, Егорушка? Чем он тебе губы намазал? Какую порчу навел?

– Мне хорошо с ним, спокойно. Он добру учит.

– Покоя ищешь? В свои двадцать годочков? Не верю! Очнись, Егорушка. Ты же сокол, не воробушек серенький. Что с тобой? Вижу, как смотришь, съесть готов, а дотронуться боишься. Почему? Я же не кусаюсь.

Егорка чуток покраснел в темноте. Женщина от костра перебралась к нему поближе, зашептала, словно в горячке:

– Сокол сизокрылый, давай вместе улетим… Не пожалеешь, родненький. Ты еще не знаешь, какая я. Все на свете забудешь, и про папочку, и про мамочку… Старик твой большие деньги имеет, сокровища несметные. Ему они ни к чему, а нам пригодятся. По Европе прокатимся на золотой колеснице, в Америку умчимся, в Африку, в Японию, все повидаем, везде погуляем. Так гульнем, что помирать не страшно. С деньгами, Егорушка, весь мир в кармане.

– Да я в принципе не против. Попутешествовать, конечно, неплохо бы.

– Старик убить меня хочет, потому потащил за собой. Ведь ты не дашь меня убить?

– Перестань, Ира. Хотел бы убить, давно бы убил.

– Ты его не понял, Егорушка. Он садист. Ему нравится овечку выгуливать, наблюдать, как она бекает перед смертью, ничего худого не чуя. Они все такие. Уж я нагляделась, привел Господь. Бандюки проклятые! Он с виду елейный, благостный, а пальцы на горле держит. Вон, пощупай, синяки какие, – потянулась к Егорке грудью, жарким телом, и он привычно сомлел. Все ее уловки видел, но всякий раз поддавался, подыгрывал, сладко было поддаваться. Но от последней близости что-то его останавливало, уклоняло, мешало впиться в ждущую, желанную плоть, погрузиться в нее с головой. Так голодный едок, уже занеся вилку над тарелкой, вдруг замечает какую-то подозрительную плесень и мешкает, робеет. Не отрава ли?

Отодвинулась с горьким вздохом.

– Что же ты за чурбан такой бесчувственный! – попеняла беззлобно. – Я же вижу, что хочешь. Вон как весь набух. Может, пособить тебе, Егорушка? Может, я у тебя первая?

– Гляди, Ирина, подгорит жаркое.

Неподалеку громыхнуло, камень покатился в пропасть. Жакин возвращался, нарочно шумел, чтобы не застать их врасплох. Вскоре возник из черных кустов, будто сотканный из вечернего прохладного воздуха. Подошел к костру, высокий, сутулый, легкий, с палкой-посохом в руке.

Ирина враз засуетилась, подала миски, кружки. Порезала буханку на досточке.

– Может, с устатку чарку примете, Федор Игнатьевич? – пропела игриво.

– У тебя есть она, эта чарка?

– У меня-то нету, а у вас в рюкзаке вроде булькала.

– Завидный слух у тебя, девушка.

– Не только слух, Федор Игнатьевич.

Как обычно при Жакине, она совершенно перестала обращать внимание на Егорку, будто бы он превратился в невидимку. Зато с дедом они пикировались без устали. Причем Егорка не всегда понимал, кто из них кого подначивает.

Жакин, неожиданно поддавшись, откупорил заветную фляжку с ядреной облепиховой настойкой, разлил по трем кружкам.

– Что ж, под зайчатину не грех и по глоточку.

Ужинали под чистым небесным сиянием. В два счета опростали котелок. Потом неспешно чаевничали. Гулкая тишина предгорья и сосновая благодать томили сердца несбыточным упованием.

Ирина прикурила от головешки.

– Чудо, – потянулась истомно. – Луна, гляньте, как сковородка с яишенкой. Так бы и сидела целый век. Возьмите в служанки, Жакин. Буду вас с Егорушкой обстирывать, пищу готовить.

– Повариха ты знатная, – согласился Жакин. – Почему не взять. А, Егорка?

– Вам виднее, Федор Игнатьевич.

