Текст книги "Против всех"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Мания сперва проявлялась косвенными признаками: он стал бояться темноты, подолгу задумывался неизвестно о чем, ни за что ни про что отвесил оплеуху любимой жене и однажды – грозный симптом – ошибся в расчетах в пользу клиента. Дальше больше. По городу поползли слухи, что за спиной Монастырского стоит какой-то никому не ведомый Шурик Хакасский, возникло имя Гоги Рашидова, который якобы осуществляет карательные операции по прямому распоряжению покойного Берии, пооткрывались на каждом перекрестке загадочные центры профилактической прививки, и в один прекрасный день, когда Туркин собрался в Москву по коммерческой надобности, на гаишном блокпосту его «мерседес» остановили двое офицеров, одетых почему-то в форму ВВС, и потребовали документы. Он отдал им, правда, с вложенной в них стодолларовой купюрой; деньги они забрали, а водительское удостоверение долго обнюхивали со всех сторон, словно впервые видели подобную ксиву.

– А-а, так это Туркин, – сказал один другому с непередаваемым ехидством.

– Похоже, он самый и есть, – отозвался второй и оборотился к Туркину: – И где же твой жетон, приятель?

– Какой жетон? – удивился бизнесмен. После этого на красных рожах летунов появилось такое выражение, будто их одновременно ужалила оса.

– Поворачивай назад, паскуда! – заревели в один голос – И больше на этом шоссе никогда не возникай. Понял, нет?

Права так и не вернули.

На следующий день у Туркина начался приступ почечной колики, и он укрылся в городской больнице, хотя понимал, что это не выход из положения.

Анечка застала его в неприглядном виде. Туркин сидел на кровати, натянув до самых глаз одеяло, и мелко трясся, как при малярии. Окинул Анечку блуждающим взглядом.

– Кто такая? Зачем пришла?

Анечка представилась: новая медсестра, переведена из общего отделения.

– А где та, которая была? Жирная такая.

– Зина моя сменщица. Мы будем по очереди дежурить.

– Убрали, значит, – с пониманием кивнул Туркин. – Тебя, значит, прислали для исполнения. Не слишком ли ты молода для этого? Или уже есть опыт? Проводила акции?

Анечка, получившая инструкции, поспешила его успокоить.

– Что вы, Глеб Михайлович, – сказала ласково, как привыкла разговаривать с тяжелыми больными. – Я обыкновенная девушка. Ни про какие акции не знаю. А вот рентген, наверное, сегодня будут делать. Но это врач сам скажет.

Туркин дернулся под одеялом, на мгновение укрылся с головой, потом снова вынырнул.

– Зачем рентген? Не надо никакого рентгена. Мне уже делали рентген. Неужто ничего похитрее не можете придумать?

– Но у вас же камень. Надо посмотреть, в каком он положении.

– Ах, камень! Вот, значит, за что зацепились, – и вдруг заорал, как умалишенный: – Не подходи, гадюка! Стой, где стоишь. Застрелю!

Анечка увидела, как сбоку из-под одеяла действительно высунулся черный зрачок пистолета. Но не испугалась. Больные, как дети, – шалят, но вреда от них нет. Бесстрашно прошлась по палате, поправила занавеску, переставила вазу с цветами. Туркин следил за ней ошалело. Неожиданно скинул с себя одеяло и сел, свесив ноги на ковер. Оказалось, он лежал в синем, цветастом шелковом халате и в черных шерстяных носках.

– А ты отчаянная, однако… И сколько же тебе заплатили за меня?

– Отдельно нисколько. Но зарплату повысили. У меня теперь около восьмисот рублей в месяц выходит.

– Под идиотку работаешь? Что ж, этого следовало ожидать… Ну а если, допустим, я лично буду платить тебе по сто долларов за смену? Как на это посмотришь?

– Что вы, Глеб Михайлович! Зачем мне такие деньги?

– Не зачем, а за что. Но это после… Так ты согласна?

Анечка давно взяла себе за правило ничем не раздражать больных понапрасну, не говоря уж о тех, что с пистолем.

– Согласна, Глеб Михайлович… Не хотите ли чаю?

– Налей-ка рюмку водки… Вон там, в баре.

Анечка подала рюмку на жостовском подносе.