– Правда, придется ножи и топоры прятать. А то как бы она нас с тобой впотьмах с курями не перепутала. Городская все же девушка, много озорства на уме.

Ирина еле боролась со сном. И это было странно, хотя Егорка догадывался о причине. Старик без сонного снадобья в лес не ходил.

– Как не стыдно, – вяло упрекнула Ирина. – Сто раз объяснила, силком злодеи взяли в оборот. Покаялась, можно сказать. Неужто у вас ни к кому веры нету?

– Не в людей надо верить, девушка, а токма в Господа Иисуса.

– По-вашему, получается, все вокруг подонки? Так, что ли?

– Необязательно все. Однако нормальные граждане за чужими деньгами по свету не гоняются.

– С вами спорить, Федор Игнатьевич… уж лучше лягу. Чего-то вроде уморилась я, не пойму от чего.

– Ложись, девушка, дело житейское. По крайней мере, никому во сне зла не причинишь.

Ирина не дослушала, склонила на грудь бедовую головку, повалилась на бок. Жакин с Егоркой перенесли ее на лапник, укрыли сверху брезентовым плащом, под голову подложили толстую ветку. Обошлись, как с королевой.

– Удивительная женщина, – восхищенно заметил Егорка. – Зовет в кругосветное путешествие. Неземное счастье обещает.

– За мои денежки, конечно?

– Сказала, у вас их много, а вам они ни к чему.

– Это еще что, – загорелся Жакин. – Я тебе сейчас покажу, какие у нее для путешествия запасы приготовлены.

Из Ирининого рюкзака, с самого дна выудил коробочку с ампулами, шприцы, а также стеклянную баночку размером с майонезную, с туго завинченной пластмассовой крышкой.

– Наркота? – спросил Егорка.

– В ампулах пенициллин. А вот это, – Жакин бережно отвинтил крышку с пузырька, понюхал издалека, не поднося к лицу, – это, брат, замечательная вещь, избавляет разом от всех болезней.

– Женьшень?

– Намного лучше. Одна капля – и человек на небесах. Причем безо всяких осложнений и мук. «Змеиный коготь» называется. Цены нет этому яду. По всей тайге, может, три человека осталось, кои знают, как его делать. А без меня только двое. Если же не считать Ваню Сикорского с Гремучей заимки, который в реке утоп, тогда, кроме меня, один Гриня Муравей его сумеет приготовить. Но Грине за сто лет, и где он прячется, никому не ведомо.

– Откуда же у Ириши пузырек?

– Из старых запасов. Таких пузырьков мало, видишь, стекло особого литья. Свет не пропускает и молотком его не расшибешь. Хорошее стекло, качественное. У меня тоже такой есть. Как к ней попал, самому бы знать хотелось. Да она правды не скажет. Она из тех, что правду не умеют говорить. Если у нее правда сорвется с языка, дамочка может помереть враз. Как от аллергического шока.

Егорка насупился.

– Мне кажется, Федор Игнатьевич, вы слишком строга к ней. В сущности, Ириша несчастная женщина. Одна ведь борется со всем миром.

– Ох, Егорка, не пускай ее в сердце. Не заметишь, как ужалит. Гадюка тоже в одиночку ползает.

У Егорки душа зашлась в печали, но спорить он не стал, потому что понимал, учитель прав, как всегда.

– Она пожирательница, – добавил Жакин. – Ее можно только в мешке носить, на волю пускать нельзя.

– Зачем ей этот яд?

– Спроси, когда проснется… Ну что, пошли? Луна уж высоко.

По непролазным дебрям Жакин ходил, как по половицам, Егорка еле за ним поспевал, хотя за год, за два обвыкся с местностью. Жакин мало того, что шел быстро, вдобавок таял, исчезал в темноте, словно оживший куст, – ни шороха, ни силуэта, – а это великое искусство. Егорка тянулся за ним изо всех сил и жалел, что Гирей остался дома, сторожить хозяйство. Собака часто его выручала в таких ночных походах. Споткнешься, обязательно окажется рядом, посопит, ткнется теплым носом в руку: дескать, не робей, парень, я здесь.