– Ну-ка, отпей глоток! – Туркин смотрел на нее с таким проницательно-счастливым выражением, будто наконец-то переиграл в какой-то одному ему ведомой игре. Анечка послушно пригубила, поморщилась.

– Горькая какая!

Он немного подождал результата пробы, с удивлением заметил:

– Надо же… Впрочем, возможно, на тебя яд не действует. Вас же по-всякому натаскивают, – и после еще некоторого раздумья осушил рюмку.

Ей было жалко пожилого, измученного подозрениями миллионера, от которого веяло загробной жутью. Она вовсе не считала его сумасшедшим. Скорее всего ему действительно есть чего бояться. Она работала в таком месте, где смерть, страх, безумие и душевная смута соседствовали сплошь и рядом, и все это называлось болезнью. Но она знала людей, которые силой духа возвышались над своей слабостью и чья снисходительная беспечность к собственным страданиям приводила ее в восхищение. Но тут иное. Между нею и Туркиным лежала пропасть, которую не только перешагнуть, заглянуть в нее страшно. Почему так было, она не знала, но безошибочно это чувствовала…

Старичок Никодимов в первый же день напустил на нее порчу. Он это проделывал со всеми медсестрами, ее предупреждали. Сменщица Зина Репина, уж на что сама ведьма, сказала, что уберечься от него невозможно. Как ни угождай, все равно достанет. Старик Никодимов проводил у них (раньше в коммерческом отделении) по нескольку месяцев в году, отдыхал, развлекался, вся больница перед ним трепетала. Когда он заявлялся на очередную лежку, среди медперсонала начиналась паника, медсестры норовили кто заболеть, кто уйти в отпуск хоть за собственный счет, но от судьбы, как известно, не убежишь. За две-три недели пребывания Никодимов изводил до полного износа нескольких девушек и как минимум одного врача. Некоторые девушки отделывались нервным истощением, но одна сестричка, Галя Проклова, в прошлом году покончила самоубийством – напилась на ночном дежурстве синильной кислоты; а молоденький доктор Вадик Ознобышин, балагур и пьяница, любимец федулинских дам бальзаковского возраста, брал у старика желудочный сок, но что-то у него не заладилось: доктор выскочил с резиновой кишкой на улицу, вопя одно слово – пришельцы! пришельцы! Добежал аж до площади Памяти бакинских комиссаров, где его повязали омоновцы, для порядка, как водится, переломав руки и ноги. С тех пор доктор Ознобышин сидит в бараке для душевнобольных, где раньше была водолечебница, и всем желающим рассказывает одну и ту же историю, как за ним прямо в больницу спустился космический корабль, откуда вышли бородатые мужики, перенесли его в какое-то светлое помещение, наподобие корабельной каюты, напустили на него санитарку Клару, известную своей сексуальной неразборчивостью, и несколько раз подряд взяли у него сперму на анализ, пока он не потерял сознание. Характерная подробность: когда доктор якобы спрашивал у пришельцев: а вы кто, ребята? – они тыкали себя пальцем в грудь и каждый отвечал: Никодимов! Никодимов!

Когда Анечка вошла в палату к старику, то сразу поняла, что сглазит. Он сидел в кресле перед телевизором – маленький, невзрачный, сморщенный, неизвестно какого возраста, но когда глянул из-под лохматых бровей, то будто шишкой пульнул из сосновых зарослей.

– А, новенькая! Привет, привет, – проскрипел, словно железом по стеклу. – Ну-ка иди сюда, почеши пятки.

Анечка молча повиновалась. Старик от ее прикосновений заухал филином.

– Ну, хватит, хватит… Ишь разошлась, непутевая… Ложись на кровать, обзор тебе сделаю.

– Какой обзор, дедушка?

– Еще раз назовешь дедушкой, и тебе каюк. Поняла?

– Поняла, Степан Степанович, как не понять. Но вы же не станете меня портить?

– Как же не стану, – удивился Никодимов, – когда уже испортил. По-другому знакомство не получится.

В ту же секунду Анечка почувствовала, как в сердце вонзилась тоненькая иголка и накатила такая слабость и тоска, будто свет померк. Еле доплелась до кровати и легла поперек одеяла. Ей стало все равно, что с ней будет.