Иногда Егорка ощущал с могучим псом кровное родство и с удивлением думал, что, пожалуй, у него не было ближе существа на земле. Из всех тайн, открывшихся ему, это была, возможно, самая важная. Всепоглощающее слияние земных материй. Умный пес, человек, ночь, деревья, вода и звезды в небе – все едино, все волшебно перетекает из одного в другое и внятно для чуткого слуха. Магия незримых энергий, уловленная ушной раковиной, сулящая блаженство. И тут же, рядом – ужас небытия. Будто ось всех земных тягот проходит через мозжечок. Егорка долго таился, но однажды рассказал Жакину об этих острых, изнуряющих ощущениях, и тот сразу его понял. Посмотрел как-то чудно, вроде даже со слезой, как прежде не смотрел, проворчал: «Эх, сынок, рановато матереешь… Ничего… Только помни всегда, кому много дано, с того спросится вдесятеро…» Если бы кто услышал тот их разговор, мог подумать: рехнулись оба, и старый и малый…

В первых рассветных блестках, перейдя вброд мелководную Сагру, очутились в пихтовой роще, где между стволами еще стояла синильная мгла, и оттуда поднялись на округлую, будто выровненную богатырским плугом площадку, поросшую облепиховым кустом. Сверху открывался совершенно чарующий вид, аж сердце у Егорки оборвалось от восторга. Он почувствовал себя птицей, воспарившей в предрассветном серебре над лесным простором, а за спиной вздымалась прочерченная до горизонта горная гряда, казалось, грозившая обрушиться на голову неосторожного путника водопадом камней. Почти молитвенная картина, и Жакин терпеливо подождал, пока юноша свыкнется с ней.

Неподалеку темнела расселина в скальном уступе. Туда Жакин и позвал Егорку. Вход в пещеру загораживал массивный, в три человеческих роста валун, который на первый взгляд невозможно сдвинуть и башенным краном.

Жакин вытянул из кустов две длинные жерди, потемневшие от влага, но прочные, как железные, поочередно вставил их в какие-то одному ему видимые отверстия и велел Егорке давить по его команде. Но прежде, чем давить, он еще довольно долго копался под валуном, расчищая пространство для маневра, выгораживая понятную лишь ему границу. Целую кучу камней накидал позади себя.

Когда уперлись и Жакин просипел: «Давай!» – Егорка напрягся до стона в жилах и чуть не упал, когда валун, мягко хрустнув днищем, развернулся на оси и пополз в сторону, как корабль, сошедший со стапеля. Открылся низкий (в полметра?) лаз в пещеру, точно волчья нора. Жакин сказал:

– Не слишком я тебя откормил? Пролезешь?

Пролезли оба – Жакин первый, Егорка следом. Дальше поползли по каменной трубе, но не впотьмах, Жакин посвечивал фонарем. Не успел Егорка как следует коленки ободрать, лаз расширился, а потом они и вовсе встали в полный рост. Воздух в пещере спертый, душный, а тишина такая, хоть песню пой. Изредка капля упадет, как гром грянет. Жакин скользнул лучом по блестящим стенам и в одном месте метнулась вверх хлесткая, как кнутик, прозрачная змейка. Егорка подумал, что очутись он тут один, мог бы и оробеть невзначай, но рядом с учителем, он давно это понял, и в могиле не страх.

– Осторожнее, – предупредил Жакин. – Под ноги гляди. Камешки острые, что стекло.

Из одного каменного склепа по второму лазу-трубе переползли в следующий, а после еще в один. Егорка прикинул, от входа удалились уже метров на двадцать, но ни о чем не спрашивал, сопел в две дырки. Сопеть пришлось натурально, воздуха не хватало. Из третьей комнаты, где тоже стояли не сгибаясь, дальше ходу не было. Зато в углу – куча тряпок, и воняло чем-то кислым. Жакин отдал фонарик Егорке, разбросал прогнившую ветошь и очистил железную крышку, вмурованную прямо в камень. Из крышки торчал железный крючок, наподобие раздвоенной антенны. Жакин чего-то покрутил, потянул, выругался сквозь зубы.