Старик вдруг забыл про нее, увлекся происходящим на экране. Там, как обычно в новостях, взрывались дома, горели машины, с кого-то заживо сдирали кожу, кого-то похищали, смазливая дикторша весело объявляла об очередном повышении цен, а под конец, впав в благоговейный экстаз, сообщила, что президент Клинтон занимался оральным сексом с Моникой Левински, теперь это ни у кого не вызывает сомнений, потому что он сам признался. Дальше передали погоду: наводнение, ураган, невероятная сушь, урожая в этом году, по всей видимости, вообще не будет.

Старик щелкнул пультом и обернулся к Анечке.

– Видела?

– Помилуйте, Степан Степанович! Я девушка робкая, покладистая. Зачем меня губить? У меня жених есть. Только он в отъезде.

– Спрашиваю, чего по телику казали, видела?

– Чего там видеть, каждый день одно и то же.

– То-то и оно. – Старик, покряхтывая, сполз с кресла, мелко переставляя ножки, как на маленьких ходулях, переместился к ней на кровать. – То-то и оно, пигалица. Потому вас и взяли голыми руками, что мир вам, дурням, нелюбопытен. Пока жили люди общим разумом, крепки были. А как взялся каждый только о своей жопе думать, враг и одолел. Страну жалко. Какая великая была страна. Ты-то не помнишь, а я все помню.

Анечка обрадовалась, что старик завел с ней умный разговор. И тема знакомая. Отец тоже любил поговорить об этом – великая страна, славное прошлое, – повышал голос, возбуждался, но потом крепко засыпал без всяких снотворных.

– У каждого поколения, Степан Степанович, – Анечка с трудом ворочала языком, будто в рот ваты напихали, – свои представления о жизни. Наверное, я тоже скажу своим детям: вот в наше время, не то, что у вас…

Никодимов глядел на нее с презрением.

– Надо же, умница нашлась, – передразнил: – Своим детям! Наше время! Да тебе еще позволят ли их иметь, детей-то? Ишь разогналась. Другие решат, кому можно рожать, кому нет.

– Еще чего, – не сдержалась Анечка. – Никого и спрашивать не буду. Нарожаю – и все. Мы с женихом…

– Ну-ка, ну-ка. – Неожиданно она почувствовала, как стариковы руки сноровисто шарят по ее вздрагивающему тельцу. Стиснули груди, промяли живот. – А ничего ты, складненькая на ощупь. Съедобненькая.

– Ой! – взмолилась Анечка. – Что же вы со мной делаете? Пожилой человек, как не стыдно!

– Молчи, егоза. В лягушку превращу. Хочешь лягушкой заквакать?

– Ой нет!

– То-то же… Кто же он, твой женишок нареченный?

– Егорка Жемчужников, – выпалила Анечка, понимая, что еще мгновение и ей несдобровать. Из цепких паучьих лап не вырвешься.

– Егорка? – переспросил колдун, внезапно убрал жадные руки. – Тарасовны сынок?

– Ага. – Анечка поспешно застегнула пуговки на халате.

– И Харитона знаешь?

Анечка догадалась соврать.

– Харитон Данилович мне как второй отец, – призналась скромно.

– Тогда иной расклад, – важно изрек Никодимов. – Тогда дыши. А жаль. Лягушкой тебе лучше. Ква-ква-ква – как хорошо. Никаких забот. Лови себе комариков.

Заметив в кустистых зеленых глазках лукавый блеск, Анечка совсем осмелела:

– Не хочу ква-ква. Отпустите, Степан Степанович.

– Да я тебя вроде больше не держу… И где же он нынче обретается, наш князь? Не в курсе? Чего-то давно его в городе не видать.

– За Егоркой поехал в Европу, – вдохновенно врала Анечка. – К празднику вернутся. Может, на Рождество и свадьбу справим.

– Вона как… Ну-ну… Нашему теляти да волка поймать…

По отделению летела как на крыльях. Действительно, не так страшен черт, как его малюют. Пронесло беду мимо, только волосики затрещали.

…Так и вертелась меж трех палат – и заработала прилично. Туркин совал доллары неизвестно за что, и старик Никодимов иной раз делал презенты – да какие! Подарил сережки: крохотные, золотые и с малиновыми камушками, вспыхивающими на свету подобно солнышку. Такие на улицу не наденешь, оторвут с ушами вместе. Еще поднес пасхальное яичко из тяжелого лазоревого камня, а внутри замурован темно-коричневый дракоша с черными, бедовыми глазками. Яйцо повертишь, и дракоша шевелится, подмигивает и даже, кажется, клацает зубастой пастью. Чудо, не яичко!

Подарок сопроводил просьбой:

– Мышкина увидишь, передай, чтобы объявился. Нужен он мне. Передашь?

– Конечно, передам, – осмелилась и спросила: – Степан Степанович, а не страшно вам быть колдуном?

– Бывает и страшно, – серьезно ответил Никодимов. – А бывает, ничего. Кто тебе сказал, что я колдун?

– Все про это знают. Да я сама вижу.

– По каким же признакам?

Девушка его больше не боялась, но, натыкаясь на болотное свечение глаз, все же иногда вздрагивала.

– Хотя бы дракончик этот в яичке. Он при вас зубками щелкает, головой трясет – совсем живой. А без вас будто засыпает. Никак не растормошишь. Значит, отзывается на ваши чары.

– Бедная девочка, – покачал головой Никодимов. – Видно, слепенькой проживешь. Да тот колдун, какого ты поминаешь, в каждом человеке есть.

– И во мне тоже?

– Да еще какой. Скоро сама узнаешь.

Загадочные речи старика тешили ее самолюбие, ей захотелось сделать ему что-нибудь приятное.

– Хотите пятки почешу?

– Нет, – отказался Никодимов. – Для этого ты, пожалуй, не годишься. Это я ошибся сперва… Гляди, не забудь про Мышкина. Он мне позарез нужен.

…Леня Лопух тоже ей покровительствовал. Ежедневный массаж, который она делала, однажды привел к тому, что он обнял ее и крепко поцеловал в губы. Анечка затрепетала, но не отстранилась.

– Зачем вы так, Ленечка? Для вас ничего не значит, а у меня жених.

Лопух поморщился с досадой:

– Заманала со своим женихом… Не пойму, что ты за человек, Анька. С виду клевая телка, а иногда блаженная какая-то. Если не хочешь, зачем липнешь?

– Я к вам липну, Ленечка?!

– Не я же к тебе. Трешься, как кошка возле сметаны.

Анечка не обиделась, привыкла, что Лопух режет правду-матку напрямик. С трудом высвободилась из его объятий.

– Нет, я не трусь. Это ненарочно получается. Конечно, вы мне нравитесь, Ленечка, но вряд ли у нас выйдет что-нибудь путное. Просто так побаловаться вам же самому не надо.

– Не выйдет – из-за жениха, что ли?

– Не только из-за него. Егорка, может, на мне еще и не женится, когда узнает получше… Но и с вами мы друг дружке не подходим.

– Почему?

– Вы сильный очень, Ленечка, вам воевать охота. Я же по глазам вижу. Вы не предназначены для тихой семейной жизни.

– Тебе нужна тихая жизнь?

– Конечно, – твердо ответила Анечка. – Я хочу, чтобы у меня был надежный муж, большой дом и много детей. И чтобы в очаге горел светлый огонь. Такой уж я уродилась.

Леня скривился в чудной усмешке. Серые глаза заволокло туманом.

– Первый раз такое слышу. Светлый огонь в очаге. Может, ты и впрямь ненормальная, Анька?

– Нормальная, – уверила Анечка. – Нормальнее не бывает.

Между тем тоска по Егорке донимала ее все пуще, и, когда стала нестерпимой, она опять собралась к Тарасовне. Словно бес толкнул в бок, а ведь чувствовала, не надо идти.

По дороге купила три пунцовые гвоздики, чтобы уважить будущую свекровь, и тут ей явилось грозное предзнаменование. Загляделась на какую-то витрину, споткнулась на ровном месте, выронила букет, и гвоздики разбились об асфальт, точно стеклянные. Лепестки разбросало по земле кровяными каплями. С ужасом подняла с земли три голые веточки.

Вернуться бы домой, но нет, пошла дальше.

Тарасовна ей обрадовалась, как родной. В кабинете она была не одна, со старшим сыном Иваном. У Ивана те же черты, что у Егорки, но выточенные не нежным, любовным резцом, а вырубленные грубым мужицким топором. И в плечах Иван – косая сажень, и ростом под потолок. По сравнению с изящным Егоркой – богатырь. Тарасовна представила ему Анечку:

– Изволь любить и жаловать, Егорушкина невеста.

Анечка зарделась от радости и поклонилась каким-то несуразным, киношным поклоном. Но старший брат Егорки еле взглянул на нее.

– Ладно, мать, я пошел. После договорим.

– Не о чем договаривать. С меня они лишней копейки не получат. Так и передай.

Иван покосился на Анечку, злой, раздраженный.

– Зачем так, мать? У них нынче сила. Придавят, не пикнем. Об нас с Захаркой подумай.

Тарасовна обернулась к Анечке:

– Погляди, детка, каких славных сыночков вырастила. Обоим за тридцать, а все к мамочке тянутся. Без мамочки ни шагу. Упасть боятся.

Иван Жемчужников люто сверкнул глазами, фыркнул и, не прощаясь, покинул кабинет.

Анечке стало неловко, что явилась свидетелем семейной сцены, но Тарасовна ее успокоила:

– Не бери в голову, девочка. Пусть ему совестно будет, не тебе.

Усадила на то же место, что и в прошлый раз, и, кажется, ту же самую бутылку достала из холодильника. Улыбалась таинственно:

– Хочешь секрет?

– Ой, – сказала Анечка.

– Вот тебе и «ой»… Написала я, написала Егорушке, сообщила, что ты приходила. И ответ есть. Письмо дома осталось, в другой раз покажу.

Анечка затаила дыхание.

– Кланяться тебе велел. И еще много разных слов наговорил, сама прочитаешь.

– Почему же мне не пишет?

– Дак он адреса твоего не знает. Откуда у него адрес, ты же не дала. Вот вы все молодые какие растеряхи. Попрощаться толком не умеете.

– Мог бы на больницу написать, – вспыхнула Анечка.

– Не желает, видно, на больницу. Я так думаю, чужих глаз опасается. Предмет у него вовсе не больничный, как я поняла.

Тарасовна добродушно над ней посмеивалась, Анечка млела и, чтобы не ляпнуть что-нибудь несуразное, поспешила перевести разговор.

– Ой, Прасковья Тарасовна, я ведь еще по другому делу зашла.

– По какому же, голубушка моя?

Анечка рассказала про Никодимова и про его просьбу передать привет Мышкину.

– Никодимов? – переспросила Тарасовна, и вся теплота ее куда только подевалась. Вмиг посуровела. – Разве жив еще старый пройдоха? И чего ему надо от Харитона?

– Хочет повидаться.

– Но ты-то тут как затесалась?

Анечке выпал денек много раз подряд краснеть.

– Извините, Прасковья Тарасовна… Расспрашивал, я и сказала, что у меня жених есть. Ну и назвала Егорку. Нельзя было, да?

– Неосторожно, – совсем уже ледяным тоном произнесла Тарасовна. – Очень неосторожно, девочка. Ты хоть знаешь, кто такой Никодимов?

– Знаю. Он колдун и миллионщик.

На этом месте их беседа неожиданно прервалась. Открылась дверь, и вошли двое мужчин злодейского вида. Один – прямо копия дракончика из пасхального яичка, но в добротном темно-синем костюме. Второй – еще чуднее: не урод, нет, напротив – лощеный господин, безукоризненно одетый и причесанный, с продолговатым, выразительным лицом, но такой бледный и при этом с пустыми, кажется, даже без зрачков, глазами. Анечка так сразу и окрестила их про себя: дракон и покойник. Она еще не предчувствовала, как замыкается в эту минуту круг бытия, связывающий их с Егоркой. Об этом могла догадаться Тарасовна, но ей было не до размышлений.

– Анечка, – сказала напряженно. – Ступай домой. Завтра приходи, письмо почитаем.

Анечка не могла уйти, даже если бы захотела, потому что один из гостей заклинил дверь на «собачку». Визитеры еще ничего не сделали худого, а у нее душа ушла в пятки.

– Что вам надо? – спросила Тарасовна. – Кто вас сюда пустил?

Мужчины приблизились к столику, и один, «дракон», опустился на стул за спиной у Тарасовны, а второй уселся напротив. Теперь Анечка увидела, что зрачки у него все же есть, но крохотные, как две спичечные головки. Он грозно прошипел:

– Почему не пришла на прививку, старая грымза? Тебя же два раза предупреждали.

– Чихала я на ваши предупреждения. – Тарасовна, побагровев, наклонилась вперед, будто собиралась забодать «покойника». – Тронете хоть пальцем, Харитон вас из-под земли достанет.

«Дракон» за ее спиной подавился хриплым смешком, а «покойник» сунул в рот сигарету.

– Эх, маманя, – заметил с оттенком сочувствия. – Крутая ты баба, а так ничего и не поняла в этой жизни… На, подпиши документ. Учти, нам все равно, подпишешь или нет, а тебе подыхать будет легче.

Положил на стол лист, на котором, как видела Анечка, ничего не было написано, лишь вверху крупно набрано слово «Декларация» и внизу оттиснута печать с двуглавым орлом.

Тарасовна смотрела в глаза «покойнику» и все больше багровела. Опытная медсестра, Анечка понимала, что у бедной женщины скакнуло давление, но не знала, как помочь. Сидела ни жива ни мертва. Ни разу в жизни ей не было так страшно.

– Отпустите девочку, – попросила Тарасовна. – Она-то вам зачем?

– Будешь подписывать или нет?

– Со старухой, наверное, справитесь, соколики приблудные, но Харитона вам не одолеть.

– Возьмем и Харитона твоего, – беззлобно заметил «покойник». – Куда он денется. Твои же сыночки сдадут. И подпишут за тебя все, что надо.

Анечка нашла в себе мужество, пискнула:

– Ой, Прасковья Тарасовна, да подпишите им чего просят. Я вас умоляю! Вы же видите, какие это люди. Подпишите – и они уйдут.

– Ишь ты, – ухмыльнулся «покойник» могильной ухмылкой. – Телка безмозглая, а понимает лучше тебя.

Тарасовна сказала:

– Нет, детка, они не уйдут. Они по мою душу пришли.

– Тоже верно, – согласился «покойник». Его товарищ важно изрек:

– Хватит с ней канителиться, Троха. Зачитай приговор.

Тарасовна обернулась к нему.

– Приговор? Это чей же?

Ответил опять «покойник»:

– Приговор самый натуральный, от властей. Это ты грабила народ безнаказанно, у нас все по закону.

Тарасовна была ошеломлена не меньше, чем Анечка.

– У вас? По закону?

– А ты как думала? Мы не бандиты. Значит, так. – Жестом фокусника «покойник» достал из кармана пиджака еще один, свернутый в трубочку листок и начал читать, хотя Анечка видела, что бумага чистая и даже без печати и без слова «декларация». – Первый пункт: неуплата налогов… Тебе же, бабка, добром говорили, отдай пятьдесят процентов и живи спокойно. Не захотела… Второй пункт: валютные спекуляции… Ты почему счет закрыла в «Альтаире» у Монастырского? Из-за бугра калачом поманили? Что ж, пеняй на себя… Третий пункт: захват земельных угодий. Предупреждали, не лезь на Лебяжье озеро. Полезла… Пункт четвертый…

– Может, хватит, сынок? – перебила Тарасовна. – Или не натешился еще?

– Хватит так хватит. По всем статьям наказание одно – высшая мера.

Слушая, как гнусавый «покойник» бубнит по чистой бумажке, Анечка немного успокоилась, решила, что это, скорее всего, какая-то игра, затеянная по незнакомым ей правилам, не может все это происходить всерьез. Так не бывает. Сейчас мужчины рассмеются, суровая будущая свекровь нальет всем по рюмочке вина, и они полюбовно разойдутся, и не ей, несмышленой, судить, какой смысл в этой страшноватой поначалу игре. Лишь бы все поскорее закончилось.

Оно и закончилось, но не так, как она ожидала.

– Хоть какой-то стыд у вас есть, – укорила Тарасовна. – Говорю же, отпустите девчонку. Ей-то за что пропадать?

Не ответили. Человек-«дракон» выпустил из рукава черный шнурок, наподобие детской скакалки, и с умным видом накинул его сзади на шею Тарасовны. Потом встал и, перехлестнув скакалку крест-накрест, одной ногой наступил женщине на позвоночник, вдавив ее в стол. Товарищ помог ему, ухватив старуху за уши. Тарасовна прохрипела: «Передай Егорушке…» – но языку нее вывалился, из красного лицо стало сизым, и глаза поплыли Анечке навстречу, как две всплывших из речной глубины серебристых ягоды. В них столько было печали, сколько не выдерживает человеческое сердце.

Анечка охнула и повалилась набок.

Когда очнулась, мужчины прикуривали от зажигалки.

– Надо еще в Центральную заскочить, – сказал «дракон». – Там сегодня вроде выдача.

– А эту куда? – «Покойник» ткнул пальцем в Анечку. – Следом за бабкой?

– С какой стати? Ты ее знаешь?

– Нет, а ты?

– Так чего самовольничать?

– Не здесь же оставлять.

– Никто и не говорит. Забросим по дороге к Рашидову в контору, пусть сами разбираются.

– И то верно. Оттянуться не желаешь? Гляди, какой задок. Сам напрашивается.

– Некогда, брат. Говорю же, выдача в Центральной…

Глава 6

Харитон Мышкин побывал на краю Ойкумены и вернулся в Москву. Он так запутал следы, что сам себя почти утратил прежнего, но славянское, звериное чутье пути, ведущего к родному дому, хранилось в его сердечных нервах, как вечный талисман.

Ранним августовским утром сошел с электрички на Павелецком вокзале и погрузился в смутный гомон Зацепы. Сладкая тягота свидания томила душу. Он видел то, чего не видели другие. Сквозь незнакомое, нелепое нагромождение стеклянно-бетонных зданий, просторных площадей и безликих проспектов память угодливо возвращала к глазам иное Замоскворечье – с низкими кирпичными домами, с густым дребезжанием трамвайных линий, с затейливыми двориками, где можно было затеряться, как в пещерах, и с таинственным ароматом цветущих акаций. Та Москва, которую он помнил по детским впечатлениям, канула в небытие и вместе с нею перенеслись в вечность суматошные, озорные, суровые и веселые люди, когда-то населявшие эти места.

Недолго он грезил, но появилось такое чувство, будто умылся родниковой водой.

В глубине дворов разыскал чудом уцелевший трехэтажный особняк, с облупившимся, как лицо старой проститутки, фасадом, с маленькими окнами и с единственной дверью, казалось, наполовину вросшей в землю, – но пуговка электрического звонка была на месте и клеенчатая обивка на двери точно такая же (или та же самая), что полвека назад. Мышкин и не сомневался, что так будет.

Звонок, правда, не работал, и он саданул в дверь кулаком.

Открыла женщина лет сорока, закутанная в длинное цветастое платье – на смуглом худом лице яркие, черные плошки глаз.

– Тебя не знаю, – сказала она. – Ты к кому?

– Равиль меня ждет, – ответил Мышкин.

– Какой еще Равиль? Нет тут никакого Равиля. Ступай отсюда, странник.

На всякий случай Мышкин вставил в дверь ногу.

– Не дури, девушка. Я знаю, он дома, и он меня ждет. Не веришь, пойди спроси.

– И что сказать?

– Скажи, Сапожок приехал.

– Зачем приехал?

– Не зли меня, Роза, получишь в лоб.

На смуглом, красивом лице удивление.

– Откуда меня знаешь, а?

Мышкин решил, что хватит переговоров. Отодвинул цветастую женщину плечом и шагнул в затхлый полумрак прихожей, где под потолком болталась единственная лампочка на голом проводке. Уверенно прошел коридором, толкнул одну дверь, другую, женщина еле за ним поспевала, бормоча себе под нос то ли ругательства, то ли молитву.

В огромной полуподвальной комнате, сплошь заваленной какой-то рухлядью и заставленной древней мебелью, за дощатым столом сидел человек живописной внешности, явно подземный, а не дневной житель: массивный, бритый череп, обернутый подобием чалмы, жирное лицо с бугристыми щеками, могучий носяра, короткая, вроде пенька, шея, крутые, как две штанги, плечи, и сквозь все это экзотическое великолепие – пронизывающий, хитрый, улыбающийся взгляд.

– Я тебя по шагам узнал, Сапожок, – заговорил толстяк неожиданно мягким, нежным, густым голосом. – Крадешься, как рысь. Видать, большую погоню за собой тянешь, а, Сапожок?

Мышкин молча подошел, толстяк поднялся навстречу, и они обнялись, прижавшись щеками, будто два низкорослых, кряжистых дубка сплелись.

– Ну будет, будет, – первым отстранился татарин. – А то ведь расплачусь.

– Ничего, – растроганно сказал Мышкин. – Повод есть. Столько лет прошло, а тебя все никак не ужучат.

– Кто ж меня ужучит, Сапожок? Уж не эта ли мелюзга, что поналезла изо всех щелей?!

Роза, увидев такое единение, быстро собрала на стол: бутылка, тарелка с мочеными яблоками, сыр, хлеб. Успела пожаловаться:

– Сколько ходят, а такого не видала, чтобы в бок толкал.

Хозяин погладил ее по тугому крупу, представил гостю:

– Племянница моя, Роза Васильевна. Женщина своенравная, но преданная… Тебе скажу, Розочка, благодари Аллаха, что Сапожок тебе шею в дверях не свернул. За ним это водится. Или постарел, дружище? Поостыл?

По прежним временам Мышкин помнил, что Равиль непомерно склонен к женскому полу, но все его подружки почему-то обязательно оказывались родственницами: племянницами, свояченицами, а то и родными сестрами. Обилие женской родни, с которой Равиль непременно вступал в кровосмесительную связь, могло удивить самого прожженного циника, но только не Мышкина. Что теперь, что в молодости, он вообще редко чему удивлялся. Тем более если речь шла о Равиле Абдуллаеве, отпрыске старинного татарского рода, чья родословная тянулась от Батыя-завоевателя. Равиль был из тех редких людей, что живут на миру на особинку, не сливаясь с общим человеческим потоком, и сами выбирают себе судьбу. Подружила их с Мышкиным лихая послевоенная юность, а также 525-я школа, где проучились вместе два или три года, теперь разве упомнишь. Но сидели за одной партой – это точно. Однажды в пьяной драке, под водочку, да под анашу, и кажется, тоже из-за какой-то дальней родственницы, Равиль по неосторожности ткнул русского побратима сапожным шилом в живот, но Мышкин не помер, отлежался и, больше того, не выдал обидчика неподкупной в ту пору милиции. Вместо того, едва выйдя из больницы, подстерег Равиля в проходном, ночном дворе и без лишних слов огрел по лбу железной скобой, от чего у татарина из ушей выскочили два серых зайчика, и он оглох на полгода. Но тоже не помер. В свою очередь, покинув больничные покои, тут же устремился на поиски побратима. Искать пришлось недолго: они жили по соседству – Равиль в этом самом трехэтажном кирпичном доме с булочной в правом крыле, от которого нынче не осталось и помину. Тот день, когда они сцепились в третий раз, запомнили не только они сами, но и многие окрестные жители. С раннего вечера до полной темноты они месили и уродовали друг дружку так, что перепахали половину двора и развалили сараюшку контуженого инвалида дядьки Митька, которому впоследствии дали откупного по двести червонцев с брата. Наряд милиции попытался разнять озверевших драчунов, но отступил и лишь издали с любопытством наблюдал, чем кончится неслыханное кровопролитие. После войны люди были милосерднее, чем сейчас, но тоже старались по возможности не вмешиваться в чужие разборки.

Обессиленные, окровавленные, полузадушенные, с незаживающими ранами юные богатыри пытались дотянуться друг до друга когтями. Мышкин даже умудрился харкнуть кровью татарину в глаз – и тут вдруг между ними возникла тишина, сверкнувшая, подобно озарению. Равиль улыбнулся умирающему, втоптанному в песок другану.

– Может, хватит, Сапожок? Вон люди собрались, как в кино, а денег не платят.

– Не я начал, – ответил Мышкин измордованному брату. – Но ты прав. Похоже, мы квиты. По одному разу подохли, зачем повторять.

Мышкин уже был известен своей рассудительностью от Зацепы до Балчуга.

В камере, где вместе просидели по пятнадцать суток, заново побратались и остались верны клятве навсегда.

Но при встрече обязательно вспоминали о страшных обидах.

После первой стопки, прожевав соленое яблоко, Равиль попенял:

– Гляди, Сапожок, ты мне в рожу плюнул, унизил, а бельмо у тебя, не у меня. В этом и есть справедливая рука провидения.

– Пусть так, – согласился Мышкин. – Но сейчас хотелось о другом потолковать.